Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Те, для кого вы были свет в окне –

Другого сотворят себе кумира.

Те, кто вас любит – их, поверьте, не 

Волнует место то на карте мира,

Куда переместите чресла вы.

Семья – всегда последует за вами.

То, что идёт из вашей головы –

Выходит всюду русскими словами.

Словам же абсолютно всё равно,

Откуда попадать им в паутину.

И вообще, уйти не суждено

От Родины. И вы тому причину

Легко найдёте сами. Даже три.

Мне ж хватит и одной, зато понятной –

У человека Родина внутри,

а не в просторах шири необъятной.

(Довольно длинное стихотворение. Я процитирую, если можно.)

К тому же, если угораздил чёрт

Родиться и с душою, и с талантом,

То незачем спешить в аэропорт.

Поэту суждено быть эмигрантом,

Не покидая Родины своей,

Идя домой, в шумящие вокзалы.

Любой поэт по-прежнему еврей –

Так, кажется, Цветаева сказала.

А, впрочем… Нет, она писала – жид,

Что, очевидно, смысла не изменит.

Поэтами страна не дорожит,

Точнее говоря – живых не ценит.

И дальше. Длинный, длинный чрезвычайно текст, я не могу его весь зачитать, потому что в нём, наверное, строчек эдак 300. В чём здесь неправильность? В чём здесь, по-моему, при всём вашем таланте, Лев, ваша неправота?

Тут хорошие слова, что «мы живём в своей стране и в чужом государстве». Это всё правильно, хотя не очень оригинально. Что мне кажется важным? Не так это маловажно, как вам кажется, где человек находится. Может быть, мой отъезд и не был бы замечен (хотя кто-то вздохнул бы с облегчением, кто-то – с грустью, наверное), но я абсолютно убеждён, что пребывание на Родине – это форма разделения с ней исторической ответственности. И пока вы здесь, вы эту ответственность делите. Не важно, кого радует или не радует ваше пребывание здесь. Важно, что вы сами выбираете. Вот почему для меня так принципиально – здесь я нахожусь или где-то в другом месте.

Более того, насчёт того, что «словам всё равно, где быть сказанными», – нет, это не так. Бродский совершенно справедливо писал, что «империю можно поменять только на другую империю», «когда ты живёшь в большой стране, твои слова подзвучены огромным эхом». Я много знаю примеров (и часто о них говорил), когда талантливый автор переезжал в малую страну и тут же принимал её масштаб. Ничего не поделаешь, масштаб страны с масштабом её поэта связан теснейшим образом.

Вопрос Влада: «Как вы понимаете фразу Олеши из «Венца», что катаевский дьявол сильнее его собственного?» Речь идёт о том же нахрапе, о той же силе. Сила, выразительность, упорство, напор, нахрап – этого в Катаеве было больше, чем в Олеше. Скажу больше. Замечательна фраза Ясена Засурского… Как-то я его спросил: «Почему Капоте в последние годы ничего не писал?» И о Сэлинджере тоже это верно. Он сказал: «Да потому что талант может писать во всякое время, а гений – не во всякое».

Олеша мог писать не во всякое время. Олеша вошёл в противоречие со своим методом. Его метод не предполагал романа, пьесы, он предполагал фрагментарное письмо. А Олеша мечтал о романе. Катаев мог писать романы, мог писать традиционную прозу. В какой-то момент он позволил писать себе нетрадиционную, начал мовизм свой, но этот мовизм в 60-е годы был возможен, был разрешён. А Олеша свои фрагменты писал тогда, когда так не писал ещё никто. Правда, он писал это в стол.

Я не хочу сказать, что Катаев лучше или хуже Олеши. Мне катаевская поздняя проза, особенно «Трава забвения», при всём неблагородстве некоторых вещей кажется гениальной. И «Алмазный мой венец», прочитанный в 11 лет, тоже кажется гениальным. Я абсолютно верю в том, что Катаев – это крупнейший писатель 70-х годов. Но Олеша – это явление несравненно более тонкое, более умное, более хрупкое, поэтому многое из того, что он писал, оставалось в столе, а при жизни он оставался автором одного романа.

«Расскажите о вашем личном отношении к Ерофееву». Спасибо, Дима, за вопрос. Оно несколько лучше, чем моё отношение к Розанову. Может быть, потому, что жизнь Ерофеева была тяжелее, трагичнее. Может быть, потому, что он был более уязвим. Может быть, потому, что он умер так. Хотя Розанов, кстати, тоже умер очень трагически. Просто, понимаете, Розанов прожил жизнь хоть и юродивым, но юродивым знаменитым, славным, многими признанным, жил в другое время. А Ерофеев жил в то время, когда он был абсолютным изгоем и маргиналом, и это изгойство, эту маргинальность он сумел превратить в своё знамя.

«Интересно ваше мнение. Патриотизм – это полезное качество, достойное культивирования и воспитания? С одной стороны, это вид недуманья, слепой веры и готовности умирать, но недуманье увеличивает волю и самопожертвование. Обеспечить счастье себе и близким можно просто непатриотично свалив в Швейцарию. Все не свалят. Приятнее жить в своей стране. Значит, потенциально за страну надо умирать. Что скажете?»

Патриотизм – великое и прекрасное чувство. Я никогда не повторю, что это чувство дурное и вредное. Иное дело, что этот патриотизм не может выражаться во лжи и в оправдании всего, что делает твоя Родина. Нельзя не любить свою страну, но нельзя и не признать за человеком права думать о ней то, что он думает. Человек не обязан относиться с восторгом к каждому шагу Родину. И не нужно превращать патриотизм в оправдание грехов. Не нужно делать патриотов сектой. Не нужно обожествлять Родину. Родина – это место, где мы живём, и мы имеем право говорить о ней то, что мы думаем.

«Во что выльется плетение непосредственной ткани реальности в условиях, когда все всё знают, одновременно ничем не являясь, а всего лишь оперируя знаками причастности к явлениям широкого рода?»

Если я правильно понял ваш вопрос, речь идёт о ситуации, когда люди утрачивают личную идентичность, а идентифицируют себя лишь по принадлежности к тем или иным большим вещам: к массам, к сектам, к кастам и так далее. Я уже говорил о том, что это, на мой взгляд, черта людей предыдущей градации, предыдущего типа. Люденам – людям нового типа – принадлежность ни к чему не нужна. Не нужна принадлежность снобская к какому-либо сообществу. Сообщества, в том числе сетевые, останутся людям большинства. Не такого большого большинства – примерно чуть больше половины.

Меня также спрашивают, что я думаю об эволюции этих люденов, будет ли эта эволюция генной или ментальной. Конечно, ментальная. Генная? Я не думаю, что человек так уж сильно изменится внешне. Я просто думаю, что сознание его изменится главным образом за счёт принадлежности или не принадлежности к сетям, за счёт носимых технологий, за счёт многих опасных и, может быть, не очень привлекательных вещей.

««Пир» Владимира Алейникова и «Таинственная страсть» Аксёнова – что вам ближе по звучанию?» Конечно, «Таинственная страсть». Я вообще считаю, что «Таинственная страсть» – это одна из величайших книг о поколении и вообще о предательстве (это же таинственная страсть к предательству), о том, почему человеку нравится иной раз предавать себя.

«Вы говорили, кажется, что поняли алгоритм русской истории. Изложите, пожалуйста». Андрей, зачем излагать? Есть у меня такая книжка, называется она «Хроники ближайшей войны», там всё это написано. Там есть цикл «Философические письма», и там этот алгоритм изложен. Если это длинно, почитайте «ЖД», там тоже это всё написано.

«Что вы можете посоветовать колфилдам и самгиным наших дней – людям, которые сидят между двух стульев и не знают, на какой присесть? Ещё, если можно, передайте привет Грише из Выборга». Я, честно говоря, боюсь. А вдруг это условный знак, по которому что-то должно произойти? «Над всей Испанией безоблачное небо». Не буду передавать привет, сами передайте.

Что касается колфилдов и самгиных. Вы знаете, мне кажется, здесь немножко ложное отождествление. Самгин – это портрет Ходасевича скорее, это портрет такого сноба. Горький вообще со всеми ссорился. И вот он попытался с ним разделаться довольно мрачно. Что касается Колфилда. Это не сноб. Это типичный подросток, нуждающийся в любви, в понимании и не получающий ни того, ни другого. Очень грустный типаж. Понимаете, Самгин всё время любуется собой, а Колфилд себя ненавидит. Самгин неотразим для женщин, а Колфилда никто не любит.

Что я могу посоветовать самгиным? Я понимаю, что Самгин – это малоприятный человек. Такой человек хорошо умирает. Плохо живёт, но хорошо умирает – как Ходасевич умер героем. Я ничего не могу посоветовать самгиным, потому что их ничего не изменит. А колфилдам я могу посоветовать только одно – постарайтесь не судить родителей. Вот то, что сказала Цветаева. Не судите родителей, не обрекайте их на смерть до ваших сорока, а после сорока у вас рука не поднимется. Помните, что они были вами, а вы будете ими.

«Вы советовали «Возрождение» Кинга. Финал заставляет задуматься. Даже умирать стало страшно, – и должно быть страшно, дорогой Роман! – После прочтения финала сидишь или лежишь (как кому удобно) и думаешь: я это где-то читал у Лавкрафта, Дерлета, Блоха. «Мастер ужаса» с концом и финалом смухлевал».

Да где же он смухлевал, друг милый? По-моему, как раз финал там самый сильный – вот эта дверца замшелая, мимо которой он ходит, дверца в другой мир. Понимаете, все концы не надо с концами сводить. Стругацкие замечательно говорили: «Мостики надо сжигать, а восстанавливать не надо». Иногда надо вот так оставить. Как раз загадка этого финала мне нравится больше всего.

«Как бороться с консьюмеризмом? Не хочется каждый год покупать iPhone». Понимаете, если надо бороться с собственным консьюмеризмом – это я могу понять, это не сложно. С этим бороться можно – достаточно просто стать жадиной, понять, что у вас денег мало, что их число ограничено, внушить себе, что серьёзный кризис. Но надо ли вообще бороться с консьюмеризмом, я не знаю. Понимаете, Стругацкие же сами пересмотрели своё отношение к «Хищным вещам века». Помните, по-моему, словами Банева они это сказали: «Не так уж много было у человечества эпох, чтобы выпивать и закусывать quantum satis».

Консьюмеризм – это важный этап на пути развития человека. В какой-то момент человек отказывается от фанатизма и погружается в консьюмеризм. Потом ему надоедает, но опыт консьюмеризма важен. Я не могу сказать, почему он важен. Наверное, он важен как единственное противоядие против фанатичной борьбы и человеконенавистничества.

Я помню, что Зарема Мужахоева передумала взрываться, когда увидела кофточку с золотым пояском и поняла, что у неё такой кофточки никогда не было и не будет. Если это правда – то, что она рассказывала, – то это очень интересный пример. Я, вообще-то говоря, не думаю, что между ворюгами и кровопийцами есть такая уж серьёзная разница, но между убийцами и консьюмеристами она есть. И консьюмеризм как средство немножко цивилизовать варваров – я против этого ничего бы не имел. Частично цивилизовать, ослабить варваров консьюмеризмом. Понимаете, варвар, проходя сквозь Рим, начинает задумываться – задумываться, может быть, о важности этих удовольствий.

Кстати говоря, мне случалось тут недавно читать вслух и комментировать чеховскую «Сирену» школьникам. Почему для Чехова такую огромную роль играет гастрономия? Да потому что ему стыдно говорить о высоком, и гастрономия для него – это какая-то метафора сложно устроенного мира – мира, в котором забоятся, мира, в котором много думают о кулинарии.

Например, Петух гоголевский во втором томе «Мёртвых душ», который столько внимания уделяет еде, который так вдумчиво заказывает обед, эту знаменитую кулебяку на четыре угла – почему это так важно? Потому что это его форма заботы о людях, его способ обставить их жизнь как-то. И я, в общем, не против такого. Не скажу, что я уж такой сторонник чревоугодия. Скорее я сторонник консьюмеризма, когда он является альтернативой зверству. Это, по-моему, нормально.

Тут спрашивают меня, что я думаю о христианских коннотациях книги Ерофеева. Я при всём моём уважении к Ольге Седаковой не хотел бы рассматривать «Москву – Петушки» как религиозное сочинение, как мениппею, как средневековый текст, в котором так много от религиозной мистерии. Об этом много писали. Книга Ерофеева тем удобна для исследователя, что она даёт возможность многократной и многоразовой интерпретации. Но некий момент христианский там, безусловно, есть. Это русский момент вот того же самого юродства, потому что это специфическая, только в православии наличествующая система служения Господу через театр, через комедию, через фарс, через отрицание, через пародию.

И я бы рискнул сказать, что «Москва – Петушки» – это пример высокой пародии в том же смысле, в каком Новый Завет является примером высокой пародии на Ветхий (там есть момент пародирования). В России очень мало богословов, но с некоторыми из них, серьёзными богословами, я эту проблему обсуждал: можно ли назвать соотношения Ветхого и Нового Заветов в известной степени соотношениями пародическими, если понимать именно высокую пародию, помещение в другой контекст? Пародический момент там есть. Точно так же, как Дон Кихот – это высокая пародия, пародия, которая не унижает, а возвышает свой образчик, переводит его в более высокий регистр.

В этом смысле, конечно, «Москва – Петушки» – это пример высокой пародии, да, в том числе и на житийную литературу, потому что герой, безусловно, совершает некий подвиг, подвиг самоуничтожения во имя искусства, во имя коммуникации, во имя того, чтобы сблизиться наконец со своим народом.

Вот тут я вспомнил, кстати, довольно интересную вещь насчёт того, что водка – это такой смазочный материал для русской жизни. Когда-то Оксана Акиньшина мне в интервью сказала (она ведь очень умная девочка, не просто красивая): «Секс – это вообще не самоцель в любви. Секс – это смазочный материал в любви». Вот любовь – это всегда очень трудные, очень сложные отношения; трудно притираться к другому человеку, трудно с ним жить. А секс – это такой способ сделать совместную жизнь чуть более приятной, чуть более привлекательной. Да, это, наверное, так.

Вот Веллер писал про коммуникативную функцию курения. Алкоголь – это тоже такая коммуникативная функция, потому что русская жизнь невозможна без этой формы сближения. И в самом деле сейчас иногда, когда читаешь новости, единственный способ придать всему происходящему какой-то оттенок величия и уважения – это как следует надраться.

«Ваше мнение о последнем романе Пелевина». Последний роман Пелевина лучше предпоследнего, и это уже хорошо. Там есть очень хорошие куски – например, про злых птиц. В целом это роман очень самоповторный, и в нём уже почти нет того вещества, которое, помните, привиделось Вавилену Татарскому в облаке и в шелесте лип. Роман, совершенно лишённый поэтического.

«Будет ли Россия и мир осваивать космос, и надо ли?» Конечно, надо. И, конечно, будут. А что ещё делать? Понимаете, есть два вида экспансии. Есть экспансия территориальная, когда режим выходит за свои границы, и ему для того, чтобы сохранить рейтинги, надо кого-то захватить. А есть экспансия интеллектуальная, когда вы выходите дальше и дальше за границы познания. Там свои этические сложности, и не зря, собственно, «Фауст» об этом. Но то, что человечество выйдет в космос – это, на мой взгляд, совершенно неизбежно. И слава богу, если это произойдёт.

Множество продолжает заказывать лекцию о Довлатове. Спасибо вам большое, я подумаю. Уверенности нет, потому что зачем мне лишний раз наживать врагов? Понимаете, люди очень обижаются на тех, кто повышает их идентичность. Довлатов придаёт вашей повседневности, вашему быту некий оттенок трагизма – отсюда их с Бродским глубокое взаимное уважение. Следует ли разрушать эту иллюзию? Не знаю.

Многие уже пишут: «Пусть либералы откажутся и от этого, и от этого. Мы всех возьмём». Ещё раз говорю: ребята, не возьмёте. Просто оттого, что мы понимаем многое про ваших и наших кумиров, они не делаются вашими. Никто от них не отрекается. Что вы? Это вы только умеете запрещать и отрекаться. Мы умеем анализировать.

«Что такое Андрей Битов в XX веке русской литературы? Нравится ли он вам? Следует отметить, что впервые я узнал его лет в 20. «Улетающий Монахов» произвёл сильное впечатление». Дивно, сколько грамотных, умных, без единого шельмования, без единой ноты хамства талантливых писем! Это лишний раз подтверждает, что – да, новая аудитория появилась, и счастье писать для этой новой аудитории.

Я очень люблю «Улетающего Монахова», этот роман-пунктир. Меньше люблю «Пушкинский дом», предпочитая ему «Потерянный дом» Александра Житинского. Мне кажется, что про Битова очень хорошо тот же Житинский когда-то сказал: «Иногда после третьей страницы хочется сказать: «Ты умный, Андрей, ты умный, я верю, дальше можно по-человечески».

Читая лекцию американцам о Битове, я понял что главная-то вещь в чём? Да, Битов действительно внушает читателю известное самоуважение, но в стране, где так долго никто никого не уважал, может, это правильно? Может, это правильно – считать себя умным? Может быть, снобизм битовской прозы – это высокая такая инициация? Ведь это отличается очень сильно, скажем, от эгоцентризма, эгоцентрического напора в Бродском или от героизации достаточно трусоватых будней у Довлатова. У Битова действительно есть серьёзные мыслительные усилия, серьёзный поиск личного достоинства.

Мне кажется, что в большинстве текстов Битова мысль сложна не намеренно, не нарочно, не искусственно. Мне кажется, что «Человек в пейзаже» – выдающийся абсолютно текст. И вообще «Оглашенные» мне очень нравятся. Нравится некоторые ранние рассказы такие, как «Пенелопа» или «Вкус». По-моему, в любом случае Битов – это то имя, которое в русской литературе останется. Причём мне очень нравится опять-таки то, что он по отношению к себе достаточно критичен, он над собой здорово насмехается. Это очень меня в нём привлекает.

«Идёт ли работа над переводом «Дома листьев»? Уж больно лестно вы о нём отзывались». А почему не лестно? Замечательная книга. Работа эта идёт, делаю её уже не я. Я свою треть перевёл. Что там будет дальше, я не знаю, но уверен, что это выйдет, что это будет напечатано.

Что я думаю о последнем романа Данилевского «The Familiar»? Подождём в октябре 2-го тома из 27. Я уже сказал, что, на мой взгляд, пока ничего в романе не происходит, но замысел чрезвычайно интересен и несколько кусков замечательные. Другое дело, что я не верю в способность этого автора растянуть эту идею на 27 томов, и думаю, что это его величайшая наколка; или в каждом последующем томе будут осуществляться знаменитые его штуки, где на одной странице одно слово, что-нибудь типа того. Это, конечно, создаёт ритм, но немножко надоедает.

Вопрос: что я думаю о романе Джей Джей Адамса «Эс»? Он не один его написал, у него был соавтор, которого я сейчас не вспомню. Он придумал этот роман. Я считаю, что эта книга гениальная, проще говоря. А подробности – в следующий раз. Услышимся. Пока. Спасибо.

*****************************************************

11 июля 2015 http://echo.msk.ru/programs/odin/1580452-echo/

Д. Быков― Здравствуйте, дорогие друзья. В эфире Дмитрий Быков с программой «Один». Подменился я с Антоном Орехом, поскольку сегодня вернулся из поездки в Лондон. И так получилось, что мы с вами проведём два часа в ночь на субботу. Уже на следующей неделе всё будет по обыкновению.

Что особенно интересного случилось за эту неделю и что меня особенно интенсивно просят прокомментировать? Когда я говорил, что полемика о Бродском оказалась довольно вялой, я просто не учёл, что некоторые патриоты поздно и долго раскачиваются. За это время, за эту неделю как раз «Свободная Пресса» выстрелила по мне статьёй Дмитрия Юрьева, в прошлом руководителя Петербургского исполкома «Единой России», а ещё более в прошлом – публициста. Мне кажется, что говорить об этой публикации не стоит, несмотря на её тон. Это как раз тот тон, который, в принципе, можно было бы считать мною проплаченным, потому что я… Честное слово, если бы я хотел наиболее наглядного подтверждения своих воззрений, то я бы заказал Юрьеву именно такую статью, но, к счастью, я с Юрьевым не знаком, да и лишних денег у меня нет.

Эта статья сочетает в себе абсолютно все приметы патриотического дискурса: там нет ни единого аргумента, там есть угроза прямой расправы. За такие статьи не вызывают на дуэль, за такие статьи бьют канделябрами. You are welcome, Дмитрий Юрьев! Видимо, канделябр ищете? Действительно, в наше время непросто достать такую вещь. А особенно мне понравилось… Ну и ссылки на мнение брата, который назван «крупным русским поэтом». Жаль, что у меня нет брата, который мог бы сказать обо мне что-нибудь подобное.

Но самое удивительное здесь – это полный отказ от любой аргументации. Приведены три строчки из записи лекции, хотя и сама лекция есть уже в Сети, есть статья, есть стенограмма «Эха». И дальше начинается без единого аргумента разбор того, что я выбрал себе «другое историческое прошлое». Почему я выбрал себе другое историческое прошлое – это тоже не аргументируется. «Момент чечевичной похлёбки» называется колонка. На какую чечевичную похлёбку променял я отношение к Бродскому? Да я, собственно, ни на что и не менял его.

А особенно поразительна, конечно, здесь немедленная манера перевода эстетических обвинений в политические. Получается, что Дмитрий Быков ополчился на Бродского, потому что Бродский выражает мнение большинства, а фашиствующий Быков большинство считает быдлом. Я не только не говорил ничего подобного, но и вывести это из моих утверждений очень сложно, однако клевета на оппонента – это норма для Дмитрия Юрьева. Правда, он всё время подслащивает пилюлю. Он всё время мне говорит, что «через толстого и суетливого Быкова» (это особенно, конечно, жирный комплимент) открыт портал, и иногда туда долетают неплохие стихи, посредственная проза и совсем плохая публицистика. Он даже грозит мне отозвать свою когдатошнюю рецензию на меня.

Не стоило бы уделять всему этому так много места, если бы не чудовищная точность подтверждения. Бродский – на самом деле поэт, которого никто не собирается сбрасывать с парохода современности, но проследить, какие именно черты дискурса Бродского, черты его дарования привели к присвоению его этой братией, небезынтересно. Небезынтересно прежде всего для тех, кому предстоит думать о своём будущем. Правда, «Свободная Пресса» частично отыграла назад, напечатав статью в защиту Быкова, хотя никто как-то особенно не просил никого защищать. Но и то хорошо – соблюдена некая объективность.

Спрашивают меня, что я думаю о колонке Игоря Караулова в «Литературной газете». Понимаете, у меня правило: о своих друзьях, хотя бы и бывших, я ничего плохого не говорю. И несмотря на свои очень принципиальные расхождения с Карауловым, несмотря на искренний мой ужас от того, что он пишет иногда сегодня в габреляновских изданиях, я не собираюсь с Карауловым публично ссориться. Ну, просто у меня принцип такой. Вот одни говорят: «Платон мне друг, но истина дороже». Другие говорят: «Платон мне – истина».

Я продолжаю считать Караулова сильным поэтом. Он был моим другом, другом близким. Я друзьями не разбрасываюсь. Это, кстати, причина, по которой я почти не говорю и вообще ничего не говорю о некоторых людях, с которыми я тесно общался (не скажу, что дружил, но вместе работал) и которые сейчас говорят вещи, которые, казалось бы, ну совершенно просто невозможно вообразить, которые находятся за гранью не только добра и зла, но и вкуса, в чём раньше трудно было им отказать. Но у меня такой принцип: я не предаю моих друзей. Если мои друзья зачем-либо предают меня – значит, они так сильно прониклись патриотическими идеями, что без предательства никак.

Мне хотелось бы только уточнить некоторые вещи в колонке Караулова. Во-первых, я никогда не избегал говорить о Бродском. Он говорит: «Быков избегал этой темы». Нет, никогда. Я написал статью о Бродском в «Детской энциклопедии» в «Аванте+», и там как раз о многих сторонах его дарования сказано довольно честно. Я рецензировал бродсковский номер «Нового литературного обозрения», где впервые многие из этих мыслей были высказаны. В общем, высказывался. Не говоря уже о том, что я когда-то опубликовал в журнале «Столица» статью Владимира Ивановича Новикова «Нормальный поэт», где эти же мысли артикулированы в цикле «Три стакана терцовки».

И здесь есть ещё одно важное заблуждение. Ещё раз говорю: никто Бродского никуда не сбрасывает, поэтому разговоры о том, что «мы всех подберём»… Подобрать-то вы, конечно, подберёте – просто материал очень сильно сопротивляется. Понимаете, не получается у вас подобрать под себя всю русскую литературу. Разговоры о том, что раньше я сбросил откуда-то Новеллу Матвееву, тем более смешны. Кому как не Караулову знать, что Новелла Матвеева – мой литературный учитель. Мои отношения с ней остаются очень хорошими, поскольку для меня идейные расхождения не принципиальны. Я вообще как-то не очень рвусь кого-то сбрасывать с корабля.

Но всё это даёт нам повод поразмышлять (а мы в программе «Один» любим поразмышлять») об одной забавной параллели. Впервые параллель между Бродским и Маяковским озвучил Юрий Карабчиевский в своей спорной, сложной, но чрезвычайно важное работе «Воскресение Маяковского». Он говорит там, конечно, прежде всего, не называя этого напрямую, у него там не звучит это слово, но говорит он о риторической, несколько механистической природе дара двух поэтов. Правда, там он говорит о Бродском странные вещи. Он говорит, например, что его стихи совсем не запоминаются. Они прекрасно запоминаются, и именно потому, что это замечательные, очень удобные риторические формулы.

Кстати говоря, не согласен я с Карауловым ещё в одном. Он говорит, что всё время сейчас либералы разделяют всех, они всё время отказываются от рукопожатности. Простите, но разделять начали как раз почвенники, говоря о русских и русскоязычных, о национально-приемлемых и национально-неприемлемых. Мы-то как раз, на мой взгляд… Я не говорю о себе: мы, либералы. Скажу о себе, скажем, так: мы, урбанисты, мы, сторонники городской культуры, наследники Аксёнова и наследники шестидесятников. Мы как раз вдохновлялись, по-моему, некоторыми идеями равенства и братства. И деление на рукопожатных и нерукопожатных возникло уже после того, как стали всех делить на носатых и курносых (вы понимаете, о чём я). Поэтому здесь, мне кажется, это было такой скорее ответной мерой.

А бороться за цельное и целостное тело культуры было как раз нормальным для тех, кто пытался вернуть запрещённые имена, кто пытался наводить мосты. «Проложите, проложите хоть тоннель по дну реки!» – это лозунг Высоцкого. А вот на своих и чужих, на нужных и ненужных, на тех, кого мы запретим, и тех, кого мы разрешим, всё время как раз делит нас почему-то почвенное, патриотическое направление, ведь его главная идея – это запрет. Запрет, поскольку конкуренция немыслима – надо, значит, запретить. Мне-то как раз кажется, что лозунг Ильи Кормильцева, а на самом деле лозунг ещё и гораздо более старый, лозунг «детей-цветов» – «Запретите запрещать!» – он и есть идеальный лозунг для культуры.

Так вот, возвращаясь к теме Бродского и Маяковского. Произошла довольно сходная вещь, ведь Маяковский тоже был государством присвоен посмертно, живой Маяковский мешал это сделать. Правда, судьба Маяковского сложилась так, что он не успел эмигрировать (да и для него не было мысли об эмиграции), но он участвовал в построении страны, в которой не смог жить. Он застрелился. Это тоже вариант эмиграции, только эмиграции более бесповоротной и в другие, мне кажется, более кастальские, более райские места. То, что сделал Маяковский, достаточно очевидно – он дал этой власти всю её риторику, но жить в этой власти он не смог.

Мне кажется, что Бродский тоже в огромной степени дал девяностым и нулевым (а это, безусловно, одна и та же эпоха – эпоха упрощения, эпоха отказа от усилия), он дал этому времени максимум формул, а жить в этом времени не смог. И именно сейчас он поэтому объявлен лучшим и талантливейшим. И памятник стоит, и произошла практически канонизация, и на любую попытку критики патриоты кричат: «А ты кто такой?»

Та же история случилась с Маяковским, и Маяковскому пришлось, как вы понимаете… Лев Аннинский очень точно сказал: «Маяковскому придётся теперь реабилитироваться очень долго, потому что его насаждали, как Екатерина картошку». Реабилитироваться, конечно, не в смысле политических обвинений, а реабилитироваться в том, в каком бывает реабилитация тяжёлых больных. Нужно будет очень долго отмываться, отчищаться от тех пальчиков, которыми теперь захватали эту поэзию, от жирных пальцев Сталина, которыми захватали поэзию Маяковского. И я думаю, что моя книга частично послужит этой очистке.

И думаю, кстати говоря, конечно, что и Бродскому придётся очень долго ещё посмертно реабилитироваться, посмертно возвращаться к самому себе, потому что те люди, которые сейчас им размахивают, я думаю, они бы при жизни удостоились в лучшем случае пинка. В общем, кто чего бы удостоился – это вещь такая достаточно гипотетическая. Я просто хотел бы поблагодарить за наглядность.

Дальше я начинаю отвечать на вопросы, которые здесь в изобилии пришли. На этот раз, спасибо большое, их очень много. Я сначала то, что на «Эхе», а потом – то, что в личную почту.

«Похож ли Навальный на Фрица Гейгера?» Нет, конечно. Навальный похож на Андрея Воронина – человека, который медленно, а в последнее время всё быстрее (он очень быстроумен) учится каким-то новым для него вещам. Андрей Воронин – ведь очень адаптивное существо. А Фриц Гейгер – как раз, по-моему, совершенно застывшая функция, лишённая воображения.

«Согласно скверной традиции у нас в августе то «Лебединое озеро», то дефолт, то война, то самосанкции. Что ждёт нас в этом августе, который уже через три недели?» Вангованием столь конкретным я стараюсь не заниматься – не потому, что боюсь ошибиться, а потому, что боюсь накликать. Меня в данном случае интересует больше другое: почему август? У меня было несколько публикаций на эту тему.

Действительно август в России – почему-то такой месяц максимальной бифуркации, максимального напряжения. Я долго думал, с чем это может быть связано, и вдруг понял. Август – это переход даже не столько к осени, сколько к учебному году. Конец лета, конец каникул, очень не хочется работать, не хочется из отпусков… Большинство старается, чтобы отпуск пришёлся именно на август, на бархатный сезон, на максимум фруктов и так далее. Работать ужасно не хочется. Не хочется возвращаться к повседневному рутинному труду. Ужасно хочется сделать что-нибудь такое, что этого труда не допустило бы, что его как бы отодвинуло бы. Мне тоже довольно часто этого хочется, потому что 1 сентября – это для ученика-то не праздник, а для учителя – вообще очень катастрофа. Ну, сколько можно ходить по этому кругу и объяснять детям, как образ Ниловны ведёт к революции или что такое Базаров или обломовщина. Конечно, это непросто. Поэтому у людей возникает желание (может быть, это коллективная воля страны подталкивает так) сделать, чтобы к началу сентября обязательно что-нибудь взорвалось, дефолт случился, путч случился и так далее.

«Хотелось бы, чтобы Вы пополнили Вашу эрудицию чтением Азольского и Джо Аберкромби. Тогда Вы бы порадовали нас вслух своей оценкой». Спасибо.

Азольского я, конечно, читал. Азольского я читал ещё задолго до того, как он вошёл в моду: и «Затяжной выстрел», и «Клетку», и «Кровь». Мне кажется, что Азольский – недооценённый писатель. Недооценённый потому, что он – писатель такой довольно грубой реальности, «мяса». Для того чтобы мясо есть, нужны челюсти. Для того чтобы переваривать, усваивать, понимать прозу Азольского, нужно знать советскую историю, советскую традицию и нужно не бояться фактографии. Он писал очень увлекательно, по-настоящему трудно оторваться, но трудно оторваться человеку, который выдерживает эту плотность повествования. Я всем Азольского очень рекомендую, «Диверсанта» в частности.

Что касается Джо Аберкромби. Я проглядывал первый роман из трилогии, и он не произвёл на меня большого впечатления. Понимаете, я фэнтези читать не могу. То есть некоторую часть фэнтези могу, но когда начинаются разговоры с духами – всё.

«Довлатова Вы не любите за его нелестные отзывы об окружении Булата Окуджавы?» Не знаю таких отзывов. Если бы знал, наверное… Я не люблю совершенно за другое. Господи, не хочу сейчас пока об этом говорить. Я сразу хочу сказать, что лекция во второй половине будет о Ходасевиче, потому что пять человек одновременно его заказали. И Ходасевич мне самому сейчас кажется очень важной темой. Вот о нём мы поговорим. Тем более, что о нём ещё пока не было.

«Расскажите про поколение идиотов: главное – пенсию платят, а там хоть трава не расти». Дорогой proson, вы этот вопрос задаёте всем (я посмотрел), во многих эфирах он появляется. Мне трудно на него ответить. Я не верю, что существует поколение идиотов. И я, кстати, не думаю, что будут вечно платить пенсию.

«У нас здесь жара невыносимая. Надеюсь, что система кондиционирования «Эха» справляется». Да, спасибо.

«Видеоигры – это искусство или баловство для детей?» Конечно, искусство. Это абсолютно новый жанр искусства. Я должен вам сказать, что «Седьмой гость» в своё время мне внушил это, он абсолютно меня потряс в «Артеке». Как сейчас помню, впервые Андрюша Давыдов, тогдашний руководитель его пресс-центра, ночь со мной просидел, играя в «Седьмого гостя», и я оторваться не мог. Я понимаю, конечно, что по нынешним меркам это очень примитивная игра, но некоторые реплики, некоторые интонации… «Тебе торта не достанется», – я это помню до сих пор. Очень нравилась мне в своё время гениальная (по-моему, лучше фильма) игра про «Город потерянных детей», невероятно атмосферная.