Хранитель детских и собачьих душ

Итак, трое мужиков и труп, цинично заваленный дровами. Что он им сделал? Явилась ли смерть эта следствием давней неприязни, или же попал под горячую руку, по пьяни там, я знаю? Был ли он хозяином избы или непрошеным гостем? Почему они ведут себя столь беззаботно, даже не пытаясь скрыть злодеяние, так уверены в своей безнаказанности? Что за люди такие? И – люди ли вообще эти выродки?

Я устал лежать. Затекли ноги. Секунды больно клацают в ушах: что же, Колобок, и от дедки ушел, и от бабки ушел, а от лиски-то?

Дверь заскрипела. Шаги.

– Э-эй, придурок! (Жирный, насмешливо-барский баритон.) Вылазь, не прячься! Деться тебе некуда.

Полы скрип-скрип. Плохо дело. Кто-то звучно прочищает нос.

– Вилы бери, Мотря! Пощекочи земелю! (Скомороший, змеино-ехидный хрипатый тенор.)

Внезапный удар в пол, на котором лежу. Вздрагиваю – бьют снизу.

– Старый, а мо, спичкой чиркнуть? Согреется наш гостюшка! (Тенор.)

Блефуют. Загорится ваш сарай – вся округа увидит, чай не свечка. А огласка вам не нужна.

– Лезь, Мотря, не ссы! А зафордыбачит – мы его враз утешим из волына.

Черт. Черт! Явные урки. Уже кто-то взбирается по лестнице, натужно сопя. Влез. Скрипит.

Ш-ш-шух! – мимо уха, в пол. Неужели правда, с вилами? Чертов со́бак! Чтоб ты сдох! Во что ты меня втянул!

После третьего удара мои нервы сдали. Вилы воткнулись совсем рядом, чуть не в лицо, я вскочил, схватившись за древко, и как есть, в сене, в страхе, налетел на противника. Младше меня – совсем пацан – с тупым, одутловатым лицом в прыщах – лет восемнадцать, не больше. Я толк– нул его с налету и падал вместе с ним вниз, но он – спиной, а я успел дрыгнуть ногами и почти обрел равновесие.

Пол встретил меня оглушительным ударом. Копчик огненной спицей отозвался в темени, глаза заволокло сизой мутью, вполуприсядку кинулся в дверь, прочь, – и открыл ее, и успел сделать пару шагов наружу, – но голова взорвалась белым ярким огнищем – гу-у-у!

Черно. Тошнит. Глухо бухает нечто близкое – невнятно – точно плотный мешок с опилками бьет по ушам. Бьет в определенном ритме. Бух…бух… бух. Пытаюсь сглотнуть, а слюны и нет, соображаю, что это ведь мое сердце стучит, бухает, забравшись в самые виски. Живой, слава те…

– Гляди, очухался! – тенор.

– А-а – пидор, а-а – сука, щас на тряпки порву, и-и-и! – злой детский голосок, весь шмыгающий, хлюпающий, как одушевленная сопля.

– Остынь, Мотря! Получил по сопе, так сиди – не пужся. Зёма слабенький еще, вишь – глазки не продерет никак.

Гадская урла. Чего они меня сразу не прикончили? Хотят позабавиться?

– Глазки открой, милый! – тенор. – Мы заждались уже, отчаялись, не емши, не спамши!

– Ответьте нам, молодой человек, – баритон. – Невежливо молчать, когда вас просят.

Героическим усилием поднимаю веки – глазные мышцы скрипят.

Зловещий (при иных обстоятельствах – уютный) полумрак, созданный двумя свечами, сиротливо прилипшими к поверхности стола, и огненной бородой, снующей в печи. Да, их трое.

Приятной внешности мужчина (баритон, догадываюсь, он же – Старый), глядит почти ласково, но что-то в его взгляде заставляет меня внутренне съежиться. Скользящая рассеянная улыбка, словно кровь, запекшаяся под ногтями.

Большие уши, нервно косящие глаза, костистый нос, губы чуть подергиваются – говорят сами с собою. Крысиная неуемность угловатых, жадно-опасливых движений. Это тенор, должно быть.

Прыщавый пэтэушник глядит обиженно, правая рука на перевязи – замусоленная тряпица через плечо – не повезло парнишке, приземление было жестким.

Что-то не так с их одеждой: топорные, грубые фуфайки, слишком мешковатые штаны. И вообще – будто пылью присыпаны, замызганы, насторожены, все время вроде как прислушиваются.

Не – у – же – ли?!

«Определенно, зэки», – шепчет мне неуловимый далекий друг, чей дымящийся хвост всегда предупреждает об опасности, – моя осторожность. И мне становится действительно жутко.

Тенор. Доброе утро, земеля!

Я. Здра-а-асссь…

Баритон. Как себя чувствуем?

Я. Как дерево. (По крайней мере честно.)

Баритон. Не желаете присоединиться к нашей скромной трапезе? (При слове «трапеза» мои ноздри затрепетали под напором жареной волны. Мясо!!!)

Я. Спасибо.

Павший пацан. Куды ж его кормить? Давить его, суку, надо!

Тенор. Цыц.

Баритон (широким жестом). Прошу к столу!

Откуда-то – мне не видно, в глазах еще рябь, – вытаскивает горячую, дымящуюся сковороду. Пацан в возмущении открывает и закрывает рот. Тенор фокусником снует в тенях, вьется и приносит стеклянную посуду, без сомнения, со спиртным.

Я пытаюсь приподняться – опасная затея! – тенор помогает мне, упираясь в спину. Ма-ма! Голова ныряет в прорубь, в сизую муть.

Кто-то. Очнись, слышь! (Толкает.)

В нос бъет резкий спиртовой дух, глазные яблоки куксятся улитками в тщетной попытке спастись, текут ручьями. Стеклянная явь. Кряхтя и содрогаясь, выхожу на орбиту.

Стол крепкий, дубовый (еловый, сосновый). Приятно на него опереться, налечь всем колеблющимся весом.

Баритон. Угощайся, горемыка.

Я. Мугу. (Чавкаю, тщательно пережевывая.)

Тенор (наливая в единственный стакан и протягивая Старому). Грянем!

Обжигаясь, ем руками. Мясо сочится. Сыроватое, но горячее. Длинные темные ломти отправляются в рот, торопливо сглатываю. Колеблясь от сквозняка, свечи отбрасывают тонкие косые тени – пальцы, указывающие на меня.

В тропических реках водятся мрачные рыбы, что всегда плавают против течения, пробираясь по дну своими тайными тропами; в компьютерных играх водятся не менее мрачные монстры, в которых стреляй не стреляй – пройдут по тебе каменным шагом и не обратят внимания; шкворчит раскаленное масло на коже экстатирующих йогов, безучастных ко всему… Подобные создания разделили со мной трапезу, чтобы потом сделать мое существование чрезвычайно болезненным.

Стакан меж тем двинулся по кругу, и я тоже опалил гортань. Опустошенную сковороду унес расторопный Мертвяк (так я обозвал обладателя тенора за его постоянное брезгливое подергивание всем телом – точно труп под током). Сидели молча. Сложилось впечатление, что действие пьесы приостановилось, зависло: все ждут реплики суфлера.

«Ну, давай, рассказывай», – шепнул мне в ухо воображаемый суфлер.

– Ну, давай, что ли, рассказывай, – нарочито дружелюбно осклабился Старый. –  Кто ты, чей, откуда и куда идешь.

Зал неприязненно смотрел на меня, молодого бесталанного актера, откровенно презирая, грыз семечки и шуршал обертками от конфет. Зрители с нетерпением ждали моего провала.

– Прохожий, так… – неопределенно пробормотал я, – застрял вот на станции, заносы, говорят…

– Заносы, – внятно, чуть в нос, повторил Мертвяк, таким тоном, будто «го-о-онишь!».

– Погода нынче тяжелая, неустойчивая, – кивнул Старый. – И куда путь держишь?

– В Сибирь, – твердо ответствовал я, честно глядя ему в глаза, – там можно заработать хорошие деньги. Я у местного одного остановился, пока заминка с поездом. Жду.

– А в лесу ты что делал? – не сдержался пэтэушник. – Гулял? Турист, а?

Старый тепло улыбнулся пацану, тот сразу завял и сделался незаметен.

Веретено моей судьбы раскручивалось все быстрее, а нить – я чувствовал – становилась все тоньше, все ненадежней. Это как на льду – скользит под ногами, не можешь остановиться; я понимал, что начинаю завираться, но иного выхода, чем продолжать врать, у меня не было.

– Глупо, – говорю, – получилось. Заблудился. Вижу – заяц, да жирный такой, килограммов на пять, и весь бок в крови. Думал: сдохнет, подранок. Пошел по следам. Может, то был ваш заяц? Я выстрелов не слышал, правда… Ну. Иду, и снег начался, запорошило! Заяц, гад, делся куда-то, сиганул в ельник, и нате вам! Повернулся домой идти – да все занесло кругом. Ходил, ходил… Заплутал, одним словом. Вижу – изба, как в сказке, – повезло! Постучал – хозяев нет. Я и прикорнул слегка на лавочке – умаялся бродить.

– Прятался от нас зачем? – перебил Мертвяк.

Старый закрыл глаза и чуть покачивал головой по ходу моего рассказа: не то соглашался, не то злорадствовал.

– Забоялся, – пожал я плечами. – Стыдно стало. Я у вас картошку из казанка доел, и стыдно стало.

– Оголодал, бедный?

– Холодно. Брюхо подвело.

Тишина и за окном совсем темно. Пацан встал, чтобы подбросить дров в огонь.

– Мне очень жаль, молодой человек, – молвил Старый и открыл глаза, из которых на меня дохнуло могилой. – Но вранье никому еще не приносило пользы. Так же, как и чрезмерное любопытство.

В это время Мертвяк встал за моей спиной, обойдя сзади. Старый неспешно поднимался с места, стул скрипуче елозил по полу. Этот момент я запомнил навсегда, потому что – верите? – понял, что за этим последует – удар ножа. Оставались доли секунды до черноты колодца, в котором, подобно брошенному камню, лететь мне вечно.

И тут в дверь кто-то постучал.

Старый весь сжался, становясь вдруг словно меньше ростом. Пэтэушник сдавленно охнул у печки. Мертвяк за моею спиной натужно засопел.

– Открой! – одними губами приказал Старый, мотнув головой пацану.

Тот бочком-бочком подкрался к двери, Мертвяк нагнулся и пф-ф-ф! – задул свечи; Старый уже держал в руках ружье, довольно-таки впечатляющую винтовку, целя в дверь. Вильнув к окну, Мертвяк вытянул цыплячью шею, да где уж там разглядеть! Ночь. Я привстал от любопытства. Всхрапнув жеребенком, пэтэушник отворил дверь и, юрко отпрыгнув в сторону, присел на корточки. За дверью никого не было. Луна несмело выглянула из-за туч, и дальние сосны казались сейчас опушенными бледным сиянием по верхушкам, будто рой светляков устроился на привале.

– Поди проверь! – рыкнул пацану Старый.

Испуганно покосившись на него, пацан выглянул на улицу – выкатился бледный стриженый затылок, затем вышел, похрустел валенками, поколебавшись, пошел направо.

Скрип-поскрип-скрип: шаги удалялись. Мертвяк дышал глухо, с присвистом, а Старый безмолвно набухал черной злобой.

– А-аак! И-и-и!!! – придушенный дальний вскрик, затем визгливый, срывающийся вопль, и – стихло.

Старый нетопырем пронесся мимо меня, в ярости оттолкнув вбок, – я плюхнулся на лавку, скрипнув зубами, в голове отозвалось золотом искр, бокальным звоном, – выбежал на улицу.

Рука сама потянулась к чугунку, сиротливо забытому на краю стола; Мертвяк оглянулся и тут же получил прямой удар в нос; кисть заныла; хрустнула кость – второй и третий удары нанес по голове. Мертвяк рухнул, осел расслабленным кулем вниз и рассыпался по полу, гремя суставами, как будто состоял из одних костей. Нож – аккуратная узколезвенная заточка с фигурной рукояткой – выпал из пальцев и воткнулся в дос– ки. Поверженный кощей. Из тьмы послышался выстрел, потом отчаянная ругань, потом еще выстрел. Печь не очень-то светила, в потемках я заметался по избе, лихорадочно искал чего-нибудь поувесистей. На стене среди пегих звериных шкурок висела винтовка – старого образца, двустволка. Вряд ли она заряжена, нет времени проверять, – сдернул с гвоздя, кинулся в ночь.

Бежал налево, к сараю, зажав оружие под мышкой.

– Стой, – слышу сзади, – стой, твою душу!..

Куда там стой. Поворот, поленница, плечом с разбега вышиб дверь, как фигурист на льду, въехал на коленях на середину. Развернулся, вскочил, схватился за ствол обеими руками, поднял «дубину», монументально замер.

«Но у него-то, – думаю, – заряжено».

Адреналин – чертовски замечательная штука. И думать забыл о головной боли, о вывихнутом плече… Дыхание кукушонком ворошится в горле, лицо застыло маской. Не думаю, не двигаюсь, струной натянут.

Он уже здесь – Старый.

– Выходи! Выходи, говнюк! – орет. – Спалю тебя вместе с сараем к чертям! – орет.

Гонишь, дядя. Слабо тебе сарай поджечь и чесать ночью через лес; вас, урок, небось, хватились, ищут вовсю. Не в масть вам светиться. На слабачка давишь? Не пройдет.

– Бах! – влепил пулю в бревна сарая.

Нервишки, дядя?

Интересно, пойдет ли в избу за огнем или так ворвется?

– Я тя дождусь, сучонок! – орет.

Жди, дядя.

Руки дрожат, устал держать над головой ружбайку, а опустить боязно.

Скрип-скрип-поскрип. Учесал-таки, за светом. Неужто правда подожжет сарай?

«Вряд ли», – успокаиваю себя, а сердце ёкает.

Серый волк под горой Не пускает нас домой.

Оставаться здесь далее опасно, кроме того, понятия не имею, что случилось с другими. Мертвяк мог очухаться, да и пэтэушник, волчонок, где-то неподалеку. Надо было бы обойти дом с тыла, но тогда придется бежать в неизвестном направлении, явно удаляясь от станции. К тому же до леса со стороны сарая казалось не меньше пятидесяти метров открытого пространства – далеко, можно схлопотать пулю в спину; гораздо ближе сосны подступали к дверям избы. «А вдруг, – подумалось мне, – они в это время обходят дом с двух сторон, чтобы зажать в клещи?» Между сараем и поленницей было узкое пространство, открытое только со стороны сарая, не со стороны избы. Я с трудом втиснулся в этот закуток, с дрожью представив, что, может быть, топчусь сейчас по лицу мертвого человека.

Показался отблеск огня. Отдуваясь, как ломовая лошадь, пропыхтел мимо Старый, сжимая в одной руке топор, а другую – с горящей веткой – вытянул далеко вперед, подобно бегуну– марафонцу с факелом.