Помоги проекту - поделись книгой:
Евгений Лукин
Великая депрессия
Ну ладно — мы рождаемся,
Переживаем. Старимся,
Увидимся — расстанемся…
Зачем?
Проснулся я вовсе не от пистолетного выстрела — выстрел раздался позже. А проснулся я от страха. Остаток жизни представился таким крохотным, что его даже не на что было потратить. Ясная, беспощадная, словно вслух произнесённая мысль: вот и кончилось краткое твоё бессмертие… Словно вошли в одиночку, тронули тебя спящего за плечо и равнодушно сказали: «Вставай. Пора. Там уже ждут».
И тоска, тоска… Боже, какая тоска! Нет, конечно, утренние приступы мерихлюндии случались со мной и раньше, но чтобы так… Это было как мигрень. Как зубная боль. Постанывая, хватаясь за стены, я доплёлся до ванной и сунул башку под холодную струю. Не сразу, но помогло. Чуть-чуть.
И тут — выстрел. Возможно, из квартиры сверху.
Выключил воду, замер, прислушался. То ли рыдали где-то, то ли заходились истерическим смехом. Как был, босиком, в трусах, выбрался на балкон. Выглянул за перила — и обмер. Внизу на асфальте лежали два тела: одно — неподвижное, другое, к ужасу моему, попыталось приподнять голову — и обмякло вновь.
Двойное самоубийство? Да, но почему они так далеко друг от друга? Из разных квартир выпали? Одновременно?..
Происходящее воспринималось с трудом. Самому было плохо. Очень плохо. Подумал, что надо бы вызвать скорую, однако пальцы, впившиеся в перила балкона, никак не могли разжаться. «Да бог с ними, вызовут и без меня, — решил я наконец. — Наверняка, уже трезвонят вовсю…»
И тут лежащий пошевелился снова.
Я заставил себя оторваться от перил, поковылял за телефоном. Нашёл. Кое-как набрал номер. Тишина, потом короткие гудки. Всё правильно — линия перегружена. Звонят…
Не в силах избавиться от этих кувыркающихся в мозгу строк Саши Чёрного, с грехом пополам оделся и, прихватив телефон, выпал на лестничную площадку. Квартиру оставил открытой, не смог попасть ключом в прорезь замка.
Пока спускался в лифте, успел ещё два раза вызвать скорую. Короткие гудки. Одни короткие гудки.
«Да ёлки-палки… — в бессильной злобе подумал я. — Мало мне придуманных бед, а тут ещё и настоящие…»
Отжал плечом тугую железную дверь подъезда, протиснулся наружу, остолбенел. Двор был безлюден. Два распростёртых тела — и никого.
С опаской приблизился к тому, что приподнимал тогда голову. Не знаю, кто такой. Ни разу его у нас не видел. Молодой, стриженный наголо парень, крови мало, но как-то странно подвёрнута нога — должно быть, вывих или перелом с подвывихом, веки ещё подёргиваются.
И ни зевак, ни дворников, ни скорой…
— Кто-нибудь!.. — ору я что было сил.
Словно в ответ на мой вопль, стекло в одном из окон пятого этажа расплёскивается осколками — и на тротуар падает третий. Мокрый хрусткий удар. Бросаюсь туда. Поздно. Черепом приложился.
Да что же это происходит?!
А ведь был ещё выстрел… Внезапно ко мне возвращается слух. Кричат. Кричат отовсюду. Кажется, будто голосит весь дом. Плач и скрежет зубовный. Потом откуда-то издали — визг покрышек и страшный скриплый удар.
Запинающимся шагом, заранее ужасаясь тому, что я сейчас увижу, пересекаю двор и, обогнув торец дома, выбираюсь на улицу. Брошенные машины стоят как попало. Одна заехала колесом на тротуар, другая и вовсе выскочила на встречную полосу, третья лежит вверх колёсами… Где же та, что сейчас разбилась? Ах, вон она где… на перекрёстке…
В следующее мгновение меня осеняет, а самое поразительное: осеняет-то почти правильно! Химическое оружие. Или утечка какого-нибудь газа, вызывающего депрессию. Такую депрессию, что люди не выдерживают, сходят с ума, пытаются покончить с собой. Если уж меня, привычного к хандре, так накрыло, то каково же остальным?..
Здравствуй, младенчик. Добро пожаловать в нашу камеру смертников. Не пугайся, тут не так уж и плохо, особенно поначалу. Камера просторна, в ней есть города, рощи, автомобили, зарубежные страны, молоденькие симпатичные смертницы — всё то, короче, что по справедливости положено узникам перед казнью. Когда она произойдёт, неизвестно. Но тем-то и хорош неопределённый промежуток времени, что слегка напоминает вечность.
Приговор тебе объявят не раньше, чем научат говорить, а иначе и объявлять нет смысла. Узнав, что тебя ждёт, ты будешь кричать ночами, пугая родителей, будешь просыпаться в слезах. Потом, глядя на спокойствие других, тоже успокоишься и затаишь надежду на помилование, которого, конечно же, не случится.
Не горюй. В камере есть чем заняться. Неравенство — лучшая из наших выдумок. Не говоря уже о том, что ожидать казни гораздо удобнее на нарах, нежели под нарами — борясь за лучшую участь, невольно увлекаешься и забываешь о том, кто ты на самом деле такой и куда попал.
Если же, несмотря на все старания, забыть об этом не удастся, поговори со смертниками помудрее, поопытнее — и ты поразишься, какой вокруг собрался изобретательный народ. Одни объяснят, что думать надлежит не о собственной смерти, но о бессмертии камеры, где ты родился; другие растолкуют, что, коль скоро есть тюрьма, то в ней должен незримо присутствовать и тюремщик. Собственно, не тюремщик (поправятся они) — благодетель, ибо на самом деле вовсе не казнит он нас, а, напротив, вызволяет из застенка, построенного им самим, хотя и по нашей вине. И не надо спрашивать, по какой именно. Ты с детства привык стоять в углу, не понимая причин. Поставили — значит, заслужил.
О том, что ждёт тебя за стенами камеры, когда отбудешь срок, допытываться также бесполезно. Всё равно никто ничего в точности сказать не сможет. Говорят, там, снаружи, хорошо. Блаженство и всё такое. А коли так, то впору ликовать, гражданин осужденный, — ты-то думал, казнь, а оказывается, амнистия! Не для всех, разумеется, — только для тех, кто соблюдал режим и сотрудничал с администрацией…
— Прелесть, правда? — призвал к ответу умильный женский голос.
Зрачки мои подобрались, перед глазами вновь возник сотовый телефон, удерживаемый алыми ноготками. На экранчике дошевеливался новорождённый. Дошевелился. Замер. В центре застывшей картинки обозначился треугольничек, коснувшись которого можно снова её оживить.
— Да, — сказал я. — Прелесть.
Она вспыхнула.
— Да что ж ты за человек такой?!
— Какой?
— Тебя что, вообще ничего не радует?
— Радует…
— Радует?! В зеркало поди посмотрись!
Зеркал поблизости нет. Есть витрина. Тому, что я в ней вижу, радоваться и впрямь не стоит. Вот он, итог полувека: облезлый кумпол, морщинистая мордень. Этакая безжизненная планета, изрубленная ущельями и трещинами. Интересно, как насчёт раскалённого ядра: теплится там что-нибудь внутри или выстыло уже до самой серёдки?
Что делать, против часовой стрелки не попрёшь! Жизнь — как папироска перед расстрелом: укорачивается и укорачивается. Хотелось бы знать, сколько ещё до исполнения приговора… А, нет, не хотелось бы! Решительно не хотелось бы.
— Ты же не живёшь! Ты всё время думаешь!
На это, как всегда, трудно что-либо возразить.
— Знаешь, о чём ты сейчас думал? Когда на него глядел!
— О чём?
— Вот вырастет он, станет взрослым, состарится… Так?
— Н-ну… не совсем так, но…
— От тебя же негативом шибает, как перегаром!
Виновато развожу руки.
— Ты же дышишь на всех! Ты всех заражаешь своим… — у неё не хватает слов.
Так… Руки я уже развёл. Что бы мне ещё такого сделать?
— Слушай, — зловеще-вкрадчиво говорит она. — А ты повеситься ни разу не пробовал? Как этот твой… Как его? Димка?..
— Ни разу…
— Да неужели? Смотри на меня!
Смотрю. Тоже, знаете, не слишком-то отрадное зрелище.
— Всё-таки как я вовремя с тобой развелась!
Вне себя поворачивается и уходит. Уходит, не зная, что срок исполнения приговора будет нам оглашён не далее как завтра. Да я и сам об этом ещё не знаю.
Ничего не изменилось. Почти год живём врозь, а кажется, будто расстались от силы пару дней назад. Ну вот зачем, скажите, назначила она мне встречу на перекрёстке? Только чтобы показать внучатого племянника?
Похоже, разведка. Решила удостовериться, сильно ли я без неё несчастлив. Видит: не сильно. Обиделась… Бедняжка! Конечно, развод был неминуем. Поди поживи с неисправимым мизантропом, да ещё и склонным к праздномыслию вслух… Ох, и влетало мне за это!
— Нет, гляньте! Опять физия унылая!.. Знаешь, почему ты такой? Потому что во всём сомневаешься…
Любимое женское занятие — менять местами причину и следствие. Да, сомневаюсь. Но именно от уныния. Ей-богу! Настолько всё вокруг бессмысленно, что усомнишься в чём-нибудь — и тут же повеселеешь.
Словом, пары гнедых из нас так и не вышло: конь в пальто и трепетная лань! Ладно бы ещё по молодости лет сошлись, а то ведь у каждого в резюме по неудавшемуся браку, дети взрослые… У меня хоть оправдание: руки у неё были соблазнительные. Хотя почему были? Наверняка и сейчас такие — бесстыдно обнажённые до плеч, просто под плащом не видать.
Не устоял, короче. И сразу же, кстати, был разочарован: раздеваешь её, а она становится всё менее и менее сексуальной…
Надо же! Заражаю! Да если хотите знать, к окружающим у меня отношение самое бережное. Нет, не ко всем, конечно, — только к тем, кто и сам задумался. А неутомимые борцы с негативом — чего их беречь? Они и так неуязвимы. В любую дурь поверят, даже в мировую гармонию, лишь бы на душе спокойно стало.
Один мой хороший знакомый… Ну не то чтобы хороший… Так себе знакомый. Полковник в отставке. Ударился в религию, воцерквился, крест на шею повесил, проповедовать начал за рюмкой. Поразил меня фразой «Бог создан для того, чтобы нас прощать». Прелесть что за верующий.
И что-то я ему такое ввернул простенькое — вроде бы спросил, как совместить заповедь «Не убий» с защитой Родины. Смотрю, а у сокамерника моего в глазах ужас. «Слышь! — говорит. — Ты это брось! А то мы сейчас с тобой в такие дебри залезем, что и не выберемся…»
Милый! Да я в этих дебрях всю жизнь обитаю — и ничего, временами даже неплохо себя чувствую.
— Ты с такими мыслями завязывай! Так и помереть можно…
— А как нельзя?
Иное дело — Димка. Димку жалко. Жалко до невозможности.
Дачи. Лето. Пыль. Сижу в одиночестве под навесом возле магазинчика, пиво пью. В глубине улочки возникает цветное пятнышко — этакая кривляющаяся клякса. Болтается сразу во все стороны, иногда кажется: вот-вот порвётся надвое, а то и натрое.
«Димка», — думаю с невольной ухмылкой.
Всё верно, он. Столь расхлябанной походки в округе нет ни у кого. Долговязый разочарованный шалопай. Женат, живёт в посёлке, состоит в подручных у здешнего каменщика, дачи строит, заборы.
Достигши столиков, присаживается напротив, здоровается со вздохом.
— Зря я от армии закосил, — признаётся он, помолчав. — Ребята вон из горячих точек вернулись, а мне и рассказать нечего…
— Нашёл о чём горевать! Они там такого насмотрелись, что и сами рады забыть, да не могут.
Горестно обдумывает услышанное, потом встаёт и скрывается в дверях магазинчика. Возвращается с неизменным своим фанфуриком. Запоев у Димки не бывает, хотя и трезвым его не встретишь — вечно он… Чуть не ляпнул «навеселе». Но такое состояние Димке не свойственно.
— Зачем вообще живу? — вопрошает он с тоской.
— С ума сошёл?
Не понял. Заморгал.
— Чё это?
— То это! Чтобы такие вопросы себе задавать, привычка нужна. А у тебя её нет. Слишком всё близко к сердцу принимаешь… Вон на Рому посмотри!
— На какого?
— Ну, дача у него… за колодцем…
— А… Это который лыбится всю дорогу?
— Во-во! Он самый. А знаешь почему? Инфаркту него был — полтора года назад. Такой инфаркт, что не выкарабкаешься. А он выкарабкался. С тех пор и лыбится… Это, я понимаю, мудрец! Остальные прикидывают, сколько им лет осталось, а он в в время наоборот отсчитывает — от той своей смерти, от несостоявшейся: оп-па!.. ещё один день прошёл… ещё один… А я всё жив!.. Понял, как надо?
Димка озадаченно скребёт макушку и уходит за вторым фанфуриком.
Потом он повесился. На ручке двери. Сидя. Поговаривали, что пьяный был, что жена достала, что в роду у него это уже не первое самоубийство… Много чего поговаривали. Но я-то знал, что главная причина не в том. Старался ему помочь — не вышло…
А она говорит: заражаю…
Чеканным разгневанным шагом моя сокамерница удаляется в сторону подземного перехода. Вспомнила о сотике, бросила в сумку, снизошла по ступеням, исчезла. Погрузилась в недра земные.
И ведь каждый заведомо ходит под приговором, вынесенным ещё с момента зачатия. И точно об этом знает! Казалось бы, как тут стать оптимистом? Ухитряются! Самое простое — убедить себя, что бессмертен. Причём ни одна зараза не задаст себе вопрос: а достоин ли я бессмертия?
Хорошо, достоин. Однако сомнения-то копошатся. Тогда что? Тогда обо всём забыть, хотя бы на время. Лучшее средство — работа. Любые сомнения вышибет из башки на раз. А вот на досуге, пожалуй, никуда и не денешься. Забавно, право! Пашут, капиталы сколачивают — и в итоге получают возможность вспомнить всё, о чём пытались забыть.
Смертельное время досуга… Вот почему им позарез надо развлекаться. Ежеминутно, любой ценой…
Милая моя смертница! Сколько сил на меня потратила — и всё впустую. По корпоративам своим таскала, по юморинам… Вот где страх-то! Зал — битком, и всяк изготовился заржать. Комик только рот открыл, ничего ещё не сказал — уже гогочут. Хотя… Билеты-то дорогие: купил — гогочи. А то, выходит, зря покупал…
Поделился я с ней этим своим соображением — взбесилась.
— Пошёлвон… — шипит. — Ещё и здесь настроение портить будет…
Встал, ушёл из зала. Почему нет, если приказано?
Пожалуй, единственное, на что она так и не отважилась, — это показать меня психиатру. Хотя грозила…
Поделиться книгой: