Метелло

Прижимая к груди маленького Метелло, Изолина кивнула на него:

— Как это можно отдать его в сиротский приют?! Ну, скажите сами!

Изолина, совсем еще молодая женщина, впервые стала матерью. Метелло был ее первым питомцем, и она уже успела к нему привязаться. Если она и делала какое-либо различие между ним и своим сыном, то чаще в пользу Метелло.

— Очень даже можно… — пробурчал старый Тинаи. — Да и как знать, может, в этом его счастье? На днях вы еще раз съездите во Флоренцию, чтобы все уладить.

Эудженио стоял, крепко сжав руки. Не поднимая головы, он ответил:

— Мы уже пробовали уладить, но его у нас не взяли: нужны документы. — Вынув из кармана листок бумаги, он помахал им в воздухе. — Надо идти к нотариусу, а потом в городской муниципалитет, да еще с двумя свидетелями. Вот тут все написано.

А Изолина добавила:

— Они сказали: кто нам докажет, что этого ребенка зовут так, как вы говорите, и что у него нет никого на свете? Пока что, говорят, у него есть вы.

— Нужны документы… — повторил Эудженио.

— И свидетели.

— К нотариусу надо идти и в муниципалитет.

— Нужно будет раза три-четыре побывать во Флоренции, и обойдется это нам лир в двадцать.

— Да ведь такие деньги надо еще иметь, — вздохнул старик. — Ну, тогда отнесите его в приют для подкидышей.

— Да какой же он подкидыш? — осмелилась возразить Изолина. — Были у него и отец и мать. Они его признавали, хоть сейчас их и нет в живых.

Последовало долгое молчание. Затем Эудженио, подняв голову, сказал:

— В приюте записали нашу фамилию. Они теперь знают, что ребенок у нас, и сказали, что если мы не дадим о себе знать, то известят карабинеров в Контеа.

— Вот оно наше счастье! — повторил старик и громко выругался, что с ним случалось редко.

Женщины перекрестились.

До пятнадцати лет Метелло жил в деревне и вместе со своим молочным братом Олиндо пас овец. В одну из суровых зим старый Тинаи умер. Обе дочери его вышли замуж. Одна за крестьянина из Лонда. Она потом умерла от родов в Америке, куда эмигрировала с мужем. Другая, более удачливая, вышла замуж за помощника фатторе[6] и взяла к себе мать. Но семья Тинаи не уменьшилась: за пятнадцать лет у Изолины родилось еще три сына. И Метелло был одним из пятерых сыновей: никаких различий тут не делалось.

Метелло рос в краю, где горизонт замыкался цепью высоких холмов. Со всех сторон они обступали долину с ее каштанами, дубами, кипарисами и карликовыми оливковыми деревьями, а сама река Сьеве была словно предназначена для того, чтобы мальчишки могли выгонять крабов из-под больших камней и нырять в реку там, где она петляет, образуя глубокие заводи.

Это было счастливое время, и, может быть, именно поэтому Метелло его почти не помнил. Приходили на память клички овец: Чернушка, Рыжуха, Глухая — и перезвон колокольчиков, подвешенных к их шее; вспоминались закаты, когда фиолетовое небо нависало так низко, что пугало сильнее грозы; на всю жизнь запомнился запах шалфея: он шел от стоящего на столе котелка с фасолью, которую каждый черпал своей ложкой. Еще он помнил день, когда Олиндо чуть не утонул в заводи. «Как твой отец в Арно», — сказала мама Изолина, и Метелло узнал, как погиб Какус. Нельзя было забыть и того дня, когда помещичьего стражника нашли висящим на каштане и папу Эудженио арестовали вместе с другими крестьянами из Ринчине, Лонда и Контеа. Оказалось, что стражник не повесился: кто-то убил его кинжалом, а уж потом вздернул на сук.

Но если человек бывает счастлив в пору, когда его сознание еще спит, — это было счастливое время! Олиндо и другие подпаски звали Метелло «горожанином», и это не только не казалось ему обидным, но даже придавало важности. Он говорил им: «Когда-нибудь я еще вернусь во Флоренцию и покажу вам, что значит быть горожанином!» Не умея ему возразить, ребята только смеялись. Иногда же они говорили: «А ты думаешь, во Флоренции всем хорошо живется? Там даже для каменщиков нет больше работы». И верно, у многих из них отцы и братья, прежде работавшие в городе каменщиками, теперь были вынуждены вернуться в деревню или уезжали в Южную Италию, где строились железные дороги, или даже в Бельгию, на рудники.

Флоренция была всего в тридцати километрах от Ринчине. Но Метелло казалось, что до нее куда дальше, чем до луны, которая по вечерам иногда висела так низко над гумном, что чудилось, она нанизана на жердь, воткнутую в стог. И достаточно вскарабкаться на эту жердь, чтобы достать луну рукой!

В один из вечеров, когда они всей семьей очищали от листьев початки кукурузы, Метелло сказал Козетте:

— У меня в стоге запрятана гроздь рябины.

Девочка пошла за ним. Она была дочерью крестьянина из соседнего имения в Норчето. Волосы у Козетты были на редкость светлые, и она уже покрывала их платком, как взрослая.

— Что ты мне дашь, если я тебя угощу?

— Хочешь, поцелую?

Метелло положил ей в рот ягодку, и девочка его поцеловала.

— А за всю гроздь? — спросила она.

— Вся гроздь стоит дороже!

— Хочешь поиграть в овцу и барана?

Он почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, но Козетта убежала, не дождавшись ответа. Этот случай он, конечно, помнил, а одно воспоминание влекло за собой другое.

Ему тогда исполнилось двенадцать лет, и это было в тот год, когда папу Эудженио арестовали по делу об убийстве стражника, а потом выпустили. Новый стражник оказался еще хуже старого, убитого. Стоило хоть одной овце забрести на помещичью землю, как он набрасывался на подпасков и стегал их хлыстом по ногам. От этих ударов ноги болели так сильно, что долго после этого подпаски не могли укрываться даже простыней. Но к тому времени овец стерегли уже младшие братья, а Метелло и Олиндо работали с родителями в поле. Козетта все чаще попадалась на пути Метелло, но вела себя по-прежнему: поцелует и убежит. Но не мог же он предложить ей обручиться, пусть даже тайно, после того как она за горсточку ежевики разрешила поцеловать себя Олиндо. Как-то вечером Метелло увидел, что Козетта ловит крабов в Сьеве; он подкрался к ней сзади и повалил на каменистый берег. Но девочка оказалась сильнее его, ей удалось убежать и на этот раз.

А потом настали тяжелые времена. Урожай был хуже обычного, в имении к Тинаи стали придираться, говорили, что земля у них пропадает зря — в семье слишком много ртов и мало рабочих рук. Даже помощник фатторе, с которым они были в родстве, грозил расторгнуть договор. Новый стражник с ружьем за плечами дневал и ночевал на их участке.

— Долго мы здесь не протянем, — говорил папа Эудженио. И заводил разговор о Бельгии, о рудниках. — В прежнее время, — рассуждал он, — я мог бы поехать во Флоренцию, наняться на стройку чернорабочим и через три-четыре года стал бы каменщиком. Только нас и там не оставили бы в покое. Америка слишком далеко: уедешь за океан, и больше уж не вернешься. А вот до Бельгии близко, можно доехать поездом.

В конце концов человека, убившего стражника, нашли, но папа Эудженио уже выправил бумаги и потому все-таки решил ехать. Спустя несколько месяцев он написал Изолине, чтобы она приезжала к нему вместе со всеми детьми, кроме Метелло, которому не разрешили въезд в Бельгию, потому что он не был усыновлен.

— Пока что не разрешили, — объясняла ему мама Изолина. — Ты уже взрослый и должен это понять. А может быть, так для тебя и лучше будет. Нам оказывают милость, берут тебя в имение. Слушайся, работай как следует и старайся, чтобы тобой всегда были довольны. В имении к нам теперь относятся хорошо, к тому же ты будешь не один: там сестра Эудженио и бабушка. А разве ей плохо живется?

С какого-то момента воспоминания становятся более отчетливыми. Словно после первого пения петуха: пусть вокруг еще темно, но это уже не ночь, и если напрячь зрение, можно увидеть, как чуть брезжит рассвет.

…Солнце клонилось к закату. Было лето, июнь 1887 года. Стоя у окна вагона, Изолина и ее сыновья не махали платком, а только смотрели не отрываясь на Метелло и на бабушку. Самого маленького Изолина держала на руках; бабушка стояла, сложив руки под передником. Кажется, никто даже не плакал. Олиндо прощался с Метелло последним, он шепнул ему на ухо: «Хотел бы я знать, что выйдет у тебя с Козеттой».

Поезд скрылся за поворотом, там, где железная дорога пересекает шоссе. Еще таял в воздухе дым паровоза, а гудок уже донесся откуда-то издалека. Сразу умолк станционный колокол, и стали слышны стрекотанье кузнечиков и собачий лай.

— Ну, пошли, — сказала бабушка.

За станцией их ждал батрак с повозкой из имения. На этой повозке они приехали в Вальдарно, на станцию железной дороги.

— Через час они будут во Флоренции, — заметил батрак, погоняя волов.

— Только бы они не перепутали поезда: ведь до Бельгии семь пересадок, — сказала бабушка. — Правда, у них все записано на бумажке, и, даст бог, найдется добрая душа, которая, если понадобится, прочтет им ее.

Метелло сидел рядом с бабушкой, свесив ноги с повозки.

— Вот увидишь, горожанин, — сказал батрак, — в имении тебе будет хорошо, лучше, чем в Бельгии. Хотя бы по воскресеньям будешь есть вволю, как никогда, наверно, не едал.

— Надо быть почтительным, особенно со стражником, помни это, — поучала Метелло бабушка, поправляя на нем шапку.

На переезде повозку сильно тряхнуло. Метелло сидел не держась, от толчка он невольно спрыгнул на землю и оказался между рельсами.

— Да что с тобой! — удивилась бабушка.

Повозка уже выехала на дорогу, батрак оглянулся и придержал волов.

— А ну, полезай, — сказал он, кивнув на повозку, — дурья башка!

Вокруг стояла тишина, замолкли даже кузнечики, только где-то рядом гудел шмель. Вот замычал вол, отозвался другой, а Метелло все еще стоял и смотрел на бабушку и батрака, ждавших его в повозке.

— Эй, парень! — крикнул батрак. — Оглох ты, что ли?

— Метелло! — позвала бабушка.

А он продолжал глядеть на них и не двигался с места. Затем внезапно повернулся и бросился бежать по шпалам, а потом по тропинке вдоль насыпи. Он не слышал ни возгласов, ни окриков, в голове у него шумело, но он все бежал и бежал.

Железная дорога пересекала пустынные в этот час поля. Может быть, батрак пытался догнать его; наверно, бабушка пошла к начальнику станции… Только через много лет Метелло узнал, что когда они оправились от изумления и решили бежать за ним, он уже исчез за поворотом в туннеле. А на станции отказались известить Понтассьеве: «Никуда он не денется. Голод не тетка!»

В туннеле он перевел дыхание и поначалу слегка оробел. Но затем набрался храбрости и ринулся в темноту. Бежал он совсем недолго, но когда выскочил из туннеля, уже смеркалось, и это было очень неожиданно.

Миновав последние дома Риньяно, он уже твердо знал, куда идет и чего хочет. Он шел во Флоренцию, в родной, но незнакомый город. Недаром он был «горожанин», и пусть у него нет никого на свете — он будет жить самостоятельно, своим трудом, далеко от стражника, от имения.

Кузнечики стрекотали все громче, проснулись и заквакали лягушки, лаяли собаки, выглянула полная луна, словно для того, чтобы освещать ему путь, и между железной дорогой и полями засверкали в лунном свете камни обмелевшего русла Арно. Метелло казалось, что Изолина, Олиндо и младшие братья уехали так давно, что он уже забыл их лица. На мгновение он даже засомневался, помнит ли он еще имена мальчиков. «Витторио, Карло, — повторял он про себя, — и самый младший, который еще не дорос до штанишек, как его? Асканио! Его назвали в честь помощника фатторе».

Навстречу шел поезд. Показалась тупая глазастая морда паровоза, извергавшего искры и клубы дыма. Метелло свернул с насыпи на тропинку, которая вела к большой дороге. За его спиной промчался поезд, а по дороге прямо на него двигался огромный воз сена. Грохот состава и темная фигура возчика, примостившегося на оглоблях, словно петух на насесте, вернули его к действительности. Он снова пустился бежать не останавливаясь, пока впереди не появились какие-то дома. Наверно, это Понтассьеве. На первом же доме была надпись, как и в Контеа, и в Ринчине. И тут он понял, какое это несчастье — быть неграмотным. Огромное несчастье, вроде болезни: он видел черные знаки на выбеленной стене, а прочесть не мог, словно был слепой. Метелло вышел к мосту через реку, за которой лежало большое селение.

Не Понтассьеве ли это? Перед самым мостом была колонка. Метелло напился и, почувствовав, что устал, присел на камень. Мимо проехал еще один воз с сеном. На самом верху его растянулся возчик, который, придержав лошадь, чтобы зажечь окурок «тосканы»[7], окликнул Метелло:

— Что, парень, бросила тебя твоя милая?

Метелло был весь в поту, он только что успел утолить жажду и тяжело дышал, но все же нашел в себе силы улыбнуться и громко ответить:

— Да я не здешний. Я из Понтассьеве.

— Эге, — сказал возчик, — да ты, я вижу, дурень!

Теперь Метелло знал наверняка, что находится в Понтассьеве. Обойдя селение стороной, он двинулся дальше, никуда не сворачивая с большой дороги, и луна, казалось, следовала за ним.

С первыми лучами солнца он вошел во Флоренцию через Порта алла Кроче. Пройдя немного, он оказался в самом центре рынка. По его одежде и непринужденному виду — он стоял, засунув руки в карманы, — никто не угадал бы, сколько пришлось ему пережить, как он голоден, как устал и какое тем не менее живое любопытство возбуждает в нем все окружающее.

Метелло был не по годам высок и крепок, черный вихор выбивался у него из-под шапки, руки были большие, рабочие. На нем был жилет, надетый поверх рубашки, присборенной у ворота и на запястьях, штаны немного ниже колен и запыленные башмаки из телячьей кожи. Ему едва исполнилось пятнадцать лет, а выглядел он на все восемнадцать-девятнадцать и казался способным справиться с любой работой.

С любопытством смотрел он, как рабочие разгружают возы с ящиками фруктов, кочнами цветной капусты, с апельсинами и мандаринами, которые он видел впервые. Другие грузчики подхватывали товар и переносили его на склады. Чуть подальше розничные торговцы приводили в порядок свои лотки; повсюду было оживленно и шумно. Солнце уже начинало припекать. От бессонной ночи, от усталости и голода, от обилия впечатлений Метелло впал в какое-то оцепенение, из которого его вывел окрик:

— Эй, парень! Ты что, с возами приехал или работу ищешь? А ну, поди сюда! Мне сегодня люди нужны. Четыре чентезимо в час, идет?

Метелло ничего не ответил. Он даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто с ним говорит, и убедиться, что это обращаются именно к нему, а просто подошел к возу и взвалил себе на спину тяжелый ящик.

Глава II

Грузчики встретили его неприветливо. «Откуда ты взялся и почему согласился, чтобы тебе платили на один чентезимо меньше?» — спрашивали они. Метелло ничего не отвечал — может быть, потому, что от жары и усталости у него все плыло перед глазами. И тогда один из грузчиков, с большими усами и бородавкой на щеке, которого хозяин называл Линари, изловчившись, так сильно толкнул его, что он растянулся во весь рост. Хозяин стоял к ним спиной и не заметил, как Метелло поднял ящик и подобрал лимоны, рассыпавшиеся по мостовой.

— Мне надо заработать на хлеб, — пробормотал он, устанавливая ящики с фруктами, когда Линари снова очутился рядом.

Седой, морщинистый грузчик, такой худой, что, казалось, его острые кости вот-вот прорвут рубашку, сказал:

— Если такой молодой, как ты, соглашается на четыре чентезимо, то что же станут платить мне? Они говорят, что мне пора на свалку, ведь я поднимаю не больше пятидесяти килограммов.

— Съездить бы ему разок по морде, вот и был бы для него подходящий заработок! — бросил на ходу Линари.

На нем была рубашка с воротничком и галстуком, а пятидесятикилограммовый ящик он нес с такой легкостью, как будто тот был пустой.

— Да оставьте вы его в покое! Разве не видите, он совсем мальчик, — вмешался еще один грузчик. Это был человек средних лет, тоже усатый, с лысой загорелой головой и смеющимися глазами. Он не был похож на грузчика, несмотря на то, что работал наравне со всеми и одежда у него была очень потрепанная.

— Вот и нужно проучить его как следует! — сказал грузчик с бородавкой. — Еще молоко на губах не обсохло, а уже лезет отбивать у нас хлеб!

— На аппетит он, как видно, пожаловаться не может, — заметил лысый.

Метелло слушал, стараясь не глядеть им в лицо.

— Мне надо заработать на хлеб, — повторил он.

— Ну, ясно, — сказал старик, — уж, конечно, не на ложу в театре Пальяно!

Настал полдень, и с грузчиками расплатились. Трудовой день для них кончился. В руках у Метелло оказалось четыре сольдо — целых двадцать чентезимо!

Как раз против рынка была остерия, которую Метелло приметил с самого начала, и это дало ему силы проработать пять с лишним часов, хотя он давно уже еле держался на ногах. На вывеске остерии по одну сторону надписи была изображена тарелка макарон, по другую — бутылка вина.

Когда грузчики вошли в остерию, Метелло уже уплетал макароны, насаживая их на вилку с помощью куска хлеба. Рабочие подсели к нему за стол и прежде всего потребовали вина; налили и Метелло, хотя он вина не заказывал.

Теперь они уже не казались такими злыми. Грузчик с бородавкой снова наполнил стакан Метелло.

— Сколько тебе лет? — спросил лысый.

Метелло продолжал жевать, уткнув нос в тарелку.

— Скажи правду, ты из Флоренции?

— Мы даже имени твоего не знаем.

— Ну, отвечай же! — сказал лысый. — Меня зовут Бетто.

— По прозвищу Учитель, — добавил Линари.

— А не побывал ли ты в карбонайе[8], прежде чем появился на рынке?

Метелло никогда не слышал, чтобы слово «карбонайя» употреблялось в каком-то ином значении. Он не знал, что за рынком находилась тюрьма, но понял, что, если не заслужит расположения грузчиков, карабинеры могут вернуть его в имение. Он смутно чувствовал, что, только подружившись с этими людьми, он сможет навсегда завоевать себе свободу, а к ней вел путь, на который он вступил этой ночью.

Глаза у него слипались. Ему казалось, что, насыщаясь, он только теряет силы, вместо того чтобы их восстановить. Но Метелло был здоровый деревенский парень, и хотя он чуть не засыпал за столом, однако, выпив залпом стакан вина, нашел в себе силы заговорить.