Помоги проекту - поделись книгой:
– Тогда в четырнадцать часов, приезжайте на дачу. Секретарь расскажет вам, как добраться.
И Шалашовин, не теряя время на пустые разговоры, переключил звонок на помощника. Тот стал пояснять, не доверяя модным навигаторам, как вырулить к обиталищу мэра-губернатора. Чуткевич внимательно слушал, записывал, а внутри поднимались радость и надежда: поговорил он с вице-канцлером очень правильно с точки зрения слов и тона. А главное, тот его не в рабочий свой кабинет вознамерился пригласить, не в горсовет, на Тверскую, тринадцать, – а домой. Значит, разговор предстоит личный, конфиденциальный и потому важный. Вдобавок, насколько можно судить по рабочему графику градоначальника, тот просыпался ближе к полудню, и встреча в четырнадцать часов означала, что в череде завтрашних дел он отвел Чуткевичу первое место. Наверняка даже подвинул кого-то. Значит, предстоящий разговор отчего-то вдруг оказался весьма значимым для городского головы – отсюда и звонок в четыре утра, и столь стремительное свидание.
Воодушевленный возможными переменами к лучшему, Чуткевич вернулся в спальню. Извивы тела молодой жены, сладостно распростертые поверх скомканных простыней, в совокупности с очевидным жизненным успехом вдохновили его на приступ. Он стащил с себя трусы и навалился. «Что ты, зайчик, опять?» – сонно проворковала супруга.
Шалашовин Вениамин Андреевич
Дорвавшись до власти, Шалашовин пустился во все тяжкие.
Так говорили о нем недруги.
И в этом была немалая доза истины.
Унылый, нескладный мальчик с неподвижным, длинным лицом, он никогда не пользовался никаким успехом у девочек. Вечно они предпочитали или красавцев, или тех, кто боевитее, или хотя бы тех, кто умнее. Ни умом, ни статью, ни бойкостью Веня не отличался. Ни в старших классах школы, ни позже, когда поступил-таки, прополз в институт. Приходилось удовлетворять свои гормональные потребности в одиночку, в плотно закрытой комнате, вызывая перед мысленным взором портреты наиболее соблазнительных одноклассниц или однокурсниц. А ближе к окончанию вуза его подобрала (иной глагол здесь вряд ли уместен) студентка из педагогического по имени Лариса. Лариса тоже красотой или там фигуристостью не отличалась. Образованностью тоже не блистала. Зато имела мощный крестьянский ум и железную волю. Что-то ведь разглядела в исключительно скучном молодом человеке с невыразительным лицом. А может, просто лепила из того, что было.
Во всяком случае, когда по окончании вуза Вене (к тому моменту уже женатому) вдруг поступило предложение служить в КГБ, именно Лариса сказала, что идти следует непременно. На дворе был восьмидесятый год, и советская империя казалась незыблемой и вечной, как скала. И в партию, она убеждала, мужу необходимо вступать, и общественную работу вести, и полезными связями обзаводиться.
Женатый сотрудник КГБ, к тому же партийный, тоже сильно разгуляться не мог. Да и трудно представить, кто бы из девушек по доброй воле давал такому длиннолицему хмырю, вдобавок женатому. А использовать преференции своей профессии Шалашовин пока не научился – все боялся, пришьют злоупотребление служебными полномочиями и утрату доверия. Разве что в далеких командировках со случайными какими-то продавщицами и уборщицами иногда позволял себе краткие таежные романы.
Потом развалился Советский Союз – неожиданно, вдруг, за каких-то два-три года. Одно время стало даже очень боязно: вдруг сотрудников органов станут линчевать на улицах, как в Венгрии в пятьдесят шестом или в Румынии в восемьдесят девятом? Однако все обошлось. Советские люди, которым от аббревиатуры ВЧК-НКВД-КГБ досталось больше любых других народов, проявили удивительное добродушие и незлопамятность. Никого не покарали и даже организацию не прикрыли. Замаячил, правда, одно время, на рубеже девяностых, призрак голодной смерти – но довольно быстро испарился, специалисты столь широкого профиля, как Шалашовин, оказались всем нужны: как охрана, крыша, прохиндеистая поддержка.
Но самое великое – можно сказать, решающее и судьбоносное событие – произошло в жизни Вениамина Андреевича в те самые девяностые годы (которые он теперь дружно, в соответствии с пропагандистским трендом, стал вместе со всеми обзывать «лихими»). А именно: он познакомился с однополчанином и, в широком смысле, коллегой. Шалашовин тогда был капитаном. Коллега – майором. По службе они друг с другом не особо контачили, а вот по части охраны и силовой поддержки – однажды пришлось. Встретились и почувствовали друг к другу неизъяснимую симпатию – оба скромные тихушники с непомерным самолюбием и большими амбициями (которые оба таили до поры при себе). И жена Шалашовина дружбу одобрила, сказала Вене: «Держись за него, он далеко пойдет».
Но даже она не могла предугадать и представить себе, насколько далеко. А когда тот самый, скромный лицом и статью, майор вдруг в одночасье стал Великим Канцлером, участь Шалашовина была решена – причем в самом благоприятном смысле. Он и без того занимал последние семнадцать лет места хлебные и непыльные. Но когда после выборов две тысячи восемнадцатого года было принято решение административно объединить Москву и Подмосковье и создать Большую Столицу, Вениамин Андреевич благополучно стал ее первым градоначальником, то есть одновременно и мэром, и губернатором.
Коренной провинциал, Белокаменную и Первопрестольную он никогда не любил. Москва со времен Советского Союза вечно урывала лучшие куски. У обитателей ее вечно было лучшее снабжение, лучшие развлечения и лучшее образование. Вечно эти «мааасквичи» передо всеми россиянами, передо всею скромной страной задирали нос. Нет, ни город, ни пригороды, ни вечно копошащихся тут людишек Шалашовин даже на дух не переносил. Сровнять бы его с землей, а потом засадить яблоневыми садами.
Но солдаты великого канцлера не выбирают. Служат там, где он повелел. Вдобавок у столицы имелось большое преимущество передо всеми регионами, управлениями и министерствами. Она была богата. Очень богата.
И свое назначение Вениамин воспринимал так: Большая Москва отдана ему на кормление. С этого участка работы он должен получать (и получал) столь жирный куш, что подведомственному населению даже представить себе трудно было его размеры. Приходилось, конечно, градоначальнику делиться – заносить и туда, и сюда, – но и ему, что греха таить, оставалось. Хватит и ему самому, и детям, и внукам, и правнукам.
Имелись, конечно, и проблемы. В основном они заключались в людях. В этом народонаселении, этих «мааасквичах», которые вечно путались под ногами, чего-то хотели, чего-то просили! Все чего-то им было надо, все они чего-то хотели – насколько проще было бы жить и работать вовсе без них! Но, к громадному сожалению, испариться или уехать за сто первый километр (или лучше вовсе на Луну) они все не могли. (А как хотелось бы!) Поэтому приходилось смиряться с их существованием. И даже, боже мой, порой делать вид, что ты о них думаешь и, можно сказать, заботишься. Даже деньги платить этим газетенкам и телеканалам и этим пиарщикам – чтоб писали и говорили о тебе только хорошее.
Впрочем, в мизерном масштабе от людей вокруг имелся определенный прок. В основном от женского пола. Пол этот мэр-губернатор весьма сильно полюбил.
Нет, говорить о том, что гигантская власть испортила Шалашовина, не приходится. Каким он был, таким и остался. Просто если раньше среда и судьба не давали возможности в полную силу проявить свои вкусы и пристрастия, то теперь ему развязали руки. И если раньше, к примеру, в прыщавых семидесятых и дефицитных восьмидесятых, Венечке мало кто из девчонок давал, то теперь он принялся во всю мочь наращивать упущенное. Все-таки власть и богатство – мощнейший афродизиак, ради которого дамочки согласны закрыть глаза на унылое лицо и интеллектуальную скудость партнера. В итоге количество представительниц прекрасного пола, которых в пору своей властности потоптал градоначальник, учету вряд ли поддается – да и он, этот учет, выходит далеко за рамки данного произведения. Не сплетни же мы тут собираем, в конце концов.
В определенный момент Вениамина Андреевича перестали удовлетворять обычные референтши, пиарщицы, руководители секретариата и журналистки. Начал он отдавать предпочтение женщинам необычной судьбы: актрисулям, спортсменкам, певицам. Потом, когда и эта страта насытилась, стали волновать особы не самой первой молодости, не юницы, под сорок или даже за сорок – но тетеньки состоявшиеся, чего-то достигшие, бизнесвумены натуральные. Он долго ухаживать не умел и не любил. Как Наполеон, подходил вплотную и объявлял, чего ему от них надобно. А порой даже через секретаря передавал. Разумеется, случались отказы. Но чаще соглашались. А почему нет, если актриска за ночь с городским головой могла, допустим, получить главную роль в сериале? (О подобных случаях рассказывали со смесью возмущения и восхищения.) Другой давали за краткий роман новую квартиру в старой Москве. Или (в случае с бизнесвуменами) многомиллионный подряд.
Лариса, супруга Шалашовина, на шалости благоверного смотрела сквозь пальцы – все-таки играли свою роль семья, дочери, положение. Не в последнюю очередь – та же власть и деньги. Но потом и ей надоели его бесконечные похождения, в которых он становился все изощренней и одновременно легкомысленней – все меньше таился и все больше ее компрометировал. В итоге она подала заявление на развод.
А Шалашовин и рад стараться. Немедленно за формальным разводом женился на своей фактической жене – многолетней, постоянно действующей любовнице, двадцатипятилетней актрисе Аркадии Боголепко. Боголепко, в отличие от первой жены, с засильем молодых девок в жизни руководителя Большой Москвы мириться не стала, но бороться решила на свой манер: постоянным контролем и чрезмерным сексом. «Я затрахиваю старичка до смерти, – похвалялась она подружкам, – так что ему в сторону других юбок даже смотреть больно».
Чуткевич Борис Аполлинарьевич
Всю приведенную выше информацию о своем грядущем собеседнике генеральный продюсер знал. Разумеется, о градоначальнике как о бесстыдном воре и бабнике газеты и телеканалы (включая принадлежащие Чуткевичу, сенсационные) не писали. Сквозь зубы только проинформировали о разводе мэра-губернатора – а о новом браке, тайном, нет. Однако столица – город маленький. Слухи здесь, особенно о власть имущих (и среди власть имущих), распространяются быстро. И когда руководитель информационного холдинга ехал на следующее утро на встречу с Шалашовиным, он исподволь прикидывал, в какую сторону пойдет разговор. И как-то ему казалось, что в направлении дел матримониальных. Может, думал он, Аркадия Боголепко повелела сожителю во всеуслышание узаконить их совместное житие? Дать, к примеру, репортаж с венчания? Лучше трибуны, чем желтые СМИ, подчиненные Чуткевичу, и впрямь не найдешь.
Дача Шалашовина оказалась местом довольно скромным. Ремонт на ней, кажется, не делался со времен Лужкова. Если не знать, что у градоначальника имеются записанные на дочерей и новую супругу настоящие замки в Швейцарии, на Лазурке и во Флориде, можно было даже на пару минут поверить в радеющего об интересах народа, скромного государевого слугу.
Участок вокруг госдачи, впрочем, оказался огромным. Ни его, ни сам дом так и не удалось пока никому приватизировать – но Шалашовин нацелился. Два гектара земли в непосредственной близости к старой Москве, на Рублевке, никому лишними не будут. Вроде бы он закидывал по этому поводу удочку, и Великий Канцлер обещал – но после местных выборов.
Чуткевича проводили на террасу. Градоначальник сидел за столом, накрытым белой скатертью, где возвышалась ваза с фруктами, кувшин с молоком и свежевыжатый сок. При появлении информационного магната с колен Шалашовина вспорхнула молодая женщина. По фотографиям в своих же газетах Борис Аполлинарьевич понял, что это актриса Аркадия Боголепко, ныне действующая супруга городского головы – да и кому еще быть в подобном положении в его официальной резиденции! Показалось также, что вспархивание и последующее исчезновение юной прелестницы мэр-губернатор воспринял с определенным облегчением.
Боголепко, убегая, с Чуткевичем не поздоровалась, просто прошуршала мимо своим сарафанчиком, а градоначальник не предложил ему сесть. Молча рассматривал с минуту руководителя информационного холдинга, а потом сделал под столом неприметное движение рукой. «Кажется, застегивает ширинку», – непроизвольно подумал Борис Аполлинарьевич. Шалашовин был точно такой, как на своих портретах: с длинным, унылым и ничего не выражающим лицом. «Борется там с эрекцией?» – между делом подумалось Чуткевичу. Наконец, градоначальник с некоторым усилием встал и властно проговорил: «Пройдемся!»
«Вот даже как, – подумалось Чуткевичу. – Стало быть, разговор ожидается столь конфиденциальный, что мэр опасается чужих ушей, в том числе возможной прослушки в собственном доме. Ну и ну».
Едва они ступили на бетонную дорожку, что прихотливо вилась мимо сосен по огромной территории дачи, Шалашовин спросил его совсем о другом, нежели рассчитывал магнат.
– Скажи, – молвил он, для экономии времени не называя собеседника по имени-отчеству и сразу переходя на «ты», – то, что вы там придумали по телику – сеансы связи с мертвяками, – это блеф?
– Ни в коем случае, Вениамин Андреевич! – маяча честным лицом, выдохнул информационный гигант. – Оригинальное изобретение нашего российского ученого запатентовано в тринадцати странах. У меня, точнее, нашего телеканала, эксклюзивные права на использование новинки.
– И что, действует?
– Конечно, Вениамин Андреевич! Вы можете сами убедиться! Приглашаем вас на съемки!
Приглашение градоначальник проигнорировал, испытующе спросил:
– Говоришь, никакой химии, все взаправду? На самом деле с мертвыми говорить можно?
– Никакого мухлежа! – выпалил с честными глазами Чуткевич – хотя определенная доля мухлежа все-таки была, но он посчитал ее сейчас, эту долю (как и всегда считал), несущественной. Во всяком случае, не признаваться же градоначальнику при первом же знакомстве.
– И вы любого, – продолжал мэр, – кого хотите, можете с того света спросить?
– Практически да, Вениамин Андреевич.
– И Нерона скажем? Или Наполеона?
Чуткевич во время движения искоса посматривал на градоначальника – какой эффект производят его слова. Но по выражению последнего ничего понять было невозможно: белое лицо оставалось как маска, лишь двигались на нем, шевелились красные губы.
– С Нероном небольшая заминка, – откровенно выдохнул руководитель телеканала. – К сожалению, чем дальше в глубину веков, тем слабее становится сигнал. Помехи, знаете ли, пока еще не удалось устранить.
– И с кем вы из прошлого связывались? Самым давним?
– Была попытка выйти на контакт с Толстым, Львом Николаевичем. Но удалась она, откровенно говоря, плохо. Очень мало что было понятно. Как на старой, запиленной граммофонной пластинке, знаете ли. Тут до конца пока непонятно: то ли в самом деле связь плохая. А может, не исключен вариант, старик просто плохо понимал, что происходит. Или дурачил нас.
– Толстой, кажется, в тысяча девятьсот десятом году умер? – проявил неожиданную осведомленность Шалашовин. Чуткевич, несмотря на журналистское образование (а может, благодаря ему), подобные подробности помнил плохо. Но тут, как на экзамене по русской литературе, когда превыше всего ценилась уверенность в себе, выпалил:
– Вы абсолютно правы, Вениамин Андреевич, в девятьсот десятом.
Они дошли почти до забора. Дорожка повернула вдоль него, и собеседники направились дальше. Вдруг хозяин города придержал спутника рукой. Глянул с самой близи, спросил – если бы не закостеневшее навсегда лицо мэра, его можно было бы даже назвать лукавым:
– А Ленина, Владимира Ильича, случаем, не вызывали?
И тут медиамагнат понял. Или, во всяком случае, начал понимать.
Ведь скоро выборы. Несмотря на все, что творилось в стране, выборы до сих пор здесь никто не отменял. И побеждать на них функционерам требовалось. И не особенно сильно при этом мошенничать, особенно в столице – то есть мошенство дозволялось не вопиющее, в пределах допустимого. К примеру, десять процентов аккуратненько приписать все-таки разрешалось. А вот двадцать – уже никак. Народное недовольство может быть, волнения. А главное, Великий Канцлер окажется недоволен. И поэтому полетит тогда мэр-губернатор под фанфары, без всяких выборов, в отставку!
Поэтому функционеры народного волеизъявления боялись. Не в той степени, что Великого Канцлера, но все-таки боялись. И страшно опасались на голосовании пролететь. И готовы были, чтобы победить, если не на все, то на очень многое. (На все они были готовы по приказу Великого Канцлера.)
Об этих обстоятельствах очень быстро подумал информационный бизнюк и осознал, что интерес к нему городского головы в данном случае оказался совсем не околомарьяжным (как он ожидал), а, скорее, самовластным. Однако размышлять у него особенно времени не было. Ему был задан конкретный вопрос. И на него требовалось конкретно отвечать. И он решил не тянуть вола, а говорить как есть, рубить правду-матку.
– Ситуация с Ильичом неоднозначная, – сказал он. – Как мне объясняли ученые и, в частности, автор изобретения, товарищ Ленин находится в той области загробной тьмы, контакт с которой особенно сложен и затруднен.
– Это где же он пребывает? – Если привыкнуть к бедному мимикой лицу градоначальника и его голосу без интонаций, можно было догадаться, что он задал этот вопрос с некоторой «лукавинкой». Во всяком случае, после своих слов мэр-губернатор деревянно рассмеялся, как робот в старых фантастических фильмах: «Ха-ха-ха». И добавил: – В аду, что ли?
– Похоже, именно так, – вздохнул Борис Аполлинарьевич.
И тут Шалашовин задал свой (как понял Чуткевич) главный вопрос:
– А где тогда находится?..
Профессор Остужев
В то же самое время профессор подъезжал к своему новому месту работы – телеканалу «Три икса-плюс».
Канал располагался в старом, довольно обветшалом здании бывшего оборонного НИИ. Когда-то здесь царили герои шестидесятых и семидесятых: младшие и старшие научные сотрудники. Изобретали, думали думы и играли в настольный теннис. Теперь НИИ развалился. Здание, на смену ученым и конструкторам, оккупировали новые властители дум. Испытательные стенды и залы, где некогда громоздились вычислительные машины, переоборудовали под студии. В кабинетах и лабораториях организовали гримерные и опен-спейсы для редакторов и продюсеров. В интерьерный дизайн студий Барбос Аполлинарьевич еще вкладывался (по минимуму), потому что иначе хорошую картинку в итоге не получишь. Кое-как гримерки оборудовал. Собственный кабинет. А вот снаружи здание телеканала выглядело позорно. На фасаде потрескалась и кое-где обвалилась штукатурка. Чуткевич его не ремонтировал – все надеялся, что хапнет от властей кусок земли, и у него хватит денег построить там новый, современный телецентр, какой обломился энтэвэшникам. А пока только на ободранном фасаде прикрепили огромные, издалека видные буквы, составлявшие название: три буквы «ха» и огромный плюс:
XXX +
Получилось стильно, если не считать, конечно, что маячил логотип на дряхлой постройке советских времен.
Остужев подкатил ко входу на «Мерседесе». Точнее, не он подкатил, а его подвезли. Шофер Витя выскочил и распахнул перед профессором дверцу. Это было оговорено в контракте, и Чуткевич не пожалел времени, лично проинструктировал водителя о неукоснительном выполнении. Ученый сначала сильно смущался, потом неоднократно пытался останавливать вожатого и даже, в свойственной ему мягкой манере, бранить его – однако тот оказался неумолим. Петр Николаевич покорился и стал со вздохом вылезать в отверстую шофером дверь, каждый раз приговаривая: «Благодарю покорно, голубчик». И «благодарю покорно», и «голубчика» он явно позаимствовал откуда-то из времен профессора Преображенского или даже профессора Серебрякова, и, возможно, сам воображал себя кем-то из той, дореволюционной или послереволюционной профессуры. Однако если еще несколько лет назад, при жизни супруги, он действительно походил на рассеянного и несколько нелепого ученого былых времен, то теперь разительно переменился.
Не считая «Мерседеса» с личным водителем, Чуткевич категорически настоял, чтобы Петру Николаевичу сшили и подобрали десяток элегантных костюмов, зимних и летних, а также самолично подарил целый чемодан сорочек и галстуков. Помощница и секретарша Эллочка получила инструкции неукоснительно следить, чтобы на службе профессор всегда пребывал в новом, элегантно завязанном галстуке. Со внешним видом дело обстояло так же, как с открыванием дверей машины: сперва Остужев сопротивлялся, брыкался и даже, взбешенный, бегал ругаться с медиамагнатом. Тот был неумолим: «Ты ведь понимаешь, Петя, – внушал он проникновенно, – насколько мне важно, перед сотрудниками и гостями, чтобы мой заместитель и креативный продюсер выглядел не как чмо болотное, а как настоящий мужик?» – И опять профессор смирился и стал покорно подставлять свою выю под заботливо завязываемый Эллочкой галстук.
В университете ученый по-прежнему преподавал – оставил себе одну лекцию и семинар в неделю, и пару аспирантов вел. Градус ненависти к нему со стороны ученых-коллег нынче достиг, из-за его преуспеяния, такого накала, какого не было даже в эпоху награждения Шнобелевкой. Безвременная гибель супруги подзабылась и жестоких коллег больше не смягчала.
В качестве компенсации студентки, хорошенькие аспирантки, а также многочисленные сотрудницы телеканала «XXX+» – редакторши, продюсерши и технические работницы, включая личную помощницу Эллочку – прямо-таки млели от гениального и ставшего очень обеспеченным ученого-вдовца с интересной биографией. И быть бы Остужеву заново окольцованным какой-нибудь наиболее неразборчивой кандидаткой на его стать и финансы, когда бы не покойная Линочка.
Для того чтобы быть с другой – хотя бы даже предаться разврату на рабочем месте, непосредственно на кожаном диване (на что не раз недвусмысленно намекала Эллочка), – требовалось напрочь выбросить из головы ушедшую навсегда супругу. Но проблема здесь заключалась не только в том, что профессор по-прежнему любил ее – хотя, конечно, любил. Высокое чувство, хранимое по отношению к умершей, все-таки могло быть вытеснено или хотя бы смикшировано при помощи пары-тройки бокалов виски или бутылки доброго фалернского. Однако даже в подпитии улечься с другой у Петра Николаевича никак не получалось. Его останавливала мысль о том, что Линочка с небес, как она утверждала, следит за ним и, наверное, за каждым его шагом. Значит, он будет заниматься сексом – а она станет со своего облачка, или где она там находится, подглядывать за ним? Слышать его пыхтение? Видеть его мерно покачивающуюся волосатую попу? Следить, насколько качественно отдается ему партнерша? Нет, от одной мысли об этом все внутри профессора обмирало и леденело. И ретивое, которое воспламенялось было от взглядов, статей, декольте и ножек молодых женщин, немедленно увядало. Поэтому он слыл и фактически был неприступным – что только добавляло ученому очков в рейтинге завидных женихов телеканала и факультета.
Перенести вынужденное воздержание еще не старому профессору помогала упорная умственная работа. Он всячески изучал и совершенствовал свое изобретение и средство связи с иными мирами – благо не знал ни малейшего отказа от Чуткевича в финансировании своих исследований. Телемагнат и сам постоянно требовал (в самой мягкой, впрочем, форме), чтобы контакты с небесами становились более надежными и менее затратными – росли, так сказать, вширь и вглубь.
Вдобавок профессор поставил перед самим собой еще одну жизненную задачу. Он возжелал узнать, кто и почему убил его замечательную Линочку, а также найти и покарать мерзавца. Когда миновало изрядное время (и разрешил добрый ангел-хранитель, психиатр Коняев), Остужев позволил себе понемногу вспоминать о гибели жены. После того как он восстановил в памяти случившееся, он потихоньку взялся за собственное расследование. В этом ему немало помогал Чуткевич. Достаточно было одного его слова, чтобы профессору придавались телевизионные группы. Они вместе с ученым (пребывающим за кадром) опрашивали следователя, занимающегося делом, оперативников, свидетелей. Пока никакого продвижения вперед не было, убийца (или убийцы) оставался не назван и не отыскан, но Петр Николаевич надеялся. Он немало уповал и на то, что когда-нибудь ему удастся уговорить рассказать о том, как все-таки ее убили, покойницу-жену. Пока она хранила по данному вопросу глухое молчание. На все приступы оставшегося на земле супруга отвечала по-разному, но одинаково односложно и отрицательно: «Ничего не видела». «Не помню». «Не могу говорить». «У нас не принято о подобном распространяться».
Да, постоянный контакт с Линой профессор поддерживал. Когда прошел первый восторг встречи и нового обладания, постепенно выяснилось, что говорить супругам, насильственно разлученным Смертью, в общем-то не о чем. О том, где она находилась и как протекает ее нынешнее существование, умершая Остужева распространяться отказывалась категорически. В противовес, все, что происходило в жизни бывшего благоверного, она и без того знала – рассказывать ему не требовалось. Оставалось лишь спрашивать ее совета по тому или иному поводу. То есть Лина продолжала из загробного царства заниматься тем же, чем при жизни: обеспечивать вдовцу, оставшемуся на земле, его карьеру. Она не могла теперь гладить ему рубашки и следить, чтобы он отправлялся на службу в начищенных ботинках. Однако втолковывала ему, как вести себя в новых условиях с коллегами по кафедре и как строить отношения в незнакомом для Петра Николаевича телевизионном мире.
Зачем он вообще связался с Чуткевичем? Почему продал ему свое изобретение и самого себя со всеми потрохами? Почему не оставил свою аппаратуру и свое открытие втайне? Почему не наслаждался общением с Линочкой втихаря, сам, для собственного удовольствия и успокоения?
Об этом профессор часто думал и корил себя. Бывало, проснется в пять утра: пустая холодная постель, грусть, в груди щемит, и мысли самые поганые: «Предал я память Линочки за чечевичную похлебку… Отказался от ежедневного общения с ней ради удобного лимузина с шофером… Поставил свое изобретение на службу самым низменным инстинктам толпы и беспринципному капиталисту Чуткевичу… Какой же я подлец и мерзавец!»
Он делился своими переживаниями с психиатром Коняевым, который за долгие годы стал для него кем-то вроде старшего товарища и духовника, а тот гудел в ответ:
– Все, что вы описываете – ранние пробуждения, боль за грудиной, самоуничижительные мысли, – является очевидными симптомами одной из фаз вашего заболевания, а именно депрессии. Суицидальные мысли в голову приходили?
– Случалось.
– Ну вот видите! – удовлетворенно разводил руками врач и выписывал профессору антидепрессанты.
Профессор принимал их – и веселел, начинал нормально спать, позитивно мыслить и деятельно трудиться.
Для него, конечно, даже важнее Линочки была работа. Как говорил великий советский физик Арцимович, наука – лучший способ удовлетворения собственного любопытства за государственный счет. А Остужев тешил свою неукротимую любознательность за счет Чуткевича, который ни в чем не давал ему отказа (но при этом подталкивал в нужном для себя направлении).
Упорные исследования ученого приносили свои плоды: канал связи с небесами, пусть помаленьку, но становился более надежным. Если раньше общение занимало три, много пять минут, то вскоре оно расширилось до четверти или даже трети часа. Если раньше имелась масса помех, и поэтому высказывания духов оказывались порой весьма маловразумительными, то постепенно профессор добился, чтобы прием стал полностью уверенным. Но имелись ограничения, которые пока не удалось обойти, несмотря на все старания Остужева. Во-первых, оказалось, что канал связи с умершими имеется всего один. Сколько ты ни создай передатчиков, какое количество духов ни пытайся вызывать – говорить всегда может только один-единственный
Поэтому, несмотря на все сетования медиамагната, невозможно было пока устроить, чтобы в одной студии записывал, например, интервью с маршалом Жуковым ведущий Мореходов, а в другой, параллельно, Корифейчик пытал Льва Толстого. Нет, требовалось сначала поговорить с Жуковым, распрощаться, а потом уж вызывать Толстого. Разумеется, это обстоятельство порождало на канале страшные интриги, зависть и подсиживания:
Конечно, Остужев как изобретатель и создатель самой возможности общаться с загробным миром имел к коммуникативной трубе доступ самый неограниченный и внеочередной. Однако он, человек глубоко порядочный, не хотел злоупотреблять своими возможностями – видя, какие страсти кипят вокруг
Как всякий интроверт, профессор не чувствовал той ценности, которую представляет собою общение – что с живыми людьми, что с мертвыми (за исключением Линочки). Ему бы решить какую-то новую научную задачку – вот удовольствие. Он пытался, но ему, к сожалению, пока не удалось организовать, чтобы связь с мертвяками (как их порой фамильярно называли на канале) стала возможной в любое время дня и ночи. А ведь это дало бы возможность выводить духов непосредственно в прямой эфир – прекрасная замануха для зрителя! Но нет, небеса открывались для общения только и исключительно в полночь – воистину не случайно сей час с незапамятных времен наделяли мистическими свойствами! А около двух, иногда в половине третьего ночи (ровно с криками первых петухов), любые разговоры с загробным миром прерывались.
Не сумел профессор решить и другую задачу, поставленную перед ним другом Борисом Аполлинарьевичем: добиться, чтобы духи говорили вслух. Почему, Остужев объяснял Чуткевичу, что-то там заключалось в отсутствии у них речевого аппарата – впрочем, телемагнат плохо понял. Сами обитатели небес прекрасно слышали (и видели) все происходящее на земле. Но вот отвечали на вопросы только и исключительно в письменной форме. Это было чрезвычайно неудобно и неэффектно для телетрансляции, поэтому глава XXX+ пошел на небольшой подлог: в штате канала имелись двое актеров-пародистов. Они переговаривали вслух все то, что адресовали духи из загробного мира в письменной форме. Само существование озвучки на канале было страшной тайной, к которой были допущены только самые посвященные, под строгую подписку о неразглашении, которая грозила чрезвычайными карами. Как Сергей Безруков в конце девяностых, который дублировал всех кукол в одноименной программе – Ельцина, генерала Лебедя, премьера Черномырдина и прочих, – так и современные молодые актеры оттачивали свой талант и вещали голосами – сегодня Людмилы Марковны Гурченко, а завтра Людмилы Георгиевны Зыкиной.
Получалось, что Остужев много времени тратил, чтобы улучшить качество вещания. А сколько сил и нервов требовалось для шифрования переговоров с небесами! Все началось с того, что газета «Молодежные вести», непримиримый конкурент Чуткевича, однажды перехватила разговор с загробным миром – и немедленно выложила на своем сайте за неделю до эфира! Пришлось профессору, по категорическому требованию медиамагната, бросить другие дела и немедленно заняться шифровкой. Слава богу, удалось решить эту проблему, конкуренты больше не беспокоили.
Весь в думах о предстоящем рабочем дне, ученый выбрался из своего «мерса». Шофер захлопнул за ним дверцу, закрыл авто и пошел сопровождать Остужева до кабинета – он также, по заданию Чуткевича, выполнял обязанности телохранителя и по совместительству соглядатая.
У входа на канал, на ступеньках, стояла женщина с безумными глазами. На груди у нее висел написанный враскоряку плакат:
Сегодня она сменила на этом месте столь же сумасшедшего и неприятного полуоборванного мужчину, который пару последних дней также тихо держал транспарант:
При виде выходящего из машины Остужева – видимо, узнала его, – женщина закричала, вздымая кулачок: «Позор! Позор!» Водитель, проходя мимо, тихо бросил: «А ну-ка, смолкни. В полицию захотела?» И та послушно заткнулась.
Остужев с шофером миновали проходную, поздоровались с охраной, и Виктор Гамбизонов (так звали водителя) спросил профессора:
– Не понимаю я, чего Барбос… ой, Борис Аполлинарьевич не разгонит этих клоунов?
– По закону им стоять тут можно, – развел руками профессор. – Одиночный пикет.
– А чего эта баба пишет на своем плакатике: забросайте их камнями? Это чего ж, нас, кто тут работает, забросать? Это ведь подстрекательство, разве нет? Призыв к убийству?
Водитель очень уважал своего пассажира за огромность знаний в самых разных областях и поэтому не упускал ни одного случая поговорить с ним. Вот и сейчас. Они сели в лифт, и он во все глаза смотрел на него, во все уши слушал.
– Замучаешься доказывать их намерения, – улыбнулся Петр Николаевич. – Суд, кассация, пересуд… Что время терять! Да и вообще, это цитата из Библии, как с ней поспоришь?
– Из Библии?! – чрезвычайно удивился шофер.
– «Левит» – это одна из книг Ветхого Завета. Повествует главным образом о законах, которые Бог через Моисея дал евреям.
– Но мы, слава богу, не евреи, – проворчал водитель.
– Один из тех законов, – продолжал вещать, не слушая его, профессор, – наряду с другими, весьма подробными и многочисленными, запрещал колдовство и ведовство. Об этом протестующие и пишут на своих транспарантах.
Поделиться книгой: