Помоги проекту - поделись книгой:
Это я могу объяснить. Сам ритуал вызывает вопросы у многих. Хотелось бы сделать это так, чтобы тебя в это время не видел никто, хотелось бы сделать, чтобы это произошло наедине со священником (у многих), потому что сам публичный характер таинства многих отвращает. Я это знаю и могу понять.
«Как вы относитесь к концепции абсурдного человека Камю, который не обманывает себя идеями Бога, смысла жизни и разумной Вселенной, а живёт без смысла и надежды? Логично, что человек, признающий, что над ним нет иной воли, становится равен Богу?»
Нет, это совершенно не логично, потому что, к сожалению, над человеком есть очень много всяких обстоятельств, помимо Бога. Да я вообще и Камю не очень люблю. Мне нравится «Чума», конечно. Я ещё раз говорю: все вопросы о Боге — есть он, нет его, есть свобода, нет свободы — всё это мне представляется сейчас, в нынешней России, такой скучной казуистикой! Понимаете, очень много вопросов просто снялись. Замечательно сказано у Андрея Синявского: «Верить в Бога следует не потому, что это логично, гуманно или красиво, а просто потому, что Бог есть». Вот и всё. Точно так же, когда я смотрю на всё, сегодня происходящее, я думаю: какая там может быть вообще жизнь без смысла и надежды? Ну попробуйте жить без смысла и надежды. Всё-таки мне кажется, что ничем, кроме самоубийства, как в случае Камю, это не кончается.
«О чём рассказ Достоевского «Скверный анекдот»?» О! Он о русской оттепели, о том, как человек попытался быть демократическим начальником, и как смешно и жалко это закончилось. Это, кстати, один из немногих рассказов, где Достоевский художник.
«Люди не смогут значительно продвинуться в своём развитии, пока не откажутся от всех видов самообмана, включая Бога». Послушайте, Бог — это не самообман, а это более тонкое понимание мира, вот и всё.
«Что вы думаете о Станиславе Грофе?»
Я даже его интервьюировал однажды, и мне очень понравилась его твёрдая уверенность, когда я его спросил: «А что бы вы ответили на вопрос о бытии Божием?» Он процитировал Юнга: «Верю» — слабое слово. Я не верю, я знаю». Мне это очень понравилось. Книга Грофа о жизни после смерти и об опыте всяких психоделических веществ в предсмертном исследовании мне кажется неубедительной, потому что доказательств загробной жизни и Божьего бытия хватает и так, и все мы их получим рано или поздно. А что касается Грофа как учёного, как человека, то он очень приятный и интересный человек, и идеи, которым он вдохновляется, гуманистические.
«Является ли поезд, сбивающий Каренину, символом судьбы, детерминизма?»
Даже больше скажу: вся железная дорога является символом предопределённости, детерминированности. Это же роман о России, которая попыталась уйти от закона к любви, от диктатуры к свободе — попыталась сломать свою матрицу. «Анна Каренина» в значительной степени политический роман. У нас всё переворотилось и только ещё укладывается. И опять не получилось! И всё плюхнулось туда же. Поэтому, конечно, железная дорога — символ страшной предопределённости, с которой сталкивается живая человеческая надежда.
Мне прислали, слава тебе господи, Гиббонса, где Гульд его играет. Будем слушать теперь.
«Из-за расхождений в отношении к реинкарнации…» Нет, почему? Я с удовольствием буду и дальше читать ваши вопросы.
«Дмитрий Львович, во мне никогда не была сильна вера в Бога, обряды казались глупыми, но именно сейчас я понимаю, что если зло настолько наглядно, то значит есть и обратная сторона всего этого — настолько же серьёзная и не понятная мне сила добра. Конечно, мне очень приятно приходить к таким мыслям от обратного, но лучше, чем никак. Спасибо!» Спасибо и вам, Паша. Вы высказали ровно то, что собственно собирался и я.
«О предсказаниях в литературе XX века. Говорилось о том, что мало кто предсказал развитие и последующее крушение тоталитаризма коммунистического типа. Я вспомнил о рассказе Пола Андерсона «Последний из могикан». Рассказ я этот не читал, но спасибо, что прислали цитату. Тщательным образом осмыслю.
«Прогрессоры нарушают свободу воли человека — например, ошибаться?»
Нет, прогрессоры не нарушают. Если помните, Лёша, прогрессоры занимаются в основном тем, что они спасают уже обречённых или тех, кого нельзя спасти иначе. Они очень опасаются прямых вмешательств. Прогрессоры делают всё возможное, чтобы не пришлось никого убивать или никому являть чудеса. Они занимаются просвещением, это совсем другая история.
«Зовут меня Александр, хотя в «ЖЖ» указано — Катя». Хорошо, Катя-Александр, я прочту.
Тут совет: «Привет Владивостоку из Рыбного! Ищите единомышленников в себе». Ну, это немножко тоже…
«Когда будет лекция о Жванецком?» Не могу вам сказать этого. Я не думаю, что её надо читать. Мне кажется, что её должен читать человек более пристрастный к Жванецкому.
«Прочитал ещё десять лет назад «Никодима Старшего» Скалдина, — очень правильно сделали, — и вспомнил, слушая ваш «Один», вот какой вопрос. Это Вселенная или какой-то дебильный закон судьбы не даёт текстам сохраниться? Почему что-то живёт, а что-то сжигается в топке?»
Кстати, очень многие тексты Скалдина не сохранились, это вопрос правильно заданный. Понимаете, я всегда рассматривал концепцию Бога как автора, Бога как художника. Я даже, например, считаю, что такие странные книги, как диккенсовский «Эдвин Друд»… Если бы он был закончен, это был бы просто хороший роман, а так это гениальный роман, тайна веков, в которой мы всё время ищем разгадку и вечно будем её искать. То есть мне иногда кажется, что если книга не сохранилась, в этом есть какой-то промысел.
Вот тут мне пишут: «А правда ли, что Гоголь сжёг на самом деле «Мёртвые души» по ошибке? Он хотел сжечь черновики (то, что до нас собственно и дошло), а сжёг беловик».
Гоголь не такой был дурак, чтобы сжечь беловик нечаянно. Для писателя, как это ни ужасно звучит, его рукопись — это, может быть, самое дорогое, что есть в горящем доме; и если у него будет выбор — спасти хозяина или рукопись, — он, конечно, спасёт хозяина, но перед этим он сильно задумается. Так подло устроен писатель. И вот в этом есть какая-то… Конечно, никакой случайности здесь не было. Автор жжёт.
Просят лекцию по Блоку. Обязательно. Ещё вопрос: «Никогда не любил Бунина, поэтому — Бунин». Хорошо, подумаю, ещё время есть. Бунина можно, да.
«Будет ли Максим Шевченко в проекте «Литература про меня»?»
Это от него зависит. Если он захочет, то, конечно, будет. Я Макса очень люблю, Максима Леонардовича. Я считаю его при всех наших несовпадениях человеком умным, субъективно честным и талантливым поэтом, кроме всего прочего. Я просто знаю Максима много лет, поэтому я был бы очень рад.
«Ваше мнение по поводу «Рождественской песни в прозе».
Много раз я говорил, что здесь эстетический критерий, наверное, не совсем применим. Я люблю вообще Диккенса. «Рождественская песнь в прозе» — очень густая, атмосферная, во многих отношениях дурновкусная вещь, но ничего не поделаешь, атмосфера английского Рождества создана историей про этого скрягу, про Скруджа. Это великая история, и она осталась на всю жизнь, она осталась олицетворением рождественской сказки. При том, что вторая и третья повесть рождественского цикла мне уже не нравятся совсем, не нравятся их слащавость, слюнявость, многословие, но всё равно Диккенс создал английское Рождество, поэтому тут уже никакие претензии не уместны.
«Какую роль в «Мастере и Маргарите» играет Гелла?»
Думаю, что чисто декоративную, никакой сознательной, большой роли у неё нет. Ну, может быть, она — такая странная спутница Фриды, как бы тоже раздваивается. Но вообще нет, конечно. Ну просто для красоты. Роман писался для человека, который ценит бульварную эротику. Вот ему было, видимо, приятно на это посмотреть.
«С Рождеством!» И вас с Рождеством!
«Вы часто говорите про Мережковского, но ни разу не упоминали его роман, посвящённый императору Юлиану Отступнику. Почему? Вам не нравится сам роман или Юлиан?»
Миша, я этот роман считаю детским. Это первый роман Мережковского, он ещё очень пафосный. Он хорошо читается. Вот «Леонардо да Винчи» — это уже проза, видно, как он быстро растёт. А «Юлиан» — и период мне не очень интересен, и герой не очень интересен. Хотя сам роман, безусловно, в этой трилогии важен, и, безусловно, Мережковский первопроходец в жанре философского исторического романа, но сказать, чтобы мне это было сильно интересно, к сожалению, не могу.
«Пишу вам из Белоруссии. Я студент. Я начал у себя замечать почти все основные черты психопатии. Есть три варианта. Первое — что это мне хочется иметь модную болезнь. Второе — что я обычный человек с характером немного психопатическим. Третье — что я полноценный психопат, который просто социализировался и был воспитан не психами. Я со своей девушкой, с которой мы уже два года, поговорили, и она тоже думает, что это, скорее всего, третий вариант».
Нет, успокойтесь, Валера, пожалуйста. Вы не психопат. И даже скучно вам об этом говорить. Не надо вам выдумывать себе модные болезни. Вы здоровый и нормальный человек, нет у вас ничего особенного, и всё у вас в порядке. Если вашей девушке кажется, что вы психопат, то вы тоже ей скажите, чтобы она этим не увлекалась. Может быть, вы просто вести себя не умеете. Может быть, всё гораздо прозаичнее. Так и скажите девушке. А то объяснять всё психопатией, как я уже сказал, чересчур комплементарно.
Парочку вопросов ещё я успеваю взять.
«Ваше мнение о книге Новодворской «Карфаген должен быть разрушен»?»
Я люблю Новодворскую как публициста, и мне нравится это чисто как художественный текст. С её мнениями и взглядами на вещи я почти всегда не согласен. Но у Новодворской есть и в автобиографиях, и в «Карфагене», и в её литературных очерках одно безусловно очень важное свойство: Новодворская полно и честно выражает себя, она в своей прозе такая, какая была, и она не боится такой быть. Сейчас очень многие люди выдумывают себя, выдумывают себе, как мы уже слышали, модную психопатию, или выдумывают себе ура-патриотические убеждения, или выдумывают себе ненависть к несуществующим фашистам и так далее. Новодворская себя не выдумывала, и она никогда не боялась, поэтому её так приятно читать. Она — великолепный сам по себе пример литературной наглядности. Я считаю, что писатель должен быть в этом отношении очень честен.
«Чем вы объясняете награждение романа «Дорога» Маккарти литературными премиями? Ведь это ужасно скучно».
Нет, я бы так не сказал. Вообще, как вы знаете, я не фанат Кормака Маккарти (ни «Кровавого меридиана», ни «Дороги»), но он настоящий писатель со своим языком, довольно сложным, если читать по-английски. И «Дорога» — это не примитивный текст. «Дорога» — это текст настроений. Он немножко похож на кинговский «Stand» («Противостояние»), слишком похож, но всё-таки Маккарти — это писатель, безусловно.
«Творчество Фридриха Горенштейна как тема лекции?» Хорошо, сделаю обязательно. И вопрос: «Ваше отношение к драматургии, мемуарам и дневникам Александра Гладкова?»
Александр Гладков — это мейерхольдовский завлит, человек безусловного таланта, автор пьесы «Давным-давно». Хотя Эльдар Рязанов, например, считал, что он как минимум не совсем сам писал, потому что когда нужно было Рязанову несколько поэтических вставок в «Гусарскую балладу», Гладков отказался это сделать, всё время юлил и отказывался. Я думаю, не то чтобы он не сам писал, а просто такую волну вдохновения он вторично пережить не мог. В дневниках его много суждений наивных, а иногда и просто обывательских. Его отношение к «Доктору Живаго» мне не понятно и меня раздражает, он вообще в романе ничего не понял. Но всё-таки он был очень добрый и честный человек. У него был вкус безупречный. Он первым оценил новую прозу Трифонова с её подтекстами. В общем, его дневники — очень поучительное чтение.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― В студии Дмитрий Быков, и мы с вами начинаем последнюю четверть эфира. Тут ещё только на один вопрос я отвечу
«С какой вашей книги начать вас читать?»
С «Оправдания» попробуйте. Раньше я советовал «Эвакуатора» всегда, но я убедился, что «Эвакуатор» всё-таки на очень своеобразного читателя рассчитан. Попробуйте «Оправдание». Мне тут сейчас для итальянского перевода пришлось его перечитывать, и я многое там нашёл, чего раньше не замечал — видимо, потому, что я изменился, и автор этой книги для меня уже почти незнакомый человек, всё-таки 17 лет прошло. Там есть вещи, которые, на мой взгляд, сегодня заслуживают внимания.
Я, подумавши, решил всё-таки поговорить про Блока, потому что очень много заявок на него. Про Соловьёва я поговорю отдельно, но я не очень понимаю, что собственно про Соловьёва можно говорить. Что касается Блока, то, конечно, 15 минут — это глупость. И ни за 15, ни за 20 минут это нельзя сделать. Я очень хорошо помню, как к нам пришёл Богомолов на семинар… Я слушал семинар Николая Алексеевича Богомолова о поэтах Серебряного века, и он должен был нам читать Блока. Он пришёл и сказал: «Ребята, я понял, что Блока не могу, потому что это всё равно, что про Пушкина рассказывать. Давайте я вам про Сологуба». И мы Блока перескочили. Подвиг, что Владимир Новиков умудрился в довольно тонкой книге в серии «ЖЗЛ» о Блоке так много сказать, потому что «Гамаюн» орловский, 800-страничный, мне кажется неполным.
Поэтому говорить будем об одной только вещи, а именно о поэме, столетний юбилей которой скоро мы уже будем отвечать, будем говорить о «Двенадцати». О той самой поэме, про которую князь Святополк-Мирский когда-то сказал: «Если бы был передо мной выбор — оставить ли в вечности всю русскую литературу или только эту поэму, — я бы, по крайней мере, серьёзно задумался».
Почему «Двенадцать» — главная поэма для русской литературы, и о чём собственно там идёт речь? Ведь очень многие, кто читал Блока и любил Блока, даже видя в ней явное сходство со «Снежной маской», со структурой «Снежной маски», даже помня триолет Сологуба про то, что «стихи Александра Блока — заметённый снег», всё равно замечают очень много неожиданного.
Во-первых, потому, что эта вещь написана на языке улицы, а для Блока вообще принципиально быть транслятором, а не ритором; он воспроизводит тот язык, который слышит и на котором думает. Поэтому поздние свои стихи он сам никогда практически не читал со сцены, во всяком случае не читал «Двенадцать». У него нет голоса, нет голосовых возможностей для этой вещи. Читала Любовь Дмитриевна. Точно так же он не понимал свои ранние стихи и говорил, что очень многие слова в собственных ранних стихах, в ранней прозе и в ранних статьях ему уже просто не понятны.
«Двенадцать» написана человеком, который говорит на совершенно новом языке, и этот уличный язык отражает всю какофонию Петрограда 1918 года. Это и проститутки, которые проводят у себя профсоюзные собрания:
…
Это и писатель Вития, который повторяет: «Предатели! Погибла Россия!» Это и пёс, который здесь же воет. Это и поп. Кстати, вы себе не представляете, с какой новой волной кощунства, увы, придётся ещё столкнуться России, когда она будет избавляться от всего нынешнего фарисейства. Тогда Блок ещё будет казаться почти ангелом.
— это ещё играми покажется.
Но, конечно, суть «Двенадцати» не в этом. Суть и сюжет поэмы «Двенадцать» в том, что это история апостолов, которые убили Магдалину. Вот так странно звучит этот сюжет в пересказе. Совершенно очевидно, что двенадцать — это революционный патруль, который возглавляется Христом, и не потому возглавляется, что он идёт впереди этого патруля, что они его конвоируют, как пытались думать некоторые (у Вознесенского была такая идея), но на самом деле это не так. На самом деле Христос идёт во главе двенадцати, потому что они несут возмездие, несут гибель страшному миру:
Блок это ненавидел искренне. Не нужно думать, что революция была разгулом мятежа, разгулом стихии. Революция была актом конечной невыносимой усталости от всего. Революция была актом уничтожения всего кондового. Это был акт реформаторский, модернизаторский, а вовсе это не разгул и раздолье древней стихии. И Блок видел в этом как раз прорыв к новому, прорыв к чистому воздуху после долгой душной спёртости.
Но ужас-то весь в том, что в результате этой революции в России гибнет то единственное, что было ему дорого. Вот об этом написан его замечательный отрывок «Русский бред», который он пытался сделать поэмой и не довёл до конца, где сказано:
Вот это «одно, что в ней скончалось безвозвратно» и есть вечная женственность по Блоку, и есть, может быть, сама душа Блока, он себя хоронит вместе с Россией. Убита Катька, но Катька-Магдалина, блудница — это и есть на самом деле тот символ вечной женственности, который для Блока очень важен.
Мы могли бы провести здесь довольно длинную аналогию, привести целый ряд текстов, в которых проститутка, святая блудница (как в последней неоконченной пьесе Уайльда), выступает новой инкарнацией Магдалины. И вообще русская литература к проституткам относилась всегда как к святым, потому что, как вы помните, по Достоевскому, Сонечке Мармеладовой говорит Раскольников: «Мы оба переступили». Только разница в том, что Раскольников переступил через другого, а она — через себя. И в этом, собственно говоря, суть её святости. Проститутка — это та, которая раздала себя всем. И она гибнет в поэме. Гибнет Катька потому, что её убивает за измену Андрюха. Ну, вы понимаете, что все имена апостолов (Пётр, Андрей) там появляются: Ванюха, Андрюха, Петруха. И как раз Катька гибнет, потому что… Помните:
—
—
Действительно он её любил. И она погибла собственно потому, что в новой, нынешней России должно погибнуть всё, что в ней Блоку по-настоящему дорого — в том числе и женственность, в том числе и любовь.
Сюжет о том, как апостолы убили Магдалину, странен. Почему на самом деле так происходит? На это некоторый ответ можно получит в достаточно любопытной (для меня, например, просто путеводной во многих отношениях) книге Александра Эткинда «Хлыст». Эткинд — наверное, мой любимый современный мыслитель и историк литературы. Он очень интересно интерпретирует блоковскую «Катилину» и, соответственно, «Двенадцать» и наброски неосуществлённой пьесы о Христе. Для Блока, утверждает Эткинд на основании этих текстов, революция — это отказ от пола. Пол — это то, что тяготит, это то, что делает человека прежним, архаичным, ветхозаветным. В пьесе Блока Христос не мужчина и не женщина. Почему надо убить Катьку? Потому что Катька — это воплощение той самой зависимости, того бремени, того первородного греха, который до революции был. Для революции поэтика тела не существует; для революции существует освобождение от проблемы пола. И в этом смысле не зря Блок в статье о «Катилине» (в замечательной статье!) цитирует последнее, странным ритмом написанное стихотворение Катулла «Аттис». Вот это, помните:
Он после этого начинает носиться радостно. Вот эта идея скопчества, идея отказа от пола, от любви, от того символа любви, которым является Катька, — вот в этом для Блока истинная революция. Поэтому «Двенадцать» — это поэма о том, что любовь должна быть преодолена, что плотской, человеческой любви больше не будет, а будет другая.
Что касается образа Христа в поэме. Сам Блок много раз говорил и в частности писал первому иллюстратору Юрию Анненкову: «Я сам понимаю, что там должен быть не Христос. Я вижу Христа, ничего не поделаешь…» Он даже писал однажды: «Я сам глубоко ненавижу этот женственный призрак, но вижу Христа — и ничего не могу с собой поделать! Может быть, — он пишет, — во главе их не должен быть Христос». Но в поэтике Блока, в рамках его текстов именно Христос (
Поделиться книгой: