Балкон

Яна просила ее покормить сына, но есть вероятность, что интерес к телевизору поборет чувство голода и мальчик сможет уснуть без ужина. По крайней мере, Маша на это очень надеялась. А что ей остается делать?

Стоп! Она даже оторопела от внезапно пришедшей в голову мысли. Такой очевидной и такой простой, что ей даже стало обидно от того, что она до сих пор ее не посетила. Позвать на помощь! Ну, конечно! Позвать на помощь. Попросить, чтобы кто-нибудь набрал номер Яны и сказал, что ей нужно срочно вернуться домой.

Маша подошла к перилам и, перегнувшись, посмотрела вниз. Двор был пуст. Единственным его обитателем был припаркованный автомобиль, мерно мигающий синей лампочкой сигнализации и частично припорошенный мелким снегом.

«Без паники, дорогуша. Чему ты удивляешься? Дом стоит особняком, черт знает где от жилмассива. Дом пустой, не заселенный. На дворе второе января. Все сидят по домам, опохмеляются или отсыпаются после праздников. Ясное дело, тысячных демонстраций в такое время ожидать, как минимум, глупо. Но рано или поздно кто-то же должен пройти! Это, все-таки, город. Здесь люди живут. Много людей. Надо ждать. Или орать. Может, кто услышит?»

Маша еще раз окинула двор беглым взглядом, глубоко вдохнула и уже собралась закричать, но влетевшая в легкие ледяная пыль тут же заставила закашляться. На глазах снова выступили слезы. Теперь от кашля, который едва не довел до рвоты.

— Черт… — она перевела дыхание, прикрыла рот ладонью и на этот раз смогла как следует вдохнуть, — Помогите! По-мо-ги-те!!! Кто-нибудь! Спасите! Эй!

Маша прокричала это несколько раз и прислушалась. Ничего, кроме шума ветра. Даже гула машин не слышно. Ветер заглушает все звуки.

Она обернулась назад и посмотрела через окно. Мальчика на месте не было. Маша подошла к стеклу вплотную, и принялась ощупывать взглядом пустую комнату.

— Боже… Где ты, Кирюха? Эй! Маленький! Ты где? Ты куда ушел?!

Она сама не заметила, как снова сорвалась на крик. На этот раз вовсе не о помощи. Ребенок не возвращался. Она принялась колотить кулаками по стеклу, но выходило нечто вроде ударов по бетонной стене. Не было обычного в таких случаях дребезжания или звона. Только тихие, глухие удары по твердой, плотной поверхности.

— Черт! Черт, черт, черт!!! Кирилл!!!

В дверном проеме показался мальчик. Он присосался ртом к маленькой бутылочке. Маша знала эту бутылочку. Из нее он пьет воду. Она чуть не расплакалась от радости. На глаза навернулись слезы, а губы растянулись в улыбке облегчения. Маша помахала малышу, но тот не заметил. Он прошел в гостиную, забрался на диван, улегся на подушку и принялся неспешно пить, забрасывая поочередно одну ногу на другую.

— Умница, Кирюха. Какой ты уже взрослый и самостоятельный. Молодец. Умничка. Пей, золотко. А тетя Ася пока кого-нибудь позовет на помощь. У-у-ух, как тете Асе холодно, блин!

Пальцы на ногах снова начали коченеть. А ведь прошло не так уж много времени. Колени ныли от усталости. Хотя, они вполне могли ныть и от холода. Она уже не различала причины.

Вернулась к перилам и перегнулась через них наружу, оглядываясь по сторонам. Все окна двадцать седьмого этажа оказались темными и напоминали амбразуры какой-нибудь заброшенной средневековой крепости. Равно, как и окна двадцать шестого, двадцать пятого, двадцать четвертого. Только на двадцать третьем этаже светилось кухонное окно и панорамное окно балкона. Вверху вообще все оказалось непроглядно черно. По всей видимости, янина семья пока была единственной, заселившейся так высоко.

— Эй! Помогите! Люди! Ау! Вызовите… вызовите хоть кого-нибудь! Помогите! Спасите! Пожалуйста! Э-э-эй!

«Боже, какой абсурд! Я нахожусь в городе-милионнике! Среди миллионов людей! В элитном доме, в котором квартира стоит больше, чем я вообще смогу заработать за всю жизнь! Да что там квартира… Здесь одни только окна… Эти хреновы, долбанные, чертовы окна стоят больше, чем я могу себе представить! И в этих хреновых, долбанных окнах не предусмотрена возможность открыть их снаружи! Ирония судьбы говорите? Вот она ирония! Вот настоящая, мать ее, ирония! Меня отделяют три прозрачных сантиметра от человечка, который живет в этом мире два года! Который в любой момент может выйти из комнаты и взять на кухне нож! Или сунуть пальцы в розетку! Или газ на плите открыть! Или в унитазе утонуть! А я тут стою, среди миллионов людей, и жду, когда этот маленький человечек что-нибудь подобное с собой сотворит! Вот это, блин, ирония!»

3

Маша, в который раз, прислушалась и лишний убедилась, что все ее мольбы о помощи улетели в ночную, морозную пустоту. Она обернулась, ожидая увидеть малыша, лежащим на диване, но обнаружила его стоящим у журнального столика. Тот держал в руках Машин мобильник и старательно водил маленьким пальчиком по экрану.

— Кирюшенька! — Маша прильнула всем телом к стеклу бронированной двери и часто задышала, — Тебе позвонили? Это мама звонит? Малыш! Эй! Заплачь в трубку! Заплачь, мой хороший! Поплачь! Пусть мама приедет! Ну же!

Она кричала что есть мочи и колотила по стеклу, но ребенок ее либо не слышал, либо был слишком увлечен новой игрушкой, чтобы обратить внимание на просьбы няни.

— Да зареви ты, твою же ж мать! — не выдержала девушка и почувствовала, что вот-вот сорвется на рыдания сама, — Скажи своей рассеянной мамаше, что она заперла твою непутевую няньку полураздетой на морозе! Заплачь! Зареви! Ну?

Видимо, малыш ее все-таки услышал. Он посмотрел в сторону балкона, а когда увидел бьющуюся в истерике тетю Асю, наморщил лоб, выпятил вперед нижнюю губу и несколько раз всхлипнул.

— Давай! — продолжала кричать Маша, — Реви! Кричи изо всех сил! Рыдай!

Малыш не выдержал и заплакал. Телефон выпал из его рук и упал на пол экраном вниз. Маша не успела заметить, что именно было на нем изображено, но надеялась, что это был входящий вызов. Пусть Яна и обещала не звонить, чтобы не разбудить сына, но призрачная надежда все же была. В конце концов, есть же такая вещь, как материнское предчувствие. Или как там оно называется? И пусть Маше предчувствие пока неведомо, она верила, что эта загадочная особенность присуща всем матерям без исключения.

Мальчик плакал навзрыд. По щекам катился град слез, а из носа свисла большая, густая капля. Он медленно проковылял через гостиную и подошел к балконной двери. Маше, вдруг, стало его жаль. Она присела, чтобы ее лицо оказалось на одном уровне с ним, приложила закоченевший палец к губам и процедила:

— Ш-ш-ш… Ну, все. Все, солнышко. Хватит. Прости меня. Хватит плакать. Мама услышала. Теперь она скоро приедет. Слышишь?

Удивительно, но малыш будто и в самом деле услышал ее слова. Постепенно плач пошел на спад, превращаясь во всхлипывания. Он вытер рукавом лицо и вопросительно уставился на Машу.

— Ну, что, дружочек? Влипли мы с тобой. Да? — она постаралась улыбнуться, но закоченевшие мышцы лица позволили лишь скорчить гримасу, отдаленно напоминающую улыбку, — А давай-ка ты поспишь? А? Приляжешь на подушечку, закроешь глазки и уснешь. Баю-бай. Давай, зайка?

Она сложила ладони вместе, приложила их к щеке, прикрыла глаза и медленно легла на обледеневший пол. Жуткий холод, исходящий от бетона, обжог кожу на ногах через тонкую ткань колгот, но Маша внешне никак этого не выдала, чтобы не спугнуть ребенка. Девушка некоторое время полежала так и с удивлением обнаружила, что расслаблена. Впервые за время, проведенное на этом проклятом балконе, ей удалось расслабиться. Ледяной бетон все меньше жег кожу, ветер внизу дул значительно слабее, а веки отяжелели до такой степени, что открыть их теперь казалось чем-то непреодолимым. Она подогнула коченеющие ноги и прижала колени к груди.

«Вот так лучше. Так хорошо. Тепло. Тихо. Тепло…»

Маша не знала, сколько прошло времени, прежде чем поняла, что происходит. Сделав над собой невероятное усилие, открыла глаза. Точнее — приоткрыла. Ресницы успели смерзнуться между собой и распахнуть веки полностью у нее не получалось. Ночной мороз явно крепчал. Она не могла даже приблизительно определить, сколько градусов теперь было ниже нуля. Но то, что веки смерзлись, говорит о том, что к дневным «минус десяти» прибавилось, по меньшей мере, полтора таких же отвратительных минусов.

Она подняла голову и посмотрела через стекло. Малыш лежал на диване, свернувшись калачиком. Глаза его были закрыты, а маленькие ладошки аккуратно сложены под пухлой щекой. На полу лежал ее телефон, рядом валялись несколько игрушечных машин, а под журнальным столиком какая-то белая баночка.

«Слава тебе, Господи», — мысленно возликовала Маша, если этот вялый, заторможенный поток нервных импульсов вообще можно было назвать ликованием. Скорее — мысленный выдох облегчения, — «Спит. Наконец-то. Спокойной ночи, малыш. Добрых снов, кроха. Дождись маму. Ты молодец. Ты справился. А вот я, кажется, не справляюсь».

Соблазн снова улечься на ледяную бетонную поверхность был настолько велик, что на миг это показалось единственным здравым решением. Мальчик уснул, ей тепло, она согрелась и очень устала. Устала настолько, что для того, чтобы уснуть достаточно всего лишь прикрыть глаза и сделать два-три вздоха. Она будет спать, а когда вернутся Яна и Игорь, они разбудят ее и разрешат залезть в горячую, просторную ванную. Конечно, разрешат. Все же она справилась. Она молодец. Она уложила мальчика спать. Она хорошая няня.

Мысли перетекали медленно и плавно. Веки, моргая, открывались все с большим интервалом. Щека снова коснулась сложенных ладоней, и голова упала на них сверху. Маша глубоко вздохнула, попыталась подогнуть колени поближе к груди, но у нее не получилось.

Не получилось? Маша снова открыла глаза. Снова попыталась пошевелить ногами, но почувствовала, как колготы тянутся по коже.

— Черт, — чуть слышно выговорила девушка, — Черт. Что за…?

Она попыталась приподнять голову, но тут же взвыла от боли. Волосы, успевшие вмерзнуть в лед, пучком вырвались из головы. Маша непослушными пальцами оторвала от пола остатки вмерзших волос и приподнялась на локте. При этом куртка издала отвратительный скрип рвущейся ткани. Девушка осмотрела то место, в котором ожидала увидеть разрыв, но обнаружила там только белое пятно намерзшей воды.

«Я вмерзаю в лед», — с ужасом догадалась Маша, — «Я примерзла!»

Нега, которая минуту назад накрыла ее с головой, улетучилась в один миг. Маша попыталась подняться на ноги, но колготы, которые тоже вмерзли в подтаявшую от тепла ее тела воду, разорвались и открыли на правой голени большую дыру. Кожа под колготами оказалась пунцово-красной. Маша потерла ее ладонью и не без облегчения отметила, что обморожения пока нет. Если бы нога была обморожена, кожа приобрела бы белесый оттенок.

Держась за стекло, Маша медленно встала на колени и попыталась встать на ноги. Ступни превратились в ватные подушки, которые казались теперь в два раза больше, чем были на самом деле. Она медленно стащила с ноги один тапок, притронулась ладонью к пальцам и не почувствовала прикосновения.

«Я отморозила ноги!», — пронеслось в голове, — «Боже мой! Мне отрежут ноги!»

Она снова уселась на пол и принялась тереть онемевшую ступню. К рукам чувствительность вернулась значительно быстрее, чем к ногам, но через несколько минут Маша почувствовала едва заметную ноющую боль в пальцах и паника отступила.

— Все будет хорошо. Все будет хорошо. Все будет хорошо, — она повторяла эту фразу, как мантру, не переставая массировать ступни. Сначала одну, затем другую, затем снова первую. Когда чувствительность более-менее вернулась, а боль в пальцах стала настолько сильной, что пришлось прикусить губу, Маша натянула тапки и поднялась с пола.

— Вот так. Я снова строю. Больше ложиться нельзя. Даже садиться нельзя. Только ходить. И приседать.

Она, трясясь всем телом, медленно согнула колени и взвыла от боли. Замерзшие суставы, казалось, скрипели. Придерживаясь рукой за перила балкона, ей все же удалось присесть.

— Теперь подъем.

Снова скрип в коленях. Маша скорчилась от боли, но все же выпрямилась.

— И еще раз.

С каждым разом приседать становилось все легче. Кровь в сосудах согревалась, разливаясь по всему телу и спустя час желание согреться сменилось диким желанием поесть и выпить горячего чаю.

Малыш все еще спал. Под его щекой, на покрывале, которым был застелен диван в гостиной, образовалась маленькая лужица слюны. Маша знала, что это обычное дело для малышей. Просто дети спят так крепко, что просто не контролируют себя. Хотя, такие крохи пока еще вообще мало что контролируют даже в бодрствующем состоянии. Чего уж говорить о спящих.

Снег прекратился, хотя ветер продолжал буйствовать с прежней силой. К тому же теперь к нему присоединился чудовищный мороз. Она подошла к перилам и посмотрела вниз, надеясь рассмотреть хоть кого-нибудь внизу, но вместо этого увидела, что фонари, до этого освещавшие двор, теперь выключены. Двор накрыла непроглядная темень. И даже если там кто-нибудь был, то теперь она его просто не сможет разглядеть.

Маша попробовала позвать на помощь, но голосовые связки отказывались ей подчиняться. Вместо крика из горла вырвалось только отвратительное сипение. Она сжала руками перила и склонила над ними голову, а через секунду на костяшки пальцев упала первая горячая слеза.

4

Но как следует выплакаться ей так и не удалось. Несмотря на холод, проникший в каждую пору ее тела, по коже разлилась горячая волна.

— Мама, — просипела Маша, — Мамочка родная! Господи, только не это!

Она ринулась к окну и с размаху врезалась в него, больно ударяясь ладонями. Выпученные от ужаса глаза ярко выделялись на фоне раскрасневшегося, обветренного лица. Посиневшие губы беззвучно шептали:

— Только не это, Господи, только не это…

Ее взгляд, сквозь покрытое обильной изморозью стекло, был прикован к единственному предмету в гостиной. К маленькому, белому пузырьку. Точнее — к белой пластиковой баночке, лежащей на полу под журнальным столиком. Она была готова поклясться чем угодно, что до того, как малыш уснул, ее там не было!

Маша щурилась и снова выпучивала глаза, силясь рассмотреть крошечную надпись на боку пластикового сосуда, но тот лежал слишком далеко, и что-либо прочесть с такого расстояния было просто невозможно.

Пару месяцев назад Яна жаловалась Маше на проблемы со здоровьем. Точнее, на бессонницу, которая просто сводит ее с ума. А недели три назад позвонила и рассказала, что была на приеме у врача. Тот прописал ей толи какое-то снотворное, толи антидепрессанты. Говорила, что лекарство помогает. Достаточно выпить полтаблетки на ночь и сон превращается в самое приятное времяпровождение. Название Маша не помнила, но была уверена, что если бы смогла прочесть надпись на баночке, то наверняка вспомнила бы.

Она перевела взгляд на мальчика, лежащего без движения, и новая волна ужаса жаром прокатилась по всему телу. Лицо малыша показалось ей бледным, а один глаз чуть приоткрытым.

Ее нижняя челюсть затряслась, а из глаз непроизвольно хлынула очередная порция слез. Маша билась в рыданиях, сжав кулаки, и не могла отвести взгляда от ребенка.

— Кирюша… Кирюшенька… Малышик… — все это она говорила как-то невнятно, протяжно, будто во сне.

Ветер трепал облепленные ледяными наростами волосы и куртку, мороз сковывал пальцы на ногах, но все это теперь уже не имело никакого значения. Маша была уверена в том, что баночка, лежащая под столом — это пузырек от тех самых лекарств. От снотворного, прописанного матери Кирюши. И, если это так, то даже одной целой таблетки будет вполне достаточно для того, чтобы крошечный человечек уже больше никогда не проснулся.

Маша перевалилась через перила и, изо всех сил напрягая горло, зарычала:

— Помогите! Суки! Где вы все?! Помогите, вашу мать! Ребенок умирает! Вызовите скорую! Эй! Позвоните врачам!

Она кричала, пока во рту не почувствовался привкус крови, а остатки голоса не превратились в лохмотья. Результат ее стараний оставался прежним. Ни единого звука в ответ. Ни единой вспышки света. Ни единой живой души. Никого!

Маша снова обернулась к стеклу и посмотрела на малыша, который за все время даже не шелохнулся. Только лужица слюны на покрывале стала чуть больше, чем прежде.

«Это хорошо или плохо? Если слюна выделяется, значит, ребенок еще живой. Так? Или нет? А вдруг он уже умер и это из него вода выходит? Кажется, кто-то говорил, что после смерти человек теряет влагу. Господи, да что же это творится?! Пусть это будет просто слюна! Пожалуйста!»

Она металась по балкону взад и вперед, как зверь в клетке зоопарка, и сама не замечала, как обгрызает маникюр. Волосы окончательно растрепались и вместе с порывами ветра хлестали по лицу. Глаза девушки хаотично бегали из стороны в сторону, словно ища решения. Мысли в голове путались и всеми силами старались заглушить единственную верную, которая засела глубоко в мозгу еще в тот момент, когда Маша впервые увидела тот ненавистный пузырек от лекарств под журнальным столиком. Эта мысль была единственно верной, но вот только здравой ее назвать ни у одного вменяемого человека язык не повернется.

— Ты должна. Ты должна. Ты должна, — уже твердила сама себе Маша, продолжая грызть ногти, и изредка поглядывая вниз, — Ты знаешь, что должна. Другого выхода нет. И действовать надо быстро. У нас еще есть шанс.

Она обхватила голову руками и, не прекращая ходить взад-вперед, принялась теребить волосы.

— Ты должна. Ты сможешь. Если ты этого не сделаешь, ты все равно не сможешь жить дальше. Жить и знать, что могла попытаться и не попыталась.

После этих слов Маша остановилась и, сделав три глубоких вдоха, замерла. Ее взгляд был устремлен в темноту многометровой пропасти. Простояв так не более десяти секунд, она в последний раз обернулась назад и посмотрела на малыша. Затем, не теряя времени, разулась, вставая босыми ногами на плюшевые тапки, стащила с себя колготки, разорвала их пополам, снова обулась и обмотала каждый тапок капроновыми штанинами. Обувь стала более жесткой, хотя до идеала было очень далеко. Резинкой от колгот стянула волосы в пучок и связала их в хвост на затылке.

Она несколько раз присела, чтобы разогреть суставы, затем легла животом на перила и, не задумываясь, перебросила одну ногу на внешнюю сторону. Послышался треск рвущейся юбки.

— Порвалась все-таки, зараза, — с улыбкой на лице ругнулась Маша, и перебросила вторую ногу.

Ветер, до этого хлеставший только по лицу, теперь обжигал все тело ниже пояса, но по какой-то невероятной причине ее это даже веселило. Не было ни страха, ни сожаления. Была только твердая уверенность в благополучном исходе задуманного. Маша встала ногами, обутыми в мягкие щенячьи тапки, на внешний карниз балкона и только сейчас с ужасом поняла, что абсолютно не представляет, как она собирается спускаться на двадцать шестой этаж!

Карниз, на котором она стояла, выступал наружу не более чем на десять сантиметров. Ее пятки свисали над пропастью, а руки вцепились в перила балкона. Если отпустить руки и попытаться присесть, чтобы схватиться пальцами за карниз, то падения избежать не удастся.

— Я не смогу, — беззвучно прошептала Маша, — Не смогу.

Сердце колотилось в груди, дыхание сбилось, ноги начали подкашиваться от страха. Но взгляд на лежащего малыша в очередной раз заставил собраться.

«Все. Хватит ныть. Уже достаточно наревелась».

Маша посмотрела вниз и ничего, кроме темноты не увидела.

«Так даже лучше. Не так страшно», — она нервно хихикнула.

Вцепившись в перила покрепче, Маша развернула ноги в сторону и обе ее ступни твердо уперлись в десятисантиметровый карниз всей своей плоскостью. Пятки больше не свисали над пропастью и даже если отпустить руки, то равновесие удержать будет хоть и непросто, но вполне возможно.

— Вот так. А ты говорила «не смогу». Вот и умница, девочка. Теперь шагаем.

Она сделала маленький шаг вдоль балкона и с удовлетворением отметила, что это было не так уж и сложно. В конце концов, пока она держится за перила, идти по краю пропасти практически безопасно.

Еще шаг. И еще. Когда до края балкона осталось не более полуметра, Маша ухватилась одной рукой за вертикальный бетонный выступ, который шел по всему зданию снизу доверху, и перевела дыхание.

Отсюда еще можно было увидеть Кирюшу, но она уже достаточно на него насмотрелась, поэтому решила не терзать себя лишний раз. Вместо этого задержала дыхание, отпустила вторую руку, сжимавшую перила, и стала медленно сгибать колени, едва придерживаясь другой рукой за вертикальный бетонный выступ. Если бы в этот момент ветер обрушил на нее свой очередной неистовый порыв, почти наверняка удержать равновесие не удалось бы.

Маша опустилась одним коленом на карниз и тут же схватила его свободной рукой.

«Есть!» — мысленно закричала от восторга девушка, сама не веря в то, что ей это удалось. Мысленно, потому что вслух в этот момент она сказать ничего не могла. Любое, даже малейшее движение, в том числе резкий выдох, могли нарушить хрупкое равновесие, и весь замысел, как и вся жизнь, просто полетела бы к чертям собачьим в густую, ледяную пустоту.

Маша вдруг живо представила, как ее нога, обутая в мягкую, неудобную обувь, соскальзывает с обледеневшего карниза. Она еще какой-то миг балансирует на второй ноге. Окоченевшие пальцы, срывая ногти, стараются ухватиться за шершавую бетонную стену, но непослушное тело, потеряв равновесие, уже заваливается на бок и проваливается вниз. В ушах шумит ветер, режущий глаза, перед которыми мелькают однообразные темные провалы окон. Затем последнее окно и темнота.

«Интересно, я почувствую боль? Или успею умереть до того, как до мозга дойдет, что все кости сломаны? А может повезет, и я упаду головой вниз? Тогда уж точно не успею почувствовать».

Она поспешила отогнать упаднические мысли и напомнила себе, что от нее сейчас зависит жизнь маленького человечка. Это уже в который раз придало уверенности, и рука, до этого дрожавшая от страха, крепко ухватилась за узкий бетонный карниз.

— Так. Теперь вторая.

Маша задержала дыхание и очень медленно отпустила руку, сжимавшую вертикальный выступ. Внезапный порыв ветра обжег голые ноги и слегка качнул все тело. Маша взвизгнула и схватилась обеими руками за карниз. Ветер ослаб. Девушка с облегчением выдохнула.

— Готово. Теперь самое страшное. Мамочка, прости меня…

Она прекрасно понимала, что собирается сделать. Прекрасно знала, для чего она это делает. Знала, что иного выхода у нее просто нет. Знала, что мешкать нельзя, каждая минута промедления может стоить жизни малышу. Но здравый рассудок и инстинкт выживания просто вопили изнутри: «Дура! Ты дура! Это полнейшее безумие! Вернись! Ты прекрасно понимаешь, что идешь на осознанное самоубийство! А если ты погибнешь, то как поможешь ребенку? К тому же, ты не можешь быть до конца уверена, что он съел эти таблетки. Вполне может быть, что малыш просто уснул! А ты его бросила! Пока еще не поздно — вернись! Ты не сможешь удержаться на одних только пальцах, если сбросишь ноги вниз!»

Внутренний голос звучал внушительно и логично. Но все эти доводы разбивались в прах перед одной только вероятностью, что ребенок может погибнуть из-за ее бездействия. Если спрыгнуть вниз, рассчитывая повиснуть на одних только руках на скользком карнизе, то какова вероятность, что удастся удержаться? Маша не знала. Узкий бетонный карниз, на котором налип тонкий слой ледяной корки, был единственным возможным упором, на который она могла рассчитывать.