Из блокады (СИ)

Поп резво удалился. Любопытные стали протискиваться в первые ряды; интересно вблизи на дело посмотреть. Пока тихо, но скоро толпа прихлынет вплотную к дружинникам. Те лениво проверяют оружие. Самых шустрых уже приходится отгонять. Начинается вялая и почти беззлобная перебранка.

Когда растворилась дверь Правления, и на площадь вышел Терентьев, зародившийся было гул, оборвался, и снова повисла тишина.

Хозяин, он и есть Хозяин. Ни роста особенного, ни силы. И годы солидные — шесть десятков точно разменял, а выглядит и того старше. Одет просто, половина мужчин в Посёлке так одевается: чёрный ватник, рабочие штаны, да стоптанные сапоги. Только сапоги эти кирзовые, значит, взяты из старых запасов.

Появился этот человек, и люди притихли. Терентьев неловко перепрыгнул через лужу, ноги заскользили по грязи, замахав руками, он с трудом удержал равновесие, а над площадью по-прежнему висела тишина, я не услышал ни одного смешка. Сергей Владимирович неспешно подошёл к нам. Его рука взметнулась вверх, призывая к вниманию. Немного выждав, Терентьев, заговорил:

— Граждане Посёлка! Товарищи! Мы собрались здесь, чтобы восторжествовала справедливость. Вы знаете, в чём обвиняются эти люди, — Хозяин указал на приговорённых. — Мы считали их друзьями, мы верили им! А они посягнули на святое! На жизнь и здоровье людей, а, значит, на благополучие каждого из нас, всего Посёлка! Вы знаете, какой приговор вынес суд! Но, может быть, кто-то считает, что этот приговор слишком суров? Тогда скажите об этом сейчас, пока есть время что-то изменить!

Терентьев ждал, что ответят люди, а люди ждали, что случится дальше. Прошла минута. Хозяин обернулся к смертникам:

— Хотите что-то сказать? Нет? Отлично! Нечего тянуть! Начинайте!

В этот миг я заволновался по-настоящему. Нахлынуло так, что руки затряслись; почувствовал, наконец, что сейчас я убью человека. Не важно, какие за ним грехи. Он беззащитен, а я своими руками… ладно; надо, значит надо. Дурь выветрилась из головы. Язык сделался шершавым и сухим, да в ушах сильнее зазвенело. Как бы не оплошать при всём народе? И сердце затрепыхалось, и ладони влажными стали. Эх, ещё бы из фляжечки степановой хлебнуть, да, наверное, нельзя.

Что-то кум про меня понял. Зашептал:

— Не трясись. Кто-то должен это сделать, почему не ты?

Я кивнул, не волнуйся, мол, не подведу. А Степан ловко скрутил две сигаретки: одну Партизану, другую Сычу. Посмолите, ребята, вам напоследок полагается. Самокрутки догорели, и кум повёл Сыча к петле. Значит, мой — Партизан.

— Пошли, что ли, — сказал я.

— Ну, пошли, Олежка, — усмехнулся лесник. — Да ты не дёргайся. Давай быстрее закончим.

Вот гад! Издевается, что ли? Совсем пакостно мне. Вспомнились байки про лес, которые нам, сопливым пацанятам, травил лесник. Красиво рассказывал — заслушаешься! Но сейчас, дядя Петя, лучше помолчи. Ты всё равно покойник, а вам, покойникам, разговаривать не положено.

Стал я затягивать петлю, а Партизан голову задрал, подставляя шею, будто помочь мне решил. Бородища-то колючая, пока я верёвку как надо приладил, сто раз чертыхнулся. Кое-как, с грехом пополам осилил я это дело. Дальше что?

Степан своего вздёрнул. Сноровисто у него получилось. Свободный конец веревки к крюку прицеплен, можно, сунув руки в карманы, понаблюдать, как человек мучается. А Сыч ногами кренделя выделывает, аж перекладина ходуном ходит. Толпа заволновалась, смешки послышались. То ли надо мной, неумёхой, ржут, то ли над коленцами Сыча. И-эх! Потянул я обеими руками. Захрипел Партизан. Тяжелый! Ощущение, будто гигантская рыба на удочке бьётся. Верёвка из мокрых ладоней выскальзывает. Что делать? Сейчас уроню — позорище будет! Всё ниже Партизан, ноги по луже колотят, грязь и брызги во все стороны. Степану спасибо, вырвал у меня верёвку, и закрепил, как надо. Повисли они рядышком, Сыч почти затих, а Партизан ещё полон сил.

— Хватит! — крикнул Хозяин. Степан будто этого и ждал, у него в руке оказался нож. Пара быстрых движений, и верёвки обрезаны. Висельники, как перезревшие яблочки, плюхнулись в лужу, а мне осталось только рот раззявить. Застыл я, с головы до ног обляпанный грязью и брызгами. До меня не сразу, но дошло: казнь-то, получается, не настоящая. Выходит, напрасно я нервничал? Могли бы предупредить, гады!

Бывало, и раньше смертников миловали. В последнее время всё чаще Терентьев отменял приговоры. Но чтобы щадили убийц — такого не припомню! Можно понять и простить, если кто-то по недомыслию, или в пьяном угаре дурость сотворит, а потом искренне раскается. Такой немного повисит, и — за Ограду, хмель собирать. Можно ещё на охоту человека отправить. Не одного, конечно, а с настоящими лесниками. Одному — неминуемая гибель, а так, глядишь, живой вернётся. И будет ему урок на всю оставшуюся жизнь. А если в лесу сгинет, так с пользой — другим пример и предостережение. Но убийц не жалели! До сегодняшнего дня — никогда.

И всё же хорошо, что так повернулось. Не стал я палачом! Застыл я, пугало из себя изображаю, а сам чувствую, волнение потихоньку улетучивается.

Смотрю, Сыч в луже, лицом вниз. Сил на ноги подняться не хватает. Да что там, на спину перевернуться не получается. Захлебнулся бы, наверное, если б петля шею не стянула. Можно подумать, уже преставился, горемычный, но нет, ноги изредка подёргиваются. Зато Партизан хрипит и корчится, глаза выпучились, лицо налилось кровью, а борода пропитавшись водой и грязью, превратилась в неопрятный клок. Перевернул Степан Сыча, раз — ножом по верёвке, два — выволок из лужи, а тот даже встать не попытался, глаза в серое, с голубым просветом, небо уставились, кажется, и не моргают.

— Чего застыл? — крикнул Степан. — Освободи Петра! А то, не ровен час, помрёт!

Я окончательно пришёл в себя, вижу, Силы у Партизана заканчиваются. Я к нему, петлю кое-как ослабил. А Хозяин заговорил о принципах гуманизма, о ценности человеческой жизни, о том, что в наше время общество не должно слепо мстить, а должно предоставлять возможность осознать и искупить. А потому, на основании вышесказанного, смертная казнь заменяется высылкой из Посёлка. Всё это я слышал краем уха, а сам радовался: поживут немножко, смертнички. Глядишь, будет у них в этой жизни что-то хорошее. Даже если вскорости пропадут за Оградой, я тут ни при чём.

Тишина, повисшая над площадью, заполнилась бранью и свистом. Я не понял, одобряют люди, или наоборот. Барачники, те недовольны — они всегда и всем недовольны. Но пока оторопели, что-то меж собой обсуждают. Ещё бы, их такой поворот сильно удивил.

Партизан тяжело поднялся на ноги. Он весь перепачкался грязью, а с бороды, с волос и одежды потекли струйки мутной воды. Ух, как его шатает!

А Сыч, видно, сообразить не может, на каком свете находится. Встал на четвереньки, из горла сиплый свист, голова, будто маятник, из стороны в сторону мотается.

— За ворота этих тварей, — бросил, уходя, Терентьев.

Захар и ребята своё дело знают. Сняли наручники, потащили Сыча и Партизана под локотки. Дружинники вокруг них сомкнули кольцо, оружие в боевой готовности, на случай, если гражданам придёт в голову самосуд учинить. Мы с кумом, что требовалось, сделали, дальше обойдутся без нас.

— Пошли, Олег, — сказал Степан. Я побрёл за ним, через площадь, мимо Правления, вглубь одичавшего, заросшего малиной и крыжовником, яблоневого сада. Когда мы оказались среди мокрых кустов и деревьев, он сунул мне в руки фляжку.

— На, хлебни, — сказал он. Я глотнул, будто воду. Ни вкуса, ни запаха не ощутил, а желудок вывернуло наизнанку. Еле успел я в кусты нырнуть.

Когда рвотные спазмы прекратились, стало мне легко и радостно. Перед Степаном я опозорился, только на это сейчас плевать. Утерев рукавом слёзы, я ещё раз приложился к фляжке. Теперь совсем хорошо!

Кум задумчиво смотрел на меня, видно опять что-то для себя решал.

— Сегодня отдыхаешь, — сказал, наконец, Степан. — Можешь напиться, можешь по бабам. А можешь — и то и другое.

— Да нормально, — пробормотал я. — Почти нормально… скажи, ты знал, что казни не будет?

— Не знал. Никогда не знаешь, что решит Хозяин. То есть, Партизана бы он точно помиловал, а насчёт Сыча были у меня сомнения. Тебе какая разница? Повесили, не повесили, не в этом дело. Дело в другом… — Степан вонзил в меня взгляд. — И как тебе? Трудно убить человека?

— Да, — честно сказал я. Чего врать, по мне прекрасно видно.

— Но можно, верно? Однажды переступишь через себя, а дальше легче будет.

— Не знаю, — сказал я. — Не хочу пробовать.

— Мало кто хочет, — вздохнул Степан. — Но кто-то должен, и никуда от этого не деться. Потому что такая она, жизнь наша. Главное, чтобы в привычку не вошло, и не стало в радость. Держи подарок. Ты ж у нас именинник, отметь это дело, как следует.

Степан отдал мне нож, которым он перерезал верёвки. Я взял, даже, помнится, поблагодарил. И пошёл выполнять распоряжение кума. Напиваться.

* * *

— Зацени, какую штуку мне Степан подарил!

Я достал из кармана нож. Разноцветная ручка, набранная из оргстекла, удобно легла в ладонь, тускло блеснуло лезвие. Бум! Я всадил нож в столешницу, и теперь он торчит меж бутылью, и миской с малосольными огурчиками.

— Как тебе? — спрашиваю я. Захар переводит взгляд с оружия на меня. Глаза его хитро сощурены, под вислыми усами прячется лукавая ухмылка. Только напрасно он так смотрит. Я-то знаю: нет в нём ни грамма хитрости. Много чего есть, а этого нет. Помню, когда я был пацанёнком, он усаживал меня на колени, а я просил рассказать «сказку про войну». Эх, как хорошо-то было: улучив момент, я дёргал дядьку Захара за ус. Главное в этом деле — суметь удрать. Замешкался — на тебе увесистый шлепок!

Плохо, что он тоже помнит мои проказы. Подозреваю, что я для Захара так и остался пацаном, значит, и отношение ко мне соответствующее. Но я всё равно его уважаю: хоть он мой начальник, но мужик душевный. Вчера за пьянку в рабочее время ждала бы меня серьёзная взбучка. Получил бы я в зубы, и месяц занимался бы исключительно разруливанием шумных бабьих свар. Сегодня — не так. Захар сидит напротив, а в кружки налит самогон. Случай особый. Во-первых, праздник у меня, а во-вторых… во-вторых, Степан Белов приказал напиться, приходится исполнять. Хорошо, что рядом Захар. Потому что, когда один, выпивка не радость, а сплошное мучение. Опять же, и поболтать с кем-то нужно.

Душевно сидим. Говорим о дельном, о пустяшном, и о сущей ерунде.

Захар выдёргивает нож из столешницы, пробует лезвие, взвешивает оружие на ладони.

— Красив, чёрт! — в голосе Захара нескрываемое восхищение. — Ничего не скажешь, красив. Получается у Степана такие штучки делать. Мастер!

Захар цепляет на кончик ножа огурчик, а мне говорит:

— Наливай, юбиляр.

Два десятка лет прошло с тех пор, как я появился на свет. Тогда это никого не обрадовало — некому было радоваться: имя отца неизвестно, а мать умерла после родов. И что прикажете делать с малышом? Люди не знали, как самим выжить, а тут я! Не ждали? Сюрпри-и-из! Терентьев решил: что вышло, то вышло — родился, так живи. Фамилию мне дали Первов, потому что я был первым, рождённым после Катастрофы, а назвали Олегом. Что-то с этим именем у Терентьева было связано там, в прежней жизни. Бездетная одинокая женщина согласилась за дополнительный паёк попробовать выходить нежеланного младенца, и у меня хватило наглости выжить. Спустя ещё какое-то время сделался я всеобщим любимцем, Клыков называл сыном полка, Терентьев своими руками мастерил для меня игрушки. К слову, игрушек было навалом, и самодельных, и оставшихся у людей от той жизни — всё несли мне. Каждый норовил хоть чем-то порадовать шустрого малыша. До трёх лет я был единственным выжившим ребёнком, появившимся на свет после катастрофы. Это после женщины, глядя на меня, перестали бояться рожать, и даже принялись делать это с каким-то азартом, словно бросились навёрстывать упущенное. Да разве наверстаешь? У нас и сейчас мало рожается детей, а уж тогда…

Мы выпиваем, Захар ест огурец с кончика ножа, потом делает быстрое, практически незаметное движение кистью руки. Бум! Нож трепещет, вонзившись в дверной косяк. Красиво запустил! Только у нас каждый мужичок знает, как с ножиком обращаться. И я так могу! Ну, почти так. Это не трудно. А если хорошее оружие, то совсем легко.

— Я вот что думаю, — говорит Захар. — Скучно ты живёшь. И неправильно. Тебе нужно хобби.

— Чего? — удивлённо переспрашиваю я.

— Займись чем-нибудь. — Степан вот ножи мастерит. И для нервов полезно, и есть, чем время занять.

— Вон ты о чём… Не, ножи я не умею.

— Научишься. Берёшь напильник, или рессору. А лучше их вместе. В общем, не знаю я, у Стёпки спроси. А я могу научить лобзиком выпиливать, этим я сам когда-то занимался. Жалко, лобзика у меня нет. А вот ещё вариант: мебель из ивы плести. А что, полезное дело!

— Не, мебель не буду. Ерунда это. Зря время терять.

— А торчать в библиотеке — не зря время терять? Скоро прохвессором, блин, заделаешься. Будешь, как Архип; вроде и умный, а вроде и глупый. Наливай, чего ждёшь?

— Это правильно. Лучше двинем по маленькой.

— Какое же тебе занятие-то предложить? Можно ещё по бабам. Взрослый уже, пора.

— С этим я без тебя как-нибудь разберусь, — говорю я.

— В том и беда, что «как-нибудь». Медсестричка твоя, Катька, она ж ещё маленькая. Сколько ей, пятнадцать?

— Вроде, шестнадцать, — бурчу я.

— Я и говорю… — взгляд Захара мгновенно делается жёстким и сердитым. — Нет, я, конечно, понимаю, главное, чтобы девка созрела. Сколько ей — второй вопрос. Ты смотри! Не смей обижать! Пока гражданкой не станет, чтобы всё у вас аккуратно… Упаси тебя Боже!

— Ты что, Захар? — натурально возмущаюсь я. — Ты, вообще, о чём? Мы просто дружим. Друзья мы, понимаешь, и больше ничего.

Мы, в самом деле, друзья, если кто-то где-то услыхал что-то другое — это пустая брехня!

— Раз так, дружите себе. А то скажу Ренату. Он тебя вмиг обженит. А чё, ты молодой да здоровый. Любая счастлива будет. Выбирай бабёнку посочнее, и вперёд. А хочешь, двух бери. Это хобби, так хобби! Настоящее, мужское! Не то, что лобзиком.

А сам на меня лукаво так смотрит, а под вислыми рыжими усами наглая ухмылка прячется. У-у-у, таракан хитрющий! Понимает, что мне после стаканчика захотелось немного покуролесить, развеяться малость. Там видно будет. А пока…

— Наливай!

— Не раскисай! Что-то ты раскис, друг, — говорит Захар.

И вовсе я не раскис! Напротив, мне хорошо. Только надо собраться, привести себя в порядок. Эту сложную мысль я старательно втолковываю Захару.

— Ладно, коли так. А то в бутыли ещё много осталось…

— Захар, объясни, почему Степан меня выбрал? Раньше ты это делал… и он… а сегодня я. Почему?

— Почему, почему? Да потому! Присматривается он к тебе. Сколько лет Степану? Шестьдесят два. А Хозяин и того старше. И я не пацан уж. Пока тянем, только надолго ли нас хватит? А молодёжи, считай, почти что нет. На тебя, оболтуса, вся надежда! Нам понять нужно, на что ты годишься, вот и смотрим. Если хочешь знать, Клыков на тебя глаз положил, ему люди нужны. И лесникам нужны. Фиг им! Мне ты тоже не лишний. Не отдам!

Ладно, Захар, не отдавай. Я согласен. Мне и в милиции неплохо. За это и выпьем!

— Захар, ты скольких на тот свет отправил?

— Думаешь, я покойников считаю? Зачем мне?

— Нет, я понимаю, что до фига. Ну, сколько? Десять? Двадцать?

— Да уж поболе. Когда я начинал, тебя ещё и в проекте не было. Чечня — слыхал про такое?

— Ага.

— Не ври! Откуда тебе слышать? Может, и про Донбасс знаешь? Молод ты, знать про это!

— Сам же рассказывал.

— Мало ли что я рассказывал? А ты не верь всему! Кстати, что за интерес такой непонятный? — взгляд Захара становится трезвым и очень внимательным.

— Просто так спросил. Понимаешь, я человека убил. Почти убил… если честно, тошно мне от этого. И страшно. Там, на площади чуть не обделался. Ты тоже каждый раз… ну, это… переживаешь?

— Вон ты о чём! Не до переживаний мне. Привык.

— Хорошо, ну, ладно. А когда первого кончал, тоже всё нормально?

— Когда первого? Видишь ли, Олежка, тут дело такое… когда я своего первого завалил, о другом переживал — как бы самому не стать жмуром. Может, и обделался, только давно об этом забыл, и вспоминать не намерен. Понял? А если понял — давай по последней, и баиньки. Отдохнуть тебе надо.

Выпил я ещё, по-моему, даже без закуски. А дальше — туман. Кажется, Захар пытался забрать у меня бутыль, вроде бы укладывал в постель, да не уложил, потому что мне хотелось продолжения.

* * *

Мерзость во рту, неритмичный и навязчивый стук в затылке, а вдобавок неловкое чувство, будто я перед кем-то провинился. Кажется, ничего плохого не делал. Или делал? О-хо-хо. Я поднял тяжёлую голову и приоткрыл один глаз. Надо же, я за тем же за столом. Так и сидел за ним? Спал, наверное. Бутыль с самогоном куда-то делась, зато перед носом стоит кружка с травяным чаем. Лучше бы рассольчик огуречный налили. Водичку, на крайний случай.

— Очухался, Рыжий? — спросила Ольга. Когда она злится, по имени меня не называет. Молчала бы, потому что я вовсе не рыжий, есть небольшая рыжинка, и что с того?

— Да, друг, силён ты пить! Талантище! — Ренат восхищённо поцокал языком.

— Хоть какой-то талант у человека должен быть, хотя бы такой, — поддакнула Ольга.

— Ребятки, я не сильно куролесил? — спросил я. Голос сделался похожим на воронье карканье.

— Что-то с памятью моей стало… — пропел Ренат.

В самом деле не помнишь? — спросила Ольга. — Правда-правда? Сначала приставал: «давай выпьем, давай выпьем…», а когда мы согласились, спать завалился. Из-за тебя, охламона, ни поработать, ни отдохнуть не получилось.