Помоги проекту - поделись книгой:
В темноте сырого вонючего каземата созревала его мысль, спадала шелуха прошлых заблуждений.
Но к чему были его сила и знания в этой каменной коробке? Он мечтал получить свою долю в сражении, бушевавшем там, за стенами цитадели, а его окружало нерушимое безмолвие. Тюремщики не подозревали, какие мучения испытывал их молчаливый спокойный узник.
Его больше не вызывали на допросы, о нем забыли. И это было самой тяжелой пыткой. Он глохнул, он сходил с ума от этой мертвенной тишины каземата. Как идет восстание? Что творится на воле? Ничего он не знал. Пятнадцать месяцев абсолютной каменной тишины.
А между тем восстание перекинулось в Литву и Белоруссию. На Украине, в Белоруссии шляхта делала все возможное, чтобы не допустить выступления крестьян. Александр II издал манифест, суля амнистию тем, кто сложит оружие. Английские и французские дипломаты вместо обещанной помощи повстанцам вели в Петербурге переговоры с царем.
Подавить восстание был послан тот самый Муравьев, который увековечил себя как Муравьев-вешатель. Распри внутри Центрального Национального комитета лишали восстание единого руководства. Отряды действовали разрозненно. Среди низкорослых болотистых лесов Полесья сражались отряды Кастуся Калиновского. Литовскими повстанцами командовал друг Ярослава Сигизмунд Сераковский. Чернышевский, их учитель, их надежда, был брошен в Петропавловскую крепость.
В мае тяжело раненный под городом Биржай Сераковский был взят в плен.
На западный берег Буга отступил Валерий Врублевский. Отряды молодого учителя лесной школы дрались до последнего патрона, до последнего человека. В течение всей зимы среди лесных хуторов Залесья не затихали бои. Рядом с Врублевским в уланском мундире Астраханского полка сражался Владимир Озеров. Одним из отрядов Врублевского командовал казак Подхалюзин; поляки прозвали его Ураган за лихой посвист, с которым он налетал на карательные войска.
…Ничего этого не знал Ярослав. В тупом безмолвии вспыхивали и гасли дни. Серая тень решетки появлялась на низком каменном своде, спускалась к дверям, ползла по плитам пола и таяла в вечерних сумерках.
Наконец один из пленных повстанцев проговорился на допросе о деятельности Домбровского. Повод для смертного приговора был найден.
…Начальник тюрьмы изумленно смотрел на посетительницу. Красивая, со вкусом одетая девушка, из хорошей семьи — и вдруг такая странная просьба.
— Пани Згличинская, — строго спросил он, — вам известно, какой приговор грозит вашему жениху?
Пели молча кивнула. Густо припудренное лицо не могло скрыть следов слез. Красные веки нервно вздрагивали. Припухшие губы были плотно сжаты.
— Вам известно, что жена казненного государственного преступника пожизненно ссылается в глубь империи?
— Мне все известно. И я прошу вас… Впрочем, тут нечего просить. Даже ваши законы не могут помешать мне. Я требую немедленно повенчать нас.
…Может быть, она надеется смягчить этим приговор? Бесполезно.
Или, чего доброго, устроить побег? Все бесполезно. Венчание произойдет в тюремном костеле.
Пели соглашалась на любые условия.
Начальник тюрьмы пожал плечами.
— Ну что ж, пани невеста, завтра в полдень вы станете женой смертника.
Она встала. Тюремщик почувствовал невольное уважение к этой девушке. Провожая ее до дверей, он не удержался — спросил:
— Простите меня за нескромность, зачем вы губите свою жизнь? Вы молоды, красивы…
Она ответила не оборачиваясь:
— Вам не понять этого, пан начальник тюрьмы.
Но не только начальник тюрьмы — никто из близких не понимал решения Пели Згличинской.
В унылой следственной комнате, под портретом царя, ксендз благословил их. Кругом стояли родные и гости. У входа топтались караульные. Громыхали железные двери.
Взявшись за руки, молодые подошли к черному распятию.
О чем думал Домбровский в эти минуты? На что надеялся он, осужденный на смерть? Зачем согласился он принять эту жертву?»
…Когда Артур Демэ попробовал написать об этом, он почувствовал свое бессилие.
Душой он догадывался и понимал — Домбровский и Пели были движимы верой в бессмертие любви, торжество духа над смертью, бросали вызов врагам. Но Артур был всего-навсего журналист, а здесь нужен талант писателя. Газетная бойкость пера мешала, он не знал, как передать свои размышления и чувства.
Отступать было некуда. Взвалив себе на плечи эту тяжесть, он обязан идти до конца. Он был в долгу перед Коммуной и перед ее врагами.
«…Русские друзья добились пересмотра приговора Домбровскому. Улики были слишком ничтожны. Граф Берг, снова вздыхая, заменил смерть пятнадцатилетней каторгой.
Восстание было разгромлено. Сераковский повешен. Кастусь Калиновский повешен. Падлевский расстрелян. Андрей Потебня погиб в сражении под Песчаной Горой. Казнен Ураган. Убит в бою Нарбут. Тяжело раненный Врублевский несколько дней полз по снегу в лесу, крестьяне спрятали его и переправили за границу. Где-то в лесах скрывался Казимир Грудзинский. Пели была выслана в глухой русский городок Ардатов.
После суда, возвратясь к себе в камеру, Ярослав написал во всю стену: „Угнетенные не имеют права падать духом!“
Изо дня в день он выцарапывал буквы все глубже, пока слова не стали как бы высеченными на сером камне.
В Москве, по дороге на Колымажий двор, в пересыльную тюрьму, их сопровождала толпа молодежи. Не обращая внимания на угрозы жандармов, юноши и девушки кричали ссыльным:
— Да здравствует свободная Польша!
— Польша погибла, — пробормотал арестант, шедший рядом с Домбровским.
— Нет, погибли наши надежды на шляхту и на Запад, — отозвался Домбровский.
Рядом с цепью жандармов, приветствуя арестантов, шли русские юноши и девушки. „Вот кто с нами, — думал Домбровский. — Это они в Петербурге, на Сенной площади, бросали цветы к ногам Чернышевского, привязанного к позорному столбу. Они встанут на место Потебни и Нарбута. Они помогут Польше“.
В пересыльной тюрьме Домбровский был одним из немногих, кто думал о борьбе. Кругом раздавались жалобы, шли томительные пересуды о причинах разгрома. Домбровский молчал, когда другие спорили, и действовал, когда другие малодушничали. Не возвращаются только мертвые, он был жив — значит, борьба продолжалась.
Через несколько дней ссыльных должны были заковать в кандалы и погнать по этапу в Сибирь.
По утрам на тюремный двор приходили торговки продавать всякую снедь полуголодным арестантам. С одной из женщин Домбровский познакомился. Несколько украдкой брошенных фраз. Может быть, отчаянность замысла содействовала этой поразительной удаче. Накануне арестантов обрили наголо. Назавтра торговка принесла в корзине женскую одежду. Каким-то образом Домбровский ухитрился переодеться и вышел через ворота тюрьмы с толпой женщин. Она предложила Домбровскому укрыться у нее дома, но Ярослав отказался, — он не мог подвергать ее риску. Кто была эта пожилая русская женщина, которая, пренебрегая опасностью, помогла бежать „врагу отечества“, как называли тогда польских повстанцев?
И вот он идет, закутав лицо платком, неумело поддерживая юбку, по заснеженным улицам Москвы. У него не было знакомых в Москве. Бежать из тюрьмы оказалось еще не самым трудным. Возле крыльца какой-то лавки стояли пьяные молодые приказчики. Один из них, широко расставив руки, пошел навстречу Домбровскому, напевая:
В узком переулочке не разминуться. Домбровский повернул назад, но запутался в юбке, упал, парень схватил его за полу тулупчика. Домбровский, изловчившись, ударил его головой в живот и, подобрав юбку, пустился бежать, мелькая полосатыми арестантскими брюками. Сзади долго еще раздавались свист, улюлюканье, крики…
Наступали быстрые зимние сумерки. Домбровский не мог даже ни с кем заговорить — резкий польский акцент сразу бы выдал его. Избегая полицейских и будочников, он шел, выбирая самые глухие закоулки московской окраины. Темные улочки кутались в снежные сугробы, скрипели деревянные мостки. Цветы, как кумушки, выглядывали из тусклых окошечек.
Изнемогая от усталости, Домбровский повалился на какую-то скамью.
Что бы вы делали на его месте? Домбровский любил называть себя фаталистом, но редко кто мог так смело распоряжаться своей судьбой, как он.
Послышались шаги. В темноте блеснули серебряные пуговицы форменной студенческой шинели. Мимо шел, подняв воротник, студент Московского университета.
Домбровский остановил его и, не дав времени опомниться, рассказал всю свою историю. И еще раз судьба улыбнулась ому: студент оказался народовольцем. Домбровский скрывался у него несколько дней, пока налаживалась связь с Петербургом.
На следующий день после побега в Москву пришла телеграмма из Варшавы от самого наместника. Он приказывал немедленно переправить Домбровского в Варшаву. Арестованный член ЦНК Авейде, чтобы сохранить себе жизнь, выдал Домбровского. Роль вождя „красных“ полностью раскрылась перед властями.
Посреди Александровской площади в Варшаве плотники уже сколачивали виселицу, когда из Москвы пришел ответ — Домбровский бежал.
Домашний врач поставил графу Бергу пиявки. Лежа в креслах, Берг лично инструктировал сыщиков. Он посылал их в Москву, семь человек, не доверяя московской полиции. За поимку Домбровского была обещана крупная награда. Редактор „Московских ведомостей“ Катков с апломбом лакея из хорошего дома уверял читателей, что не пройдет и недели, как Домбровский будет схвачен.
Друзья уговаривали Домбровского немедля переправиться через границу. Прежде чем уехать, он решил восстановить нарушенные связи между польскими и русскими кружками.
И потом… он не мог покинуть Пели.
Чтобы сбить с толку полицию, друзья послали письмо в Ардатов:
„Уважаемая госпожа Домбровская, по просьбе Вашего мужа заверяю Вас, что он, вырвавшись из рук палачей, благополучно уехал за границу“.
Разумеется, полиция перехватила письмо, и поиски Домбровского прекратились…
Понадобилось несколько месяцев, пока удалось установить тайную связь с Пели.
Домбровский не терял времени даром. Следовало обеспечить себе свободу передвижения. Нафабренные бакенбарды неузнаваемо изменили его молодое лицо. Он научился разговаривать с резким немецким акцентом, шумно нюхать табак и самодовольно протягивать пышную визитную карточку: „Фон Рихтер, полковник в отставке“.
В рождественскую ночь на тайном петербургском собрании в память восстания декабристов в числе других ораторов был Домбровский. Даже подполковник Ткачев не узнал в этом сутуловатом красноносом немце своего товарища по академии.
Опираясь на суковатую с серебряной монограммой палку, фон Рихтер говорил о дружбе польского и русского народов.
— Всходы ее, посеянные Герценом и Чернышевским, политые кровью Потебни, Сливицкого, Нарбута, — взошли! И нет силы, чтобы уничтожить их!..
Студенты и офицеры, чиновники и журналисты — все, кто были в зале, поднялись со своих мест.
Печальная и светлая сила была в их молчании.
Хмурым апрельским утром из Сараевской пустыни, верстах в тридцати от Ардатова, выехал побывавший на богомолье купец. В Ардатове он сменил лошадей и на рассвете отправился дальше. По размытой глинистой дороге лошади тащились с трудом. Накрапывало. Купец беспокойно высовывался, выглядывая то на одну, то на другую сторону дороги.
Отъехав версты три, нагнали богомолку. Не поймешь, старая или молодая, черный платок надвинут на глаза, в руках посошок, за плечами котомка.
Купец окликнул ее, богомолка запричитала — ноги болят шагать до Симбирска, не подвезут ли люди добрые. Ямщик заругался, да купец уговорил, угостил водкой из походной баклажки.
Как потом показал ямщик на допросе в жандармском управлении, богомолку посадили в коляску и повезли до села Павлова, на берегу Волги, а там и купец и она сели на пароход.
Через три дня на перроне Николаевского вокзала Ярослав встречал Пели. Она вышла из московского поезда под руку с Озеровым. Вместо купеческой короткой поддевки на нем было светлое щегольское пальто. Приподняв цилиндр, он, по привычке щелкнув каблуками, представил свою спутницу, зябко кутавшуюся в меховую накидку, полковнику фон Рихтеру.
Бегство Пели организовал тот самый Владимир Озеров, который сражался вместе с Врублевским, а пять лет спустя участвовал с Бакуниным в Лионской Коммуне и после неудачи восстания освободил Бакунина и помог ему скрыться.
Прошло два месяца. Июньской белой ночью английский пароход „Неман“ отчалил от Кронштадтской пристани.
Ярослав и Пели поднялись на палубу. Кронштадт медленно уходил в белесый сумрак, сливаясь с очертаниями далекого Петербурга. Дрожащая дымка, легкая, как дыхание спящего, поднималась над золотыми шпилями, колокольнями церквей, над острым профилем города.
От кормы бежала тугая волна, раскачивала раскиданные по глади залива смоленые рыбачьи парусники.
Белое небо поднималось все выше.
Пели и Ярослав смотрели назад до тех пор, пока хватило глаз различить узкую полоску земли, зажатую между небом и морем.
Из Стокгольма Домбровский отправил письмо редактору „Московских ведомостей“ Каткову. Это письмо напечатал Герцен в „Колоколе“.
„Милостивый государь, в одном из номеров „Московских ведомостей“ вы, извещая о моем бегстве, выразили надежду, что я буду немедленно пойман, ибо не найду убежища в России. Такое незнание своего отечества в публицисте, признаюсь вам, поразило меня удивлением. Я тогда же хотел сообщить вам, что надежды ваши неосновательны, но меня удержало желание фактически доказать все ничтожество правительства, которому вы удивляетесь по крайней мере публично. Благодаря моему воспитанию, благодаря людям, которых вы считали врагами России, а я ее гордостью, я, хотя и иностранец, — знаю Россию лучше вас. Я так мало опасался всевозможных ваших полиций: тайных, явных и литературных, что (отдаю при этом полное уважение вашим полицейским способностям) был, однако, долго вашим соседом и видел вас очень часто. Через неделю после побега я мог отправиться за границу, но мне нужно было остаться в России, и я остался. Обстоятельства заставили меня посетить несколько виднейших русских городов, в путешествиях я не встречал ни малейшего препятствия. Наконец, устроив все, что было нужно, я решил отправиться за границу с моей женой. Хотя она была в руках ваших сотрудников по части просвещения России, исполнение моего намерения не встретило никаких затруднений. Словом, в продолжение моего шестимесячного пребывания в России я всегда встречал сочувствие и помощь русских людей и на деле доказал кое-кому из сомневающихся русских патриотов, что в России при некоторой энергии можно по-прежнему работать на дело свободы.
Только желание показать всем, как вообще несостоятельны ваши приговоры, заставляет меня писать к человеку, старавшемуся разжечь вражду между нашими народами, опозорившему свое имя ликованием над убийствами, запятнавшему себя ложью и клеветой. Но, решившись на шаг, столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия ваши и вам подобных к поддержанию невежества и насилия“.
Лучшими своими делами и самой жизнью он был обязан русским. Чернышевский, Щур, солдаты Лабинского полка, Потебня, Озеров, Герцен — как вехи вставали они на решающих поворотах его судьбы. Они научили его распознавать друзей среди врагов и врагов среди соотечественников.
Самые прекрасные майские песни сочиняют студеной зимой, так и любовь к отечеству сильнее жжет на чужбине.
Домбровский приехал в Париж.
Тяжелы ступени чужого крыльца, и горек хлеб изгнания.
Домбровский создает в Париже левое объединение польской эмиграции. Чтобы как-то обеспечить семью, пришлось поступить работать рисовальщиком в Бюро Трансатлантической компании.
Царская полиция плетет вокруг Домбровского паутину интриг, добиваясь у французских властей его выдачи.
В 1867 году Домбровский уезжает в Италию к Гарибальди. Эта встреча стала знаменательной для обоих, оба они были, как говорил о себе Робеспьер, „рабами свободы своей родины“. Для великого итальянца Домбровский явился живым воплощением интернационализма…»
У Артура Демэ осталось несколько документов, несколько неразобранных записей в блокноте — несколько лет жизни Домбровского.
Вот отзыв известного немецкого полководца Мольтке о книге Домбровского «Критический очерк войны 1866 года в Германии и Италии»:
«Польша имеет соотечественника, способности которого приносят честь польскому народу. Это — Домбровский. Я прочел его книгу — это наилучшая работа о последней войне».
Цитата из книги Домбровского:
«…И косы становятся страшным оружием, когда они в руках революционных войск».
Воззвание в период осады Парижа пруссаками:
«…Мы организуем легион защиты Парижа, нас 300 поляков, желающих служить делу Французской республики, дайте нам коней, саблю, карабин и позвольте действовать в тылу пруссаков. Мы верим, что дело Парижа не проиграно, Франция имеет за что бороться!
Вырезка из газеты — письмо жены Домбровского к генералу Трошю:
«…Вы арестовали моего мужа за то, что он критиковал ваши трусливые предательские действия…»
Телеграмма Гарибальди к главе правительства Гамбетте:
«Ярослав Домбровский мне необходим. Он назначен командиром легиона, идущего на помощь Парижу. Помогите переправиться ему воздушным шаром из Парижа.
Письмо Домбровского жене из Лиона накануне Коммуны:
Поделиться книгой: