Нам здесь жить

– А теперь что с этим Демьяном делать будем?

– Стандартный вариант, – пожал плечами Петр. – Включаем старый принцип: добрый следователь – злой следователь. Здесь он прокатит на ура. Правда, мы вроде оба себя злыми показали, но есть у меня на примете один гуманный человечек, поможет нам, не сомневайся, – он многозначительно посмотрел в сторону возившейся возле печки Заряницы. – Вот она и сработает. Не хотелось бы девку в мужские игрища вовлекать, но деваться некуда, придется. Сейчас она тихонько прокрадется к нему, развяжет веревки и расскажет, будто ты меня уговорил, что он и без битья сойдет, а то сильно есть хочется. Словом, мы в избе ножи точим. А ей жалко этого Звана-Демьяна стало, вот она и… Думаю, после ее сообщения он вылетит из нашей деревни и на ночь не посмотрит. Правда, придется на всякий случай покараулить, чтобы он от страха с самой Заряницей чего-нибудь не учудил да коней из хлева не выкрал. Ну ладно, это я беру на себя, а ты давай дуй спать, нам завтра рано подниматься.

– Зачем?

– Надо ж и прочую добычу забрать. Ты с пленного кольчугу, то бишь бронь, как ее здесь называют, снял, а с покойника забыл. Ну а дальше собираем шмотки, ноги в руки и айда.

– А может ну ее, кольчугу эту, – неуверенно предложил Улан.

Сангре почесал в затылке, прикидывая, но затем резко мотнул головой.

– Не может, – твердо ответил он. – Прежде чем делать променад до тверского князя, нужны срочные инвестиции в наш внешний вид, дабы одеться в то, что здесь отчего-то считается приличным, а за прибарахлиться требуется серебро. К тому же эта бронь считай не наша, а Заряницы.

– То есть?

– Да я тут прикинул – пешком идти нам в Тверь как-то не того, значит, лошадку придется у нее позаимствовать, а чем компенсировать, чтоб она потом смогла другую прикупить? То-то и оно. Да и за гостеприимство с лечением рассчитаться – святое дело. Спасибо и поклон низкий – само собой, но к словесной и спинно-поясничной благодарности желательно добавить и нечто материальное.

…Все прошло как нельзя лучше. Пленник, услышав от Заряницы зловещий рассказ о братьях, точащих ножи, едва девушка развязала веревочные узлы на его руках, буквально в считанные секунды покинул деревню.

Друзьям же оставалось похлебать пустого супчика с лохмотьями капустных листьев и завалиться спать. Улан заснул быстро, а к его другу сон пришел не сразу – пустой желудок давал о себе знать, время от времени недовольно урча на своего хозяина. Да и дурные предчувствия мешали. Может, и прав был Улан, предлагая укатить спозаранку. Но тогда они теряли кольчугу. А в том тряпье, что у них сейчас имеется, предстать перед князем решительно невозможно. И Сангре, скрипнув зубами, сказал себе твердое «нет».

«А кроме того, почему с московским дружинником непременно должно случиться самое плохое для нас? – попытался успокоить он себя. – Глядишь, доберется этот орел до Новгорода или… волки до него, что для нас, в принципе, одинаково. И вообще, если он и встретится по пути не тем, кому надо, его, скорее всего, сразу прикончат и о нас так никто и не узнает».

Успокоив себя этими рассуждениями, он сладко потянулся и наконец заснул.

Поутру ничто беды не предвещало. Друзья вместе с Заряницей сходили к яме-ловушке и к полудню вернулись обратно, нагруженные под завязку трофеями – саблей, бронью и прочим снаряжением погибшего воина. Осталось очистить кольчугу от крови и, собрав вещи, рано поутру уйти из деревни. Отмазка имелась: якобы помолиться в тверском храме по случаю рождества Христова. Правда, оно было сегодня, ну и что: лучше поздно, чем никогда.

Все изменилось спустя час после их возвращения из леса. Оказывается, события покатились по предсказанному Петром наихудшему варианту сценария. Началось с того, что бежавший дружинник с перепугу запутался в пояснениях Заряницы насчет дороги, свернул в противоположную сторону и поутру нос к носу столкнулся с тверской погоней. Кто он такой – было ясно без слов, да и Демьян в надежде, что ему сохранят жизнь, откровенно рассказал обо всем, в том числе и о том, кто указал московскому князю путь к спасению.

Прибыв в деревню, первенец князя Михаила княжич Дмитрий, возглавлявший погоню за Юрием, недолго думая, велел разобраться с иудой, показавшей дорогу московскому князю, на месте. Улана, хотевшего рассказать, как все происходило на самом деле, он и слушать не пожелал. Только и буркнул: «Заткнуть рот татарской собаке», а дружинники и рады стараться – мигом засунули ему в рот кляп.

Досталось и Петру, вступившемуся за друга. Кулак у дородного мужика с длинными вислыми усами, оказался увесистым, вложил он в удар всю душу, так что отлетевший от него как футбольный мяч Сангре, вдобавок приложившийся затылком о бревенчатую стену избы, на минуту потерял сознание.

Когда Петр пришел в себя, перед ним открылась безрадостная картина – к тому времени Улана успели подтащить к небольшой сосне, росшей на околице деревеньки, а один из дружинников успел вскарабкаться на дерево, деловито привязывая к одной из нижних ветвей веревку…

Глава 10. Божий суд

Времени оставалось всего ничего и терять его понапрасну Петр не стал. Вскочив на ноги, он вновь ринулся на выручку Улана. Дружинников, пытающихся его остановить, он яростно раскидывал в стороны – кого подножкой, кого подсечкой, кого ловким броском. Последние же два метра, отделявшие его от княжича, Петр преодолел в отчаянном прыжке, успев обхватить руками ноги Дмитрия. Плюнув на свою гордость, он не стал подниматься, а то еще оттащат от княжича, не дав сказать ни слова. Инстинктивно рассчитывая на его молодость, каковая, как известно, горяча, но отходчива, отчаянно завопил:

– Не милости прошу, но справедливости!

Дмитрий и впрямь выглядел молодо, под носом да на подбородке не борода с усами – пух курчавился, но уж больно зол он был из-за неудавшейся погони. Широкие черные брови мрачно хмурились, из темно-синих глаз чуть ли не искры летели.

– По ней и сужу, – сурово отрезал он и многозначительно кивнул на спущенную к тому времени вниз веревку с петлей. – Вон она, дожидается наворопника московитского[11]. Верно, Иван Акинфич? – повернулся он к тому самому вислоусому мужику, недавно приложившемуся тяжелым кулаком по скуле Сангре.

– Он же по неведению дорогу-то показывал, согласно святому евангелию! Помоги ближнему своему и все такое! – возмутился Петр и, не выдержав, вскочил на ноги. О том, что он погорячился, Сангре узнал спустя всего пару секунд, когда оказался схваченным сзади за руки. Но этого его не смутило. Он и вырываться не стал, не до того, торопился поскорее выпалить побольше доводов в защиту друга. – Выходит, в святых книгах одно пишут, а ты иное повелеваешь?! И как быть?!

– С каких пор магометяне по евангелию поступать стали, – хмуро проворчал Иван Акинфич. – Верно ты, Дмитрий Михалыч, рассудил, вздернуть татарина и вся недолга…

– Да какой он татарин-то?! – торопливо перебил Петр. – Он самый настоящий калмык. И в аллаха не верит, потому как буддист! Ему по вере всем положено помогать, вот и… помог, – он сокрушенно вздохнул и напомнил: – Но по незнанию. Зато когда узнал, кто они такие, вмиг в бой кинулся промах свой исправлять. Ну, не смог в одиночку всех задержать, но дрался-то отчаянно – одного в плен взял, а второго вообще завалил. За это, между прочим, награда полагается.

– Ну ты и наглец! – развеселился от таких слов Сангре княжич. – Может, ему еще и боярство пожаловать?

– Али серебром с ног до головы осыпать? – угодливо добавил Иван Акинфич. – Так я мыслю, с него и тех гривен довольно, кои он от московского князя за свое иудство получил. За таковское щадить…

– Да ничего он не получал! – отчаянно завопил Петр. – Я ж говорю – поступил по незнанию и по не-ве-де-ни-ю, – произнес он по складам. – А ты, Дмитрий Михалыч, лучше вспомни, чему святые книги учат. А у Екклезиаста-проповедника прямо сказано: «Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых». Да к тому ж кто знает-то, возможно, москвичи и сами дорогу бы нашли, без его помощи! А тогда вы нипочем за ними не успели бы – вон на сколько отстали.

При этих словах Дмитрий вновь насупился и почему-то с безмолвным упреком во взгляде оглянулся на Ивана Акинфича, недовольно крякнувшего и зачем-то начавшего теребить конскую уздечку. Петр, воспользовавшись этой паузой, продолжил, торопясь сказать самое главное:

– И не надо нам ничего – ни боярства, ни гривен, хотя мой побратим их и заслуживает. Ты, Дмитрий Михайлович, просто сочти все его заслуги и прегрешения и раздели. Оно ведь как: если за одно – награда, а за другое – кара, то вместе получается…

Он развел руками, прикидывая, как половчее перевести на средневековый лад фразу «Минус на плюс дает ноль». Но не смог отыскать подходящего варианта и, вовремя припомнив, какой сегодня день, зашел с другого бока.

– А призывая к милости, княже, я одновременно и о тебе забочусь. Вспомни, что ныне рождество господне и негоже тебе омрачать сей великий праздник смертоубийством. И в послании апостола Павла коринфянам о том же говорится: «Если служение осуждения славно, то тем паче изобилует славою служение оправдания». Да и не о прощении речь! Он иного от тебя жаждет, княжич: справедливости. И в будущем мы тебе тоже пригодиться можем. Мы ж сами к тебе на службу собирались, не сегодня-завтра в Тверь бы подались.

– Ишь какие ловкачи, – зло хохотнул вислоусый. – Вы б до весны собирались. А теперь на кой ляд вы нам сдались, когда мы своего ворога одолели? – И он властно распорядился: – Давай, робяты, вздергивай его.

Но Дмитрий властным жестом руки остановил дружинника, собиравшегося накинуть на шею «предателя» веревочную петлю, и задумчиво протянул, обращаясь к Петру:

– Насчет пригодиться, мне мыслится, что, сказывая про обоих, ты малость погорячился. На тебя я в деле чуток поглядел: и впрямь ловок. Ну а татарин сей, или кто он там есть, чего может? Стрелы быстро пущать? Так оно нам ни к чему, мы иным берем.

– При чем тут стрелы?! Я ж к чему говорил, что он в одиночку и без оружия двух конных одолел? Да к тому, что по сравнению с ним я неуклюжий как медведь.

– Сразу видать, не охотник ты, – хмыкнул Дмитрий. – Косолапый порой столь ловок бывает, что…

– Каким бы ловким он не был, а мой побратим и топтыгина одолел, причем вообще без ничего, даже рогатины с собой не было.

– Ишь ты. А с виду и не скажешь, – подивился княжич. – Ну да сейчас не о том речь, – и он, иронично кривя губы, обратился он к Улану: – Сказываешь, не за гривны, но по неведению дорожку указал, согласно святому писанию?

Тот закивал, промычав что-то в ответ.

– Добрые ратники мне и впрямь нужны, но уж больно неказисто ты выглядишь… – княжич презрительно скривился. – К тому ж из московлян вои никакие, это они не далее как три дня назад показали, потому хоть и одолел ты у них пару человечков, но похваляться тебе покамест все одно нечем. Про косолапого иное. Ежели ты его и впрямь голыми руками…

Деревенский народ, не дав договорить, бурно загудел, подтверждая. Дмитрий, бросив на них взгляд, продолжил:

– Однако зверь по своему неразумию зверем так и останется, а вот коль ты голыми руками моего дружинника на снег уложишь, тогда… – он помедлил, прикидывая, и решительно закончил: – так и быть, оставлю в живых по случаю рождества господнего… до Твери. Пущай батюшка мой тебя судит. Ну а ежели не управишься с моим воем – не взыщи, – он многозначительно кивнул на веревку в руках дружинника и распорядился: – Тряпицу у него изо рта выньте – услышать хочу: согласен али как.

– И охота тебе с ним рассусоливать, – попрекнул Иван Акинфич. – И без того видать, что из наших ему ни с одним не управиться. Ростом удался, а телом хлипок. Одно слово, недокормыш.

– А ты сам выйди против меня, тогда и поглядим, кто из нас хлипче, – дерзко заявил избавленный от кляпа Улан. Вислоусый изумленно вытаращил на него глаза и гулко захохотал. Но смех его быстро оборвался, когда княжич, согласно кивнув, молвил:

– Что ж, пожалуй, так и учиним. Развязать его, – распорядился он и, повернувшись к Ивану Акинфичу, спросил: – Как, боярин, принимаешь вызов?

Тот недоуменно уставился на княжича.

– Неужто взаправду решил меня супротив него выставить? – недоуменно спросил он. – Да мне и сабелька ни к чему. Разок к нему шуйцей приложусь и одесная[12] не занадобится.

– Значит, туда и дорога, – хмыкнул княжич. – Сам сказывал, что сей иуда смерти заслуживает. А от доброго кулака ее принять али от веревки пеньковой – разница невелика.

– Оно, конечно, так, да негоже боярина именитого поединщиком супротив незнамо кого выставлять, – протянул Иван Акинфич, горделиво вскинув голову и оглаживая длинный ус. – Как бы честь родовую не замарать.

Княжич хмыкнул и жестко, с легкой неприязнью в голосе произнес:

– На тебе, боярин, тоже вина имеется. Кто меня осаживал, едва сумерки наступали, на привалах настаивал? Глядишь, пораньше бы Юрия Данилыча догнали, до того, как этот пострел ему дорожку указал. Выходит, есть кой-какая правота в словесах его сотоварища.

– Да нешто ночью по лесам да болотам шастают?! – возмутился боярин. – И без того четвертый день в седлах с утра до вечера, ажно спину заломило.

– Вот и оправдайся. Считай, на божий суд вышел. Заодно и косточки разомнешь. И честь твоя непорушенной останется. Сам ведаешь: на божьем суде ни бояр, ни мужиков нет. Ежели все так, как сей краснобай сказывает, – кивнул Дмитрий в сторону Петра, – то тебе и одесная не поможет. А коль инако выйдет и зашибешь его, стало быть докажешь, что людишки московлянина сами верной дорожки через болота нипочем бы не сыскали и нет твоей вины в том, что главный ворог от нас убег.

Боярин, что-то недовольно ворча себе под нос, нехотя слез с коня. Небрежно бросив поводья одному из дружинников, с угрожающим видом подошел к Улану.

– Я тебя счас яко комара прихлопну, – злобно посулил он.

– Что для одного комар, для другого слон, – уклончиво возразил Улан и, повернувшись к Дмитрию, деловито уточнил: – До первого падения, княжич, или как?

– Оскользнуться и случайно можно, – покачал головой Дмитрий. – До трёх. Тогда ошибки точно не будет.

– И ногами тоже дозволь, хорошо?

– Лишнее, – отрезал княжич. – У нас на Руси таковского боя не ведают.

– Должен же он тебе свое искусство во всей красе показать, – вновь встрял Петр. – И тебе выгода: воочию увидишь, чему он способен твоих людей научить.

– Ты как, Иван Акинфич, согласный? – осведомился Дмитрий.

– Пущай ножонками повихляет, – самодовольно отмахнулся тот. – Я его за одну ухвачу, на другую наступлю да пополам и раздеру.

– Вот и хорошо, – облегченно выдохнул Петр и, ринувшись к другу, торопливо зашептал: – Давай, старина, не подведи. И толстого лупи без пощады. У него – сам, наверное, подметил – какие-то контры с Дмитрием, так что тот простит, если морду боярскую расквасишь. Но по возможности красоту боя тоже продемонстрируй, чтоб княжич сам слюну от зависти пустил и захотел научиться.

– Попробую, – кивнул Улан, продолжая старательно растирать затекшие запястья рук.

Проба оказалась удачной. Первый раз Иван Акинфич рухнул на снег, когда Улан стремительно увернулся от его удара и, ловкой подсечкой подцепив шагнувшего вперед противника, резко дернул на себя его ногу.

– Один, – громко объявил Сангре.

– Не в счет – оскользнулся я! – взвыл боярин, резко вскакивая.

Петр вопросительно покосился на княжича, напомнив:

– Помнится, для того ты и велел до трёх падений бой вести.

Дмитрий помедлил, но, соблюдая справедливость, нехотя подтвердил:

– Пущай один.

Тем временем Иван Акинфич продолжал резво молотить кулаками, но… по воздуху. Ни одного удара в цель не пришлось, хотя порою его здоровенные ручищи пролетали в опасной близости от лица Улана, ловко уворачивавшегося от них. Так длилось с минуту. А на вторую, улучив удобный момент, соперник боярина сделал резкий прыжок вбок и, оттолкнувшись, взмыл в воздух и почти одновременно произвел два удара. Правая его нога пришлась по затылку, сбив с противника шапку, а в следующее мгновение левая с ходу врезалась в подбородок. Зубы Ивана Акинфича громко и звонко лязгнули и он, нелепо взмахнув руками, повалился на снег. Рядом упал Улан, но моментально вскочил, приняв боевую стойку в ожидании, когда поднимется боярин. Однако тот остался лежать недвижимым, а возле его лица неспешно расползалось кроваво-красное пятно…

– Неужто насмерть зашиб? – встревожился Дмитрий.

Улан мотнул головой, хладнокровно пояснив:

– Если б я в сапогах был, тогда бы мог – у них носки острые. А берцами не то – они тяжелые, но тупые. Полежит немного и придет в себя. Правда, на коня ему лучше сегодня не садиться – свалиться может. Да и вообще денька два-три повременить, – и выжидающе уставившись на княжича, осведомился. – Третий раз нужен?

Дмитрий задумчиво оглядел Улана.

– Пожалуй, ни к чему – и без того ясно, – неспешно протянул он и похвалил: – А ты ловок, как там тебя, камык. И впрямь можно к себе брать, ежели батюшка… живота не решит.

Петр сокрушенно крякнул. Получалась всего-навсего отсрочка, а он-то надеялся…

– А с деревней чего учинить повелишь? – осведомился один из дружинников, явно разочарованный несостоявшимся повешением и враждебно поглядывавший на Улана.

Дмитрий помедлил, оглядывая небольшую кучку жителей.

– Виру с них взять и вся недолга, – подал голос другой дружинник.

– Виру сказываешь, – задумчиво протянул княжич.

– Смилуйся, батюшка! – бухнулся ему в ноги седой Липень. – Неповинны мы в евоном грехе, как есть неповинны. Да и не нашенские они вовсе, за что вира-то?! Мы этих пришлецов и знать не знаем. Это все Заряница. Она их в лесу по осени сыскала. Да и то взять – не бросать же. Поранетые оба были, медведь порвал, вот мы их из христианского милосердия того, пожалели. И ентого, – кивнул он на Улана, – тож она выхаживала, покамест он в себя не пришел. Кто ж ведал, что он московлянам подсоблять удумает. – И староста, потянувшись всем телом к княжичу и даже зачем-то привстав на цыпочки, заговорщически понизив голос, добавил: – И словеса в их речах случаются не нашенские. Может, они того…

«Козел», – глядя на него, зло подумал Петр, но усилием воли взял себя в руки. Да и правильно поступал дед. Ему ж сейчас главное: деревню спасти, то бишь своих. На дворе конец декабря, так что если княжич согласится с предложением «пустить ворогам огоньку», народцу придется ой как худо. А они с Уланом, как ни крути, чужаки.

Кроме того, если судить объективно, лишнего староста на них не наговаривал: все по делу. И касаемо «ненашенских» словес тоже крыть нечем. Они, действительно, особенно поначалу, частенько попадали впросак. Сангре, к примеру, до сих пор не мог без смеха вспомнить, как он во второй день пребывания в деревне, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, в течение получаса, не меньше, выяснял у Горыни, где тут поблизости туалет. Увы, но ни его, ни «параши», ни «очка», ни «сортира», ни даже самого что ни на есть русского «отхожего места» здесь не знали. А Петр в свою очередь отродясь не слыхал про «облаю стончаковую избу».

Да и во многих других вопросах он лишь диву давался, сколько казалось бы обычных слов, прочно вошедших в словарь русского человека еще в двадцатом веке, если не раньше, местные попросту не понимают. Приходилось немало попотеть, чтоб найти нужный средневековый аналог. Но находил, и «нюанс» сменялся «оттенком», «прогноз» – «предсказанием», «секрет» – «тайной», «деталь» – «частицей», «компенсация» – «возмещением», «моментальное» – «мгновенным», а «фрукты» для раненого друга – «плодами», а то и еще проще: «грушами» и «яблоками».

К чести наших героев надо заметить, что переучивались они быстро, особенно Петр – сказывалось пребывание в колонии, где за одно единственное неудачное слово можно было поиметь весьма крупные неприятности. Спустя всего месяц они почти не употребляли диковинных для аборигенов слов. Ну разве когда Сангре пробивало на одесский жаргон, но это не в счет, ибо тогда загадочных слов в его речи было так много, что перевода никто не удосуживался спросить, предпочитая вникать в смысл монолога веселого чужеземца, исходя исключительно из интонаций.

Зато в обычном разговоре Петр последний раз лопухнулся аж на проводах мужиков на войну, когда провозгласил, что у него созрел тост. Но и тут мгновенно сработала выработавшаяся за последнее время привычка, и он, оглядев озадаченно уставившийся на него народец, буквально через несколько секунд внес поправку, заменив «тост» на «здравицу». – Заряница, сказываешь, подобрала? – нахмурился Дмитрий.

– Она, она, – закивал Липень. – Ну-ка, подь сюды, – приказал он девушке, стоящей поодаль среди сгрудившихся в кучу перепуганных односельчан. И когда та, не поднимая головы, робко подошла поближе, строго приказал: – Давай, сказывай княжичу без утайки как да что!

Но рассказывать ей ничего не пришлось. Оказывается, княжичу припомнился некий коваль, бывший среди ополченцев. Мол, когда он в кругу ратников своей сестрицей-разумницей похвалялся, тоже ее вроде Заряницей называл.

– Горыня?! – радостно вскинула голову девушка.

– Он самый, – подтвердил Дмитрий. – Стало быть, он твой братец. Хорош, хорош, ничего не скажешь, могутный. Сказывал, беспременно тверичи всех поганых одолеют. Мол, им провидец о том еще месяц назад предсказывал. И песня, кою он вместе со своими мужичками, у костра сидючи, пел, тоже хороша. «Вставай вся Тверь огромная», – процитировал он. – Вроде и простые словеса, а как за душу хватают.

– Таки это ж моя песня! – возликовал Петр. – А провидец вот стоит, – хлопнул он по плечу друга и, радостный, уставился на Дмитрия, будучи уверенный, что теперь-то их неприятности остались позади.

Княжич, нахмурившись, удивленно уставился на обоих, недоверчиво переводя взгляд то на Улана, то на Петра.

– Не похож ты на гусляра, – усомнился он. – Не брешешь?

– Зачем, – пожал плечами Сангре. – Да и глупо. Достаточно того же Горыню спросить и мое вранье вмиг наружу вылезет. Да и не он один мои слова подтвердить может… – он кивнул на скучившееся население деревеньки. – Любого из них спроси. Вон хоть бы старосту.

Липень досадливо крякнул, но увиливать не стал, подтвердил:

– Его, его песня. И впрямь он всех нашенских ей обучал. Туточки, в моей избе, ее и пели. И про победу твово батюшки Улан сей нам сказывал.