Помоги проекту - поделись книгой:
Аркадий Крупняков
ЕСТЬ НА ВОЛГЕ УТЕС
Исторический роман
«После тяжелых бедствий, перенесенных Московией, дела, казалось, устроились согласно общему желанию, и восшествие на престол Алексея Михайловича в 1645 году было в глазах всех очень важным событием. Сначала напал он на Польшу — небезнаказанно; затем устремился на шведов и на своем горьком опыте узнал, с каким упорным и стойким в войне народом имеет дело. Когда же он умиротворил своих врагов, возникла внутренняя опасность — бедствие, равных которому еще не было: буйства и мятежи, зачинщиком которых был Степан Разин. Страхом была охвачена не одна Московия — вся Европа некоторое время жила в ожидании того, какой оборот примут эти события».
ПРОЛОГ
В Спасском монастыре идет всенощная.
Гремит, заполняя всю церковь, хор певчих, медленно восходит к куполу ладанный дым. В полутьме и духоте мерцают свечи.
Мотя, молодая мордовка, на коленях горячо молит бога. От каменных плит ноют колени, от духоты кружится голова. Церковь набита до отказа, по тесным проходам снуют монахи с жестяными кружками. С глухим звоном падают монеты. Деньги все больше медяки, прихожане у монастыря бедные.
Мотя неумело крестится, новую веру она приняла недавно, молитв не знает — шепчет то, о чем давно болит душа:
— Восподь Салоах, услышь мою молитву. Мужу моему Ортюхе доброго здоровья пошли, недуги его тяжкие отыми. Он у меня кузнец, совсем бессильным лежит. На тебя, восподи, одна надежда. Дома умирает муж мой Ортюха, помоги, восподи.
Один из монахов, высокий, с черной гривой волос, остановился около Моти, протянул кружку. Мотя торопливо развязала узелок на кончике платка, высыпала в ладонь три гривенника и четыре полушки, все, что было при ней, опустила в кружку. Монах не отходил. Он склонился, зашептал на ухо по-мордовски:
— Напрасно молишь русского бога. Он не понимает тебя. По-своему можно просить Чам-паса, а в православной церкви — грех.
— Я по-русски говорить не умею. А нашему богу Чам-пасу я уже молилась, Анге-патей молилась, Нишкенде-тевтерь молилась. Не помогли. Теперь вот сюда пришла. За сорок верст.
— Выйди, — повелительно произнес монах. — Я помогу тебе.
И Мотя не посмела ослушаться. Она поднялась с каменных плит и покорно пошла к выходу.
Над монастырским двором стояла густо напоенная весенними запахами ночь, отцвела верба, лопались почки берез. Просыхала земля, под ногами шуршали прошлогодние листья. Было темно, монаха. Мотя не видела, только слышала впереди себя его тяжелые шаги. «Боже мой, куда и зачем я иду?» — думала Мотя, но остановиться не могла. В ее ушах неотступно звучали повелительные слова: «Выйди, помогу». Потом шаги впереди затихли. Остановилась и Мотя. Деревья березовой рощи обступили ее словно люди в белых саванах. Она упала на колени, закрыла лицо ладонями. Очнулась, когда заметила — монах стоит рядом. Вскочила, хотела крикнуть, но монах закрыл ей рот ладонью и приказал:
— Сакме![1]
— Куда ты ведешь меня?
Монах молча взял ее за руку, и Мотя безропотно двинулась за ним. От него исходила какая-то сила, которой нельзя было противиться. Мотя шла словно во сне. Около каменной стены они сели на кучу прошлогодней прелой соломы.
— Говори о беде своей. Муж, верно, старый у тебя?
— Не старый. Лучше моего мужа на свете нет. Люблю я его.
— Какая хворь у него?
— Гордый он у меня, непокорный. От барина два раза бегал, пойман был, и били его сильно.
— Дети есть?
— Какие дети. Больше года пластом лежит. Что-то унутрях отбили у него.
— И ты с ним бегала?
— Я его половинка. Мне без него не жить.
— Зачем крест надел он?
— Мордовским богам не верит теперь, русскому богу верит. Сюда меня послал.
— Ладанку надо ему.
— Что это?
— Мешочек такой. Святые мощи в нем. На шее надо носить.
— Где взять?
— Купить. Денег много надо.
— Русский бог тоже деньги любит?
— Бог молитвы любит. А вот игумен наш… Мощи у него под рукой.
— Я тебе последнее отдала…
— Жди меня тут, — монах поднялся, растворился темноте. Через полчаса он возник так. же неожиданно, как и исчез, вложил в ладонь Моти мягкую бархатную подушечку со шнурком.
— Украл?
— Краденое не излечит. Свои деньги отдал. Все, что за год скопил.
— Как же… Чем я отблагодарю тебя?
Монах ничего не ответил, потом заговорил вроде о другом:
— Ты сама, верно, не знаешь, насколь велика краса твоя, насколь лепны телеса твои, насколь нежен взгляд твой. Как увидел я тебя на молитве — власть над собой потерял. Клянусь всеми святыми — люба ты мне. — Монах положил руки на плечи Моти, привлек к себе. Поцелуй ожег рот. Застучала в висках кровь, в глазах поплыл розовый туман, темные кроны деревьев качнулись над Мотей…
Потом, когда они снова сели, Мотя прошептала:
— Кто ты, кем ко мне послан? Как силу мою отнял, чем волю мою укротил, в грех великий толкнул меня?
— Еще раз говорю — люба ты мне. Давай грех сей прикроем. Женой моей стань!
— Бог с тобой! Я мужа люблю, венчаны мы с ним. Грех какой!
— Но если ты скроешь перед ним нашу любовь, не будет ли это грехом еще более тяжким до самой смерти твоей и после?
— Не моей волей этот грех совершен, не моей. Если муж оздоровеет…
— Я уйду из монастыря сегодня же. Никому не говорил — тебе скажу: был я в минувшем году во ските у старца Варнавы. Старец тот, много лет живя в пустыни на Ветлуге, судьбы людские предсказывал верно, сотни и сотни людей в том убедились многажды. И предсказал — мне Варнава, что я найду себе жену чистую и единокровную и ждут меня великие дела, и стану я во главе русского царства. И смотри — пророчества его сбываются. Не ты ли жена чистая, единокровная?
— Еще раз говорю — я мужа люблю. И не суждено мне, бедной мордовке, женой великого государя быть. Отпусти ради бога.
— Ты видишь — я человек сильный. И все во мне могуче: и любовь и ненависть. Я не смогу без тебя. Пойдем, единокровная моя!
— Не держи меня, не мучай. Полюбить не смогу.
— Сказано — ты послана богом мне! Время придет — полюбишь.
— Отпусти!
— Не отпущу. Силу мою чуешь? Прикую, аки цепями.
И поняла Мотя — прикует. Чем упрямее она будет противиться ему, тем сильнее он будет держать ее. Сказала тихо:
— Бог тебе судья. Ты видишь — я бессильна. Делай, как знаешь.
Монах снова привлек Мотю к себе…
Перед рассветом он ушел в келью за своим скарбом.
Моте сказал строго:
— Бежать не вздумай. Под землей разыщу. Верь.
— Как зовут тебя — скажи?
— Имя мне — Никон.
Прячась за деревьями, Мотя добралась до монастырских ворот. Малыми лесными тропинками, избегая людных мест, побежала в сторону Темникова.
Часть первая
АЛЕНКА
«…Да буде по сыску беглыя люди и крестьяня объявятца, и тех беглых людей и крестьян, выбрав из десяти человек человека по два, за побег бить кнутом, чтоб впредь им и иным неповадно было так воровать и бежать, и высылать их за поруками з женами и з детьми, и с их животы, и с хлебом стоячим и с молоченым в прежним их места и дворы, откуда хто выбежал, и на их подводах, за кем те беглыя люди и крестьяня беглыя жили, и велеть им в прежних своих местах жить и государево всякое тягло платить по-прежнему, а татарам и мордве и черемисе ясак государев платить по-прежнему сполна, а служилым людем по-прежнему в службе, а уездным в селех и в деревнях, чтоб за государем пустых дворов нигде не было».
НА МОКШЕ-РЕКЕ
1
Подьячий Ондрюшка, сын Яковлев, прозванный Сухотой, всему Темниковскому воеводству пугало.
Боятся Сухоты посадские людишки, боятся попы, дьяконы, городские жители, а уж про тяглых крепостных и говорить нечего. Да что там тяглецы, сам красно-слободский помещик Андреян Челищев поглядывает на подьячего с опаской. Уж этому-то вроде бы чего бояться? И богат, и знатен, воеводе Василию Челищеву брат родной, но все равно, как только начнет совать свой мокрый нос Сухота в его дела — оторопь берет. Ведь ежли что — настрочит Ондрюшка грамоту в Москву, понаедут приказные с доглядами, беды не оберёшься. И хитер, собака, и нагл. Мстителен. Как-то влез он к воеводе в спаленку середь ночи, тот, вестимо, облаял его и выгнал. А на рассвете загорелся казенный подвал, где хранился свинец и порох. Трахнуло на весь город так, что маковки соборной церкви закачались.
Утром воевода хотел было учинить разнос, а подьячий остудил его:
— Сам, Василей Максимыч, виноват, стрельцов послал бегунов ловить, а у подвала охраны не было. Я хотел тебе о сем донести, а ты меня вытурил. Вот и…
— А без моего указу ты не мог?
— Стрелецкий голова мне неподвластен.
— Что же делать теперь? Ежели в Москве узнают…
— Не узнают. Замажем как-нибудь. Положись на меня.
С тех пор Сухота вхож к воеводе в любое время дня и ночи.
А брату воеводскому, Андреяну, он как-то сказал:
— Запомни, сударь мой, присказку: «Воевода воев водит, а подьячий рядом ходит».
Такой наглости Андреян не стерпел, сказал:
— Ты, гусино перышко, место свое знай. Куда не следует не лезь. Нос оторву!
С тех пор Сухота на дела помещика стал смотреть еще пристальнее. И высмотрел, прощелыга. Заметил он, что приказчик барский Логин зачем-то в Заболотье ездит. Приказал городскому ярыжке выследить. Тот через пару дней донес: ездит Логин-приказчик на берега реки Мокши, что за болотами. Там в землянке живет некий кузнец из беглых, с женой и дочкой. Кузнец, как и положено ему, кует, а дочка скачет на коне, пасет табун. А чье те кони, ему, ярыжке, неведомо.
Сухота, недолго думая, оседлал кобыленку — и по Логинову следу. Верст двадцать пять отмахал, миновал болотистый пояс и вышел на широченную поляну, окруженную лесными рощами. Слева роща сосновая, справа — липовая, прямо — березовая, а посреди течет Мокша-река. В крутом правом берегу вырыта землянка, дверь прямо на воду смотрит. Тут же, на берегу, кузня с ковальным станком, а за нею загон. Подьячий укрыл коня в роще, забрался на высокий сук старой липы, ометнул взглядом поляну.
Было знойно, кони хоронились в лесу. Кузня не дымилась, недалеко от липы спокойно катила свои воды Мокша. Плескалась в реке мелкая рыбешка, пуская по омутам круги, над травами играли мотыльки. Было тихо. Вдруг раздался конский топот, и из березовой рощи выскочил вороной жеребец. На коне — парень. На парне белая холщовая, с откидным воротом, рубаха, шапчонка и пестрядинные портки.
Парень подъехал к берегу, бросил поводья, соскочил с лошади и пошел прямо на Сухоту. Подьячий прижался к шершавому стволу липы. Замер. Парень подошел к воде, скинул шапчонку, и две черных косы упали на плечи «Те-те-те, — прошептал Сухота. — Так это та самая девка и есть».
А девка сдернула рубаху, обнажила полные покатые плечи, смуглую, загорелую шею. Мелькнули упругие груди с розовыми, торчком, сосками, потом девка повернулась к подьячему спиной, спустила портки, погладила ладонями крутые бедра и бросилась в воду. Плавала она отменно, вскидывая сильные и красивые руки.
Искупавшись, вышла на прибрежный песок, не торопясь расплела косы, отжала волосы и раскинула их по телу шатром — сушить. У подьячего мелко дрожали колени, от волнения дробно стучали зубы. Теперь хорошо было видно лицо девушки, освещенное солнцем. Большие черные глаза, длинные ресницы, лицо чуть продолговатое, верхняя губа вздернута, под ней нитка белых, будто жемчужных зубов. Подбородок немного выдается вперед, и оттого лицо, не теряя красы, отдает какой-то суровостью.
«Красы много — нежности мало, — подумал Сухота. Он в бабах толк знал. — Зато телеса, телеса! Стройна, яко херувим».
Девушка, погревшись на солнце, оделась, поднялась па берег, подошла к коню. Сняла с него седло, уздечку. Обняла за шею, ткнулась губами в мягкую лошадиную морду, хлопнула по холке. Конь, игриво крутнув головой, ускакал в лес.
«Моя будет, — подумал Сухота, слезая с дерева, — В струну вытянусь».
Когда девка отошла к загону, подьячий направился к землянке. Открыл дверь, шагнул через порог в нос ударило запахом какого-то снадобья. В землянке было сумрачно, оконце, затянутое бычьим пузырем, свету пропускало мало. На нарах лежала женщина, болящая, видно. Старый, угрюмого вида мужик натирал ей спину мазью. Увидев чужого, укрыл больную шубой, шагнул навстречу.
— Мир дому сему, — сказал Сухота, глянув на мужика исподлобья.
— Входи с добром. Садись. — Мужик смахнул со скамейки тряпье, пододвинул ее подьячему. Страха в глазах мужика не было.
— Как зовут, чей будешь? — Сухота уселся на скамью, оседлав ее словно коня.
— Зовут Ортюхой. А буду я ничей. Сам свой.
— Ишь ты! Ты, стало быть, сам свой, а табун чей?
— Табун на выпасе. Андреяна Максимовича кони.
— Ни орешь землицу, не сеешь. Чем живешь? По ночам с кистенем на дорогу выходишь?
— Я мастеровой. Кузнец я.
Поделиться книгой: