Как редко теперь пишу по-русски

---------

Под свежим впечатлением от только что прочитанной книги журнала Набоков 21 января 1942 г. отправляет такое письмо:

"Дорогой Марк Александрович, что это - шутка? "Соврем. записки", знаете, тоже кой-когда печатали пошлятину - были и "Великие каменщики" и "Отчизна" какой-то дамы и "Дом в Пассях" бедного Бориса Константиновича 1, - всякое бывало, - но то были шедевры по сравнению с "Предрассветным туманом" госпожи Толстой. Что Вы сделали? Как могла появиться в журнале, редактирующемся Алдановым, в журнале, который чудом выходит, чудесное патетическое появление которого уже само по себе должно было вмещать обещание победы над нищетой, рассеянием, безнадежностью, - эта безграмотная, бездарнейшая, мещанская дрянь? И это не просто похабщина, а еще похабщина погромная. Почему, собственно, этой госпоже понадобилось втиснуть именно в еврейскую семью (вот с такими носами - то есть прямо с кудрявых страниц "Юденкеннера" 2) этих ах каких невинных, ах каких трепетных, ах каких русских женщин, в таких скромных платьицах, с великопоместным прошлым, которое-де и не снилось кривоногим толстопузым нью-йоркским жидам, да и толстым крашеным их жидовкам с "узловатыми пальцами, унизанными бриллиантами", да наглым молодым яврэям, норовящим кокнуть русских княжен, - enfin* не мне же вам толковать эти прелестные "интонации", которые валят, как пух из кишеневских окон, из каждой строки этой лубочной мерзости. Дорогой мой, зачем вы это поместили? В чем дело? Ореол Ясной Поляны? Ах, знаете, толстовская кровь? "Дожидавшийся" Облонский? Нет, просто не понимаю... А стиль, "приемы", нанизанные глагольчики... Боже мой! Откровенно Вам говорю, что, знай я заранее об этом соседстве, я бы своей вещи вам не дал - и если "продолжение следует", то уж, пожалуйста, на меня больше не рассчитывайте.

Я так зол, что не хочется говорить о качествах журнала - о великолепном стихотворении Марии Толстой, о вашем блестящем "Троцком", о прекрасной статье Полякова-Литовцева.

Дружески, но огорченно

ваш Владимир Набоков"

1 Набоков намеренно путает названия: "Вольный каменщик", повесть М. А. Осоргина, "Дом в Пасси" - роман Б. К. Зайцева. Произведения "какой-то дамы" под названием "Отчизна" в "Современных записках" разыскать не удалось.

2 "Знаток евреев" - антисемитский журнальчик, выходивший в Германии при Гитлере.

* в конце концов (франц.).

---------

Алданов решительно не согласен. Он пишет 23 января:

"Я чрезвычайно огорчен и даже расстроен Вашим письмом.

Все же "В Париже" Бунина и "Ультима туле" лучшее, что есть в книге, а Вы об этом не сказали ни слова (быть может, чтобы меня подразнить). Есть, по-моему, и хорошие статьи, кроме названных Вами двух (спасибо за мою).

Перехожу к Толстой. Я совершенно изумлен. Читали эту вещь ее и такие евреи-националисты, как Поляков-Литовцев и множество других евреев, в том числе, естественно, и редакторы. Никто решительно не возмущался. Не говорю уже о неевреях: Зензинов написал на днях Александре Львовне истинно-восторженное письмо по поводу ее глав. Вы можете сомневаться в критическом чутье Влад. Мих., но никак не в его благонадежности в смысле отношения к евреям. Помнится, я давно говорил Вам, что считаю его с Милюковым редкими людьми, абсолютно чуждыми - не говорю даже об "антисемитизме", а просто какой бы то ни было, хотя бы легкой, очень легкой "настороженности" в отношении евреев. Вероятно, и Вы, зная его, думаете так же. Помилуйте, в чем Вы усмотрели "жидовок", "яврэев", "погромную (!!) похабщину" и даже пух из кишиневских окон"?! Семья Леви ничего худого не делает, она, "быть может, не симпатична" (пишу слогом осторожных критиков), но это имело бы соответствующую тенденцию только в том случае, если бы автор других, неевреев, изобразил ангелами. По случайности в первых главах Анна и Вера "симпатичнее", чем Зельфия и ее мать. Но в дальнейшем появляются "русские князья" и "русские женщины", которые в сто раз "антипатичнее" семьи Леви, и редакция могла бы с таким же правом отвести роман как антирусский или, скажем, антидворянский или антиэмигрантский. Меня немного удивило, почему Толстая дала хозяевам Анны фамилию Леви: ничего характерного для евреев в них нет (молодые люди пристают к барышням и у неевреев), и едва ли она сколько-нибудь знакома с евреями, да еще американскими. Однако, повторяю, в общем, евреи в той части не оконченного еще романа, которая редакторам известна, представлены отнюдь не в более невыгодном свете, чем другие действующие лица. Александра Львовна, по-видимому, унаследовала от отца общую нелюбовь к людям. Но уж этим Вы (как и я) особенно попрекать ее не можете. Вы пишете по ее поводу о "Юденкеннере"!! Классическая русская литература от "презренных евреев", "будь жид, и это не беда" 1 (так?) до невинного "и я дожидался" Стивы не в счет - время было иное. Но ведь при Вашем подходе Вы должны отвести и множество весьма "прогрессивных" современных писателей тоже со ссылкой на "Юденкеннер": Золя, например, за Гудермана, Анатоля Франса и Пруста за их довольно многочисленных и весьма антипатичных евреев, коммуниста Ром. Роллана за евреев "Жан Кристофа", Сомерсета Моэма за "Alien corn"* и т. д. - без конца: многие там в этом отношении неизмеримо хуже, чем "Леви" Толстой. Мне было бы весьма неприятно - и невозможно - выступать в глупой и смешной роли еврея, защищающего антисемитскую литературу от нападок нееврея. Но ни я, ни Цетлин 2 (не говоря уже о Керенском и других членах редакционной группы "Н.Ж.") не можем причислить "Предрассветный туман" к антисемитской литературе, а тем менее к "погромной" (не хочу - да и нет места в строке ставить опять вопросительные и восклицательные знаки). Надо ли говорить, что мы такой и не поместили бы. Совершенно меня поразило Ваше заявление, что Вы из-за "продолжение следует" уйдете из журнала. Позвольте мне считать, что Вы или пошутили, или сказали это сгоряча. Вы ни малейшей ответственности за роман Толстой не несете, и все-таки не можете же Вы считать, что и журнал наш "черносотенный", - тут уж действительно была бы необходима целая строка восклицательных знаков. Вы - наше главное украшение, Вы отлично знаете, какой я Ваш поклонник, и я не могу допустить, что Вы говорите это серьезно. Я думаю, что "Новый журнал" будет существовать, и твердо надеюсь, что Вы его лучшим украшением и останетесь. Александр Блок был настоящий (нисколько не скрывавший этого) антисемит, но Вы, как и мы все, не отказались бы участвовать в одном журнале с ним. "Так то Александр Блок"? За художественное качество печатающегося рядом с Вами Вы уж никак не отвечаете. Вы считаете, что роман Александры Львовны ниже критики. Я этого не думаю - и принимаю во внимание, что это первое ее художественное произведение с обычными недостатками первых произведений. Но тут спорить бесполезно, тем более что мы с Вами так и не могли никогда договориться об общих основных ценностях: ведь Вы и отца Александры Львовны считаете непервоклассным писателем, - во всяком случае, много хуже Флобера". В Нью-Йорке в "литературных кругах" мнения о ценности "Предрассветного тумана" расходятся".

1 Из стихотворения Пушкина "Черная шаль" и из его же эпиграммы на Булгарина "Не то беда, что ты поляк...".

2 М. О. Цетлин и М. А. Алданов стояли во главе редколлегии "Нового журнала" в первые годы его существования.

* "Чужое зерно" (англ.).

---------

В небольшом письме от 5 февраля Алданов возвращается к той же теме: "Я очень надеюсь, что мои доводы хоть немного Вас поколебали, и просто не верю, чтобы Вы действительно хотели прекратить сотрудничество в "Новом журнале".

Только через три месяца Набоков снова пишет Алданову и старается преодолеть возникшую размолвку. Поводом для его письма стало выражение сочувствия Алданову в связи с несчастным случаем, происшедшим с его женой. В письме от 6 мая главное место отведено литературной теме: Набоков прочел вторую книгу "Нового журнала".

""Времена" превосходны - no-моему, это лучшее, что написал Осоргин. Это и статью о смертной казни давным-давно в "Посл. Нов.". Ваша статья о Мережковском (кроме ссылки на Герцена - Гюго и на "что-нибудь да значит" раз столько лет читают и во стольких-то лавках продают - что, по-моему, то же самое, что "миллион людей - курящих нашу папиросу - cannot be wrong"*, между тем как следует, по-моему, всегда исходить из того, что большинство не право и что тысячами улик пригвожденный подсудимый - не виновен) мне очень понравилась. Я люблю сливочное мороженое. Мне его безмудый слог всегда был противен, а духовно это был евнух, охраняющий пустой гарем. Очень редко случалось, что его серое слово принимало легкий фиолетовый оттенок - как в вами приведенном отрывке (а также где-то - не помню где, описание палестинской пустынной флоры). А "Леорнардо" (так у Набокова. А.Ч.) такой же вздор, как "Князь Серебряный".

Неужели вы не согласны со мной, что "Натали" (и остальные прелестницы "аллеи") в композиционном отношении совершенно беспомощная вещь? Несколько прелестных (но давно знакомых и самоперепетых) описательных параграфов- et puis c est tout**. Характерно, что они все умирают, ибо все равно, как кончить, а кончить надо. Гениальный поэт - а как прозаик почти столь же плохой, как Тургенев.

Сколько у вас пишущих дам! Будьте осторожны - это признак провинциальной литературы (голландской, чешской и т. д.). Из них для приза пошлости и мещанской вульгарности я по-прежнему выбираю Александру Толстую (...) Не принимайте, дорогой друг, этих резкостей к сердцу. Очень может быть, что прав Зензинов (читавший, по слухам, которым не хочу верить, целую лекцию о Толстой и Федоровой в их романах), а не я.

(...) А все-таки "Madame Bovary" метров на 2000 выше "Анны К.". Wilson 1 со мной согласен, одолев последнюю".

1 Американский литературовед Эдмунд Уилсон.

* не может ошибаться (англ.).

** и всё (франц.).

---------

B письме от 13 мая 1942 г. Алданов сообщает об откликах на "Новый журнал": его хвалят, а каждую вещь в отдельности бранят. Второй номер напечатан тиражом 1000 экземпляров.

"Кстати, к кому же из беллетристов Вы обратились бы, если б Вы были редактором? Неужели к Бунину не обратились бы? Не стоит нам спорить, но нельзя, думаю, попрекать писателя отсутствием того, что он отрицает и ненавидит, - Вы знаете, что он композицию называет "штукатурством". В. этом споре я гораздо ближе к Вам, чем к нему; но, по-моему, Вы преувеличиваете значение композиции и особенно новизны композиции. За исключением "Войны и мира" почти все, кажется, классические произведения русской литературы в композиционном отношении не очень хороши - и не новы. В меньшей степени то же относится к классической английской литературе - композиция Диккенса детская (и устарелая даже для его времени), Французы - мастера (новые немцы тоже, к сожалению), и "Мадам Бовари", разумеется, в композиционном смысле "на 2000 метров выше "Анны Карениной" (хотя французские критики нашли в ней кроме 12 стилистических ошибок (!!) композиционные заимствования). Но если отводить композиции и новизне композиции не первое, а второе место? Будете ли Вы серьезно утверждать, что Эмма Бовари имеет ту же степень "жизненной правды" (извините глупое слово, но Вы знаете, что я хочу сказать: "Птицы садились клевать что-то на полотно Апеллеса"), какую имеет Анна Каренина? И можно ли читать флоберовское самоубийство после самоубийства Анны. Нет, нет, дорогой друг, не отрицайте: Лев Николаевич был не без дарования. Возвращаясь к Бунину, скажу, что "странно видная в воде голубовато-меловым телом" Соня в купальне и сама купальня и гроза в главе V "Натали" и многое другое в этом рассказе - изумительны.

Что Вы делаете? Что пишете? Я пишу пятый - и последний - политический рассказ - только это, да еще статьи (два слова неразборчивы. - А.Ч.) и написал за два года. Не пошлю его Вам, чтобы Вы не издевались. Как ни странно, сюжет взят из морской жизни 1: материал - случайные встречи в Париже со старым советским адмиралом и несколько тысяч страниц "Морского сборника" - для ритуала, чинов и т. д. Старик-адмирал рассказывал сдержанно модно слово неразборчиво. - А.Ч.), но рассказывал из уважения к третьему участнику наших бесед, его родственнику. Боюсь, что вторгнусь в область и жанр капитана Лукина 2 и покойного Станюковича: "Все наверх!" Что ж делать, меня сейчас не интересует ничто, кроме происходящих в мире событий, и я одинаково удивляюсь Бунину и Вам, что можете писать о другом, и так чудесно писать".

В конце письма Алданов касается эпизода своей редакторской деятельности в "Новом журнале":

"Ледницкий дал нам статью о "Возмездии". Там были два стиха где "Новым временем" смердит, - где полновластен только жид" (второй стих цитирую не совсем, кажется, точно, но смысл и "жид" точно 3). Мы эти два стиха выкинули - из уважения к таланту и памяти Блока. Этот полоумный, полупьяный и полуобразованный человек был большим поэтом, но все-таки утверждать, что в Петербурге 1909 года евреи были полновластны, не следовало бы даже при очень большой потребности в рифме к слову "смердит". Как поступили бы Вы? Спрашиваю в связи с нашей полемикой об Александре Львовне".

1 Алданов имеет в виду свой рассказ "На "Розе Люксембург".

2 Капитан Лукин - автор очерков на военно-морские темы, печатавшихся в 30-е годы в парижской газете " Последние новости".

3 У Блока:

Ведь жизнь уже не жгла - чадила,

И однозвучны стали в ней

Слова: "свобода" и "еврей"...

---------

Из письма Набокова от 20 мая 1942 г. В этом письме Набоков приводит предсказание Ханусена, что Гитлер должен умереть 23 мая 1942 г. Позднее в том же году Алданов в статье "Предсказание П. Н. Дурново" помянет, что громадное большинство предсказаний не сбывалось и что циничный Клемансо учил молодых журналистов: "Предсказывать нужно только то, что уже было".

Набоков пишет:

"...было бы очень жаль, если б журнал прекратился. Мне кажется, что если хоть одна строка в любом журнале хороша, то этим самым он не только оправдан, но и освящен. А в Вашем журнале много прекрасного. Вы спрашиваете, кого я бы выбрал из беллетристов. Тех же, что и Вы. Я только против беллетристающих дам. В худшей бунинской вещи есть всегда строки, "исполненные прелести неизъяснимой", как выражались и пушкинскую пору; и месяц, которое Вы цитируете, как раз к ним и принадлежит. Это и есть его поэтический дар. Вы совершенно неправы, говоря, что "почти все классические произведения нашей литературы в композиционном отношении не очень хороши и не новы". А "Шинель"? А "Дама с собачкой"? А "Петербург"? Да, мэа кульпа*, смерть Эммы (кроме ненужного появления д-ра № 3, родителя самого автора, проливающего автобиографическую слезу) непревзойденно хороша. В общую "жизненную правду" я не верю; по-моему, у каждой жизни своя правда и у каждого писателя своя правда.

Нет, не боюсь за Вас, "жанр" Лукина останется его собственностью. Я оценил композиционный озноб Тамарина 1, пробирающийся через всю главу. И "грозно-апоплексическая шея" в бальном отрывке великолепна. У меня одна-единственная придирка: нельзя "кататься" верхом. Я раз допустил эту ошибку, и меня огрел знакомый лошадник.

Я бы преспокойно напечатал смердящую рифму Блока, но зато указал бы пану Ледницкому, что "Возмездие" - поэма совершенно ничтожная ("мутные стихи", как выразилась как-то моя жена), фальшивая и безвкусная. Блок был тростник певучий но отнюдь не мыслящий. Бедный Ледницкий очень волновался, что не весь его понос выльется в этом номере, а придется додержать лучшую часть гороха и кипятка до следующего. "Там у меня нарастает главный пафоса" - крикнул он в отчаянии. Ужасно противная поэма, но "жида" я бы, конечно, не выпустил, это характерно для ментелити Блока. Я совершенно согласен с Вашей великолепной оценкой, но прибавил бы "полушаман" ("иль поразил твой мозг несчастный! грядущих войн ужасный вид:/ ночной летун, во мгле ненастной/ земле несущий динамит" Стихотворение Блока "Аэроплан" 2, кажется, 1911 г.)."

И еще раз пишет Набоков Алданову, отправляя ему стихи и жалуясь на низкий гонорар за "Русалку" от "Нового журнала", через три дня, 23 мая. Осенью он уходит из Уэльсли: "Впрочем, вероятно, к тому времени буду командовать эскадроном".

1 Набоков путает, решив, что в письме Алданова от 13 мая речь шла об отрывке из романа "Начало конца" "Командировка Тамарина".

2 Правильное название "Авиатор", в цитате ошибка: "Иль отравил твой мозг несчастный..."

* Меа culpa - моя вина (лат.).

---------

Алданов отвечает 31 мая:

"Рад был Вашим неожиданным словам о Блоке. Я ему еще благодарен: если бы предыдущий стих кончался не словом "смердит", а, например, словом тароватый", то он, при тонкости его ума, вероятно, сказал бы жид пархатый". Вы приводите, однако, его звучные стихи об аэроплане как "полупророческие". Право, ничего пророческого в них не было. Вы этого можете не помнить, но я отлично помню, как не только в 1911 году, а много раньше, после полета Блерио, все фельетонисты газет описывали будущие ночные налеты на города, динамитные и зажигательные бомбы и т. п. Точно так же и "Скифы" с их гениальными мыслями ("вы вспарывайте животы друг другу, а мы посмотрим") были переложением статей в изданиях большевиков и левых эсеров после Брест-Литовского мира. А кощунственные пошлости о Христе во главе красноармейцев я слышал от Луначарского задолго до "Двенадцати", да и Луначарский это заимствовал у кого-то из польских романтиков. Все это не мешает, к несчастью, Блоку быть большим поэтом. (Здесь Алдановым в машинопись письма вставлены от руки две неразборчивых фразы. - А. Ч.)

Что касается смерти Эммы Бовари, то я, помнится, говорил Вам, что и мне эта сцена кажется изумительной. Но в отношении Толстого все же это не тот, по-моему, класс: "полутяжеловес" и "тяжеловес", вульгарно выражаясь, имею в виду самоубийство Анны, сцену в Мытищах, охоту Ростовых и пр. Думаю, что Флобер сам это почувствовал, когда прочел "Войну и мир", - это видно из его письма. Так Буалев - не Флобер, но очень недурной писатель, - прочитав впервые Пруста, сказал: "Моя жизнь не удалась: вот как я хотел писать".

Окончив свои "Политические рассказы", я, вероятно, начну исторический роман 1, о котором подумываю давно. В этом нет противоречия с тем, что я Вам писал в прошлом письме: меня действительно интересуют лишь нынешние грандиозные события, но этот роман из недавнего прошлого (19 век) будет именно об этом: откуда это пошло. Впрочем, не знаю, решусь ли я на такое дело. Но статьи для хлеба мне надоели, от пьесы я отказался, в химики на военные заводы иностранцев пока не берут, а надо же что-нибудь делать".

1 Речь идет о романе "Истоки".

---------

Получив утешительные сведения о судьбе И. В. Гессена, Алданов 16 декабря 1942 г. пишет Набокову: "Очевидно, вырвался последний!" (Гессен едет в Америку.) 25 января 1943 г. еще одна приятная новость, на этот раз у самого Алданова: его роман "Начало конца" в английском переводе удостоен выбора Клуба книги месяца: "Успех и неожиданный и, говорю искренне, едва ли заслуженный. Во всяком случае, Ваш "Себастьян Найт" имел больше литературных прав". Алданов получит немалые деньги, 5000 долларов, потом еще от продажи: "Если Вам будут нужны деньги, обратитесь ко мне". Он получил заказ на антологию "Сто лет русской художественной прозы". "Начать предполагается с Пушкина (с неизбежной, но прекрасной "Пиковой дамы"), а кончить Вами (если Вы на это согласитесь). Из ныне живущих русских писателей надо дать еще Бунина, Алексея Толстого и двух-трех советских "старших" (Шолохов? Зощенко?). Поскольку мое имя будет значиться на обложке и подпись под вводной статьей, я, разумеется, не допущу включения чего бы то ни было моего (...) Во вступительной статье мне очень бы хотелось сказать о Вашем огромном таланте то, что я о нем думаю и всегда говорил". В том же письме разгадка: почему имени Алданова, одного из основателей "Нового журнала", фактического его редактора, не было в журнале указано: "Я своего имени дать не вправе но отсутствию квотной визы, да и давно хочется (по секрету говорю) понемногу отойти от этого дела, очень мне надоевшего"

В письме от 30 января 1943 г. Набоков поздравляет Алданова с успехом "Начала конца". "Конечно, с радостью обращусь к вам, дорогой друг, коли будет нужно. Пока что у меня все складывается довольно благополучно. Если бы я мог выпекать по стихотворной пьеске в день или по рассказу раз в неделю, то снарядил бы энтомологическую экспедицию в Патагонию - так был бы богат. На самом же деле моя наука сильно тормозит мою литературу. И моя энгровская виолончель не дает музе говорить". Еще одно поздравление с успехом книги в письме Набокова от 7 апреля: "Ваша книга предвещена четверкой аврорных статей в "Бук оф дзи монтс". Желаю ей замечательнейший успех и очень, очень радуюсь за вас". 10 апреля Алданов отвечает: "Читал в газете, что Вы получили стипендию Гугенгейма. Это большой успех, - говорят, что ее не очень трудно продлить. Ставят ли они какие-либо условия?" Подобно тому как Набоков пишет постоянно о бабочках, Алданов, химик, автор книг и статей по химии, 10 мая делится с Набоковым мечтой: устроить лабораторию в своей квартире. Но ни лаборатории у Алданова, ни энтомологической экспедиции в Патагонию у Набокова. Алданов иронизирует: в связи с успехом "Начала конца" в газетах появились о нем фантастические сведения: будто ой был "послом Керенского", будто его роман "Ключ", на деле появившийся в 1930 г., "был бестселлером в царской России". Он работает над "Истоками", но медленно, терзается мыслью: "совестно писать теперь исторический роман". 13 июня Набоков возвращается в письме к газетной шумихе в связи с награждением "Начала конца": многие в США не могли простить Алданову, что он в этом романе ставит на одну доску Сталина и Гитлера. "Шум, поднятый копытцами коммунистов, скорее приятен". Сам он собирается в энтомологическую экспедицию в Юту, сообщает, что кончил своего (очень "своего") "Гоголя" и шлет "Весну в Фиальте". Из городка Огенквит под Бостоном - он там отдыхает - Алданов 29 июля благодарит Набокова за "Весну".

Фрагмент из письма Набокова из Экта, штат Юта, от 6 августа 1943 г.:

"Мы живем в диких орлиных краях, страшно далеко, страшно высоко. Тут некогда были рудники, пять тысяч рудокопов, стрельба в кабаках и все то, что нам в детстве рассказывал неизвестный американцам капитан. Теперь безлюдие, скалистая глушь, "лыжная" гостиница на юру (8600 футов высоты), серая рябь осин промеж черни елей, медведи переходят дорогу, цветут мята, шафран, лупина, стойком стоят у своих норок пищуны (воде сусликов), и я с утра до ночи набираю для моего музея редчайших бабочек и мух. Я знаю, что вы не поклонник природы, но все-таки скажу вам о несравненном наслаждении взобраться чуть ли не по отвесной скале на высоту 12 000 ф. и там наблюдать "в соседстве" пушкинского "Бога" 1 жизнь какого-нибудь диковинного насекомого, застрявшего на этой вершине с ледниковых времен. Климат тут суровый, ледяные ветры, шумные ливни, а как только ударит солнце, налипают мучительные слепни - что им особенно приятно, когда ходишь, как я, в одних трусиках и теннисных туфлях; но ловля тут великолепная, и я редко так хорошо себя чувствовал. Город в двадцати пяти милях, и сообщение только автомобильное; газету читаю раз в неделю и то только заголовки. Хозяин гостиницы - мой издатель. "Гоголя" моего он скоро выпустит. Я там тискаю американских критиков приблизительно так, как теребил некогда Адамовича. Роман мой продвигается промеж чешуекрылых. Дорогой друг, как хочется с вами побеседовать "о буйных днях Парижа, о Шиллере - нет, только не о Шиллере (...) Зачем "Новый журнал" печатает дикого пошляка Гребенщикова и букольки совершенно безграмотной г-жи Кудрянской? А "Времена" - лучшее, что написал Осоргин - очень трогательно и хорошо. С вашей оценкой Милюкова я совершенно не согласен. Цементом его эрудиции и пьедесталом его трудоспособности была та великая бездарность, которая есть плоть и кость стольких солидных ученых и томасманистых писателей. Это одна из тех восковых фигур, которые очень "похожи". Не могу поверить, что вы с вашим вкусом и умом могли бы серьезно восхищаться "Историей русской культуры".

1 Имеется в виду стихотворение Пушкина "Монастырь на Казбеке".

---------

В ноябрьской переписке Набокова и Алданова две темы. 23 ноября из Кембриджа, Массачусетс, Набоков признается: "...лег написать вам два слова - и вдруг удивился тому, как редко теперь пишу по-русски". Он спрашивает, нет ли у Алданова сведений о судьбе Фондаминского. 27 ноября Алданов отвечает: "Я лично думаю, что его больше нет в живых". Он откликается на признание Набокова: "Это очень печально, что Вы больше не пишете по-русски. Очень отражается и на "Новом журнале" - чрезвычайно. А вдруг?" Возвращается к своей работе над "Истоками": это "самый длинный (и, б. м., самый плохой) роман в русской литературе". В письмах Алданова от 26 января и 15 апреля 1944 г. то же заботливое стремление сохранить Набокова для русской литературы: благодарит за присылку "Парижской поэмы" в "Новый журнал", высоко отзывается о предметах интереса Набокова в литературе англоязычной: Гоголь, русские поэты...

В письме Набокова от 8 мая 1944 г. резкие упреки в адрес авторов "Нового журнала" и характерный политический комментарий: "Выступление Вертинского в Москве и поездка туда католического служителя культа явления, достойные кисти Алданова. Союз Советов безболезненно превращается в Союз Русского народа. Ах, если бы Вы написали историю периода 1904 1944! Второй том "Истоков" ".

Впрочем, сделав "Истокам" похвалу, оговаривается: "Я немножко против симметрии между визитом одного героя к Бакунину, а другого героя к Достоевскому, но, может быть, это намеренно, и тогда эта кариатидность оправдана".

Алданов на следующий же день отзывается: "Сердечно благодарю за добрые слова обо мне. В дальнейшем "кариатидности" не будет. У меня еще появится немало знаменитых людей, но это будут иностранцы, и я к ним своих русских действующих лиц направлять не буду. Буду просто их показывать без связи с фабулой романа: они мне нужны как "истоки", вот и будет показано, как, напр., Маркс или Гладстон узнают о том же Берлинском конгрессе, и пусть лучше меня ругают за "отсутствие плана", чем за искусственные приемы. Боюсь, однако, что этот роман страниц в 1500 и никогда не будет кончен".

Письмо Алданова от 15 сентября 1944 г.- развернутая рецензия на только что вышедшую книгу Набокова "Николай Гоголь".

"Я прочел ее не "в один присест", но действительно в два. Это очень блестящая и остроумная книга, одна из Ваших самых блестящих. Солгал бы Вам, если бы сказал, что с ней согласен. У меня есть возражения к каждой странице. Очень ли Вы будете меня презирать, если я скажу, что, по моему глубокому убеждению, Гоголь, при своей самой подлинной гениальности, был много проще, чем Вы его изображаете, - проще от первой страницы с разговором двух "русских" мужиков (помните полемику о "русских"?) и молодого человека в белых канифасовых панталонах до последней с благородным мерзавцем-князем и его неподражаемым "разумеется, пострадает и множество невинных"? Проще и зависимее от иностранных влияний. Говоря о художественных приемах Гоголя, Вы, конечно, часто говорите о Сирине - и это высшая похвала. Знаю, что Вы совершенно равнодушны к чужому мнению и к моему в частности, но все-таки хотел бы Вам сказать, что я от Вашей книги в восторге. Со многим и согласен. Попадались ли Вам мои заметки о Гоголе, кое в чем совпадающие с Вашими (напр. о забавных суждениях о "реализме" и "гражданской скорби" Гоголя, о чудовищности основной моральной идеи "Мертвых душ" - "виноват был, что торговал мертвыми душами, а надо было торговать живыми")? (...) Но, ради Бога, сообщите, кто американский писатель и кто критик? А "холливудских" имен у Толстого я, разумеется, никогда, до последнего дня, Вам не прощу. Что до "Фауста", то, если он воплощение пошлости, то что сказать, например, о "Демоне" Лермонтова или о "Все утопить" 1? И уж будто в немецкой философии все вздор и ложная слава. И Шопенгауэр?

Зато я чрезвычайно рад, что Вы не усмотрели беспредельных глубин в "Переписке с друзьями" и ее не "паскализировали", как полагалось в последние сорок лет паскализировать этот вздор. Рад по той же линии, что назвали письмо Белинского благородным документом.

Думаю, что отзывы о книге в американской печати будут лестные. Но, правда, Вы американцам не облегчили задачи - хоть бы что-либо разъяснили (говорю как Ваш издатель). В русской же литературе эта Ваша книга не умрет - когда будет туда допущена (я хочу сказать, в Россию)".

Несколько многозначительных строк в конце письма посвящены текущим военным сводкам:

"С трепетом жду первой телеграммы из Франции от своих. Пока ничего о них не знаю. Давно в жизни у меня не было такой радости, как теперь чтение газет и сообщений о Германии. Скоро, скоро конец".

1 А. С. Пушкин. "Сцена из "Фауста"".

---------

В письмах Алданова от 16 ноября 1945 г. и Набокова от 8 декабря речь идет о делах: как получать гонорары за старые довоенные книги, продаваемые в Европе (издательства лопнули, кто должен платить?), имеет ли смысл хлопотать о возвращении своей библиотеки, брошенной в Париже в начале войны? Несколько строк в письме Набокова, кажется, написаны кровью. Он узнал из Праги, что его брат Сергей погиб в немецком концлагере под Гамбургом. "Говорят, живя в Берлине в 1943 году, он слишком откровенно выражался и был обвинен в англосаксонских пристрастиях. Мне совершенно не приходило в голову, что он мог быть арестован (я полагал, что он спокойно живет в Париже или Австрии), но накануне получения известия о его гибели я в ужасном сне видел его лежащим на нарах и хватающим воздух в смертных содроганиях..." Чуть ниже в письме выразительнейшие слова о парижской эмиграции: "Мучительно думать о гибели стольких людей, которых я знавал, которых встречал на литературных собраниях (теперь поражающих - задним числом - какой-то небесной чистотой). Эмиграция в Париже похожа на приземистые и кривобокие остатки сливочной пасхи, которым в понедельник придается (без особого успеха) пирамидальная форма". Алданов 16 декабря отвечает: "Я эту пасху в ее воскресном виде любил..."

Следующее дошедшее до нас письмо из этой переписки датировано 20 июня 1948 г. Алданов пишет: "Полтора года мы не обменивались с Вами письмами. Знаю, что Вы терпеть не можете писать письма, поэтому Вам из Франции не писал (...) Знаю, что Вы получили кафедру в Корнелле, искренно поздравляю..." 23 июля Набоков отзывается, сообщает о делах, в выразительной лепки словах жалуется, что стал полнеть: "стал похож на помесь между Апухтиным и Макартуром..."

Письмо Алданова от 13 августа 1948 г.

Дорогой Владимир Владимирович.

Очень рад был Вашему письму, добрым вестям о Вас. То, что Вы так много (даже при Вашем росте) теперь весите, по-моему, исключает возможность какого-либо легочного процесса или процесса в дыхательных путях. А без какой-либо легкой болезни после сорока лет человеку уже, по-видимому, обходиться не суждено,

Был у меня М. Шефтель, рассказывал о Вас - все были приятные сообщения. Я не все читал из того, что Вы печатали в последние два года. Те рассказы, которые я читал, один лучше другого.

Мы с Т. М. во вторник уезжаем в Ниццу (1б). Уезжаем на год - если ничего в мире не случится. Если же случится (проще говоря, война), то выбраться назад едва ли будет возможно, хотя мы все для этого сделаем. Тогда поминайте добром. Почему едем? Есть семейные обстоятельства престарелая мать Т. М. Есть и более простая причина. Вы говорите о моих "успехах". Со всеми этими "успехами" моего заработка в Америке не хватает. Пришлось бы искать места, но в мои годы мне ни кафедры, ни другой работы, вероятно, не дадут - да и я не очень умею преподавать, да еще по-английски. Во Франции же жизнь втрое дешевле; чем здесь, и там моих американских и других литературных заработков вполне хватает - могу даже помогать. Причина уважительная. Продал Скрибнеру две книги, в том числе том рассказов. Некоторые из них по-русски не напечатаны, так как не все годится для "Н. Р. Слова" - того, что не годится, я им и не посылал. Вы, наверное, знаете, что ушел из "Нового журнала". Ушел из-за какого-то оглушительного по комическому бессмыслию письма М. Цетлиной к Бунину. Достаточно Вам сказать, что в этом письме она в слезливо-величественной форме писала, что желает своим уходом от Бунина" (то есть разрывом отношений) смягчить удар, нанесенный Буниным русскому делу!!! Удар заключался в том, что он вышел из парижского Союза писателей: из этого союза (в который я не входил) исключили писателей, взявших советские паспорта, - и он этому сочувствовал, - но не исключили одновременно б. друзей немцев, в том числе и сотрудников гитлеровского "Парижского вестника" - односторонняя терпимость или нетерпимость для него, как и для меня, неприемлемы. Впрочем, Вы все это, верно, знаете, да и скучно об этом писать. Вы спросите, при чем же тут "Новый журнал". Хотя Карпович по существу относится к письму Цетлиной так же, как я и как, кажется, почти все, Бунин не пожелал остаться с ней в одном деле. В нормальное время было бы несколько естественней, ввиду конфликта, уйти Цетлиной, а не Бунину. Однако она делает по журналу всю черную техническую работу, заменить ее некем, так как платить технической секретарше журнал, по своей бедности, не может. Поэтому ни Бунин, ни я не предлагали Михаилу Михайловичу выбрать между ней и нами. Мы просто ушли, и я убедил Ивана Алексеевича не сообщать об этом в "Н. Р. Слове", чтобы не вредить журналу. Мы с ним были (в Грассе) его инициаторами (он в 1940 году тоже собирался переехать в Америку), я был с покойным Цетлиным его основателем и редактором и отдал этому делу несколько лет жизни (не говоря о деньгах). Со всем тем я по разным причинам не огорчаюсь. Желаю журналу добра совершенно искренне.

Вы мне два года тому назад писали, что парижская эмиграция напоминает Вам сливочную пасху, которой в понедельник пытаются ножом придать прежний воскресный горделивый вид. Как Вы были правы! Я много раз вспоминал эти Ваши слова. Многое мог бы Вам об этом написать, да не хочется. Не раз и цитировал эти Ваши слова в разговорах и письмах.

Кстати, по поводу (или не совсем по поводу) этого. Недавно был я здесь у одного старого русского доктора. Он мне сказал, что из моих книг ему больше всего нравится "Камера обскура". Я тут Вас не назвал: приятно кивал головой - да, эта вещь очень мне удалась.

Если Вас интересует Бунин (я ведь знаю, что в душе у Вас есть и любовь к нему), то огорчу Вас: его здоровье очень, очень плохо. А денег не осталось от премии ничего. Я здесь для него собирал деньги, собрал без малого б00 долларов. Давали все, от правого Сергеевского до Джуиш лэбор коммити - они Бунина, очевидно, большевиком не считают. Добавлю, что в своей ближайшей семье Цетлина могла бы без труда найти не таких, как Иван Алексеевич, а настоящих феллоу трэвеллеров* - но с ними она отношений не рвет, о нет. В конце концов мне-то все равно и меня ничем не удивишь. Но старика эта история, к некоторому моему удивлению, взволновала. Бунин с Цетлиной знаком лет сорок. Читаете ли Вы "Н. Р. Слово" и следите ли за вариантом понедельничной сливочной пасхи, сказавшимся в так называемой истории с "власовцами"? 1

Очень ли будет нескромно, если я Вас спрошу, что Вы теперь пишете? Я философскую книгу, помнится, писал Вам о ней (пишу прямо по-французски), и еще рассказы. К сожалению, они все длинные: по 10 - 14 тысяч слов каждый, и для американских изданий не годятся. А то мои дела были бы лучше. В. Англии "Истоки" выбраны в качестве "книги месяца" Бук cocaйemu**, но после двух налогов мне останется очень мало, да и этого из Англии не выцарапаешь. Ниццей я доволен, хотя этот странный город cocmoum из "новых богачей" и коммунистов. Я почти никого там не знаю, "Айнзамкайтур"* ** порою старым людям полезен. Через год, если будем живы, вернусь - опять чтобы получить "риэнтри пермит"****!

Впрочем, кто знает, что будет во Франции через год.

Знаю, что Вы очень не любите переписки. Все же очень прошу: иногда пишите. Не забывайте - увидимся ли мы еще в этой жизни или нет.

1 Алданов писал 23 мая 1948 г. А. С. Альперину по поводу проекта создания в Нью-Йорке Комитета (или Союза) борьбы за народную свободу: "Для меня решающий вопрос в том, будут ли в состав Союза привлечены люди, о которых известно, что они в самом деле участвовали во власовском движении или хотя бы сочувствовали ему. Если да, то я ни в коем случае в образующийся (но еще не образованный) Союз не войду (...) Важно не только то, что мы хотим делать, но и то, с кем мы готовы это делать".

* Om fellow traveller - попутчик (англ.).

** Book society - Книжное общество (англ.).

*** Einzamkeitur - Лечение одиночеством (нем.).

**** Reentry permit - Право на возвращение (англ.).

---------

28 января 1951 г.

Дорогой Владимир Владимирович.

Мне давно - отчасти и по опыту - известно, что Вы очень не любите писать письма. Поэтому (верьте, именно поэтому) я Вам не писал из Франции, где мы с Татьяной Марковной прожили мирно два с половиной года. На днях оттуда вернулись, а надолго ли, это зависит от общего положения в мире и от моих денежных дел (не знаю, будет ли Скрибнер и дальше приобретать с авансами мои книги: последняя у него продавалась гораздо хуже всех моих других; он это объясняет тем, что рядовой американец теперь книг русских авторов не покупает, независимо от их взглядов. Если это так, то дело плохо, и придется искать какой-либо службы или research*).

Попал я с корабля на бал и не на очень веселый бал. Дело идет о сборе денег в пользу Бунина. Вы, верно, знаете, что у него от Нобелевской премии 1933 года давно не осталось ни гроша. Живет он главным образом тем, что для него собирают его друзья. Так вот, опытными людьми признано здесь необходимым: для успеха производимого частным образом сбора необходимо устроить в Нью-Йорке вечер. Вейнбаум 1 будет председательствовать, будет прочтен рассказ самого Ивана Алексеевича, будет доклад о нем, будет и мое небольшое слово. Я, однако, сделал оговорку. Я приехал сюда с острейшим конъюнктивитом, и сейчас мой глаз в таком состоянии, что я выступить теперь просто не мог бы. Если эта болезнь, тянущаяся у меня уже два месяца (испробованы и пенициллин и ауреомицин), к тому времени не пройдет, то я свое слово напишу и его кто-либо на вечере прочтет. Но главное, по общему (и моему) мнению, это ВАШЕ выступление (хотя бы десятиминутное). Вас умоляют приехать для этого в Нью-Йорк. Устраивает вечер Лит. Фонд, образовавший особую комиссию. Он должен состояться во второй половине февраля - о дне Фонд мог бы с Вами сговориться. Если только есть какая-либо возможность, прошу Вас не отказываться. Бунину - 81 год, он очень тяжело болен, и едва ли Вы его когда-либо еще увидите. Вам же будет приятно сознание, что Вы ему эту большую услугу оказали.

Буду ждать Вашего ответа. Был бы чрезвычайно рад, если бы при этом случае Вы написали и о себе. Что пишете? Довольны ли работой? Не слишком ли много времени у Вас отнимает кафедра?

Мы оба шлем Вам, Вере Евсеевне и Вашему сыну самый сердечный привет, самые лучшие пожелания.

1 Главный редактор газеты "Новое русское слово".