Метелло

Она долго молча смотрела на Метелло. Слезы показались в ее прекрасных глазах. Смутившись, он спросил:

— Зачем это? Что с тобой?

— Прости меня, — сказала она, — я плохо думала о тебе. Да, я училась, но ни книги, ни жизнь, видно, ничему не научили меня.

Метелло надел башмаки и встал. Он не мог понять, что движет им — любопытство, умиление или великодушие. Он стоял спиной к ней, и это вырвалось как-то само собой:

— Да я никогда и не думал, что ребенок может быть моим!

Впрочем, это была правда, Метелло так решил еще два года назад, как только прочел письмо Моретти.

Он собрался уходить. Виола вытерла глаза и уже на пороге спросила:

— Тебе ничего не нужно? Ты уже нашел работу?

— Нашел, — ответил он. — С завтрашнего дня я снова буду работать на старом месте. Мне повезло! — И тут же добавил: — А жить я буду в центре. Вряд ли нам удастся часто видеться — Ровеццано немножко на отшибе.

Виола проводила его до калитки. Занималась заря, воздух был морозный, чистый, пели петухи, с Арно доносился голос перевозчика, вдали дымилась труба отбельной фабрики.

— Иди домой, холодно, — сказал Метелло.

Виола держала его руку. В предрассветной мгле лицо ее казалось бледным, утомленным, увядшим. Взгляд уже не выражал ничего, кроме благодарности, которая вызывала у Метелло только досаду.

— Ну, прощай, — сказал он. Сделав несколько шагов, он на мгновение обернулся и повторил: — Прощай, Виола!

Так она ему и запомнилась: с поднятой в прощальном жесте рукой у калитки. Он быстро пошел по дороге, которой так часто ходил четыре года назад, — все той же тропинкой, сокращающей путь, а потом прямо, нигде не сворачивая до Порта алла Кроче.

Часть пути он бежал, чтобы согреться. Достигнув кафе «Канто алле Рондини», которое как раз в это время открывалось, зашел туда, попросил стопку виноградной водки и залпом выпил ее. У него оставалась еще лира и восемьдесят чентезимо. Вот и все, чем он располагал для начала, и у него не было ни работы, ни пристанища на ночь. Положение было почти такое же, как и десять лет назад, когда он впервые вошел в город через те же Порта алла Кроче. И все же теперь, спустя десять лет, в его карманах, которые тогда были совсем пусты, звенели тридцать шесть сольдо, у него была специальность и он не только мог справиться с работой, но и знал, для чего работает.

Когда он вышел из кафе, чтобы снова пуститься на поиски работы, которую и в этот день ему не суждено было найти, мысли о Виоле уже не занимали его. На этот раз Виола навсегда ушла в прошлое, которое Метелло, как все простые и здоровые люди, живущие настоящим, и не пытался воскресить и в котором никогда не искал помощи или утешения.

Глава VI

Начинать все сначала было нелегко, но голодать Метелло не пришлось.

Выпал снег, какого флорентийцы не помнили «с тех времен, когда был изгнан герцог Тосканский», и дней на десять хватило работы по расчистке улиц. Тут он снова встретился с другом Бетто, старым Пестелли, которого потерял было из виду. У Пестелли прибавилось морщин, и выглядел он еще более тощим, но бодрости духа не терял, поддерживая ее обильными возлияниями. Таскать тяжести стало ему уже не по силам, на рынке он больше не работал, и заработки его теперь были еще более случайными, чем прежде.

— А если уж никакой работы не подвертывается и я вижу, что дело плохо, то падаю посреди улицы и лежу, пока меня не заберут в больницу. Там и поешь, и отдохнешь, а услужишь кому-нибудь, так и на выпивку и курево перепадет. Но проходит немного времени, и если меня не выставят на улицу, я сам готов бежать оттуда! Хоть окна там во всю стену, а мне не хватает воздуха. Как если бы — да минует меня эта участь — заперли меня в богадельне Монтедомини.

Они очищали тротуары от снега, сгребали его в кучи, грузили на повозки и затем скребли мостовую. Разговор зашел о Бетто.

— Думаю и даже уверен, что в Арно он не просто свалился, а сам бросился, — сказал Пестелли. — Это был человек образованный, и когда-то он жил хорошо, но его убеждения не принесли ему ничего, кроме беды, и в конце концов, как ни заливал он горе вином, ему стало невмоготу, К такой жизни нужно привыкать с самого рожденья. Плохо тому, у кого есть с чем ее сравнивать. Мне семьдесят лет, и я не жалуюсь на свою судьбу. Мне никогда не жилось ни хуже, ни лучше, и потому я всегда всем доволен, лишь бы вина хватало.

Пестелли был родом из Сан-Фредиано[23], там у него жил сын, с которым он виделся, лишь «когда луна заслоняет солнце», как он любил говорить.

— Флоренция — город небольшой, но и в ней можно затеряться. Мой сын живет у моста Моссе; он маляр, у него своя семья. Ну зачем я к нему пойду? В подачках я не нуждаюсь.

Жил он в каморке за лавкой старьевщика на виа Кьяра, дверь в дверь с винным погребом — так он чувствовал себя надежней. И однако именно Пестелли предложил Метелло разделить с ним широкую, кем-то ему подаренную кровать, Знал он буквально всю округу, и не только все трактиры, но и всех их завсегдатаев, в том числе и людей с известным положением, которые изредка туда заглядывали.

В молодости Пестелли тоже был маляром. Двадцати лет — было это во времена битвы под Вашелло[24] — он пешком отправился в Рим, но поспел лишь к последним выстрелам. Все же ему пришлось отсидеть пару месяцев в замке Святого Ангела. Обо всем этом он, впрочем, теперь толком и не помнил.

— Что поделаешь, молодость! — говорил он. — Но мы как будто были правы. Хотя Бетто держался другого мнения, и, кто его знает, может, правда была на его стороне. Я ведь не видел ни Гарибальди, ни Аурелио Саффи[25], ни Мадзини. О них много говорили тогда, да и сейчас их вспоминают по праздникам. А дело было так: сунули мне ружье в руки, но я только полдня успел пострелять — тут меня и забрали. Теперь каждое двадцатое сентября я надеваю красную рубашку гарибальдийца и хожу на демонстрацию. В такой торжественный день, да еще когда на старике форма, каждый ему вина поднесет…

В тот месяц Метелло часто виделся с Пестелли, и не только когда ночевал у него. Вместе они подрабатывали где придется: помогали переезжать с квартиры на квартиру, как-то доставили швейную машину с вокзала в Джельсомино; три дня подряд сколачивали декорации и развешивали украшения в театре Пергола, который должен был по случаю карнавала превратиться в «уголок Китая».

Метелло вставал с рассветом и шел то на одну, то на другую стройку — показаться, напомнить о себе, чтобы при случае его имели в виду. К вечеру он опять подходил туда, когда каменщики кончали работу, и провожал их домой. Он почти всегда узнавал от них что-нибудь полезное; иногда они приглашали его выпить или давали ему почитать газету. Но Келлини, с которым Метелло уже давно надеялся встретиться и поговорить, не было среди них: его сослали в Портолонгоне, и до конца срока ему оставалось еще не меньше пяти лет. Его арестовали на первомайской демонстрации 1895 года, где должен был выступить с речью Турати, специально приехавший из Милана. Когда внезапно появившиеся солдаты начали разгонять собравшихся, шедший рядом со знаменосцем Келлини, защищая знамя, ударил фельдфебеля. На суде сказали, что Келлини сломал ему челюсть и повредил скулу. Так ему довелось погулять на свободе всего один год. Он даже жениться не успел. Рабочие время от времени проводили сбор средств в пользу его матери.

Часто бывало, что со стройки Метелло шел в Палату труда, подметал комнату и смахивал пыль со стола Дель Буоно: больше там нечего было делать. «Цитадель трудящихся» без единого плаката на стенах выглядела голо. На самом видном месте висел портрет Карла Маркса, а под ним лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Немного требовалось, чтобы комната была битком набита: достаточно было собраться двум десяткам человек, и уже яблоку негде было упасть. Дискуссия переносилась за порог, на лестницу. Дель Буоно был просто неутомим, для каждого у него находилось нужное слово. То и дело слышалось: «А как по-твоему?»

Но работы у Метелло все не было. Строительная промышленность переживала кризис, в деревне был неурожай и бескормица. Гораздо лучше обстояло дело у ткачей Прато, у гончаров Доччи, работавших с полной загрузкой. На литейном заводе открывался второй цех. Но как взяться за чужое ремесло?

Как раз в эти дни забастовали рабочие хлебопекарни. Но они сумели продержаться всего неделю, так как не встретили поддержки со стороны населения. Люди говорили: «Хлеб и так все время дорожает. Не хватало только, чтобы его совсем перестали выпекать!»

Пекари выпустили обращение ко всем жителям, где говорилось: «Граждане, знайте, что в то время, как с вас берут за хлеб все дороже, нам платят все меньше!»

Забастовка все же кончилась победой пекарей: они добились сохранения прежних ставок и, кроме того, надбавки за работу в ночь с субботы на воскресенье.

Среди работниц табачной фабрики тоже начинались волнения. Пешетти подливал масла в огонь своими речами.

Однажды вечером Метелло пошел с Дель Буоно на митинг, который тот должен был проводить у ворот табачной фабрики Сан-Панкрацио. Было уже темно. На площади горел один-единственный фонарь, при свете которого люди все же могли различать друг друга.

Среди собравшихся было много красивых рослых девушек. Привлеченные шумом, поднятым табачницами, пришли упаковщики, грузчики и ножовщики с виа де Федериги, виа делла Спада и виа дель Моро. Переговариваясь с женщинами, они поддерживали и одобряли их требования. Табачницы даже не просили увеличить им заработную плату. Они хотели только, чтобы в цехах были созданы человеческие условия и устроена вентиляция. За последнюю неделю на фабрике заболели еще три работницы. А когда начинаешь харкать кровью, спасенья нет. Это может длиться месяцы или даже годы, но, как бы то ни было, человек обречен. Кроме того, работницы протестовали против обысков в проходной. Не требуя полной их отмены, они отказывались раздеваться донага каждый вечер при выходе с фабрики. Где уж тут спрячешь сигары и пачки табака? «Разве что в одном месте! Не заставляйте меня говорить гадости, а то я, чего доброго, покраснею», — говорила Миранда, блондинка с задорными искорками в красивых глазах. На нее не действовали ни штрафы, ни выговоры, ни временные увольнения, и в конце месяца Миранду решили уволить окончательно «за недисциплинированность, за пропаганду классовой ненависти и низкую производительность труда».

— Я говорю не только о себе, — кричала она. — Пусть меня послушает адвокат Бруски, который прячется за окном своего кабинета, и пусть он доложит в министерстве!

В окне верхнего этажа кто-то опустил жалюзи.

— Нечего, нечего прятаться! Лучше послушайте, что я говорю. Без работы я не останусь, всегда найду себе дело. Я и на рынке могу торговать, и соломку умею плести, и холсты белить. Сыщу работу получше вашей! Не нужны мне деньги из вашей поганой казны!

Она так и не закончила свою речь, а Дель Буоно даже не успел взять слово: раздался звук трубы, и на площадь ворвались солдаты во главе с фельдфебелем и трубачом. Поднялась паника, толпа в смятении стала разбегаться. Миранда оказалась в самой гуще свалки. Дель Буоно ожесточенно спорил с фельдфебелем, пытаясь его в чем-то убедить. Но фельдфебель грубо толкнул его в спину. Дель Буоно не удалось сохранить равновесие, и он упал, подогнув колени и вытянув вперед руки. Метелло, увидев это, пробился к нему и в ярости набросился на фельдфебеля.

— Стой, Салани! — закричал Дель Буоно. — Ты себя погубишь!

Но не эти слова и не голос рассудка остановили Метелло, а два солдата, схватившие его за руки. Они были одних лет с ним и в такой же форме, какую он носил всего месяц назад. Рванувшись, Метелло сделал вид, что собирается ударить одного из них. Этого оказалось достаточно, чтобы очутиться на свободе и бежать. Он мчался до самой площади Гольдони, где встретил работниц табачной фабрики, разбежавшихся при появлении солдат. Женщины набросились на него с расспросами.

— Задержали Миранду? Несчастная! Кончится тем, что ее сошлют, так же как ее отца. А Дель Буоно?

— Возможно, что и он арестован, — сказал Метелло.

— Что же теперь делать? Ведь Пешетти сейчас в Риме.

Здесь собрались наименее решительные, те, которым недоставало смелости и боевого духа; поэтому-то они и бежали. Но справедливости ради надо сказать, что всех этих женщин после работы ждали домашние дела: каждой надо было растопить плиту и утереть носы детям.

В глубине виа дель Моро показался небольшой отряд солдат. Экипажи и омнибусы остановились, люди теснились на тротуары, стараясь сделаться как можно незаметнее. Толпа работниц снова начала разбегаться — кто кинулся к мосту Каррайа, кто в переулки. Одна из работниц с разбегу налетела на Метелло сзади, и он, чтобы не упасть, инстинктивно схватил ее за руку.

— Пусти сейчас же! — закричала она.

Так они оказались рядом и одновременно свернули на набережную Арно. Тут только Метелло разглядел ее — это была молодая женщина с черными как смоль косами, уложенными короной вокруг головы, с открытым лбом и золотистыми глазами. На набережной под одним из фонарей спутница Метелло на мгновение остановилась, чтобы перевести дух, и улыбнулась. У нее было усталое, изможденное лицо, но его освещали необыкновенные глаза. Небольшой, но все же заметный шрам, начинавшийся под носом и наполовину рассекавший губу, чуточку портил ее и в то же время придавал какую-то особую прелесть. Теперь она смеялась своему испугу. Зубы у нее были чудесные — белые и ровные, один к одному. Было ей лет двадцать, а может, и меньше. Она дотронулась до его руки.

— Смотрите, как я замерзла! — сказала она и спросила: — А вы чей жених? Я что-то ни разу не видела вас у ворот нашей фабрики.

— Я пришел с Дель Буоно, — ответил Метелло.

— Ах, простите! — воскликнула она и засмеялась. Метелло показалось, что его глупая оговорка сблизила их, заставила почувствовать себя старыми друзьями. — Значит, вы жених Дель Буоно! Вот так ответ!

— Я — каменщик.

— Ну, знаете! — снова воскликнула она. — С этим ремеслом сегодня сыт, а завтра клади зубы на полку.

— Почему же, — возразил Метелло, — если есть работа…

— Знаю, знаю… ответила она, отходя от парапета, на который опиралась, и пошла вперед.

— Можно вас проводить? — спросил Метелло.

— Никто вас, кажется, не гонит. Я живу в Сан-Фредиано. Если это вам по пути, идемте вместе.

Все пути в этот момент были одинаково хороши для Метелло, и особенно те, которые вели в Сан-Фредиано. Когда они вышли на мост Каррайа, она спросила:

— Вы живете где-нибудь поблизости?

— Нет, я живу на виа Сант-Антонио.

— Вот оно что! Значит, вы провожаете меня специально, чтобы поухаживать! — она улыбнулась и посмотрела на него в упор. — Ведь я табачница, вам это известно?

— Известно, — ответил он. — Именно поэтому…

— Что поэтому?

— Табачницы не особенно смущаются, если их видят с мужчинами.

— В этом еще нет ничего плохого.

Они шли по виа де Серральи, и она спросила:

— А какие у вас намерения?

— Клянусь вам, самые серьезные!

— Браво! — воскликнула она.

На углу Борго Стелла она остановилась.

— Вы и в самом деле хотите меня провожать до дому?

— Мне достаточно было б знать, что мы еще увидимся. Ну хотя бы завтра вечером.

Она звонко рассмеялась, легонько толкнула его в грудь и сказала с ласковой усмешкой:

— Глупый! На мне нет обручального кольца, потому что оно в ломбарде. Мой муж — каменщик. Видите, какое совпадение! Он всю зиму не мог разделаться с воспалением легких и после болезни сильно ослаб. Но если б он увидел нас вместе около дома — ну и влетело бы мне! Да и вам тоже. Вы драться умеете?

Метелло был скорее удивлен, чем разочарован, и не сразу нашелся что ответить.

Она снова улыбнулась и спросила:

— Вы что же, и руки не хотите подать?

Когда они пожали друг другу руки и он не сумел сказать ничего, кроме «Всего хорошего!», она ответила сладчайшим голосом, полным ехидства и обидной пренебрежительности:

— Всего хорошего! Приятных сновидений!

И лишь тогда Метелло — такой же простолюдин и флорентиец, как она, — сумел оставить за собой последнее слово:

— Приятными они могли бы быть только рядом с тобой, красотка!

Она пустилась бегом, унося с собой звонкий смех, и исчезла за поворотом на площадь Кармине.

Он остался один и пошел назад, покачивая головой и усмехаясь, и только у самого моста вспомнил, что ему следовало бы поинтересоваться судьбой Дель Буоно. Осторожно обойдя вокруг дома, где помещалась Палата труда, и убедившись, что он не оцеплен, Метелло поднялся наверх. Дель Буоно сидел за своим столом, окруженный работницами табачной фабрики, и писал протест против незаконных действий властей, арестовавших Миранду и двух других работниц. К тому времени даже среди сочувствующих рабочим владельцев типографий уже не оставалось ни одного, кто не потребовал бы от Дель Буоно денег вперед. Поэтому работницы сразу стали собирать деньги, чтобы в ту же ночь напечатать листовку протеста. Метелло порылся в карманах и пожертвовал двадцать чентезимо.

И вот в конце концов, после долгих хождений от одной строительной площадки к другой, благодаря настойчивости и бесконечным напоминаниям о себе Метелло снова очутился на лесах. Главное было вернуться, хотя бы ненадолго, в бригаду какой-нибудь строительной конторы, чтобы затем его брали всякий раз, как будет работа. Это была та же строительная контора, куда восемь лет назад он поступил чернорабочим. Теперь она получила подряд на строительство домов в районе Ромито. Рабочих нанимал сам подрядчик вместе с десятником. Он же руководил работами и потому помнил Метелло или сделал вид, что помнит, и тут же принял его каменщиком.

— Можешь заниматься политикой, если ты из тех, кто ею интересуется, только — подальше от стройки! Ты же знаешь, что у нас надо работать в полную силу, а не то держать не станем, — сказал ему подрядчик инженер Бадолати. — Договорились?

Это был уже немолодой человек, высокий, тощий, с лысеющим лбом, шляпа у него всегда была сбита на затылок. Бадолати не был «кровопийцей». Он с утра до вечера проводил время на лесах и знал цену труду. Когда, бывало, подведут под крышу очередной дом, он устраивал торжественный обед, сам садился во главе стола и выставлял столько вина, что при желании можно было напиться как следует. В люди он выбился из низов и, как говорили, стал теперь крупным домовладельцем. И действительно, у него было множество домов в городе, вилла на берегу моря и такое большое имение в Казентино, что земли в нем хватило бы на двадцать крестьянских семей. А может, и больше! Отец Бадолати был десятником, многие старики его знали, и память о нем не особенно способствовала популярности его сына. Старый Бадолати нажил состояние на строительных работах в новом центре города, где получал львиную долю всех подрядов.

И все благодаря жене, говорили люди, благодаря ее связям в городском управлении. Недаром ее девичья фамилия была Николини.

Правда, жена его принадлежала к очень отдаленной ветви этого знатного рода, утратившей право на фамильный герб. А возможно, и вовсе родилась от какой-нибудь служанки и только потом ее удочерили. Однако все это не мешало людям относиться с уважением к инженеру Бадолати. Его десятники обычно были куда хуже, чем он сам. Платил он рабочим больше других подрядчиков, и не его вина, что на эти деньги — тридцать чентезимо в час — семейным людям не очень-то можно было разгуляться. Ведь даже чтобы купить килограмм хлеба, цены на который «то и дело подскакивали», надо было потратить не меньше четверти дневного заработка.

Метелло был один и мог строго ограничивать свои расходы. К тому времени он распрощался с каморкой Пестелли и ночевал уже в бараке на строительном участке вместе с рабочими, которые жили в деревне и ездили домой только раз в неделю. Спал он на куче стружек или мешков, а чаще всего на голых досках: оно хоть и жестко, да зато не так жарко — ведь дело было летом. И вообще спалось ему здесь лучше, чем в каморке Пестелли, никакого сравнения! Но Метелло все же был благодарен старику. А бедняга на этот раз без всякой симуляции снова попал в больницу: артрит поразил сначала его руки, потом ноги и наконец добрался до сердца.

Начав работать, Метелло уже спустя три недели смог снять меблированную комнату. Правда, для этого ему приходилось растягивать каждую сигару на три дня, делать себе на завтрак бутерброды не с рубцом или яичницей, а с жареной тыквой, купленной в закусочной, и даже ужинать всухомятку.

Он кончал работу в шесть вечера. Около двух часов уходило на то, чтобы как следует умыться, переодеться и хоть немного отдохнуть. В восемь часов он еще причесывался перед зеркалом. Ему очень хотелось послушать с галерки оперу в театре Пальяно или посмотреть Стентерелло в исполнении Никколи в театре Гольдони. Он надеялся, что скоро это станет для него доступным. Все реже стал он бывать в Палате труда. Надо было «перевести дух» после лет, проведенных «между молотом и наковальней», и хоть немного развлечься.

И теперь, уже на основании некоторого опыта, он был еще более убежден в правильности своего старого правила: никогда не быть первым в наступлении и последним в отступлении. Только не зависящие от него обстоятельства могли бы заставить его изменить этому правилу. А пока перед сном он читал «Коммунистический манифест» и даже собирался выучить его наизусть. Купил с лотка «Тружеников моря» и «Божественную комедию». Все это нужно было читать и изучать. Шесть месяцев спустя, в сентябре, он наконец смог сшить себе в рассрочку новый костюм.

В это воскресенье, как обычно, он пошел в больницу проведать Пестелли. В карман он положил сигару, а за пазуху спрятал бутылочку вина. Но Пестелли теперь ни в чем уже не нуждался: он умер в среду и больше трех суток покоился в земле. Больничные служители рассказали Метелло, что покойному были оказаны почести, о каких при жизни он не смел и мечтать: его похоронили в форме гарибальдийца.

Да, действительно, Флоренция небольшой город, но и в нем можно исчезнуть навсегда, и твой друг даже не сумеет закрыть тебе глаза. Так случилось с Бетто, а теперь и с Пестелли. Минуло всего десять лет с того дня, когда Метелло впервые вошел во Флоренцию через Порта алла Кроче и попал на рыночную площадь, а у него уже накопилось столько горестных воспоминаний…

Метелло вышел из больницы на улицу, ярко освещенную сентябрьским солнцем, и направился в сад у Фортецца да Бассо, где прогуливались такие же солдаты, как в саду «Вилла Комунале» в Неаполе, такие же няньки с детскими колясочками и такие же горничные. Они были не в его вкусе, но Метелло чувствовал потребность поболтать с женщиной о простых вещах, не имеющих отношения к политике, к его работе или к смерти друга. Легче всего это желание было осуществить здесь, в этом нарядном садике, в центре которого находился окруженный скамейками бассейн с красными и золотыми рыбками.

Новый, отлично сидевший костюм придавал Метелло уверенности в себе: он был в состоянии сорвать самый прекрасный цветок. Его внимание привлекла одна бонна, немка с лошадиными зубами и большими, очень светлыми глазами. Она казалась совсем молоденькой, почти подростком, но, вероятно, была значительно старше. Ее волосы, спрятанные под ниспадавшую на спину голубую вуаль, не были видны, но грудь не могло скрыть даже форменное платье.