Путь колеса

Металлический секретарь выполнял черную работу по отсеиванию посетителей. Толстенький секретарь обрабатывал наиболее упорных, просачивавшихся в его дверь. Все они затем возвращались назад, за исключением тех немногих, которые затевали серьезный технический разговор. Таких он передавал в следующую дверь к помощнику старшего секретаря, ибо сам ничего не понимал в химии, будучи по специальности агентом угрозыска с уклоном в психиатрию.

— У вас есть проект уничтожения колеса? — спросил он Тарта, потягиваясь. — Отвечайте без предисловий: да или нет?

Тарт кивнул головой, хотя никакого проекта у него не было. Он думал, что ему удастся оттянуть время, ссылаясь на тайну, если его начнут допрашивать вплотную. Однако секретарь не только не стал допрашивать его, но даже предупредил его, чтоб он не трудился рассказывать подробности.

— Можете не излагать проект устно, — сказал он, протягивая Тарту готовую анкету. — Вот список проектов, обычно подаваемых посетителями. Подчеркните тот из них, который совпадает с вашим.

Тарт с удивлением прочел список. Тут были напечатаны десятки способов уничтожения колеса и, на первый взгляд, довольно действительных способов. Одни предлагали минировать зону перед проходом колеса большим количеством динамита и взорвать колесо. Другие пропускали его через ряд глубоких ванн, наполненных растворами, в надежде, что какой-нибудь из них подействует на вещество колеса. Были ямы в несколько километров глубиной, с отвесными стенами, наполненные горючим. Были способы отвода колеса вглубь земли, где бы оно слилось с раскаленным поясом. Были предложения испробовать на колесе всевозможные газы и лучи. В конце списка были пустые строчки для проектов, не похожих ни на один из предыдущих. Там могло уместиться лишь несколько слов, которыми и предлагалось ограничиться.

— Мой проект отличен от всех этих, — сказал Тарт, — хотя я не знаю, стоит ли его сообщать, если уже у вас имеется столько готовых способов и дело по-видимому решено.

— Все равно, напишите его сущность. Потому что дело совсем не решено. Ни один из перечисленных способов не годится.

— Почему?

— Если взорвать колесо по первому способу и оно действительно распадется на миллионы кусков, то вместо одного колеса мы получим миллион маленьких колес, которые будут кружиться в миллионах направлений, и каждое из них, постепенно усиливаясь, дойдет до теперешних размеров колеса. Более соблазнительно загнать его вглубь земли, но способы для этого даны недостаточные и, кроме того, нельзя ручаться, что это не приведет к разрушениям еще более ужасным, чем теперь. Что касается ванн, газа и прочего, то в лабораториях проделаны опыты малого масштаба, которые пока не дали результата.

Тарт молчал, думая над пустыми строчками. Секретарь, зевая, наблюдал его.

— По-видимому, никакого проекта у вас. нет, — сказал он бесстрастно, — и вы явились с какой-либо другой целью. Прочтите сорок седьмой и сорок восьмой пункты анкеты и подчеркните тот, который найдете подходящим.

В сорок седьмом пункте посетитель заявлял, что он намерен сделать совершенно секретные признания и прежде всего должен покаяться: потому что именно он в безумную минуту изобрел колесо и пустил его бегать по свету. Сейчас он уже не может совладать с ним и обращается к Родену за помощью.

— Разве такие посетители бывают у вас? — удивился Тарт.

— Сотни случаев. Сейчас это мания. Люди приходят, безумствуют, раскрывают тайны, которые на поверку ничего ее стоят. Это сумасшедшие. Мы их лечим, и они довольно скоро выздоравливают.

В пункте сорок восьмом посетитель сообщал, что он считает Родена творцом колеса и явился для мести или для того, чтобы угрозами добиться от него выдачи секрета.

— Такие случаи тоже были?

— Сколько угодно. По сегодняшний день зарегистрированы шестьсот сорок семь человек, подчеркнувших в анкете этот пункт, но конечно вдесятеро больше было таких, которые об этом промолчали. Эти люди доставляют нам много хлопот. Они не понимают, кому они угрожают, не понимают, что работа Родена — сейчас единственное, на что можно рассчитывать в борьбе с колесом.

Он говорил горячо, глядя Тарту в глаза. Тарт почувствовал себя разоблаченным.

— Вам незачем видеть Родена, — сказал секретарь. — И (незачем еще раз приходить сюда. Если вы придете, вас не пустят.

И так как Тарт медлил, он показал ему на часы.

— Сейчас без трех минут два. Через три минуты всякие разговоры о колесе в этом доме прекращаются. Можете идти…

Тарт снова прошел мимо металлического секретаря и через пустынный вестибюль. Стены на этот раз были беззвучны, но какие-то цифры загорелись в матовом квадрате над дверью, перечеркнутые затем жирной чертой. Это был его регистрационный номер и приказ невидимым наблюдателям не пускать его в дом.

11. ВЕС СОБСТВЕННОГО РЕБЕНКА

На улице у ограды он остановился. Его визит к Родену был неудачен, но стоило ли падать духом? Если б ему удалось внушить к себе доверие, стать на работу в лаборатории и сделаться десятым помощником самого младшего из ассистентов Родена, возможно, он через некоторое время научился бы разбираться в третьестепенных подготовительных работах. Но главная его задача от этого не стала бы яснее.

Если предположить, что Роден носит маску, симулируя борьбу с собственным порождением, он носит ее великолепно. Его сотрудники относятся к нему с энтузиазмом, и если ближайшие помощники за долгое время не сумели обнаружить передержку в его формулах, то это не удастся и случайному новичку Тарту, шестьсот сорок восьмому посетителю, явившемуся к Родену с целью уличить его.

Нет, химию ему надо оставить. Его путь другой — внутреннее чутье, наблюдение. Увидеть Родена, услышать его смех, подслушать его ночной бред — этим он скорее добьется своей цели, чем если б годами работал в его лаборатории.

Часы над воротами показали два. В доме заиграла музыка. Она должна была отвлечь обитателей дома от их обычных мыслей. Несколько человек вышли из ограды на улицу. Они не разговаривали друг с другом и не смотрели друг на друга, может быть для того, чтобы вид соседа по работе не вызывал мыслей о самой работе.

Это были ученые, и некоторые из них выглядели очень эффектно. Их отличали седые шевелюры, глубокий взгляд, рассеянно важные осанки. Другие — лысые, близорукие, с озабоченными лицами — казались более обыденными, похожими на людей толпы. Были и люди совершенно ординарной наружности, потертые, неудачливые и с ходом мыслей, по-видимому, невысоким.

Один из них, старик с черной серьгой в ухе, вдруг на ходу почувствовал неудобство в правом ботинке и, нагнувшись, обнаружил, что подошва у этого ботинка протерлась. Совершенно будничное скорбное выражение появилось на его лице, и почти не верилось, что этот человек только что вышел из учреждения, где был занят вопросами мировой важности. Возможно, впрочем, что это был уборщик при лаборатории, промывавший химическую посуду, и эти вопросы были для него необязательны.

Проходя мимо Тарта, сотрудники Родена оглядывали его безразлично или с улыбкой. Улыбки задевали Тарта. Они напоминали ему о шестьсот сорока семи предшественниках, которые до него стояли на этом месте с таким же растерянным видом, и он был рад встретить дружелюбный взгляд старика с серьгой в ухе, который, после случая с ботинком, по-видимому был способен сочувствовать чужим огорчениям.

Старик показал Тарту глазами на дверь института и спросил:

— Не пускают?

— Не пускают, — ответил Тарт. — Между тем, у меня серьезное дело.

— Здесь всегда у всех серьезные дела, — вздохнул старик. — Слишком много серьезных дел…

Тарт пошел рядом с ним, с тайной мыслью разговориться и выведать от него что-нибудь о Родене. Старик поддержал разговор.

— У вас прекрасный цвет лица, — сказал он, оглядев Тарта. — Откуда вы?

Тарт рассказал ему о своей родине, о ее выжженной поверхности, о нефтяных насосах и тысячах километров труб, идущих по земле. Колесо в этой стране многое разрушило, но оно же, разворотив землю, дало выход новым источникам, о которых не знали.

Старик слушал, кивая головой. Серьга в его ухе оказалась микрофоном, ибо он был глух. Микрофон имел свойство портиться, — старик не всегда удачно прикасался к нему, — и тогда он переставал слышать что-либо, пока, после нового нажима на микрофон, ему не удавалось его исправить.

Странным образом, первая порча микрофона произошла как раз в тот момент, когда Тарт упомянул о колесе, а исправлен он был лишь когда Тарт замолчал. Тогда старик поправил серьгу и вежливо сказал:

— Мой микрофон неисправен. Я не слышал того, что вы мне говорили. Но не трудитесь повторять: у нас найдется много других тем для разговора. Меня занимает цвет вашего лица. Вы заметили, что женщины также смотрят на вас с удовольствием?

У старика была особенность, делавшая его почти комическим персонажем. Он страдал подергиваньями. Его глаза по временам скашивались к середине и затем он, одним и другим глазом по очереди, оглядывал нос от переносицы до красного кончика. Он походил на человека, который бы ждал, что его нос с минуты на минуту должен исчезнуть, и беспокоится, не есть ли это уже совершившийся факт. Убедившись, что нос на месте, он переставал дергаться и принимал обычный вид.

Впервые Тарт заметил за ним эту привычку, когда они наткнулись на нищего, попросившего у них милостыню:

— Помогите слепому, пострадавшему от бомбы Родена…

Нищий не отличался от многих других нищих, но старик задержался около него и, скосив глаза, спросил, где и когда это с ним случилось.

— Под Вамбергом, — ответил нищий, — три года тому назад.

— Под Вамбергом… — повторил старик и перестал дергаться. — Вот вам монета.

— Этот человек лжет, — оказал он Тарту, когда они пошли дальше. — Под Вамбергом не было бомб Родена. Бомбы Родена были считаны и все случаи их применения известны. Он путает и время: первая бомба была выпущена всего два года назад.

— Этот человек лжет, — заметил Тарт, — но очень много других таких же не лгут, когда говорят о бомбах Родена. Меня удивляет не то, что Роден изобрел их, но что он снабжал ими обе воюющие стороны.

— Это была ошибка, — ответил старик. — Она будет давить его весь остаток жизни. Он думал, что если дать людям такое средство уничтожения, как его бомбы, война лишится смысла и кончится сама собой. Он плохо знал людей. Их способность уничтожать и быть уничтожаемыми оказалась безграничной. И он добился только того, что все несчастья на свете стали приписывать его бомбам, и теперь нищие его именем выпрашивают себе подаяние…

— Одно из двух, — сказал Тарт: — он был или очень ловкий человек, желавший застраховать себя со всех сторон, или же он совершенно ничего не понимал в политике, был политически безграмотен.

— Насколько я знаю, — замялся старик, — правильнее будет второе: он ничего не понимал в политике. Эти вещи не умещались в его голове.

— Но что двигало им в работе: выгода? самолюбие? Зависть?

— О выгодах он не заботился. Это установлено: за бомбы он ни с кого не взял ни гроша. Для его открытий не существовало цены. Он ставил себя рядом с Ньютоном и Коперником. Было бы смешно, если б Ньютон вздумал брать пошлину со всех яблок, которые падают на землю.

— Сейчас у него есть соперник, против которого он бессилен. Как он относится к этому?

— В этом отношении он уязвим, — легко согласился старик. — Он всегда был самолюбив. Сейчас его самолюбие задето.

Он нахмурился, скосил глаза, оглядел нос и, убедившись, что он на месте, успокоился.

Они проходили через парк, где им встречались гуляющие. Тарт, смуглый и свежий, обращал на себя внимание. Рядом с ним старик с дергающимся лицом казался лишним. Взгляды женщин обходили его, и старик замечал это покорно и невесело.

— Вы хотите знать, что представляет собой Роден? — сказал он с неожиданной искренностью. — Довольно жалкое существо. Он потратил жизнь на изобретение бомб, а когда он их изобрел, ему же самому пришлось уничтожать секрет их изготовления. В это время он был стариком без волос и зубов. И именно в это время он спохватился, что еще никогда не жил по-человечески. Он не помнил, был ли он когда-нибудь влюблен. Он не замечал, какое у него лицо. Два года назад, когда он стал знаменит, газетам понадобились его портреты. И тут выяснилось, что он никогда в жизни не снимался. Никто никогда не просил его об этом. Не было друзей, которые желали бы видеть перед собой его лицо. А когда фотографы явились к нему, оказалось, что снимать уже нечего. Осталось опустошенное кривляющееся лицо, мимикой которого он уже не мог управлять. И ему пришлось прятаться от фотографов, чтобы они не вздумали показать его лицо публике.

Плачущая маленькая девочка попалась им в боковой аллее. Она потеряла мать и шла, не оглядываясь, не думая, куда она идет. Старик обеспокоился. Он решил, что девочку надо вернуть назад. Он наклонился к ней, взял ее за руку. В его жестах была неуверенность и боязливая нежность. По-видимому, он очень редко, или никогда не имел дела с детьми. Он поднял ее с земли и понес на вытянутых руках и только потом догадался, что детей удобнее носить другим способом. Он был смешон и сам более беспомощен, чем заблудившаяся девочка.

— Не плачь, — упрашивал он ее, потому что она не успокаивалась. — Я тебе куплю очень хорошую штуку…

Он напрягал память, но не мог вспомнить, что соблазнительного можно обещать маленькой девочке. Тарт с улыбкой наблюдал его. Вероятнее всего, на память ему приходили микроскопы и мензурки, но он совершенно забыл о конфетах.

Девочка неожиданно успокоилась. Ее заинтересовали подергиванья его лица. Они ей понравились.

— А ну, дядя, еще раз, — просила она его, если он переставал дергаться. И сама передразнивала его, показывая старику его самого.

Какая-то женщина в конце аллеи освободила старика от его ноши. Девочка с сожалением покинула старика, оставив его в светлом приподнятом настроении.

— Сколько может весить такой ребенок? — сказал старик по дороге. — Каких-нибудь двенадцать, тринадцать килограммов. Весы могут точно показать его вес. Но отец ребенка наверное думает, что он весит меньше. Вес собственного ребенка — это столько-то килограммов плюс нежность, которая уменьшает силу тяжести…

Некоторое время он был мечтательным и молчаливым. Потом он замедлил шаги и остановился у ограды какого-то дома. Тарт огляделся. После долгой беготни через сады и улицы они снова стояли под часами у входа в институт Родена. Из окон еще слышалась музыка. В три часа без одной минуты она смолкла.

— Вот что, — сказал старик, прежде чем пройти в калитку, — позвольте мне резюмировать наш разговор. Вы молоды, наивны, ничего не понимаете в химии. Но вас волнует колесо, вы хотите найти его творца, и вы приехали в Берлин к Родену, ожидая, что он предъявит вам свои тетрадки и успокоит вашу подозрительность. Потому что вы сомневаетесь в его искренности — не так ли? Могу вам сказать, что вы беспокоитесь напрасно: он работает добросовестно.

— Почему вы говорите так уверенно? — спросил Тарт.

Старик из-за ограды повернулся лицом к Тарту. Его глаза скосились и оглядели нос, который был на месте. Не отвечая, он кивнул Тарту головой и вошел в дом.

12. ПОЕДЕМ В БАРРАГАН

Диркс вышел из тюрьмы с мыслью, что до сих пор он занимался пустяками. Он не знал еще, за что он возьмется. Его программа была неопределенной и зависела от будущих встреч. Единственным определенным пунктом в этой программе была — Гверра.

Он ничего не знал о ней. Он сидел в тюрьме, оборудованной радиоглушителями, в которой всякая попытка связи через эфир каралась как покушение на побег. Он мог бы узнать что-нибудь о Гверре, если б она сама написала ему о себе или явилась лично на свиданье, но такая заботливость по отношению к Дирксу была не в ее характере. Если б даже на имя Диркса пришла передача — какая-нибудь пачка бисквитов, присланная анонимно, — он бы знал, что она от Гверры. Но и этого за все одиннадцать месяцев не случилось ни разу.

В Пассаквеколли должны были остаться ее следы, в той квартире, где он в день ареста исправлял ноли на чеках Хуана Ривара. Он направился по этому адресу.

Он вышел из тюремных ворот в стремительном темпе, с потребностью бежать вперед и смотреть, но очень скоро улица вызвала у него головокружение. Ему понадобился отдых. Он отвык от улицы. Он боялся автомобилей. Его собственные ноги не слушались его. Он разучился выбирать для них направление, ибо одиннадцать месяцев ходил под конвоем, глядя в спину товарищу, шедшему впереди. Возможность, по собственному желанию, сворачивать вправо и влево казалась ему привилегией, к которой ему еще надо было привыкать.

На нем был его прежний костюм, возвращенный из цейхгауза. Он вырос из него за одиннадцать месяцев. Короткие рукава и вздернутые колени портили ему настроение. Он думал, что по этим признакам каждый может догадаться, что он вышел из тюрьмы. Он оттягивал рукава книзу, вбирал в себя плечи, старался быть меньше.

Шум улицы отдавался в его голове чужим праздничным гулом. Женщины волновали его. Он хотел любить их всех без разбора, такими, какими они есть. Он был как курильщик, который закурил папиросу после того, как долго высидел без табаку.

В этот день, запутавшись в улицах, он так и не дошел до своей старой квартиры. Ибо еще раньше, на одном из перекрестков он увидел в автомобиле изможденного человека с знакомым лицом. Это был Хуан Ривар. Он сидел у руля и ждал, пока освободится проезд.

Диркс не был мелочным и мог отнестись к нему беспристрастно. Диркс помнил, что Гверра говорила: их легче грабить, чем целовать. Он споткнулся на его чеках, но он даже был лучше других. Диркс помнил, что из всех клиентов Гверры, прошедших через его руки, Ривар был единственным, кто признал грабеж правильным. Он не стал сопротивляться и сам произнес себе приговор:

— Я, старый дурак, позволил себе вообразить…

Диркс был рад увидеть его в день своего освобождения, и только ложные приличия и боязнь быть непонятым помешали ему окликнуть Ривара и приветствовать его как старого знакомого.

Автомобиль подвинулся вперед, и Диркс заметил, что внутри его сидела женщина. Он улыбнулся. По-видимому, старый дурак еще раз позволил себе вообразить. По-видимому также существовал неизменный тип женщины, который ему нравился — тип Гверры.

Потому что молодая женщина, сидевшая сзади, была совсем как Гверра, но только Гверра вымытая во многих водах, перестроенная до последнего волоска на затылке, пропущенная через руки мастеров, которые обескровили ее красоту, сделали ее нежной и неузнаваемой.

Эта Гверра была лишена желаний. Она сидела, не двигаясь, красиво повернув голову. Она была только красива. Она представляла собой раздражающее соединение живого человека и предмета искусства.

Диркс не любил сделанных женщин, боялся их и был рад увидеть каплю пота, скатившуюся у ней с шеи на плечо. Эта капля пота развенчала ее в его глазах.

— Как ни надувайтесь сударыня, — пробормотал он, — вы все-таки из мяса…

Но тут женщина повернула к нему голову, и Диркс увидел глаза, которые не мог не узнать. Глаза оглядели его спокойно и недовольно, и Диркс не заметил в них ни волнения, ни тайного знака молчания. Затем голова вернулась в прежнее положение. Автомобиль продвинулся вперед, и пока Диркс осмысливал положение, Ривар и Гверра исчезли на середине улицы.

День освобождения был испорчен. Остаток дня Диркс бегал по улицам в неутомимом возбуждении, без дороги, не замечая людей. Одиннадцать месяцев тюрьмы снова представлялись ему нестерпимо обидным фактом, и он ставил их в счет Ривару, который именно в это время завладел Гверрой. Еще больше злобы вызывала в нем Гверра. Ривар возил ее за собой как свою собственность. Не значило ли это, что она смирилась, перекрасилась, добросовестно продалась?

Один факт, второстепенный и поздно пришедший ему в голову, особенно возмущал его: почему Гверра за все одиннадцать месяцев ни разу не прислала ему передачи? Ведь она жила рядом, ей это ничего не стоило.

И эта мелкая подробность, — какие-то несъеденные им бисквиты, о которых он узнал задним числом, — беспокоила и обижала его больше, чем все остальное.

Два следующих дня он ловил Гверру на улицах, готовился к разговору. Он полагал, что встреча будет неласковой, и решил быть грубым, чтобы поставить Гверру на место. Он хотел напомнить ей, что такое права сообщника, выпущенного из тюрьмы. Он хотел потребовать от нее то, что ему полагалось:

— Денег на расходы, отчета в поведении, сведений о будущей работе…

Когда он в мыслях беседовал с Гверрой, его интонации были свирепыми и устойчивыми. Он смотрел на нее грозно, как сутенер на взбесившуюся любовницу, и легко находил для нее нужные слова.

— Каждая девочка, — говорил он, — если она не совсем сволочь, понимает, что надо заботиться о товарище в тюрьме. Почему за все одиннадцать месяцев…

Или:

— И вот из-за таких шкур нашему брату приходится сидеть в тюрьмах. Мы подставляем бока, мы губим молодость, а они в это время пролезают во дворцы, делаются куклами и потом отворачиваются, проезжая мимо нас в автомобилях. Ты ей больше не нужен, и она смотрит на тебя, как на тухлое яйцо…

В таком роде он представлял себе свою будущую встречу с Гверрой и, бегая безуспешно по ее следам, он только нагуливал в себе злость. В тот момент, когда ему удалось нагнать ее в подъезде какого-то дома и пролезть за ней в кабинку лифта, он был хорошо заряжен злостью. Он захлопнул дверь, нажал кнопку тридцатого этажа и, когда лифт тронулся, решительно повернулся к Гверре:

— Теперь мы поговорим…

Тон у него был зловещий, пригодный для монолога о бисквитах, но первая же высокая нота прозвучала у него плохо. На него смотрели знакомые ему глаза, веселые и неласковые глаза Гверры, которые никогда и не были ласковее, и под их взглядом он растерял злость. Его интонации поползли вниз и, незаметно для него самого, грозно начатый монолог превратился в ревнивую и покорную жалобу.

— Гверра, — сказал он, обиженно глядя вниз, — я думал о тебе все одиннадцать месяцев. Я ждал, что и ты вспомнишь обо мне. Ведь ты жила рядом со мной. Тебе ничего не стоило…

— Мне было не до тебя, Диркс, — ответила Гверра. — Я была занята другим. Я даже думала, что если мы когда-нибудь встретимся, нам уже нечего будет делать вместе. Ты поотстал, Диркс. Надо признать это. Рядом со мной ты не на месте.