Красный Царицын. Взгляд изнутри

После такого «конфуза» Селиванов взял еще несколько десятков тысяч рублей и с ними укатил в Москву. В Москве его приласкали в совнаркоме, и там он и доныне благоденствует.

Председателем донского исполнительного комитета — донского «цика», был казак Ковалев[16] из Донецкого округа.

Ковалев был замечателен только громадным ростом и физической силой. Он держался скромно, чувствовал свою незначительность и в спорах всегда соглашался со своим оппонентом.

К власти его призвал съезд советов Донской советской республики[17], бывший в Ростове в марте 1918 года. На съезде Ковалев произнес юмористическую речь о «зверствах» партизан, иллюстрируя ее таким примером:

— Забрались партизаны в дом и руками брали из банки варенье.

Этот же Ковалев ездил к германскому генералу фон-Арниму заключать мир от имени Дона с Германией.

После занятия добровольцами Тихорецкой донской «цик» утратил свое значение, и Ковалев остался в военной инспекции у Подвойского[18]на ролях простого осведомителя по казачьим вопросам.

Наиболее яркой фигурой из казаков-комиссаров является Евгений Трифонов[19]. В марте 1918 года он, ловко обойдя «наркомов», получил у них около двадцати миллионов рублей на организацию борьбы на юге России. Понятно, деньги ушли без отчета со стороны Трифонова перед давшими их. Он организовал так называемый «центро-юг», просуществовавший до мая в Донской области, а затем перекочевавший в Царицын.

В Царицыне Трифонов пытался захватить власть в свои руки, но встретил энергичный отпор и повел интригу против северо-кавказского комиссариата, настойчиво требовавшего у него отчета в двадцати миллионах.

Неудача в Царицыне не сломила энергии и жажды власти в Трифонове, и он выехал к Подвойскому с новым проектом.

Трифонов решил создать в противовес большому войсковому кругу, пользовавшемуся авторитетом на Дону, походный войсковой круг при советских войсках. Попутно себя Трифонов выдвигал в председатели такого круга. Подвойский мечтал о победном шествии по улицам Новочеркасска, ему проект Трифонова понравился и стал заботиться о проведении его в жизнь.

Но к октябрю Дон был свободен от большевиков и необходимость такого круга стала под вопросом. А открытие круга должно было быть торжественным в присутствии самого Подвойского и других красных «генералов». Вторая неудача не остановила Трифонова, и в октябре он берется за организацию всей контр-разведки на юге России, разгоняет бывшую контрразведку и прочно оседает на новом месте.

Вероятно теперь, когда красные снова на Дону, Трифонов играет не малую роль и, быть может, воскрешает свой проект походного войскового круга. Тем более, что этот проект встречал в советских кругах большой интерес, как ловкий маневр к завоеванию казачьих умов.

От казаков-комиссаров перейдем к комиссарам вообще.

Очаровывал даже арестованных помощник комиссара по обороне юга России Вейсман.

Но горе было тому, кто попадался в мягкие лапы «помощника спасателя юга России»: чем ближе попавшийся знакомился с порядками группы «комиссара Вейсмана», тем меньше оставалось у него надежды и шансов на спасение его жизни и тем яснее он видел, что не только юг России, но и она вся не выдержит стараний такого «спасателя».

Главной задачей Вейсмана было выпытывать пойманного или задержанного подозрительного человека. И в этом деле, как потом пришлось убедиться, он соперников не имел. Придти к человеку, заочно приговоренному к расстрелу, убедить его, что он сейчас будет выпущен на свободу, добиться от него или не добиться своей цели, безразлично, но тут же вывести его к… стенке — это для Вейсмана было наслаждением, которого он не уступал никому.

В то время тактика вождей красной гвардии заключалась в занятии всех более или менее важных центров и разбойном в них поведении. Причем, как правило: старшим комиссаром занятого центра никогда не назначался местный житель.

Так, например, в городе Лебедине в это время свирепствовал комиссар Губин. Кто он и откуда было покрыто мраком неизвестности для горожан.

Ражий детина с копной черных волос из-под набекрень одетой матросской шапки с георгиевской лентой ужасающей длины. Матросская шапка и прочий грим, под матроса, были пущены для страха и почтения обывательского. Вооружен Губин был с ног до головы: маузер и шашка болтались с боков, короткий русский карабин плотно прилегал к спине, а в правой руке комиссара на коротком ремешке висел браунинг. Арсенал дополняла внушительных размеров нагайка. Четыреста человек красногвардейцев, которыми командовал Губин, носили громкое название «армии».

Утром пятого марта 1918 года жители Лебедина, выведенные из терпения поборами и насилиями Губина и его «армии», услышав, что в 25-ти верстах появились группы гайдамаков, подняли восстание. Восстание было совершенно не организовано и потому в первый же день потерпело неудачу. Тем не менее Губин и весь его штаб были взволнованы и решили принять особенные меры охранения.

Сам командующий расставлял посты охраны и непосредственно записывал старших на постах. В воздухе стояла неумолчная брань командующего: — Товарищи, кто уйдет с поста, того немедленно расстреляю. Сам убью, на месте, как собаку!.. Кто старшие? Подходи, расписывайся!..

Расстановка постов продолжалась очень долго и в течение всего времени Губин сыпал ругательствами, подкрепляя их для большей убедительности выразительными жестами правой руки, на которой болтался привязанный браунинг. Нагайка тоже не оставалась в бездействии и, несмотря на полнейшую свободу в обращении подчиненных со своим комиссаром и их частый глухой ропот, она частенько прохаживалась по спинам неповоротливых «товарищей».

Одному из арестованных Вейсманом удалось избегнуть смерти, чтобы попасть в лапы Губина. Были основательно очищены карманы, хотя и при непременном заверении, что все будет возвращено полностью. Понятно заверения остались только словами…

Много месяцев спустя, тому же удачливому «контрреволюционеру» посчастливилось обмануть красных и даже занять у них видный пост.

Губин оказался у него отчасти в подчиненном положении.

Испытавший в марте прелести губинского обыска и потерявший во время его очень хорошие часы, узнав Губина и будучи им тоже узнан, решил испытать память комиссара.

— Товарищ-комиссар, будьте любезны сказать, который час? У вас, кажется, очень хорошие и верные часы?

— Не у меня, ей Богу, не у меня, — заторопился с оправданием Губин. Я сдал ваши часы в Харькове. Они, вероятно, там и пропали.

В конце марта один из контр-революционеров, по понятиям большевиков, отсидев положенное количество тюремного заключения и испытав на себе все прелести вывода «к стенке» и тому подобных современных удовольствий, случайно познакомился с комиссаром по эвакуации военных грузов Червовым.

Родом он из Сибири. Прибыв в Москву на какой-то большевистский съезд, он был оставлен при Подвойском, звезда которого только начинала тогда всходить. Сидели на вокзале в ожидании отправления поезда в Москву и мирно беседовали на злободневные темы.

— Но как вы попали из Киева в Харьков? — спросил комиссар только что счастливо избежавшего расстрела и выпущенного из тюрьмы «белогвардейца».

Спрошенный рассказал довольно подробно все свои мытарства. На глазах комиссара Червова он увидал неподдельные слезы сочувствия и соболезнования.

— Боже, сколько вам пришлось выстрадать, перенести и все это за что?

— Как за что? А идея величия Родины? А любовь к ней? А долг служения во имя ее славы?

Червов мгновенно преобразился. Куда девалось его сочувствие к страданиям, только что перенесенным говорящим. Глаза его высохли и зажглись недобрым огоньком.

— Вы говорите — родина. Кому нужна она, этот старый хлам. Нет никакой родины. Есть всемирный интернационал. Вот что должен видеть перед собой каждый человек…

Долго еще шли разговоры на эту тему, окончившиеся довольно неожиданным заключением Червова. Смысл его заключения был довольно ясен:

— Жаль, жаль, что вас не расстреляли, а то вы, вызвав у меня сострадание, только напрасно расстроили мне нервы, а мне это вредно.

Еще один.

Его задача состояла в мелких боевых командованиях. Кроме того на его плечах, лежала забота непосредственного охранения всякого рода и достоинства штабов тогдашних многочисленных командующих и главковерхов. Это комиссар Иванов, бывший моряк Черноморского флота, так приблизительно в чине прапорщика.

— Эй, товарищи, поднимайся. Сейчас шесть человек могилу копать, да винтовки взять, жлоба закопать надо. (Жлобом на юге в это время красногвардейцы звали всякого подозрительного человека).

«Эй-эй, хлопцы, там четыре в кожаных куртках (при штабе было таких четверо головорезов), вали живей, тут есть, кого порешить надо», — кричал своим подчиненным Иванов.

И хлопцы быстро валили, вскинув да плечи винтовки. Через короткое время раздавались выстрелы… Хлопцы приводили в исполнение приговор. А вслед за выстрелами раздавался звучный баритон комиссара Иванова, который прилично пел даже оперные отрывки…

— Онегин, я скрывать не стану, — напевал он после залпа хлопцев.

Описанные комиссары принадлежат к более низкой группе работающих на месте, так называемых местных выборных, но конечно их никто и никогда не выбирает, а они назначаются от партии коммунистов.

В Москве в самом скором времени пришлось встретиться с более высокой группой, она являлась контролирующим элементом действий только что разобранных типов, а вместе с тем и задающей тон всему советскому направлению в каждом округе.

Латыш Карл Иванович Зедин, бывший моряк Черноморского флота был назначен в первых числах мая нового стиля старшим комиссаром северо-кавказского военного округа.

Едва образованный настолько, чтобы подписать свою фамилию, человек, который не мог сам составить, или понять составленную другим деловую бумагу, был призван вершить судьбой громадного округа, состоявшего из всех областей Кавказа плюс область Войска Донского, (частью занятой тогда большевиками), Бакинской, Ставропольской Астраханской губернии и Царицынским уездом.

Первое впечатление, которое произвел Зедин было очень комичное. Только что получив столь ответственное назначение, он не являлся несколько дней, так как вздумал писать проект всеобщей национализации пароходных предприятий в России, и первоначально его излюбленнейшей темой была эта национализация. Но, несмотря на большое старание понять из его проекта сущность реформы, долженствующей обогатить Россию и принести неисчислимые выгоды ее транзиту, в голове оставалось лишь одно.

— Вы видите вывески: такое-то пароходство, такое-то…

Все долой и будет одна вывеска: «Национальное пароходство». Каждый, кто хочет, берет билет в какой хочет кассе и на каком хочет пароходе, в которых не будет никаких разделений на классы. Видите, как это все просто. Только у меня сегодня болит голова, потому что я в эти три ночи написал мой проект и это очень утомительно.

Характера Зедин был решительного и в способах управления, до появления в Царицыне Сталина, мало отличался от сатрапов всех времен и разных государств. Он решительно расправлялся с каждым комиссаром, который осмеливался идти против его мнения. Он разогнал старую политическую организацию, так называемого, Центро-Юга, в котором главой был донской казак Трифонов. Но, по приезде Сталина, Зедин взял неверный тон лести в глаза и одновременно, начал скрытую закулисную борьбу, в которой, по своей ограниченности и упрямству, он заранее был обречен на неудачу и Сталин его быстро съел. Зедин получил другое низшее назначение.

Чтобы окончательно дополнить этот тип комиссаров надо упомянуть в нескольких словах о комиссаре из бывших телеграфистов Бубенкове. Яркий вырожденец с вечной улыбкой на лице, с растерянными, все время блуждающими глазами, Бубенков, кажется, был создан для того чтобы делать одни глупости. Этот человек ни одного раза не только не провел ни одной своей идеи или не воплотил ни одной своей мысля, но, кажется, он был создан исключительно для того, чтобы ставить советскую власть в комическое положение.

Перед тем как появиться на юге он был на крайнем севере в Архангельске и там своими бессмысленными, с точки зрения большевиков, поступками не только способствовал приведению в исполнение плана изгнания большевиков из Архангельска, но еще и благодаря его глупости, советская власть лишилась крупного числа миллионеров, которые достались в руки «бело-гвардейским» организациям во главе с генералом Потаповым.

Едва удравший из рук «белогвардейцев», Бубенков снова получает назначение на юг. Объяснение такого назначения может быть и есть в действительности только одно — абсолютное отсутствие в «совдепии» людей, которым можно доверить.

В одном любопытен Бубенков: ненормальный человек, он отнюдь не был кровожадный и, если большинство этого типа комиссаров считают особенным шиком хвастаться числом выстрелов, произведенных в упор, то Бубенков являлся совершенно противоположным типом. Он конфузливо сознавался, что не подписал ни одного смертного приговора и, уже, конечно, сам не произвел ни одного выстрела.

3. ВОЖДЬ КРАСНЫХ И. И. ВАЦЕТИС И ДР.

Вацетис

И. И. Вацетис[20] — бывший артиллерийский офицер. Он с высшим военным образованием. В 1909 году он окончил императорскую николаевскую академию[21] по второму разряду, т. е. без зачисления по генеральному штабу. Строевой его ценз также невелик: самая большая часть, которая находилась под его непосредственной командой, был латышский батальон еще во времена первоначального их комплектования, при их возникновении на северном фронте, Внешность Вацетиса самая неказистая: маленького роста, очень толстый, настолько, что фигура его представляется совершенно четырехугольной, с короткой совершенно заплывшей жиром шеей и микроскопическими постоянно воспаленными глазами, которые у него непрестанно бегают по сторонам. Одет он в костюм, представляющий нечто среднее между просто штатским и формой капитана волжского парохода. Держится главком чрезвычайно просто, особенно старательно подчеркивая простоту своего поведения в том случае, когда ему приходится встречаться по службе со старыми, так называемыми, бывшими генералами, из которых некоторые, состоящие на службе у советской власти, с весьма ясной и бросающейся в глаза утрировкой подчеркивают остатки былой дисциплины. Приемная его всегда полна народу. Очередь в приемах соблюдается мало; независимо от времени, принимаются главным образом, различный депутации, которых в ставке, когда она находилась в Арзамасе, было достаточное количество.

Нынешняя карьера Вацетиса следующая: в марте и апреле 1918 года он развертывал в Москве первую латышскую бригаду в дивизию. Эта работа длилась приблизительно до начала июня, когда обстоятельства, в связи с неудачами большевиков на среднем течении Волги, заставили совнарком для поправления их дел послать туда вновь сформированную дивизию латышей под начальством Вацетиса.

Всем известная неудачная попытка тогдашнего командующего восточными силами большевиков пресловутого Муравьева[22] изменить советской власти, кончившаяся его самоубийством немедленно выдвинула Вацетиса на пост вместо Муравьева.

Причина попытки к измене Муравьева осталась тайной для многих.

Причины же, выдвинувшие Вацетиса на пост главнокомандующего большевистскими силами, ясны и понятны: как ни низко пал Муравьев в своих злодеяний, но все же он был русский человек и, в конце концов, не мог не видеть, в какую пропасть ведут Россию современные ее правители из разного интернационального народа. Этот самый интернационал тоже отлично понял, что только нерусский человек может быть вполне надежен на таком ответственном посту и только нерусский человек будет в состоянии с легким сердцем бросать на русский народ латышей, китайцев и всякие другие интернациональные войска.

Совнарком ценит Вацетиса, Совнарком отлично знает, что другого им не найти. Другой, если даже и продастся совершенно искренно, то все-таки ему не будет такого доверия, как злобному латышу, для которого русский материал только материал, на котором он строит свое благополучие.

Совнарком может спать спокойно: Вацетис не изменит. Его не замучает совесть при виде разрушенной России, которую он ненавидит всей душой; его не замучают тени погубленных им десятков тысяч русских офицеров, как они замучили Муравьева и заставили в измене советской власти искать нравственного успокоения… Нет, ему все это нипочем. Что ему Россия, и что он России?!

Надо сознаться — советские власти сделали хороший и правильный выбор. О его талантах, как военного человека, речь будет еще впереди, сейчас же надо сказать только о том отношении, которое он имеет к делам вообще и о тех лицах, которые его окружают.

Вацетис очень хорошо чувствует, насколько он нужен советской власти, и манера его обращения с отдельными лицами совнаркома достойна описания.

Для того, чтобы было понятным его поведение, необходимо предварить читателей, что в настоящее время военное управление в совдепии сосредоточивается в руках троек, так называемых «военно-революционных советов» различных рангов. Сам Вацетис, как главком, находится в военно-революционном совете республики. Этот совет состоит из большого числа лиц, но как и в низких, подобных ему советах, военный его член вполне самостоятелен в оперативных вопросах и никому в отдаваемых им распоряжениях отчета не дает, контролируясь остальными членами совета только со стороны, так сказать, контрреволюционности отданного им распоряжения. Это, между прочим, одна из причин того, что в настоящее время в советских войсках стало несколько больше порядка и систематичности в действиях.

Однажды Вацетис отдал какое-то оперативное приказание, которое не понравилось видному члену коммунистической партии. Член этот был в Москве. Он немедленно вызвал Вацетиса к прямому проводу и стал ему высказывать свое неудовольствие по поводу того, что Вацетис распорядился, не посоветовавшись предварительно с ним. Этот нарком стал угрожать Вацетису партийным коммунистическим судом, на что Вацетис весьма в резкой форме ответил, что он их партийных судов не признает и за свои распоряжения несет ответственность лишь перед советом народных комиссаров и с ним больше разговаривать совершенно не желает. Конечно, так может говорить только Вацетис, который чувствует за своей спиной значительную силу латышских штыков.

Между прочим, Вацетис не коммунист, и как это не раз проскальзывало в его разговорах, не собирается быть таковым.

Но советская власть терпит его грубые выходки: он им необходим…

Интересно привести и мнения Вацетиса о его подчиненных вроде Сиверса, Киквидзе, Мироновых и прочих этого ранга начальниках.

В то самое время, как посланный Подвойским военный руководитель приехал к Вацетису для своего и Подвойского обеления, туда прибыла и депутация Сиверса для жалобы на Подвойского и его белогвардейскую компанию.

Вот что там произошло:

В приемной все встретились: и жалобщики, и приехавшие оправдываться.

После получасового разговора сиверцы вышли от главкома с сияющими лицами победителей, гордо смотря на приехавшего обелиться контр-революционера.

Позванный военный руководитель был принят тоже очень ласково и тотчас увидел, что его дело будет выиграно. Выслушав доклад о Сиверсе в самых коротких чертах, главком немедленно перешел на общее положение дел на фронте. Здесь досталось и Сиверсам, и Киквидзе, и Мироновым. Главком, не жалея образных сравнений, критиковал их действия: «Что же Сиверс по-прежнему продолжает интересоваться мануфактурой и сладким товаром, для спасения которого у него нет другого средства, как постепенное отступление с обвинением всех и вся в белогвардействе. Ну, а Киквидзе продолжает танцевать лезгинку от Елани до Мачехи и обратно?» Действительно, в то время Киквидзе раз десять наступал и отступал в этом районе, оправдывая свои бессмысленные передвижения какими-либо «стратегическими» соображениями, и, несмотря на категорическое приказание не посылать непосредственных донесений, главкому, все время беспокоил высшее командование своими собственными «стратегическими» планами.

— А что поделывает «безумный» войсковой старшина? Скоро ли надеется свергнуть своего соперника? Как его отношения с ближайшим другом Киквидзе?

Те мнения, которые Вацетис высказывал об этих начальниках, показали, что он их знает достаточно хорошо.

В этой же самой беседе главком развил подробности своих стратегических планов, которые были заключены следующими, с достаточным пафосом сказанными словами:

— Мы возьмем их в клещи. Покончим раньше с Доном — отдадим его трудовому народу. После покончим с добровольцами — сметем тех и других в море!..

В частной жизни Вацетис весьма прост и самым главным его развлечением состоит: хорошая выпивка и обильная еда. Причем время приема докладов, сочно при этом приговаривая: «Люблю поесть. Что же осталось теперь в этом мире как не одна еда».

Вацетис все время окружен латышами, и весь его конвой состоит исключительно из них. Чтобы попасть к главкому, надо пройти сквозь строй различных формальностей которыми заведывают исключительно латыши. В самом Арзамасе в то время был порядочный латышский гарнизон, который держал город в строгом повиновении и подчинении к новой в России власти.

Странно и обидно было видеть их гордые лица. Наблюдать образцовый порядок их воинских частей, в то же время замечая отвратительное безобразие в русских красноармейских частях и, будучи настроенным в противную от этих красных банд сторону, все же становилось обидно видеть, что в нашем народе так мало любви к своему порядку, к своему родному укладу. От наших можно было слышать только брань и поношение всего, что было раньше дорого и свято всем. И в то же время, тут же рядом у латышей слышать дорогие слова: Родина, честь, долг порядок и т. д. и т. д.

Видеть почтение и любовь к своему начальству, которое всегда и в прежнее время, а тем более сейчас у латышей много строже и требовательнее, нежели в старых наших войсках. Сам Вацетис неоднократно с гордостью говорил: «Да, там плохо, но я пошлю туда латышей — порядок будет восстановлен!»

В чем здесь причина, сказать трудно и входить в подробности не отвечает настоящей статье, но в будущем при общих разборах положения в совдепии, вероятно, будет возможно провести некоторую параллель, которая может пролить свет, хотя бы отчасти, на этот вопрос.

Итак, Вацетис был невысокого мнения о своих начальниках отдельных частей и более высших соединений, но сам он тоже едва ли может быть причислен к выдающимся стратегам теперешнего момента.

Коснувшись стратегических способностей советского главкома, необходимо привести конкретный пример его деятельности.

В начале октября нового стиля 1918 года, давая директивы южному фронту в лице ее командующего бывшего генерала Сытина, Вацетис особенно настаивал на накоплении больших сравнительно резервов, которые по его требованию должны были направиться в распоряжение Сытина. Но в то же самое время сам Вацетис, властно вмешиваясь в распоряжения командующего Сытина личными приказаниями отменяющими приказания непосредственного начальника Сытина, разбросал все свои силы и поставил южный фронт в полную невозможность оказать активное сопротивление своему врагу, гораздо слабейшему, как численно, так и, конечно, технически.

В своих теоретических рассуждениях Вацетис был часто смешон, особенно, когда, чувствуя свое высокое положение, он старался усиленно подчеркнуть докладчику, что он совершенно не интересуется мелочами и требует лишь самую сущность. Каково же бывало, в конце концов, удивление докладчика, когда вслед за таким предварением сам главнокомандующий принимался за составление самых мелочных телеграмм, входил в редакцию и подробности отдачи самых незначительных приказаний.

В начале октября 1918 года в Козлове, в поезде Троцкого было большое совещание военно-революционного совета республики, на котором принималось важное решение о начале общего наступления на юг России, для приведения в исполнение обещаний Вацетиса скинуть в море Донское, Кубанское казачество и Добровольческую армию. На этом заседании председательствовал Троцкий. Главным военным лицом являлся, конечно, Вацетис. Кроме того, были наркомы: Мехоношин[23], Невский[24], Свердлов[25] и, кажется, приезжал из Москвы Аралов[26]. До начала заседания в вагоне у Вацетиса произошла весьма любопытная встреча: главнокомандующего и бывшего генерала Сытина. Сытин сильно волновался перед этой встречей. Составил длиннейший рапорт и при входе в вагон Вацетиса, с большим волнением в голосе начал свой доклад: «Товарищ, Народный Главнокомандующий, все товарищи южного фронта просили меня передать Вам, что они счастливы видеть в Вашем посещении начало активной работы, и, все, как один, обещают дружным напором опрокинуть зазнавшихся белогвардейцев…»

Так пишется история. Так в старое время, думая одно, говорили совершенно другое… Да что вспоминать: кто, кому, как и когда…

Абсолютно ни один товарищ из южной армии и не думал говорить ни одного слова Сытину. Всем было известно, что только недавно на всем фронте были случаи массового волнения и отказов именно наступать. Но так требует новый этикет, который лихо свободно изощряется в способах и приемах лести, продажничества и тому подобных действий.

Вацетис после такой порции лести был очень оживленный и с полной уверенностью развивал свои планы, подробности которых должны были стать предметом следующих заседаний военно-революционного совета республики.

Совещания эти длились три дня, после чего Троцкий уехал на юг для поднятия духа красной армии, а Вацетис отправился первоначально в Москву, а потом в объезд частей, которые предполагалось отправить для подкрепления сил южного фронта перед переходом в наступление.

Необходимо отдать должное верхам движения, что в их решениях и способах находить выход из затруднительного все время наблюдается масса гибкости и умения примениться к требованиям момента. В их действиях совершенно не наблюдается чрезвычайно вредной для данного момента прямолинейности и желания держаться узких рамок трафарета. В их действиях часто совершенно ясно видно, что изречения: «время-деньги» и «промедление времени смерти безвозвратной подобно» не есть для них только красивые слова, но самое настоящее и необходимое правило.

Такие лица, как Троцкий и Вацетис, в особенности первый, поражают своей энергией, заражают ею своих подчиненных, и, действительно, согласно германскому воинскому уставу строжайшим образом карают не за ошибки, которые естественно у неопытных совдеповцев случаются весьма часто, но, главным образом, кары налагаются за промедление или за бездействие власти.

Вот конкретные примеры: 10-го октября нового стиля Вацетис приехал в Москву. Его приезд совпал с осложнениями двух характеров. Первое — с тогдашней гетманской Украиной[27]. Против нее необходимо было выставить заслон, но сил не было. Тотчас же «товарищ Зусманович» получает приказ выделить половину всех продовольственных отрядов[28]. Люди этих отрядов занимались лишь добыванием продовольствия. В их частях тотчас же вспыхивает неудовольствие, но первая же попытка подавлена самым жестоким образом и через десять дней в районе Орла, Брянска и Курска собирается до тридцати тысяч войск при достаточном количестве артиллерии. Никаких соображений о затруднительности или невозможности привлечь людей на службу, на которую они не нанимались, не было принято во внимание.

В тоже самое время в районе Ижевского и Камско-Воткинского заводов самых необходимых время оружейных заводов вспыхнуло серьезное восстание рабочих[29]. Кроме того, это восстание ширилось в тылу второй советской армии и грозило лишить ее путей сообщения с тылом.