Не прощаюсь.Глава 1

Гимназист восхищенно присвистнул:

— Ничего себе. Прямо лорд Рутвен!

Кто такой лорд Рутвен, Маса знал. Кюкэцуки из старого английского романа. Кюкэцуки — это существо из потустороннего мира. Днем спит, ночью сосет человеческую кровь.

Мальчик и не знал, насколько близка к истине его догадка. Господин действительно спал. И действительно пообедал сегодня человеческой кровью.

Последняя порция питательного раствора по рецепту профессора Киричевского вчера закончилась, и во всей Самаре не нашлось ни капли основного ингредиента, трескового жира. Поэтому Маса напоил господина своей кровью, подмешав в нее немного муки.

Самый первый профессор, еще в проклятом городе Баку, сказал: «У раненого сохранился глотательный рефлекс, это значит, что сразу он не умрет. Проживет еще месяц или два. Если это можно назвать жизнью». Сказано было в июле четырнадцатого, а сейчас март восемнадцатого, и господин все еще жив. Если это можно назвать жизнью.

Пуля прошла навылет через правую верхнюю часть черепа. От смерти господина спасло только то, что револьвер был небольшого калибра. Убийце это оружие подарила женщина, которая любила господина. Маса никак не мог понять, что это было: милосердие кармы или ее злая насмешка. Может быть, лучше тот акунин воспользовался бы своим обычным сорок пятым и господин умер бы сразу, а не провалился в черную дыру, откуда его теперь не вытащить.

— Тут всё поразительно, — сказал светило нейрохирургии Киричевский уже в московской клинике, месяцы спустя. — Господин Фандорин не умирает, но и не живет. К счастью, современная наука мало что знает про устройство мозга.

— Почему «к счастью»? — спросил тогда Маса.

И сэнсэй, мудрый человек, ответил:

— Потому что когда нет твердого знания, остается надежда на чудо. Про мозг известно, что он живет по каким-то собственным законам и умеет самопроизвольно дублировать функциональные каналы. Вместо разрушенных могут образоваться новые, обходные. Больной, кажется, был человеком феноменальной мозговой и моторной активности? Такие люди чаще выходят из комы. — Правда, после обнадеживающих слов сэнсэй еше прибавил: — Но даже в этом случае в результате такой тяжелой травмы правой фронтальной доли очнувшийся обычно становится идиотом.

Потом было еше много профессоров. Все они говорили разное. Прошлой осенью, когда из-за революции стало совсем плохо с лекарствами, Маса спросил себя: не хватит ли мучить бедное тело, в котором не осталось души? Одно сжатие пальцев, и всё кончится. Господин наверняка сам потребовал бы этого, если б мог говорить. С другой стороны, если б он мог говорить, зачем сжимать пальцы?

В наигорший момент Масиных терзаний Кири-сэнсэй (так японец про себя для краткости называл профессора Киричевского) рассказал, что в волжском городе Самаре есть некий китайский целитель господин Чанг, добивающийся невероятных результатов с помощью прижиганий и втыкания неких хитрых иголок. Коллега из тамошнего военного госпиталя написал профессору, что китаец вернул в сознание раненого, которому шрапнельная пуля пробила череп еще под Перемышлем, в пятнадцатом году. Правда, все интеллектуальные функции нарушились, но человек сам ходит, ест, реагирует на простые команды.

Маса попробовал представить господина, реагирующего на простые команды, — не получилось. Тот никогда ничьим командам не подчинялся. И все же японец засобирался в дорогу. Тогда поезда еще ходили, и даже можно было заказать до вокзала автокарету с санитарами.

За пять месяцев, проведенных в Самаре, страна с невероятной скоростью и какой-то забубенной лихостью развалилась, будто тысячу лет только и ждала повода рассыпаться в прах. Масе революция не нравилась — по очень простой причине: содержать инвалида в такие времена стало поначалу тяжело, а потом совсем невозможно. Деньги стремительно обесценивались, все товары и продукты, не говоря уж о лекарствах, пропали, ни в чем не стало порядка. Обидней всего, что сеансы Чанга-сэнсэя давали результат. Лорд Рутвен? Видел бы мальчишка господина до Самары. Тощий был, бледный, египетская мумия. А от иголок и горящих трав китайского знахаря округлился, порозовел — прямо Момотаро, персиковый мальчик из сказки. Иногда стал шевелить губами, будто с кем-то разговаривает. Еще немножко — может, и проснулся бы. Но Чанг-сэнсэй сказал, что больше в России не останется, потому что здесь все сошли с ума. Сказал, что в Китае тоже революция, но лучше жить среди своих сумасшедших, чем среди чужих. И отправится в Нанкин. Не насильно же его держать?

— Это называется «кома», — объяснил японец попутчикам. — Греческое слово. Значит «глубокий-глубокий сон». Господин глубоко-глубоко спит уже четвертый год. Проспал войну, проспал революцию.

— Счастливый, — вздохнула тетка. — Я тоже залегла бы в четырнадцатом годе, попросила бы: «Разбудите, люди добрые, когда жизнь опять наладится». Плохо ли? Все друг дружку бьют, режут, грабят, а он знай похрапывает.

— Дура! — рявкнул Маса на глупую женшину. — Если бы господин в четырнадцатом году не уснул глубоко-глубоко, ничего бы этого не было — ни войны, ни революции. Он не допустил бы.

От окрика баба заморгала, да и остальные притихли.

«Переглядываются. Решили, что у меня атама набекрень», — сказал себе Маса и вздохнул. Он уже так давно не пользовался родным языком, что начал думать по-русски, но иногда мысленно вставлял японские слова, чтобы совсем не забыть ниппон-го.

— Ничего. Вот господин проснется, тогда посмотрим, — угрожающе проговорил японец, обращаясь не к соседям, а в пространство.

— На Бога православного уповать надо, молиться, — посоветовал священник. — Во времена многих ужасов бывает много и чудес. Как говорится: «Богу помолился — глядь, и исцелился».

— Молился. И православному Богу, и неправославному, всяким богам молился.

— Знать, неправильно. Это я вам как профессионал говорю, — оживился поп. — Об облегчении душевноскорбных надо не напрямую к Господу взывать, надо через Богородицу, утешительницу всех скорбяших. Вот я сейчас вам продемонстрирую. — Поднял очи к закопченному потолку и проникновенно, со слезным дрожанием, пропел: — Матушка пречестная заступница, замолви словечко перед всеблагим Сыном твоим об исцелении безумного… как его по имени?

— Эраст.

— Безумного Эраста. Воззри на него с выси, верни ему разум.

— Аминь, — сказал Маса, вздохнув. Подумал немного — перекрестился. Хуже не будет.

С выси взирал матрос.

— Тьфу! В работу бы вас, попов- бездельников. Только врете да жрете.

— Поесть — это неплохо бы, — нисколько не обиделся божий человек. — Повечеряем, братья и сестры?

И все стали ужинать, каждый свое. Гимназист развернул бутерброд с котлетой, девка — краюху посыпанного солью хлеба, матрос ядрено распахся селедкой, Яша Черный у себя наверху грыз что-то хрусткое.

Обстоятельней и обильней всех питалась баба. Она достала вареных яиц, с десяток картошек и скоро завалила полстола скорлупой и очистками.

— Не грех скоромное трескать, в великий-то пост? — спросила она с набитым ртом у священника — тот лакомился ломтиками аккуратно порезанной колбасы.

— В путешествии дозволяется кушать и скоромное, если нет постного, — ответствовал батюшка, — но ежели ты, дочь моя, угостишь корнеплодами, я от грехоядения свиной плоти воздержусь.

Тетка только хмыкнула, а Маса вздохнул. У него за пазухой тоже лежал кусок свиной плоти, полуфунтовый шмат сала, но следовало растянуть еду до Москвы. Хээ, сказал бы кто-нибудь Масахиро Сибате во времена далекой иокогамской юности, что он будет питаться лежалым жиром давно издохшей свиньи, — вырвало бы. Однако в дороге сало удобней всего. Много этого мерзкого кусо не съешь, потому что противно, а сил прибавляет. Надо ведь будет еще раз или даже два покормить господина кровью.

— Кажись, Иващенково промахнули, — сообщила спекулянтка, глядя в заоконную тьмищу, где не светилось ни единого огонька. — Докатить бы до Безенчука, после него уже не шалят.

— Кто шалит-то? — спросил матрос, тоже пялясь в черноту.

— Леший их знает. Положат на рельсы бревно — значит, стоп-машина. Ну и ходят по вагонам, грабят.

— А если не останавливаться? Подумаешь — бревно. Хрясь его колесами, и полундра.

— Начнут налить по паровозу. Хорошо если из ружей, а могут из пулемета, — сказал гимназист, нервно ежась. — На прошлой неделе под Сызранью таким манером машиниста убили, и поезд на повороте с рельсов полетел. Многие убились, покалечились. Нельзя не остановиться.

Попик перекрестился:

— Озверели ироды. Человечья жизнь у них в копейку.

Знал про местную проблему и наблюдатель-путешественник:

— Мужики это местные. Солдатня с фронта вернулась. Понимаю их. Чем горбатить, проще с винтарем на дороге промышлять. Зверье сиволапое. — Он свесился вниз и оскалился на пассажирок: — Они у баб с девками первым делом под юбками шарят. Знают, где ваша сестра хабар прячет.

Девка не испугалась, прыснула:

— Мне тама прятать нечего окромя девичьего.

Яша смачно причмокнул, гимназист поглядел на соседку искоса, матрос загоготал, а вот баба забеспокоилась.

Снова выташила заветный сверток с иглами, повертела головой, куда бы спрятать, — придумала. Положила на столик, присыпала картофельными очистками.

— Если не дай бог что — не выдавайте.

— Блаженны нищие духом, им прятать нечего, — назидательно молвил батюшка. — Потому и не устрашатся, егда зубовный скрежет, земной тряс и на дороге ужасы…

Накаркал.

Вдруг заскрежетали железные зубы, мир затрясся, вагон подскочил, мотнулась и погасла лампа. Поезд, резко тормозя, сбросил ход. Пассажиров, ехавших спиной вперед, вжало в стену. Тех, что сидели и лежали лицом по ходу, скинуло с мест. Масу ударило грудью о столик, матроса швырнуло с багажной полки, попик впечатался в девку.

Тьма наполнилась истошными криками, женским визгом, детским плачем. Но вот поезд замер. Снаружи один за другим ударили два гулких выстрела. Тогда в вагонах сделалось очень тихо.

— Гоп-стоп, приехали, — нервно хохотнул Яша Черный, спрыгивая вниз. — Пожалте бриться. Всякое в жизни повидал, но грабить меня еше не грабили.

* * *

Удивительней всего была, пожалуй, тишина. За стенкой в вагоне захныкал было младенец, но сразу затих. Молчали и в купе. Упавшие вернулись на свои места, залез обратно и разухабистый Яша.

В темноте было ничего не видно, ничего не слышно. Будто в вагоне ни души.

Но вот чиркнула спичка, вспыхнул огонек, осветивший хмурую и недовольную физиономию с узкими глазами.

Это японец, водрузивший обратно на диван своего жуткого спутника, поднялся зажечь погасшую лампу.

Когда стало светло, выяснилось, что пассажиры хоть и помалкивали, но смирно не сидели. Вели себя все странно.

Гимназист снял шинель, вывернул наизнанку и снова надел. Снаружи она выглядела вполне прилично, но оказалась без подкладки и теперь превратилась в какое-то серое рубище.

Девка, согнувшись, возила рукой по грязному полу, потом этой же ладонью стала тереть лицо.

Матрос быстро и размашисто крестился, бескозырку держал в руке, шевелил губами.

Священник же, кому, казалось бы, молиться пристало больше, запихивал за пазуху серебряный крест. Взамен вытащил другой, такого же размера, но железный, и пристроил посередине груди.

Яша Черный сидел у себя наверху по-турецки и что-то засовывыл за ободранную обшивку потолка.

— Лопатник ховаю, — подмигнул он, заметив взгляд японца. — Будут шмонать — я пустой.

Удивительней всех вела себя тетка. Она задрала юбку и пихала под розовое исподнее большую воблу.

Эта операция заинтриговала Масу больше всего.

— Зачем вы суете в подштанники сушеную рыбу, гражданка?

— Слыхали? Они и под юбку лазюют. Ничего не найдут — обругают или прибьют. А тут какая-нито добыча. Авось отстанут, — объяснила баба, оправляясь. — Вы-то чего сидите? Неужто спрягать нечего?

Снаружи из вагона донесся грубый голос. Проревел, сопровождая каждую фразу матерной бранью:

— С местов не вставать…! Тихо сидеть…! Кто…, забазланит — рожу раскровяню. Кто рыпнется…, дулю в лоб!

Гимназист шепотом сказал:

— Высунусь. Посмотрю.

Приоткрыл дверь, осторожно выглянул.

— Ну! Чего там? — через минуту дернула его за полу девка. — Сколько их?

— Один, — сообщил мальчик, садясь на место. — С обрезом. Отбирает мелкое — часы, кольца. Кладет в мешок.

— Только один? — с любопытством спросил Маса. — И отдают?

— Не отдай, попробуй, — прогудел сверху матрос. — У насыпи, поди, другие, с телегами.

— Вряд ли. — Японец задумчиво почесал круглый подбородок. — Тогда он брал бы не только мелкое. Может быть, разбойник совсем один. Положил бревно, остановил паровоз и теперь ходит, грабит.

— А хоть бы и один. Значит, совсем зверюга. — У матроса клацали зубы. — Шмальнет с обреза — и со святыми упокой.

Маса философски подумал: волк тоже залезает в овчарню один и выбирает, какую овцу утащить, а остатьные стоят смирно, ждут и даже не блеют. Воистину всякий человек сам решает, кто он в жизни: овца, волк или человек.

— А-а-а… — тихо, как бы неуверенно, вскрикнула вдруг спекулянтка. Шлепнула рукой но столику и завопила уже громко, во всю глотку: — А-а-а-а!!! Пропали! Иголки пропали! Караул! Обокрали!

Куча очисток, должно быть, от резкого торможения, рассыпалась, и мешочка под нею не было.

— На полу посмотрите, — сказал поп. — Что уж сразу о греховном помышлять?

Баба плюхнулась на четвереньки, зашарила под столом.

— Нету! Господи, нету! Пропала я! Всю имуществу на иголки поменяла! Шкап с зеркалом, две перины, картохи пять пудов, кольцо золотое, швейную машину! Еще у кума тыщу рублей взяла! Пропасть мне теперь! Уууу!

Завыла.

— Ай-я-яй, — посочувствовал батюшка. — Особенно с кумом вашим нехорошо. Если он начальником служит, значит, обладает возможностями. Не надо бы его обижать. Одно посоветую, дочь моя. Молиться надо.

А Черный оскалился:

— Ловко сработано. Аплодирую. Кто это из вас такой ушлый? Я-то наверху был, с полки не падал.

— Врешь, фармазонщик! — кинул ему матрос. — Ты тоже спрыгнул. Спрашивается, зачем?

— Ой, матушки, ой, беда! Ой, пропала я! — верещала внизу тетка, всё елозя по полу. — Хоть домой не вертайся!

Дверь с грохотом откинулась.

— Кто тут глотку дерет?! Сказано было: не базланить!

Все застыли.

В проеме, подсвеченный красноватым светом керосина, в обрамлении черноты, стоял страшный человек. Был он в солдатской шинели и городской шапке меховым пирожком, видно, только что с кого-то снятой. Лицо бородатое, буграми, глаза дикие, в руке обрезанная с дула и приклада трехлинейка. Через плечо у разбойника был мешок.

— Эй ты, на полу! Села и заткнулась!