Генерал Коммуны

Артур пожал плечами:

— Эти писаки кричат против нас только потому, что мы не платим им, чтобы они кричали за нас.

— Грубо, не правда ли? — воскликнул Феликс Пиа, уловив брезгливую гримасу Демэ. — Но это пишется не для Парижа, — представьте себе, как эта карикатура действует на крестьян! Не удивительно, что Коммуна не находит отклика в деревне.

— С каких это пор наши крестьяне стали патриотичнее парижан? — немедленно заметил Верморель.

— Именно потому, что они менее патриотичны, их восстанавливают против нас всякими Домбровскими, — настаивал Пиа. — Нужно уважать национальные предрассудки.

— Истинный друг нации тот, кто свободен от национальных предрассудков, — отпарировал Верморель.

И спор, прерванный было приходом Артура, разгорелся с новой силой. Одни, во главе с Феликсом Пиа и Жоржем Клеро, известным политическим обозревателем газеты «Экономист», осуждали участие иностранцев в Коммуне, нападая особенно на Домбровского, назначенного недавно главнокомандующим армии Коммуны, другие — их было большинство — поддерживали Огюста Вермореля и Вермеша, редактора популярной газеты «Отец Дюшен», защищавших Домбровского. Артур маленькими глотками тянул вино, забавляясь жеманной жестикуляцией Пиа, остроумными репликами Вермеша, аристократическими манерами Клеро, — словом, всем тем, что давало пищу его наблюдательному, насмешливому уму. Сам предмет спора его интересовал мало.

— Друзья мои, — со снисходительной величавостью сказал Клеро, — Коммуна возникла как движение национально-патриотическое, и участие в ней иностранцев вызывает естественное недоумение. — Он произносил слова медленно, как бы любуясь ими. — Пусть они помогают нам оттуда, — он неопределенно махнул рукой, — из-за границы. («Наверное, он страдает оттого, что не может глядеть себе в рот», — подумал Артур.) Мы должны оставить чистыми наши ряды, если хотим сохранить Францию. Представить только: поляк возглавляет французское патриотическое движение! Когда я думаю об этом, мне делается стыдно. Сердце Европы бьется во Франции, а сердце Франции — в Париже. Поэтому буржуазия всех стран желает уничтожить душу нашего народа, растворить ее в космополитизме.

— Что касается меня, — уже начиная скучать, сказал Артур, — то мою душу можно растворить только в том случае, если Тирден принесет мне стаканчик абсента.

— Ты не разбираешься, где кончается космополитизм и начинается Интернационал. Почему мы должны действовать врозь, если наши враги соединились? — рявкнул Вермеш. — Знаешь ли, куда ты толкаешь иностранцев, Клеро? Черт возьми, к Тьеру! Либо они должны быть с нами, либо с версальцами! Вы боитесь этого, — он ткнул пальцем в карикатуру, — но, клянусь моей лопатой земли на могилу Шибздика, канальи еще больше боятся участия в Коммуне таких, как Домбровский и Дмитриева. Враги проницательней друзей.

Пиа поднялся, поправил тщательно уложенные седые кудри.

— Те иностранцы, которые участвуют в Коммуне по милости нашей неразберихи, — авантюристы. Они иностранцы повсюду, даже у себя на родине. Коммуна для них — мутная водица…

Верморель стукнул кулаком по столу так, что все кружки подскочили.

— Да как ты смеешь! Эти люди проливают кровь за наше дело! — закричал он.

Все смутились.

— Огюст, будь великодушен, — примирительно заметил Артур. — Пиа достоин всяческого сочувствия, ведь ему чаще других приходится выслушивать свои речи.

Пиа с многозначительной и хитрой гримасой сожаления по адресу Вермореля продолжал как ни в чем не бывало:

— Еще неизвестно, за что они ее проливают. Вот возьмите хотя бы этого поляка Домбровского. — И он эффектно выбросил руку, как будто «этот поляк» находился у него на ладони. — Был осужден за что-то в России, бежал с каторги, шатался по всему свету, потом, говорят, здесь, в Париже, подделывал паспорта и ассигнации. И вот такого человека ставят во главе нашей армии!

— Как будто у нас мало своих авантюристов, — расхохотался Клеро, довольный своей шуткой.

— Это клевета! — заикаясь от волнения, возмутился Верморель.

— Армия обожает маленького поляка, — неуверенно поддержал кто-то.

— Черт возьми, лучший судья в этих вопросах — народ! — кричал Вермеш. — Недаром по всему городу расклеены портреты Домбровского: народ не спрашивает, из какой ты страны, — народ спрашивает, что ты делаешь и какую пользу ты приносишь революции.

— Ах, предположим, вы правы, друзья мои, — жеманно заявил Пиа. — Но объясните тогда мне, что привлекает Домбровского к Коммуне? Не все ли равно ему, кто победит — мы или версальцы? Ведь не надеется же он потом с нашей Национальной гвардией освобождать свою Польшу? Или ты, может быть, обещал ему это, Верморель? Ведь вы, кажется, друзья?

Верморель с нескрываемым презрением поглядел на Феликса Пиа.

— Да, я горжусь дружбой с Домбровским. Он бесстрашно несет под пулями знамя Интернационала со словами Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — строго и торжественно сказал Верморель.

«Излишняя высокопарность и заикание мешают ему стать хорошим оратором», — с сожалением отметил про себя Демэ. Но, заговорив о Домбровском, Верморель так воодушевился, что даже привычный ко всему дядюшка Тирден поднял голову и стал прислушиваться.

Верморель всегда поражал Артура своей страстностью. Он ни в чем не терпел равнодушия и был одинаково безудержен и в любви и в ненависти.

Верморель говорил о том, что и раньше лучшие люди мира защищали свободу чужих народов. Байрон погиб, сражаясь в рядах греческих повстанцев, итальянец Гарибальди воевал в Южной Америке за независимость Уругвая, русский Бакунин участвовал в германской революции 1849 года, Гейне помогал французам в 1848 году.

— Но этими благородными людьми двигало сочувствие. Здесь же, в Париже, когда впервые в истории взяли власть рабочие, либералы отвернулись от Коммуны. Только истинные революционеры встали на ее защиту. И первым среди них к нам пришел Домбровский. Он пришел не из сочувствия, он пришел защищать свое дело, свою правду. В этом сила Коммуны, в ее всемирной правде. У Домбровского есть поговорка: «В каждой луже — свое солнце», — продолжал Верморель. — Это удивительно подходит к твоим рассуждениям, гражданин Пиа. Думая о свободе только своей нации, мы смотрим в лужу и надеемся согреться отраженным в ней солнцем. Тьер ненавидит Домбровского больше, чем любого из нас, ибо Домбровский показал, что где бы ни было создано государство рабочих, защищать его должны революционеры всех стран. А что касается его прошлого, то вот… — Он вытащил из внутреннего кармана своего просторного сюртука толстую связку бумаг, обернутую в пергамент, и помахал ею перед носом Пиа. — Здесь документы Домбровского, я взял их у его жены. Хочу написать статью о нем, чтобы опровергнуть клевету версальцев.

— Любые документы можно истолковать по-разному, — недоверчиво пробормотал Пиа.

Лицо Вермореля передернулось.

— Я могу передать их тебе. Пожалуйста, сделай статью.

Клеро, желая сгладить грубость своего приятеля, сказал поспешно:

— Дадим эти документы Артуру. Он беспристрастен. И он напишет.

Артур Демэ воспринял такой неожиданный поворот разговора без всякого удовольствия. Горячая речь Вермореля тронула его, но не убедила. Он был вовсе не беспристрастен. Со времени назначения Домбровского командующим он невзлюбил маленького поляка, рисующегося своим спокойствием. Как будто Коммуна не могла найти француза, способного командовать парижанами!

Артур не успел ничего возразить, — из дальнего темного угла раздался хриплый голос:

— Доблестные рыцари пера и жители трибун, позвольте мне вмешаться.

— Рид, дружище, — засмеялся Артур, — ползи сюда!

На свет вышел обрюзгший пожилой человек с рыжими бакенбардами и сонным лицом. Одной рукой он придерживал у груди стакан и бутылку вина, другой волочил за собой стул.

— Вот я вам сейчас кое-что докажу, — бормотал он.

Роберт Рид, по происхождению шотландец, работал корреспондентом одновременно двух газет, американской и английской. Он жил во Франции уже семнадцать лет, и единственным живым чувством этого флегматичного человека была беззаветная любовь к Парижу.

Влюбленные быстро узнают друг друга. Между Артуром и Ридом царила самая горячая дружба.

Рид уселся верхом на стул и стал шарить у себя по карманам.

— Ага, вот! — Журналист вытащил записную книжку. — Я прочитаю вам отрывок из своей корреспонденции в Лондон. Слушайте! Описание сегодняшнего Парижа я пропускаю… Вот… «Где же находятся, — думал я, — представители Европы и Америки? Возможно ли, чтобы при виде этого потока невинно пролитой крови они не сделали попыток к примирению? Эта мысль была для меня невыносима, и, зная, что американский посланник господин Уошберн в городе, я решил немедленно повидаться с ним… Направившись к Уошберну, я встретил на Елисейских полях множество повозок, переполненных ранеными и умирающими. Снаряды рвались вокруг Триумфальной арки, и к длинному списку жертв Тьера прибавилось еще множество невинных людей… Войдя в комнату секретаря посольства, я спросил господина Уошберна. Обо мне доложили, и я был допущен к посланнику. Он сидел, развалясь в кресле, и читал газету. Я ожидал, что он встанет, но он продолжал сидеть по-прежнему, не выпуская из рук газеты, — поступок крайне грубый в стране, где люди обычно так вежливы. Я сказал господину Уошберну, что с нашей стороны было бы бесчеловечно не добиваться примирения. Удастся нам это сделать или нет — во всяком случае, наш долг попытаться; и момент для этого казался особенно благоприятным, — пруссаки как раз настойчиво требуют от Версаля заключения окончательного договора. „Парижане — бунтовщики, — ответил Уошберн, — пусть они сложат оружие“. Я возразил, что Национальная гвардия имеет законное право носить свое оружие, но что дело не в этом. Когда гуманность поругана, цивилизованный мир имеет право вмешаться. Уошберн фыркнул. „Я прошу вас о сотрудничестве, — продолжал я. — Если версальцы откажутся, моральная ответственность ляжет на них“. Уошберн: „Я этого не нахожу“. Так кончилось наше свидание. Я покинул Уошберна глубоко разочарованный. В его лице я встретил грубого и надменного человека, абсолютно лишенного тех братских чувств, которых можно было бы ожидать от представителя демократической республики».

— Святая наивность! — сказал Верморель, когда Рид окончил.

— Напечатали? — спросил Артур.

Рид печально захлопнул книжку.

— Как бы не так. Я послал это в три лондонские газеты. Ни одна не хочет помещать ни слова правды о Коммуне. Да… добрая старая Англия…

Он торопливо наполнил стакан и выпил залпом.

— Верморель, — сказал вдруг Артур, — давай свои документы о Домбровском!

Артур проводил Рида до его квартиры.

— Цензура меня преследует с пеленок, — бормотал Рид. — Когда потерялась моя метрика, редактор отказался поместить объявление в газете. А этот Уошберн — змея.

— Рид, ты складываешь оружие? — спросил Артур.

— А что я могу с ними поделать?

— Можешь. Тебе надо увидеться с Варленом или с Френкелем.

— Варленом? — переспросил Рид. Он запустил пальцы в свои рыжие щетинистые бакенбарды. Хмель вылетел у него из головы. — Варлен честный парень и светлая голова, но ведь он же член Интернационала!

— Ну и что же? — засмеялся Артур.

Рид прислонился к стене дома.

— А дальше — Маркс, Лондон? Нет, это не для меня…

— Испугался? Эх ты, потомок Робин Гуда!

— Конечно, я полечу со своего места со скоростью пули, — рассуждал сам с собою Рид. — А может, попробовать, а? Интересно… Почему бы не вмешаться. Кто узнает, что ты жил, если ты ни во что никогда не вмешивался…

В дороге

Чем глубже Артур погружался в чтение этих документов, тем больше он восхищался жизнью и мужеством Ярослава Домбровского. Такое чувство было необычайно для скептика Демэ. Теперь он понимал Вермореля и всех, кто близко сталкивался с Домбровским.

Через два дня он возвратил документы Верморелю, сделав выписки для будущей статьи. Некоторые письма, заметки остались непрочитанными потому, что перевод со словарем польских и русских текстов отнимал у Демэ много времени.

Получилась не статья, а что-то непривычное. Эссе? Заготовки романа? Не все ли равно. Удивительная жизнь Домбровского подстегивала воображение. Факты служили Артуру лишь каркасом…

«Ему исполнилось девять лет, и отец отдал его в кадетский корпус.

Мать приехала с мальчиком в Брест-Литовск. Она долго стояла, держа сына за руку, перед длинной красной казармой, где ему предстояло учиться, боязливо разглядывая полосатые будки часовых по углам, глухие железные ворота, узкие грязные окна за толстыми решетками.

…Через несколько дней после определения Ярослава корпус посетил царь. Кадетов выстроили в актовом зале. Ярослав, как самый маленький, стоял последний в шеренге. Его еще не успели остричь — льняные кудри спадали к плечам. Он с интересом смотрел, как царь идет навстречу своему огромному портрету на стене. И вдруг засмеялся.

Оловянные глаза Николая остановились на живом лице мальчика. Царь нагнулся, погладил его по голове, взял на руки, спросил отрывисто: „Фамилия, имя?“ — „Ярослав Домбровский, ваше величество“, — запинаясь, пролепетал ребенок. „Поляк“, — выдавил сквозь зубы Николай. По лицу его внезапно прошла судорога отвращения, он бросил мальчика на пол и быстро, не оглядываясь, зашагал к выходу, брезгливо вытирая руки кружевным платком.

Так окончилась первая встреча Домбровского с царем.

Поляков в корпус принимали неохотно. Их пороли, придираясь к каждому пустяку. Именно здесь самодержавие воспитало в Ярославе Домбровском ненависть к царской России. Вначале он чуждался даже сверстников. Неделями никто не слыхал от него слова. Единственными друзьями его стали книги. Урвав свободную минуту, он забирался в библиотеку, где в казенно-одинаковых переплетах скрывались изложенные суровым языком жизнеописания великих полководцев и рассказы об их чудесных подвигах. Александр Македонский и Наполеон скоро оттолкнули его своим честолюбием, его привлекали изящество Тюренна, разносторонность Карно, гениальность Цезаря, но лишь Кутузов и Костюшко приводили его в трепет. Впервые прочитав, как юный Костюшко клялся на мече отца вернуть свободу порабощенной родине, он спрыгнул с лестницы, прислоненной к полкам, и, подняв руку, вызывающе громко прокричал слова клятвы. За это он получил двадцать ударов розгами. Никто не подозревал, что творится в душе ребенка. Вспыльчивость, дерзость и бунт кончались всегда плачевно. Тогда он стал осторожнее и приучил себя к сдержанности. Он тренировал свою волю: вскакивал посреди ночи и бежал босиком в умывальную обливаться холодной водой, потом ложился в постель, довольный, поджимал застывшие ноги и быстро засыпал. Когда при нем насмехались над поляками, он уже не бросался на обидчиков с кулаками и не убегал, — он внимательно слушал, не пропуская ни одного слова, и лицо его было непроницаемо.

Вырастая, он стал присматриваться к товарищам. Он подружился с Казимиром Грудзинским. Вокруг них собиралась местная революционная молодежь. Чтобы продолжить военное образование, Домбровский решил перевестись в Константиновский корпус. Он уговорил Казимира, и в 1851 году друзья переехали в столицу, в Санкт-Петербург — воспитанниками лучшего военного училища России.

…Преподаватель математики полковник Петр Лавров, небрежно одетый человек со спутанной бородой, был для них первым русским, любящим поляков и искренне желающим освобождения Польши. Иногда он приглашал их к себе „повечерять“. Здесь они познакомились с Андреем Потебней. Дружба с этим молодым русским офицером многое определила в жизни Домбровского. Через него он сблизился с революционной молодежью столицы; и у тех и у других враг оказался общий — самодержавие.

Через два года Домбровский — прапорщик. Начальство радо отделаться от подозрительного поляка, его сразу посылают на Кавказ — „теплую каторгу“, как тогда называли этот край. С Кавказа редко возвращались живыми.

…Лабинский полк выступает усмирять восстание горцев. Сырые землянки, гнилые болота, малярия, горы, неожиданные обвалы. Ночью дымный костер, чечевичная похлебка, солдатские песни и разговоры о земле, о жадности помещиков, о долгожданной воле. Здесь он учится спокойно слушать свист пули невидимого стрелка, грохот лавины, тревожную мелодию фанфар. Здесь в нем воспитывается быстрота решений и решительность в действии. Этот юноша любит опасность, и смерть упорно уклоняется от встречи с ним. Вскоре ему присваивают звание поручика, награждают орденом святого Станислава.

Друзей у него мало. Большинство офицеров презирали политику и холопов. Они избивали солдат и коротали часы за картами. Лишь некоторые, подобно Домбровскому, задумывались над жизнью. Через десятые руки к ним доходил зачитанный листок „Колокола“ Герцена. Эта газета становится евангелием Домбровского.

Он присматривается к своим солдатам, таким же терпеливым и человечным, как и польские крестьяне. Все мучительней ему участвовать в истреблении горцев, не желающих покоряться царским наместникам. Он отказывается от наград и отличий. При первом удобном случае он подает прошение в Академию Генерального штаба.

Далеко по дороге провожали его солдаты. Полюбили его не только за справедливость, за то, что берег их от глупой пули, защищал от грубости полкового начальства, и за то, что почувствовали в нем товарища.

Шел 1859 год. Карета мчалась мимо горящих усадеб, виселиц, оцепленных казаками деревень. Клочья синего дыма медленно оседали меж белых стволов берез. Бескрайная, обездоленная царем Россия возникла перед ним в алых отсветах крестьянских восстаний. Он чувствовал себя как в Польше. Судьбы обоих народов становились для него более общими, чем цепи, сковавшие их. Русский крестьянин так же требовал воли, так же мечтал о земле…

…Началось брожение и в армии. Офицеры тайком читали Чернышевского, герценовский „Колокол“. Поступив в академию, он вместе с Сераковским, другом Чернышевского, создает польский революционный кружок. Собираются на квартире Домбровского. Беседы с Чернышевским приводят его к мысли — освобождение Польши возможно лишь в союзе с русскими революционерами.

Вскоре во всех военных академиях России возникают подобные же кружки поляков. Они сливаются в одну тайную организацию, руководимую Домбровским.

Учится он блестяще. Мысль о родине, которой понадобятся знания ее сынов в день восстания, не отпускает его ни на минуту. Его не трогает, что русским товарищам, кончившим академию вместе с ним, дали звание капитанов, подполковников, а ему лишь штабс-капитана.

В декабре 1861 года состоялся выпуск. Домбровскому предлагают работу в Генеральном штабе, но он добивается откомандирования в Польшу. Ему удается получить задание от генерал-квартирмейстера Действующей Армии.

Он снова на родине. Теперь нельзя терять ни одного дня. Варшава кипит, о восстании говорят с университетских кафедр, на рынке, в ресторанах…

Домбровского вводят в состав Центрального революционного комитета. Неизвестно, кто дал ему кличку Локоток, но не прошло и двух месяцев, как это имя узнали в мастерских Варшавы, на тайных сходках в Опатовске, Ковно, Замостье. Он обладал многими качествами вождя: способностью быстро оценить ситуацию, военным талантом, неистощимой энергией, хладнокровием и уверенностью в победе.

Через Андрея Потебню и своих друзей: Нарбута, Иванова, Баталова, Константина Крупского[5], капитана Озерова — Домбровский налаживает связь с русским революционным офицерством.

— Наша задача — пропаганда в армии, — говорил Андрей Потебня, — солдаты негодуют по поводу уменьшения порции мяса и хлеба. Начнем с этого.

— Разъясним им, чего хочет польский крестьянин, — говорил Нарбут. — Будем привлекать армию на сторону народа.

Домбровский с радостью видел, что, несмотря на казенную пропаганду ненависти к польским слушателям, солдаты жадно слушали беседы революционных офицеров. Польского и русского крестьянина роднила и тяжкая судьба, и общая мечта о земле и свободе.

— За вашу и нашу свободу! — сливались голоса в ночной тишине казарм, за плотно завешанными окнами офицерских квартир.

— За вашу и нашу свободу! — раздавались клятвы над серебристым блеском скрещенных клинков.

Военная организация крепнет. Почти каждый полк, расквартированный в Польше, имел людей, преданных общему делу. Молодые русские офицеры во главе с Андреем Потебней бесстрашно вступили на путь борьбы с самодержавием.

Центральный Национальный комитет назначил Домбровского комендантом Варшавы. По мере того как обстановка для восстания становилась благоприятной, внутри ЦНК назревал раскол. Спорили о лозунгах восстания. Против России или против царизма? Освобождение Польши или общероссийская революция? Часть членов ЦНК склонялась на сторону „белых“ — помещиков-националистов, требуя присоединить к Польше Украину.

— То есть заменить один гнет другим? — спрашивал их Домбровский. — Украина — это украинский народ. Кто дал нам право распоряжаться его судьбой? Мы не будем свободны, если будем угнетать другой народ.

Его поддерживали наиболее революционные „красные“.

Военные власти, чувствуя напряженное положение, готовились переквартировать полки. Оппозиция в ЦНК усиливалась. Домбровский торопил с восстанием. Он предложил простой и смелый план. Ночью две тысячи повстанцев, вооруженных револьверами и кинжалами, занимают Модлинскую крепость и передают восставшим находящееся там оружие — семьдесят тысяч винтовок. В составе варшавского гарнизона есть учебная рота, где служат члены революционного союза молодые русские офицеры Арнгольдт, Сливицкий и унтер-офицер Ростковский. По сигналу эта рота открывает ворота Варшавской цитадели и пропускает восставших. Общими силами они разоружают гарнизон, овладевают огромным арсеналом крепости. Остальные группы повстанцев захватывают в Варшаве дворец наместника, казармы и возглавляют борьбу рабочих.

Сторонники „белых“ и без того были против союза с русскими, а тут приходилось еще вручать судьбу восстания в руки простых русских солдат.

— А я верю им больше, чем вам, — холодно настаивал Домбровский. — Они идут воевать за Россию без помещиков.

Убежденность „красных“ заставила назначить срок восстания на 26 июля 1862 года.