Генерал Коммуны

— Ну, вот видите! Перебирайтесь на новую квартиру, когда вам вздумается.

— И у меня хозяин ничего не отберет?

— Ничего.

— Я могу взять мою одежду и швейную машинку?

— Вы можете взять все.

— Но в прошлом году хозяин упек в тюрьму мою соседку. Муж ее лежал три месяца в больнице, а у нее не оказалось денег, чтобы уплатить за квартиру.

Варлен нахмурился:

— В прошлом году не было Коммуны. Хозяин делал, что хотел. Закон был на его стороне. Отныне закон на вашей стороне. Если хозяин попытается вам мешать, приходите сюда. Мы заставим его подчиниться.

Женщина изумленно, чуть испуганно отодвинулась.

Варлен засмеялся:

— Вы что, не верите мне?

— Я так привыкла, что хозяин… — краснея, начала она, потом тряхнула головой и мягко сказала: — Не сердитесь на меня. Я вам верю. Не потому, что вы сидите здесь. Я стирала белье в прачечной вместе с вашей женой. Когда я узнала, что она не может нанять себе прачку, я подумала: значит, все правильно, значит, Коммуна для таких, как мы с вами.

Ход ее рассуждений несколько озадачил Варлена, но вывод понравился. Веселые морщинки разбежались вокруг его глаз.

Женщина развернула узелок и положила на стол перед Варленом два тоненьких обручальных кольца, рубиновую брошку и старинные карманные часы.

— Возьмите это, пожалуйста, для Коммуны, — быстро сказала она. — Я приготовила их отдать хозяину. Вот… Но раз так… возьмите!

Теперь пришла очередь смутиться Варлену. Видно было, что жалкие эти драгоценности составляли все богатство семьи. Он попытался вернуть их, но женщина решительно воспротивилась.

— Гражданин! Какое ты имеешь право отказываться? Если мой Филипп отдает свою жизнь за Коммуну, то мне наплевать на все остальное. — И она с великолепным презрением кивнула в сторону вещей. — Все равно без Коммуны нам не жить, а разбогатеем — так вместе.

Она встала, выпрямилась, с чисто женским изяществом поправила прическу. Домбровский поразился внезапной перемене в этой изнуренной бедностью, бесконечно усталой женщине. У нее оказалась гибкая и молодая фигура; лицо, шея, руки были покрыты ровным золотистым загаром.

— Платочек-то я возьму, вам он ни к чему! — сказала она и впервые улыбнулась, зацветая чистым румянцем.

— Ты уверен, что ей стоит переезжать? — спросил Домбровский, когда они с Варленом остались одни.

Возникла острая пауза. Варлен медленно приглаживал свои длинные волосы.

— Понимаю… И все же стоит. Мы не должны думать о поражении, — он взял тон излишне твердый и этим выдал себя. — Пусть эта женщина и все другие знают, что дает революция.

— А потом?.. Ее выкинут на улицу?

— Коммуна должна успеть сделать все, что она обещала, — упрямо сказал Варлен. Он приблизился к Домбровскому, хмуро и отстраненно оглядывая его.

— Ты превращаешься в профессионального военного. А ведь есть еще профессия — революционера. Надо скорее показать всей Франции, что дает рабочим Коммуна. И тогда…

— И тогда?.. — Домбровский несогласно покачал головой. — Нет, мое дело сражаться. Положение на фронте печальное. У нас как раз не хватает профессиональных военных.

— Вроде Росселя?

— Да, если хочешь, вроде Росселя.

— Кстати, думает он о наступлении?

Домбровский замялся, покрутил усики.

— Он занимается реорганизацией.

— Слишком долго он ею занимается.

— Варлен, ты не военный… И вообще… Он командующий. Я не привык обсуждать…

Варлен усмехнулся:

— А вот есть человек, он тоже не военный, зато он революционер. И это помогает ему видеть то, чего не видишь ни ты, ни Россель.

Домбровский спросил:

— Ты что, получил письмо от Маркса?

У Варлена была прекрасная память, и он почти дословно передал Домбровскому содержание последних писем Маркса к нему и к Франкелю.

Маркс настойчиво доказывал необходимость решительного наступления на Версаль. Он предупреждал о том, что Тьер просит Бисмарка отсрочить уплату первого взноса по мирному договору до занятия Парижа. Бисмарк принял это условие, и так как Пруссия нуждается в деньгах, она предоставит версальцам всяческую помощь, чтобы ускорить взятие Парижа. «Поэтому будьте настороже», — писал Маркс. Он советовал укрепить северную сторону высот Монмартра — прусскую сторону: «Иначе коммунары окажутся в ловушке».

Для Домбровского Маркс был вождем Интернационала, философом, защитником польской революции; для Варлена Маркс был прежде всего живым человеком. Говоря с Домбровским, Варлен вспоминал скромный коттедж в Майтланд-парк-Роде на окраине Лондона. Кабинет Маркса. Широкое окно, выходящее в парк. Вдали холмы Хемстед-Хиса. Желтые кусты цветущего дрока, крохотные, темно-зеленые рощицы сбегают по отлогим склонам. Там он гулял с Марксом. Сам Маркс возникал в памяти Варлена обязательно в движении. Большеголовый, широкоплечий, с энергичным лицом; разговаривая, обдумывая что-нибудь, он стремительно шагал по своему кабинету из угла в угол. На старом, в чернильных пятнах, ковре тянулась вытоптанная тропинка. Груды сваленных в мнимом беспорядке газет, журналов, вырезок, книг… Теперь, наверное, поверх всего — карта Парижа. Маркс и Энгельс были в курсе всех дел Коммуны, как будто военные действия происходили под Лондоном. Варлен все время чувствовал помощь Маркса. Во все страны летели призывы Маркса в защиту Коммуны. Сотни писем слал он в Антверпен, в Нью-Йорк, в Лейпциг, Амстердам — туда, где действовали секции Интернационала. Несмотря на то, что вся буржуазная печать ополчилась на Коммуну, Маркс пытался рассказать миру об истинном характере великой революции Парижа.

Домбровский задумчиво сорвал лист каштана, надкусил черенок.

— Наступление! Пора переходить в наступление, — проговорил Варлен. — Ты согласен?

Домбровский улыбнулся улыбкой молчаливого человека, для которого мысли лучше слов, а действие лучше длинных рассуждений.

Он приехал к Варлену, чтобы рассказать о положении в Неси. Там стреляют камнями, хотя арсеналы города полны снарядов. На дворе Военной школы валяются стволы дальнобойных орудий, лафеты к ним стоят в другом месте, и три недели тянутся переговоры между ведомствами о том, как собрать пушки и установить их на южном валу, откуда они смогут помочь форту.

Но теперь… письмо Маркса, слова Варлена, — Домбровский чувствовал себя так, как в первые дни Коммуны, когда он настаивал на наступлении, когда главное не успело еще заслониться бесчисленными заботами боевых буден. Снаряды для Неси, саперы, пушки… в конце концов это все только оборона. Хорошо, он снова потребует наступления, Варлен его поддержит, а остальные? А Совет Коммуны?

Стоило ему вспомнить путаницу политических страстей и взглядов, которая раздирала правительство Коммуны, и снова его охватили сомнения.

Имеет ли он право взять на себя инициативу, отбросить в сторону все дела и разработать план наступления? Кто уполномочивает его на это?

Солдат боролся в нем с революционером. И в этой борьбе все преимущества были на стороне солдата. Домбровский чувствовал себя всего одним из трех командующих фронтами, а мнение Варлена, он знал, поддержит лишь меньшинство в Совете Коммуны.

За дверьми послышался шум, кто-то басом воскликнул: «Вот и ладно, он мне как раз и нужен!» — и в комнату, стуча палкой и деревянной ногой, вошел пожилой рабочий. Синяя потрепанная блуза болталась на его костлявых плечах, как будто ветер раздувал ее. Красное лицо его блестело от пота.

— Ну как, Урбэн, разобрался? — спросил Варлен. Заметив взгляд Урбэна, он добавил: — Это гражданин Домбровский.

Домбровский крепко пожал коричневые загрубелые пальцы, осторожно охватившие его узкую руку.

— Ого! — одобрительно улыбнулся Урбэн. От Урбэна исходил резкий и свежий запах дубленых кож. Он работал прессовщиком на кожевенно-обувной фабрике Пешара. Несколько дней назад этот самый Пешар явился в интендантство и предложил понизить расценки за изготовление сапог для Национальной гвардии.

— Кто-то из военных начальников утвердил новый контракт, — Урбэн посмотрел на Домбровского. — Послали в Совет Коммуны, там тоже подписали.

Домбровский нахмурился. Очевидно, Урбэн знал, что этим начальником был Домбровский, но из деликатности избегал говорить об этом прямо. Да, действительно, памятуя, как бедствовала Коммуна с деньгами, Домбровский обрадовался возможности сэкономить десятки тысяч франков и, не задумываясь, разрешил подписать новый контракт.

— Ну и что тут особенного, — холодно сказал Домбровский. — Допустим, я был этим военачальником. Мы выигрываем сотню франков на каждой паре сапог.

— А ты не подумал, с чего вдруг этот буржуй Пешар стал таким добреньким? — язвительно спросил Варлен.

Лицо Урбэна скривилось от ярости.

— Он добренький, как же… за наш счет.

— Домбровский считает, что он оказал услугу Коммуне, — усмехнулся Варлен.

— Да черт возьми, в чем дело? — повысил голос Домбровский. — Мне надо обуть солдат. Я же не могу быть в курсе ваших… всяких соображений.

Урбэн выставил вперед здоровую ногу и постучал об пол грубым башмаком, показывая на него пальцем.

— Коли наш Пешар берет за них вместо трехсот франков двести, ты полагаешь, гражданин Домбровский, он себе в карман положит меньше на сто франков? Дудки! Как бы не так. Мы, мы, рабочие, получим меньше.

— Зачем ему это нужно? — недоверчиво спросил Домбровский.

Урбэн с укоризной вздохнул и, вытащив огромный цветастый платок, стал утирать потное лицо. Неудобно было ему, простому рабочему, поучать генерала, да еще такого, как Домбровский.

Варлен объяснил — крупные подрядчики, хозяева больших мастерских, фабрик хотят восстановить рабочих против Коммуны. Видите ли, дескать, при Коммуне жить стало хуже, чем при старом правительстве. Коммуна снижает расценки, покупает сапоги по более низкой цене.

— Так точно он нам и преподнес, — подтвердил Урбэн. — Понимаете, какая каналья!

Домбровский исподлобья, неприязненно блеснул на него глазами. Да, этот кожевник разбирался в политике лучше, чем он.

— Я сейчас от Франкеля, — сказал Урбэн и почему-то добродушно рассмеялся. — Представляете — министерство земледелия. Привратники. Ковры. Кабинет министра. Письменный стол длиною с квартал. За ним в зеленом бархатном кресле наш Франкель. Зеленый цвет ему здорово идет. Так вот Франкель тоже обещал заняться этим делом. Он сказал мне: «Мы не должны забывать, что революцию совершил пролетариат. Если мы ничего не сделаем в интересах этого класса, то какой же смысл в Коммуне? Для чего ей тогда существовать?» Правильно, Варлен?

Далекие идеалы революции вдруг приблизились, очутились рядом, стали вот этим сегодняшним делом о сапогах, вот этим Урбэном, которому надо было заработать на хлеб и который требовал этого заработка у своей Коммуны. Домбровский не любил признаваться в своих ошибках, его сердило, что он оказался таким наивным, и в то же время он радовался тому, что все, о чем он мечтал, существует, и плоды революции уже созрели, и рабочий Урбэн уже требует этих плодов. Впервые в жизни Ярослав почувствовал, что не только борется за будущее, но уже защищает настоящее.

Он стоял между Варленом и Урбэном, отковыривая концом ножен грязь, присохшую к носкам начищенных сапог.

— Надо что-то придумать, — огорченно сказал Варлен. — Придется расторгать контракт.

Он вернулся к своему столу, взвесил на руке часы, оставленные женщиной, задумчиво приложил их к уху.

— А денег действительно нет, Урбэн… Гвардейцам платить нечего.

Тяжело стуча деревяшкой, Урбэн заковылял по комнате.

— Как так нет денег?! Миллионы лежат во французском банке… Миллионы! Вы церемонитесь. А они расстреливают!. Чего вы боитесь взять деньги? Нам теперь бояться поздно. — Урбэн размахивал огромным коричневым кулаком. — Я сына послал на фронт, мне больше нечего дать… А вы там фигуряете друг перед дружкой: ах, какие мы честные, не берем чужое золото, вот, мол, о нас подумают… да плевать, что они подумают. Они думают, олухи сидят в Коммуне.

— Не так-то все просто, — сказал Варлен. — Сперва надо добиться единогласия в Совете Коммуны.

Урбэн горестно махнул рукой.

— Нашли время спорить. Послушали бы, что у нас в клубе народ говорит. Наступайте! Чего вы оглядываетесь? Шагайте вперед. — Подойдя к Домбровскому, он тронул кобуру его пистолета. — Оружие есть, пусть оно стреляет! Поверь мне, Варлен, я дрался в сорок восьмом году. Смелее вперед, не защищаться, а бить самим. Бить в морду!

Урбэн устало добрался до стула и повалился на него, выставив изувеченную ногу. Варлен вполголоса расспрашивал его, как относятся в клубе к созданию Комитета общественного спасения; не правда ли, этот Комитет смахивает на диктатуру? Хриплым шепотом, смиряя свой буйный голос, Урбэн отвечал Варлену, и оба они время от времени поглядывали на Домбровского.

Поставив ногу на подоконник, он что-то чертил в раскрытом планшете. Карандаш в его руке то задумчиво останавливался, то начинал размашисто ходить по бумаге.

Кусая губу, Домбровский смотрел на улицу. Собирался дождь. Быстро темнело. Промчался ветер и погнал по мостовой бумажки. Кувыркаясь, они мчались наперегонки с прохожими, спешившими в подъезды. На какое-то мгновение все стихло, и вот грянул дождь. Он разом звонко ударил тысячами капель по крышам, в зеленые ладони каштана, по пустым тротуарам, в полотняные тенты витрин. Короткий майский дождь, лихой и дружный, как атака. Он кончился так же разом, оставив победную дробь капель в гулких желобах.

— Вот так бы по левому флангу! — медленно вслух произнес Домбровский.

Ночью, работая у себя в штабе над картой, Домбровский вдруг вспомнил другую карту, совсем не похожую на карту Парижа. Восемь лет и многие сотни верст отделяли его от той карты. Он вычертил ее гвоздем на ослизлой стене своей камеры в Варшавской цитадели. На воле Центральный национальный комитет ждал от него плана восстания. Бесшумно открывалось окошечко, появлялся выпученный, в красных прожилках глаз надзирателя. Ярослав прятал гвоздь в рукав и начинал кружить по камере: семь шагов — поворот — пять шагов. Напрягая память, он кусок за куском восстанавливал топографию Варшавы.

В Петербурге, в Академии Генерального штаба его не обучали искусству восстания. Но у него были другие учителя: Чернышевский, Герцен, Огарев…

Тогда Центральный комитет назначил его комендантом Варшавы, и он должен был взять ее; теперь Коммуна назначила его комендантом Парижа, и он должен отстоять его. Любой из офицеров, воспитанных на академических традициях, тот же Россель, не увидел бы общего между этими планами, но для Домбровского без Варшавы не было Парижа.

Защищать Исси — требовала классическая военная наука. Наступать — требовали Маркс, Варлен, требовал революционный опыт Домбровского. Наступать — требовал Урбэн, и в смятых, неуклюжих фразах кожевника гремел многотысячным голос народа. После встречи с Урбэном Домбровский отпросил все сомнения. Отныне он выполнял волю коммунаров Парижа.

Лишь наступление могло спасти Коммуну. Но чтобы осуществить эту единственную возможность, следовало отыскать такую же единственную тактику боя. Слишком неравны были силы противников…

Версальцы сильны своей численностью? Хорошо, он противопоставит их численному преимуществу героизм солдат Коммуны. В его распоряжении особая, небывалая армия. Таких воинов не имел ни один полководец мира. Бой будет строиться так, чтобы сталкивать версальца один на один с коммунаром. Насильно согнанные Версалем овернские, бретонские крестьяне при первом удобном случае бегут или сдаются в плен. Поле боевого действия, ограниченное до минимума, может ослабить преимущество версальцев. Бить противника тем, чего у него нет: моральным превосходством людей, знающих, за что они воюют…

В голубой комнате, где заседал Военный Совет, было тихо. Давно перестали шушукаться начальники штабов. Никто больше не листал блокнотов, не задавал вопросов. Бержере, облокотись на стол, закрыл лицо рукой, хрустнул карандаш в нервных пальцах Ля-Сесилия.

Все они отлично знали положение на фронтах, но Домбровский первый осмелился нарисовать законченную, исполненную горькой правды картину, порожденную ошибками и слабостями каждого из них.

Ладонь Домбровского легла на карту, закрыв цветной многоугольник форта Исси. Дымящиеся развалины форта жгли его кожу.

Отсюда начнется контрнаступление…

Он говорит чуть медленнее обычного, стараясь избегать специальных терминов: кроме него и Росселя, здесь нет профессионалов военных, — Эд до Коммуны был журналистом, Бержере — типографским рабочим, Ля-Сесилия — учитель математики, Монтель — механик.

— Сегодня за ночь мобилизовать все маневренные силы Национальной гвардии, собрать все резервы, призвать под ружье рабочие кварталы. К завтрашнему вечеру вывести части на исходные позиции, а в полночь энергичными вылазками очистить подступы к городу с юга. — Он провел ладонью по карте, как бы отгоняя нарисованные жирно синими кругами версальские полки в сторону Медонского леса. Там, в лесу, они потеряют строй, управление, превратятся в толпу. Под утро на Западном фронте коммунары должны будут приковать внимание противника ложными атаками.

— Я сделаю это на своем участке без подкреплений, — предупредил Домбровский. — А часом позже с участка Ля-Сесилия главными силами, собранными в кулак, надо разбить окончательно правый фланг противника и двинуться не по главной дороге, а обойти сильные батареи Медона с юга… — Круто повернув руку, он повел ее вниз по карте вдоль красного пунктира. — И стремительным ударом с тыла захватить Версаль!

Вывод ошеломил командиров. Кто-то привстал, кто-то изумленно переспросил соседа: «Версаль?» Переглядывались, растерянно и недоверчиво улыбаясь. Даже здесь, где отвага считалась не доблестью, а долгом, замысел Домбровского пугал своей дерзостью.

Переход от отчаянья к уверенности оказался слишком резок. Всего несколько минут назад они готовы были умереть на баррикадах Парижа. Если бы Домбровский предложил обсудить план баррикадных боев внутри города, никто бы не удивился. Смерть не страшила их, но Домбровский говорил не о смерти и не о мужественной защите, он звал к победе. Взять Версаль! Что это — риск, авантюра или просто безумие?

Домбровский вдруг почувствовал, что остался один. Неужто они не поняли? Как объяснить им? Наверное, он что-то упустил. Нет, не может быть, ведь этот план — лучшее, что он создал за свою жизнь. Он обязан убедить их. Сейчас решается судьба Коммуны.

Сознавая решающую ответственность этих минут, он вложил всю силу своей тревоги, призыв, и угрозу, и уверенность в заключительную фразу:

— Продолжать оборонительную тактику — значит потерять последнюю надежду!