Помоги проекту - поделись книгой:
Зима в тот год, когда прекратилось строительство в Ромито, была для Метелло особенно тяжелой. Иной раз даже на полсигары в день не хватало! Весной были начаты, но вскоре приостановлены работы в Вилламанья. Таким образом, ко времени беспорядков 1898 года «все сложилось как нельзя хуже», и Метелло оказался в самой гуще событий, хотя предпочел бы оставаться в стороне. Но с той же естественностью, с какой вода бьет из родника, с какой с губ срываются слова, он, едва успев выйти на улицу во вторник шестого мая, вместе со всеми принялся кричать: «Хлеба!!»
Теперь, после трех месяцев безработицы, речь шла уже не о том, что ему не хватает на полсигары, но просто о хлебе насущном, о неоплаченной квартире и о других неотложных долгах, о билете на галерку для очередной девушки, которую он обещал сводить на «Аиду». Мысль о том, чтобы снова работать грузчиком, казалась ему неприемлемой. И вполне естественно, что он очутился в первых рядах сражавшихся на площади Витторио. Было бы просто странно, если бы при его убеждениях этого не случилось! Его увлекла колонна демонстрантов из Сан-Фредиано. Среди них был Джеминьяни, каменщик, которого он немного знал — они встретились на похоронах Паллези. Теперь люди уже не шли так торжественно и чинно, как тогда за гробом, теперь их гнал голод, они были полны ярости и гнева. Возможность встречи с солдатами не пугала их — об этом никто и не думал. Едва Метелло присоединился к демонстрантам и они свернули с виа Строцци, как из-за памятника «королю-джентльмену»[32] и из-за портиков показались солдаты. Все смешалось. Прежде чем Метелло успел шевельнуть рукой, он был оглушен ударом приклада по голове.
Только много месяцев спустя он узнал о том, что произошло в Милане и других городах Италии, что были десятки раненых во Флоренции, пятеро убитых в Сесто, один — в Рикорболи, трое — в Кальдине и девять — среди холмов, окружающих город, и что в одно время с ним были арестованы Дель Буоно и Турати.
Хромоногий Пешетти оказался проворней всех. Произнеся речь, подлившую масла в огонь, разогрев отчаяние, овладевшее людьми, он бежал в Рим, где укрылся в парламенте, а позже эмигрировал за границу. Метелло же все это время сидел в кандалах — на этот раз ему не удалось отделаться ночевкой в полиции. Большая часть демонстрантов была заключена в Фортецца да Бассо, а Метелло и еще несколько человек посадили в Мурате.
Уже на следующий день после ареста, вечером, их отвели в тюрьму и поместили в общую камеру. Между тюремным начальством и женщинами, которые в течение нескольких часов шумели на улице, было достигнуто нечто вроде перемирия. Чтобы узнать, что происходит, арестованные по очереди взбирались на решетки окон. И вдруг в камере мигом наступила тишина, потому что одна из женщин закричала:
— Слушайте меня все, кого взяли вчера! Мы добились разрешения по очереди приветствовать вас, только вы не должны отвечать, иначе нас прогонят. Мы даже не можем сообщить вам домашних новостей — тюремщики боятся, как бы мы не договорились о чем-нибудь за их спиной!
Около тридцати заключенных, в большинстве незнакомых между собой, сгрудились у решетки. Они стояли, закусив губы, чтобы удержать готовые сорваться слова.
В глубокой тишине началась эта своеобразная перекличка.
— Я жена Монсани Федериго, — раздался тот же голос. — Скажите ему, если он меня не слышит: Гиго Монсани, твоя жена шлет тебе привет!
— Я жена Бальдинотти Армандо. Это я, Джина! — крикнула вторая.
А за нею третья:
— Мартини Пизакане! Я твоя жена, Лидия!
— Джеминьяни Джаннотто! Это я, Аннита! — выкрикнула четвертая.
Каждый раз, как называлось чье-нибудь имя, в камере происходило движение, люди освобождали место, для того чтобы вызываемый мог подтянуться к решетке. Впрочем, видеть улицу оттуда было нельзя, виднелась лишь крыша напротив да кусок звездного неба.
— Тут у одной старушки голоса не хватает, — снова закричала жена Гиго Монсани. — Это мать Паланти Серджо… Не Паланти, а Пананти, Серджо Пананти, — поправилась она, — который работает пекарем.
Метелло стоял в сторонке, так как его вызывать было некому. Не придет сюда ни Ильза, от Которой он сбежал, ни какая-нибудь из его красоток — Пия или Гарибальда, и уж, конечно, не Виола — никого из них он не ждал.
— Я жена токаря Фьораванти! Фьораванти Джузеппе, токаря!
— Джулио… Джулио Корради! — раздался голос, и чувствовалось, что женщину душат слезы.
— Сестилио! Это я, Розина.
— Пантифери Омеро! Я дочь Пантифери Омеро! Жена его тоже здесь, она передает ему привет.
К этому времени впечатление, произведенное неожиданностью, и первый порыв радости уступили место нервному напряжению. Арестованным все труднее было сдерживаться, не отвечать на эти приветствия, и уже можно было предвидеть, что вот-вот кто-нибудь из них не выдержит. Уже Монсани, рыжеволосый великан, сложенный, как Самсон, должен был применить силу и заткнуть ладонью рот Корради, который никак не мог примириться со своим «участием в революции». Вот уже второй день он плакал не переставая, и слезы, скатываясь по розовым щекам, увлажняли его честные усы служащего префектуры.
— Я шел на службу и переходил площадь Гольдони, как вдруг меня арестовали. Я еще не дожил до тридцати лет, а карьера моя уже кончена! Меня знает генерал Сани, у меня дядя — капитан, а мне никто не верит, — повторял он, не понимая, что эти достоинства вряд ли могут снискать ему расположение новых товарищей.
Метелло видел головы, прижатые одна к другой, настороженные лица, обращенные к окну, освещенные слабым светом силуэты людей, готовых вскарабкаться вверх, к решетке высокого окна…
— Это опять я, Антоньетта Монсани. Я говорю за жену Лукарелли Эджисто. Она жива и здорова, но легкие у нее слабые и кричать она не может: годы уж не те!
И вдруг, поспешно, словно не дождавшись своей очереди, ворвался молодой, звонкий голос:
— Салани Метелло, это я, Эрсилия! Салани Метелло, я дочь Куинто Паллези!
И сейчас же вслед за тем на улице послышался топот коней, отрывистые, резкие приказания, угрозы, вопли, брань, но, покрывая все, еще секунду звучал голос Антоньетты Монсани, полный гнева и обиды:
— Душегубы! Полицейская сволочь! Слушайте все, они объявили осадное положение! Гиго, они меня уводят!
И словно эхо, из камеры, наполненной людьми, ухватившимися за решетку, раздался взрыв проклятий, брань, вопли.
— Антоньетта!
— Джина!
— Лидия!
— Розина!
— Аннита!
— Эрсилия! Эрсилия!..
И когда наконец глубокой ночью воцарилось молчание и в спертом воздухе камеры стихли даже повизгивания Корради, не мог заснуть один лишь Метелло. Наступил рассвет, а он все повторял про себя: «Вот выйду отсюда — и женюсь на ней!»
Пытаясь объяснить те или иные события, сыгравшие решающую роль в нашей жизни, мы часто говорим: это судьба, даже не знаю, как это получилось… Подобно тому, как бывает летом в лесу: все кругом спокойно, деревья защищают от полуденного зноя, тишь да благодать повсюду, и вдруг — лес, такой свежий и тенистый, внезапно загорается! Поднявшийся ветер перебрасывает пламя с ветки на ветку, и вот уже весь лес превратился в один пылающий костер. Так бывает и с чувством. Оно нежданно проникает к нам в сердце, и вот еще недавно зеленое деревцо охвачено пламенем.
Эрсилия не забыла ни лица, ни имени Метелло и вспоминала о нем с симпатией, сама не ведая того, что сердце ее трепещет в ожидании. В то время ее судьба казалась ей совсем иной. Не так давно Эрсилия поступила в мастерскую искусственных цветов, где, кроме нее, работали еще десять женщин. Среди них она была самая молодая и красивая и, по словам товарок, «живая как ртуть». Хозяин мастерской влюбился в нее и хотел на ней жениться. Это был человек лет сорока, воспитанный, умевший заставить уважать себя. Он недавно овдовел, и теперь в его большом комфортабельном доме не было хозяйки. Эрсилия дала согласие на обручение, но никак не могла привыкнуть называть его Лоренцо. Каждый раз у нее невольно вырывалось: «синьор Роини».
В то утро, на обратном пути из муниципалитета, куда они ходили оглашать свою помолвку, им повстречалась группа демонстрантов, размахивавших палками и кричавших: «Хлеба!» Это были люди из Сан-Фредиано, родного предместья Эрсилии, — она их всех хорошо знала.
Большинство из них действительно принадлежало к работящему, голодному люду, хотя были здесь и подонки. Например, Луккези, вор, недавно вернувшийся с каторги; но ведь и он тоже был голоден! А рядом с Луккези шли Гиго Монсани, Джаннотто Джеминьяни, Фьораванти — всё друзья ее отца.
Джаннотто был каменщиком. Лет тридцати он женился на Анните, совсем еще девчонке, которая росла вместе с Эрсилией. Теперь она работала на табачной фабрике и готовилась впервые стать матерью.
— Милан в руках народа! — кричали демонстранты.
— В префектуру! В префектуру!
— Хлеба! Хлеба!
— Эксплуататоры! Ваш час настал!
На мгновение у Эрсилии мелькнула мысль, что если хорошенько приглядеться, то среди этих возбужденных лиц можно будет увидеть и ее отца; но тотчас же она почувствовала нечто вроде утешения при мысли, что его нет, что он избавлен от всего этого отныне и навеки…
Будущий супруг схватил ее за руку и заставил укрыться в каком-то подъезде.
— Виселица — вот что им нужно! — воскликнул он.
В рядах демонстрантов вместе со стариками шли молодые. Среди них, кроме Джаннотто, был и Гвидо Чаппи, сапожник, который сначала ухаживал за Эрсилией, а потом остыл, как раз когда у них появилась возможность чаще встречаться, так как он открыл мастерскую в каморке рядом с их домом… Женщин было немного, но они казались особенно возбужденными. Ими предводительствовала Миранда. Она была подруга Эрсилии, табачница, как и Аннита, но ее недавно уволили. Эрсилия не удивилась, увидев ее здесь. С тех пор как отца Миранды сослали, ее, как говорили в Сан-Фредиано, «словно тарантул ужалил». В красной косынке, низко повязанной на лбу, в блузке с засученными рукавами, она и сейчас казалась одержимой.
— Миранда! — позвала Эрсилия.
Роини втащил ее в глубь подъезда.
— Ты что, в своем уме? — вскричал он. — Они уже давно готовились к этой вылазке. Преступная сволочь!
— Ничего подобного, — возразила Эрсилия. — Они правы!
— Я человек мирный, и ты, девочка, позабудь о среде, в которой выросла. Понятно?
Она не успела ему ответить. Позади них появился человек — он собирался запереть подъезд.
— То же самое творилось в сорок восьмом году, ровно пятьдесят лет назад… Выходите, прошу вас… — говорил этот высокий, чуть сгорбленный человек с седоватой бородой и в черной ермолке. — Выходите же, выходите, — поторапливал он.
Улица внезапно опустела. Магазины были закрыты, шторы спущены. Вдалеке, там, где начинался окруженный тишиной и залитый светом Понте Веккьо, легко можно было вообразить себе баррикады.
Со стороны виа делле Терме появилось ландо со спущенными занавесками. Кучер бешено гнал лошадей.
— Это революция, — сказал еврей в черной ермолке, запирая подъезд. — Власти застигнуты врасплох.
— Все равно эти негодяи ничего не добьются! — отвечал Роини, тащивший Эрсилию за руку. — Ну же, поторапливайся, мы еще успеем дойти до мастерской.
Эрсилия вырвала руку.
— Они правы! — повторила она.
— Пойми меня хорошенько, Эрсилия! Ты должна слушаться. Ведь я пока что еще твой хозяин, а кроме того, уже почти муж. Мы ведь только что огласили нашу помолвку…
— Да?! — воскликнула она, рассмеявшись ему в лицо. — Можешь ее расторгнуть, и не смей думать, что я когда-нибудь стану твоей женой. Девушке из Сан-Фредиано нужен не такой муж!
И как раз в этот момент — не всегда ведь сумеешь объяснить течение своих мыслей — она почему-то вспомнила о Метелло и так живо представила его себе, словно он был тут, рядом. Ей даже показалось, что она снова слышит его голос: «…Здесь они даже ремней и шнурков у нас не отбирали».
Предместье Сан-Фредиано, несмотря на то, что в самом центре его теперь возвышалась церковь Санта-Мария дель Кармине, а дома тянулись уже до склонов холма Беллосгуардо, мало отличалось от описания, сделанного за пятнадцать лет до происходивших событий. Автор этого описания, рискнувший пройтись по улицам и площадям предместья, с воодушевлением миссионера и отвагой исследователя «открывал» Сан-Фредиано для самих флорентийцев.
Многовековая нищета продолжала царить здесь и после того, как было разрушено Старое гетто. Ни лачуги Сан-Никколо, ни маленькие «Дворы чудес», прилегающие к церквам Санта-Кроче и Сан-Лоренцо, не могли идти ни в какое сравнение с Сан-Фредиано. В глазах всех уважаемых флорентийских граждан Сан-Фредиано было самым темным и постыдным пятном, самым больным местом с точки зрения эстетики и морали. Таким же оно являлось и с точки зрения просвещения, гигиены и, как тогда было принято говорить, социальной справедливости. Только мост, а в некоторых местах — просто улица отделяли флорентийцев от этой клоаки, и тем не менее для них Сан-Фредиано было неисследованной территорией, неведомой республикой. Одна перспектива попасть туда приводила их в ужас.
Таким было Сан-Фредиано. А его обитатели?
Это был родной район старого Пестелли, а Какус обрел там своего лучшего друга — того самого Леопольдо, циркового гимнаста и владельца кафе, который однажды, чтобы помочь Кафьеро скрыться, бросился на гнавшихся за ним агентов, схватил их за отвороты пиджаков и, приподняв в воздухе, стукал лбами, словно двух марионеток, до тех пор, пока головы шпиков не повисли набок, точь-в-точь как у кукол.
Это был район Куинто Паллези, Гиго Монсани, Фьораванти — людей, живших дверь в дверь с ворами, нищими, сводниками, мошенниками и убийцами, не раз привлекавшимися за уголовные преступления. Честные труженики выпивали вместе с этим сбродом, играли в карты «на совесть», и те уважали их, но общего между ними, по сути дела, было мало.
Некоторые из честных людей были анархистами и социалистами, поэтому они тоже интересовали квестуру. Они представляли, хотя и в отдаленном будущем, пожалуй, еще большую опасность для общества, и их не следовало путать с уголовниками.
И, наконец, это был район, где родилась и жила Эрсилия, где изредка бывал Метелло и где повсюду — будь то в остерии, или в публичном доме, или у продавца рубцов — он встречал дружелюбные лица, чистые сердца и натруженные руки.
Когда впоследствии Метелло поселился там, его, побывавшего в неаполитанских трущобах Васто и Медзоканноне, уже ничто не могло смутить в Сан-Фредиано. Более того, именно живя в этом предместье, он пришел к заключению, что если честность и мошенничество, порок и добродетель, проституция и любовь могут уживаться бок о бок, не смешиваясь там, где добро и зло кажутся так тесно переплетенными, то роднит их бедность, раскрывающая в каждом отдельном случае природную стойкость одних и гибельную слабость других. И подобно своему приятелю, говорившему, бродя по портовому району Неаполя: «Здесь я словно у себя дома, близ верфей Ливорно», — сам Метелло, оказавшись среди обитателей переулков Дукеска и Викариа, тоже не раз ловил себя на мысли: «Да ведь это не Неаполь, а Сан-Фредиано!» И потом, подшучивая в ожидании отбоя над неаполитанским диалектом, которым, как им казалось, они уже владели в совершенстве, солдаты в конце концов приходили к выводу, что все города на свете одинаковы и что вся Италия, бесспорно, одно целое. Родина существует — значит, справедливо, что они должны отбывать воинскую повинность. Им и в самом деле было что и кого защищать, не только границы и короля.
И вот теперь в Сан-Фредиано Метелло нашел Эрсилию.
Все время, пока Метелло сидел в тюрьме Мурате, Эрсилия возила из Сан-Фредиано на виа Гибеллина передачи, завязанные в салфеточку. Поскольку Эрсилия не была родственницей Метелло, им не разрешали свиданий, и они были вынуждены ограничиваться перепиской. Вернувшись домой, она перечитывала полученное письмо и садилась отвечать.
«Путь на виа Гибеллина для меня не нов: время от времени и моему отцу случалось туда попадать. Он не делал ничего дурного, но его держали на примете, так как он побывал во Франции и потом был замешан в событиях 79-го года. Они произошли за три месяца до моего появления на свет: я 80-го года рождения. Мне уже исполнилось восемнадцать лет».
«А мне тогда было шесть лет, я жил в деревне, но о событиях 79-го года знаю все, как будто сам в них участвовал. Там была настоящая провокация — я это вычитал в книге, которая служила мне букварем… Как только выйду отсюда — женюсь на тебе. Имей это в виду…»
«Не торопись говорить «выйду и женюсь». Все может получиться по-другому. О том, что тебя арестовали, я узнала от жены Пизакане Мартини, моей подруги. Дочь токаря Фьораванти, с которой мы росли вместе, тоже сказала мне: «Ты знаешь, что арестовали того паренька, который так хлопотал, когда собирали для вас деньги после гибели вашего отца?» Тогда я и пошла передать тебе привет. Сделала я это не задумываясь, но, возможно, только из сострадания. Я еще не уверена, что люблю тебя по-настоящему».
«Ты противоречишь себе на каждом слове. Ты любишь меня так же, как я тебя. Мы с тобой созданы друг для друга. Я это понял, как только услышал твой голос… И чем больше времени проходит — а здесь в тюрьме сутки тянутся сорок восемь часов, — тем больше я в этом убеждаюсь. Не спорь против очевидности. Это так же бесцельно, как утверждать, будто построен только первый этаж, когда дом уже подводят под крышу».
«Пока очевидно только одно — что ты в тюрьме и что я с трудом припоминаю твое лицо».
Этот диалог продолжался также, когда письма стали приходить из более отдаленных мест, пересекая половину Италии и полоску моря: после тюрьмы Метелло отбывал срок ссылки. Эрсилия ушла из мастерской искусственных цветов, чтобы окончательно порвать с Роини, и устроилась санитаркой в больницу.
Однако теперь она уже могла припомнить лицо Метелло. С его запиской она пошла в тот дом, где он жил последнее время, и, погасив трехмесячную задолженность за квартиру, забрала все принадлежавшие ему вещи. Среди них, кроме выходного костюма и туфель, которые она отослала ему вместе с бельем, предварительно починив его, были письма и открытки — от Тинаи, от Дель Буоно и Келлини. Метелло их хранил вместе с тремя фотографиями.
«Смотри, читай и ты увидишь, что среди них нет ни писем, ни фотографий женщин — ни одной!» — писал он ей.
«Конечно, ты и не послал бы меня туда, если б они там были. И, кроме того, зачем ты мне это говоришь?»
«Да ведь мы с тобой скоро поженимся! Ясное дело, я встречал в жизни женщин, и было бы заведомой ложью это отрицать. Мужчина я или нет? Но женщины никогда ничего для меня не значили, все, кроме одной. В нее я тоже не был влюблен, но она была какой-то особенной и сделала мне много добра. Это была вдова, учительница, и в последний раз я видел ее лет пять назад. К тому времени она снова вышла замуж, и у нее родился ребенок. С тех пор я ничего больше не знаю о ней, клянусь тебе!»
Теперь у Эрсилии было три фотокарточки Метелло, но на всех трех он был не один. На первой он снялся в группе солдат, — «неаполитанское содружество», писал он ей, — но из-за того, что он был без усов, в военной форме, а глаза у него были какие-то испуганные, Эрсилия его не узнавала. На другой карточке все вышло так мелко, что лицо Метелло едва можно было различить. В центре виднелась часть площади Витторио, которую тогда застраивали. Бадолати стоял у входа в дом, а Метелло свешивался с лесов над ним. Он казался мальчиком в низко надвинутой на глаза кепке. Приходилось верить ему на слово, что это действительно он.
«Это фотография 88-го или 89-го года, там должна быть дата. Я наверху, второй слева», — писал Метелло.
Зато на третьей, самой поздней фотографии его можно было узнать. Но рядом с ним был Дель Буоно. Эрсилия взяла ножницы и отрезала его — не хотела посторонних. Она поставила карточку Метелло на свой ночной столик и говорила ей: «Доброе утро, любимый! Добрый вечер! Еще одним днем стало меньше».
Она писала ему: «Перестань твердить: «Вернусь и женюсь на тебе». Даже теперь, когда ты у моего изголовья, я еще очень далека от того, чтобы решиться. Не рассчитывай на это!»
Наконец и она послала ему свою карточку: Метелло уверял, что не может без нее обойтись.
«Я хотела пойти сняться к Шембоку, но там слишком дорого. Видно, у него фотографируются одни княгини да кардиналы. Тогда я пошла в фотографию Петрелли, что на виа Сан-Дзаноби. У него дешевле, а результат тот же. И все-таки карточка стоила мне больше трехдневного заработка, так что ты ее береги. Это моя первая фотография, и как будто я вышла не плохо…»
Поделиться книгой: