Охотники на снегу

Татьяна Алферова

Охотники на снегу

© Татьяна Алферова, 2017

© ООО «Издательство К. Тублина» (Лимбус Пресс), 2017

© А. Веселов, оформление, 2017

* * *

1 часть

Предисловие

Свет разламывал комнату на три части, так бодрые собутыльники кромсают плавленый сырок. На скамейке за магазином, в скверике, на пустой детской площадке — в середине 90-х, не позже и не раньше.

Она просыпалась. С трудом выбиралась из мягкой трясины сна — типичные сочетания слов навязывались романами-фэнтези, такие романы хорошо покупались. Ее принимал острый электрический свет, хватал больно, как акушерка, и память о чужом прикосновении осталась — а младенцы забывают, разве, нет? Пробуждение оказалось нерадостным. Незнакомые ощущения, пока еще неотчетливые и явственный привкус вины — не вчерашней похмельной, а давней, накопившейся. Она попыталась оседлать привычную волну неги (еще один спасительный, нет — спасающий штамп), что возникала при простом движении руки от ключиц к животу и лишь тогда обнаружила, что именно встревожило в нынешнем пробуждении: рука не подчинилась. Приподнять голову тоже не удалось. Тело ей больше не принадлежало — очередной штамп, заклинило ее, что ли? Но это жизнь, еще жизнь. Или — нет? Стремительный нарастающий испуг не пускал обратно в уютную нишу меж сном и бодрствованием, не позволял еще немного побыть собой прежней, нянча тепло, скользнувшее по телу. Она проснулась к утрате.

Резкий свет незащищенных плафонами лампочек старенькой трехрожковой люстры заливал комнату. Схваченный голодными стенами воздух пропитался запахом табака и пролитого пива, она этого не чувствовала, но предполагала. По счастью, слух, как и зрение, остались при ней, даже сделались острее. Скудная тишина выстраивалась из звуков редких капель, отрывающихся от крана на кухне и звонко бьющих в тарелку, забытую в мойке вчера вечером, и прерываемого всхлипами похрапывания, доносящегося от стола в центре комнаты. За столом двое мужчин склонили головы на скрещенные руки. Почти одинаково выглядели их измятые брюки, тяжелые ботинки с разводами соли, опущенные плечи, вытянутые шеи и беззащитные затылки: покрытый темными спутавшимися волосами и коротко стриженый светло-русый. Но руки и голова одного покоились рядом с желтыми подсыхающими лужицами пива, а голова другого — в темном страшном пятне. Она уже поняла, что это за пятно, пусть оно было бурым, а не красным: кровь сворачивается быстро и меняет цвет, известно из детективов. Теперь она знала по опыту.

Сверху границы пятна выглядели отчетливо выпуклыми и казались реальней, чем навалившиеся на стол фигуры. Она еще не привыкла к подобному ракурсу: обзор сверху пугал точно так же, как внутренний холод. Раньше оттуда — от солнечного сплетения — шло тепло. Взгляд проваливался в углы между стенами, скучая и томясь, скользил по обоям, как по льду. Но за окном с тяжелыми, старомодными шторами открылся коридор, тот самый тоннель с непременным светом в конце, который всем предстоит пройти. Его и видят-то отчасти потому, что не могут обмануть собственное ожидание.

По сторонам уводящего к свету коридора расположились странные, смутно знакомые персонажи: невзрачные старушки с быстрыми молодыми глазами, пятеро мужчин в старинной одежде и веревкой в руке, изможденный, похожий на ожившего мертвеца, крестьянин, пастух и землепашец, сошедшие со страниц учебника истории Древнего мира. Фигуры множились, повторяя себя как матрешки, уменьшаясь в размерах по мере удаления: большой, под потолок, пастух у входа, точно такой же, но в рост человека, через пятнадцать фигур, маленький пастух, следом совсем крошечный, не более божьей коровки. Далее она не различала даже новым острым зрением. Поняла, что они ждут ее, но не знала зачем: помочь, или воспрепятствовать. Обращенные к ней взгляды, спокойные и равнодушные, не давали ответа.

Она предположила, что сейчас получит приказ или увидит знак, но ничего не происходило. Так же недвижимы оставались фигуры. Смотрели на нее, не поймешь, судьи или защитники. Привыкнув немного к неожиданному своему положению и приглядевшись, она различила движение в глубине коридора. Словно бы открылся огромный растревоженный улей, но в отличие от снующих взад-вперед пчел, еле различимые тени прибывали и прибывали, ни одна не двигалась в обратном направлении. И в тот же миг пелена спала, или она освоилась с новым зрением: открылось множество коридоров, одни были явно чужими, в других она видела себя, то есть свое тело, в разных ситуациях и в разном возрасте. Расплывчатое чувство вины отлилось определенностью: поняла, чем грешна. Оставалось удивляться, почему не понимала раньше, и время, даже так прихотливо разбросанное по коридорам, не помогло.

Зато нелинейность времени со всей очевидностью подсказывала решение, давала долгожданный знак. Если так просто проникнуть туда, в любое прошедшее время и место, стоит лишь отправиться нужным коридором, значит, еще можно что-то изменить, значит, ничего окончательного не существует. А главный коридор, тот, первый, ведущий к свету и «улью», никуда не уйдет. То есть она… Она никуда… Никогда не сможет выйти из него. Даже если изменит то, что хочет… Рассуждения пагубны, когда требуется действие, вот это как раз она хорошо помнила. Если удастся помочь оставшимся снаружи, облегчить груз их надуманной вины — уже удача. Все равно, убийство на ней, это ее бремя, грех, и тут ничего не изменишь.

Успела удивиться: сейчас ей, наблюдающей издали или сверху, панорама жизни казалась подобной картине Брейгеля. Охотники шли по снегу со скудной добычей, их сопровождали собаки, рядом и внизу суетился деревенский люд, но все они внутри одного полотна существовали порознь. Людям на катке не было дела до пожара за церковью, семья слева (тоже с огнем, но ручным, домашним) орудовала удивительно несогласованно, три охотника брели из темноты к свету и вниз, но казалось, каждый не догадывается, что рядом товарищ; собаки с подведенными животами бежали, пристально глядя в землю, а не на хозяев или добычу. Сверху, совсем уже независимо, обосновались птицы. И даже горы торчали своими вершками в разные стороны.

Наблюдающая посмотрела на сторожей коридора: старушек, пастухов и прочих, не увидела одобрения в их глазах, да и не ждала его. Но не увидела и осуждения. Она знала, что времени достаточно, больше месяца: месяц и декада. За сорок дней можно успеть. Быстро нашла нужный коридор и отправилась туда, где…

Валера

Книжный развал на углу проспекта Космонавтов и улицы Типанова не считался бойким местом. Улица Типанова, хоть и называлась улицей, была шире проспекта и служила оживленной трассой, соединяющей два района Петербурга: Московский и Фрунзенский. Легковушки проносились мимо книжного лотка, не задерживались. Маршрутки и автобусы выгружали пассажиров на остановке, но редкий интересовался книгами настолько, чтобы вернуться и перейти проспект. На «Космонавтах» движение замедлялось, появлялись пешеходы и собаки, чуть дальше от перекрестка вырастали две аллеи, засаженные дубами, каштанами и разномастными кустами, одинаково голыми зимой. Спальный район поставлял немногочисленных покупателей, вернее покупательниц: домохозяек, рано заканчивающих работу учительниц трех близлежащих школ, бесконечно свободных студенток, молодых мамочек с детьми в колясочках и без, бодрых пенсионерок, продавщиц из соседнего хозяйственного магазина. Дамочки разглядывали книги на развале, иные вступали в разговор, но покупали мало, без охоты. Это место себя не окупало, как и предыдущее, стало быть, предстоял очередной переезд.

Валера злился на незадавшуюся торговлю, на промозглую погоду, на глупых теток, которым ничего не нужно, а больше всего — на худой ботинок: нога промокла и замерзла. Чего ради послушался матери и не обул новые сапоги? Ноги у Валеры, как у кавалериста, выгнутые, недлинные, а зад вислый, что сразу заметно, какие штаны ни надень. Из-за этих особенностей сложения Валера кажется маленьким. Неправда, метр шестьдесят семь — не так чтобы очень мало, и не сутулится, и обувь предпочитает на толстой подошве, а поди ж ты, докажи женщинам обратное, если они в первую очередь замечают зад и кривые ноги, а потом только Валеру. Вернувшись к мирной жизни после службы в армии, он отпустил усы и бакенбарды, пышные, пшеничные; волосы отпустил, но голова стала казаться больше, туловище — меньше, а ноги как были, так и остались кривыми, никакими бакенбардами не занавесишь. Женившись, Валера сбрил волосяные приборы и стал жить, как есть.

С женой, как и с Аликом, учились в одном классе, хотя до возвращения из армии Валера за все годы обучения с ней и десятком фраз не перебросился. Демобилизовался, пришел в себя и отправился проведать Алика, соседа и одноклассника. А прежде чем придти в себя, чтобы особенно не раздумывать, сжег на пустыре за домом, на скудном просторе, загаженном собаками, наивные тетради со стихами, написанными до службы. Нелепая романтическая акция, но вчерашний солдатик часто представлял себе на службе, как выйдет вечером на пустырь, как разожжет костерок, и тот прогорит за пятнадцать минут, не больше. Истинную цену этим тетрадям он узнал в поезде, когда их, вчерашних и позавчерашних школьников, еще только везли к месту службы. Акцию выжигания романтизма малость подпортила местная юродивая, нестарая, довольно опрятно, но как-то подчеркнуто по-деревенски одетая. Сейчас посмеялся бы или посетовал на паленую водку: напоили бродяжку! Тогда же испугался, чуть не поверил — юродивая с одутловатым лицом запрыгала вокруг огня, приговаривая: «Кто жжет, тот умрет, пусть умрет на деле, не в своей постеле!» Тень сумасшедшей бабы металась так, что оторвалась от хозяйки и кинулась на Валеру, как птица. Он пришел в себя, когда стемнело. Действительно, водка оказалась паленая, а была ли юродивая на самом деле — кто знает.

В один из дней, как и во многие другие, которые одноклассник не считал, зато считал Валера, у Алика сидела жена, то есть будущая Валерина жена. Они пили кофе и наверняка целовались, Алик с Валериной женой, но Валера пришел и помешал. Пришел, как положено, с бутылкой «сухаря». Кофе отставили за неактуальностью. После, скинувшись, — Валера предложил — сбегали за чем покрепче.

Позавчерашние одноклассники так и остались мальчиком и девочкой, только теперь вместо задач по алгебре или рефератов по истории обменивались конспектами лекций. Они знать не знали того простого, порой примитивного до ужаса, что знал Валера, и он отчаянно им завидовал. Хотелось как можно быстрей приняться жить такой же, как у них, нормальной невзрослой жизнью, ходить на лекции и в кафе, покупать стильные джинсы и сигареты, спать с девчонкой, пусть хоть с этой вот, будущей женой, да и жениться на ней поскорее, родить ребенка — а жизнь сама пойдет. Жена, ребенок — это нормально, по-домашнему, и в то же время распланировано, вводит в рамки, без которых пропадешь, без которых потеряешь смысл, начнешь бояться… Ведь как выяснилось, после того как выспался, отъелся, обнаружил, что институт (во всяком случае, в этом году) не светит, — совершенно не знаешь, что с собой делать. У Алика избыток жизненных благ: обеспеченные мама с папой, учеба в престижном институте, своя комната с отличным «музыкальным центром» да много еще чего. Но свою будущую жену Валера увел у Алика в тот же день не для того, чтобы восстановить справедливость, а потому, что очень хотелось «увести» какую-нибудь девчонку, и вообще хотелось.

Ветер, смеркается. Мятежные зимние тени напоминают об анекдоте с юродивой, разлетались, проклятые. Когда приехали хозяин (вот неожиданность) с Тиграном, чтобы забрать книги, железные стойки, на которых крепился лоток, и выручку — «А, черт, и это — деньги?» — Валера задубел не хуже деревьев на проспекте. Носок в дырявом ботинке не иначе, как заледенел и тихо позванивал, отдаваясь в позвоночном столбе, в его пояснично-крестцовом отделе. Тигран, как обычно, предложил водки и, как обычно, не дожидаясь ответа, отхлебнул из горлышка «маленькой»: привык, что Валера отказывается. Чуть-чуть отхлебнул, только чтобы согреться, хотя что ему, в машине тепло, померзнет немного, пока стойки разбирает — и опять в машину до следующего лотка. А Валере пилить через весь город, мужики не подвезут, им в другую сторону.

— Дай глоток, Тигран, изнутри растереться!

Глоток получился убедительный, и Тигран заметил:

— А говорил, что водка — не твой напиток, видишь, как хорошо пошло!

Хозяин высунулся из «газели», вылезти не захотел, предоставил им самим укладывать стойки и книги:

— Мужики, долго вы там? Давайте, поскорее, — и забормотал что-то уж совсем непонятное.

Хозяин Боря мужик незлой, продавцов своих без нужды не напрягает и выручит всегда, если что, но за внешней фамильярностью — дистанции огромного размера, ни разу Валера у хозяина в гостях не бывал, если выпивали вместе, то все в той же машине. Боря умеет каждому ненавязчиво указать его место. Тоже верно, как иначе с нашими людьми, дай слабину — на голову сядут, Валера понимает, и Тигран понимает. А что никогда не предложат довезти — не по дороге, сам быстрее доберешься, а им еще несколько «точек» закрыть надо. Обычно Юрасик с Тиграном закрывает, но и Боря не брезгует, по обстоятельствам.

— Тигран, дай еще глоток, все равно сегодня пить иду, у друга праздник. После сочтемся. — Валера торопливо допил остатки «малька».

— Ну и логика, — Тигран ухмыльнулся. — Если пить идешь, то сейчас что — разминаешься?

— Вроде того. Правило такое, если перед застольем немного принять, потом лучше пойдет и «зацепит» меньше. — Валера вытащил пачку «Примы» с фильтром, размял сигарету, пальцы согрелись от выпитого, гнулись легко и охотно.

— Привет другу, если хорошенький, — Тигран заржал, — и семью не забывай!

Семья у Валеры — не поймешь, есть или нет. Живет с матерью, с женой разошлись давным-давно, не оформляя развода. Жена порывалась на алименты подать, потом поняла, что лучше с ним по-хорошему, какие с Валеры алименты. Официально фиг что получишь, официально он нигде не работает, но, если по-хорошему, в долгу не останется. Отстегивает жене на ребенка, пусть не ежемесячно, но не обижает. Жена иногда появляется, ночевать остается, девчонка-то, дочка в смысле, совсем взрослая, ну, почти совсем. Да и жена не сирота, бабушка и дедушка в полном наборе. Они с самого начала настроились против будущего зятя, вот и получили. А кто знает, если бы разменяли свою недвижимую площадь, квартирка-то четырехкомнатная, позволяет, может, и сложилось бы, так нет тебе!

Валерина мать с невесткой поругалась на третий день после свадьбы, но мать-то — хозяйка в своем доме, жена должна была уступить. Валера не вмешивался, пусть женщины сами разбираются. Когда жена принималась жаловаться, тыкаясь в плечо заплаканным лицом, поражался ее капризам, но не воспитывал, а находил в себе силы сказать что-нибудь утешительное. Оказалось, мало говорил. Жена и это припомнила, когда уходила. А уходила так часто, что, можно сказать, жила по дороге. Между уходами-приходами родила девчонку, тут уж совсем к родителям перебралась, дескать, там с ребенком удобнее, есть кому помочь. Его мать без бабушек-дедушек обошлась, без чужой помощи. Даже без мужа. А эта, избалованная, видишь ли, не может. Да ради Бога, но зачем в таком случае рожать-то было? Валера, разумеется, к родственничкам ни ногой. Жене сказал:

— Будут трудности, в том числе в сексуальном плане, не стесняйся, помогу.

По первости жена кобенилась, характер выдерживала, сейчас ничего, привыкла. Было дело, пыталась выяснять, как Валера проводит время без нее, но он пресек поползновения — нечего, не живешь с мужем, стало быть, не суйся. Со временем оказалось, что нынешнее положение удобно всем. Если мать начинает возникать и проявлять недовольство (её, практически ветерана труда, не устраивает-де образ жизни сына), можно напомнить, что семью разбила; если жена, еще проще, стоит сказать: «Приходи и живи», — сразу шелковая делается, знает, что дольше двух дней не продержится. А на расстоянии все друг к другу относятся трепетно, раз в месяц у Валеры официальный родительский день, чаще не надо. Одно плохо, случается, скучает по жене, не только физически. По дочке пока не скучает, и на том спасибо.

Старый приятель (уже не сосед — переехал) Алик никогда не спрашивает о «семье», стесняется. Алик — слабак от рождения и в школе таким был. А когда с работы поперли с сокращением штатов, и он полгода без денег просидел, вовсе скис. Таким травоядным в наше время тяжело. Насчет Алика Валера все понял, когда свою будущую жену у него увел, себя-то он в подобной ситуации не представлял, самое меньшее — морду бы набил, но это меньшее. Алик продолжал общаться, даже заискивать как-то стал. И раньше в школе Валера слегка брезговал приятелем, а теперь откровенно его запрезирал, но с другой стороны, иных друзей не нажил, а с Аликом чувствуешь себя полнокровным, учишь его, балбеса, жизни, и время быстрее бежит.

После полугода мытарств Алик наладился халтурить на свадьбах и прочих празднествах на пару с Володей, Валера не заметил, откуда тот появился у Алика. Володя, как тамада, гонит народу всякую пургу, развлекает, Алик музычку заводит, с детства ею увлекался, вечно торчал в школьном радиоузле. Пытался к своему джазу приохотить, да не пошла Валере интеллигентская музыка.

Сегодня в кафе, где обычно Алик с Володей работают, кто-то из обслуги юбилей справляет, вечерушка для своих. После закрытия наверняка к Володьке завалятся: рядом живет, там продолжат. Валера собирался встретиться со своей нынешней пассией у станции метро и успеть хотя бы к середине банкета, но подруга подвела, не явилась. Валера прождал полчаса, еще сильнее замерз, хотя казалось, что больше некуда. Ладно, разберется с подругой, мало той не покажется. Обидно однако: Алик наверняка будет с Викой, кто бы мог подумать, что у примерного семьянина Алика появится любовница.

Пока Валера ехал в метро, с трудом перенося бесцветный потусторонний свет, давку в вагоне, начавшуюся со станции «Электросила», голодное бурчание в животе, нашествие пенсионеров с тележками на «Сенной», не ленившихся ехать через весь город в час пик, чтобы сэкономить пару рублей при покупке вонючего маргарина или банки «тушенки» с соевыми добавками, он накалился до предела и чуть не пропустил остановку, ту самую «Сенную». Пришлось продираться сквозь тележки с пенсионерами, уже ломанувшимися в вагон. Эскалатор втянул Валеру и вытолкнул на мороз, метро напоследок жарко плюнуло в спину сдавленным воздухом.

За полчаса северная ночь успела развалиться на крышах домов и ларьков, беспорядочно обступивших Сенную, но темная площадь продолжала суетиться точно так же, как суетилась последние два с лишком века — с краткими перерывами на реконструкцию.

Гений местности, поселившись однажды, не уйдет никогда. Его не выкурить новыми постройками, не напугать новыми эпохами. Если гений Сенной площади решил, что ему годится торговля «с земли» — с телег ли, с рук, — если приветил воров, нищих и слепых чистильщиков обуви со дня основания, реконструкция ему нипочем. Пусть телеги и возы заменят хлипкие ларьки. Их тоже уберут, поставят что-то иное, неизменно временное. Пусть меняется домината площади: от скромной деревянной церкви Сретения Господня до огромного и воздушного пятиглавого «Спаса-на-Сенной», выстроенного на деньги купца-миллионщика Саввы Яковлева и взорванного уже в самое что ни на есть советское время, в разгар «оттепели», в 1961 году ради станции метро. Невеликая станция метро с дурным нравом (ее козырек рухнет и задавит людей, но это позже) не сгодится в диктаторы, и доминантой на долгие года станет грандиозный долгострой — сооружение нового вестибюля метро. Что доминанта! Что краны и экскаваторы долгостроя! Они не изменят характера места. Место — на земле, а не ввысь. Место помнит холерный бунт, помнит, как «там били женщину кнутом», и одобряет — так, так. Рушится храм, залежи голубиного помета с колокольни растаскивают на продажу садоводам, рушится козырек станции метро — кровожадный гений, вспоенный на худосочных ужасах соседки, Вяземской лавры, на ночлежках, на «достоевщине», — одобряет. Все временно, кроме характера площади.

Валера отметил, что книжные лотки еще работают, наверняка у здешних мужиков оборот приличный, не то, что на улице Типанова; подходить к лоткам не стал, обошел здание бывшего автовокзала и чуть ли не бегом направился к цели, представляя, как Алик пьет дорогую водку, закусывая селедочкой, и поглаживает Викусю по коленке.

В небольшой зал на восемь столиков Валера влетел гудящий гневом, как рассерженный длиннозадый шершень. Общее веселье разворачивалось согласно выпитому, в культурной программе народ больше не нуждался, развлекал себя сам и требовал у Алика заводить побольше «медляков». Алик с Викой и Володей сидели за крайним столиком, рядом микшерный пульт, усилитель, один из динамиков и прочая переносная аппаратура, называемая Аликом «выездной сессией». Опустить руку, засунуть очередной диск — и вся работа.

Алик

Алик занимался тем, что излечивал — на время — эмоциональную немоту своих пациентов, традиционно именуемых клиентами или заказчиками. На время, пока работала «выездная сессия», пациенты обретали второй язык, не тот, на котором просили соседа по столу передать вон ту красную рыбку или поощряли развеселые кудряшки «барышни», сидящей напротив, а другой, сакральный, помогающий выражать то, что они чувствуют в данный момент.

Немудрящие слова под доходчивую музыку имели чудодейственное, более высокое, чем может показаться на первый взгляд, значение для разгоряченных или расслабленных алкоголем мозгов, слишком занятых решением утомительных проблем в обычное время. Под звяканье казенных бокалов, под бряцанье вилок и непривычных ножей, под шарканье выходных ботинок пятидесятилетний, измученный бытом и претензиями жены, инженер загибающегося проектного института осмысливал рефрен: «Не сыпь мне соль на рану». Он вздрагивал от озарения. Он стремглав понимал: жизнь прошла не зря! Вспоминал, что была, была настоящая любовь! С той самой соседкой, что сейчас сидит напротив, а когда-то жила этажом ниже. И они все успевали за короткое время! Он прибегал-убегал из своей квартиры, где с легким раздражением ждала жена, для заблаговременно непредвиденной починки соседкиного утюга или подключения антенны к новому телевизору. Никаких подозрений не возникало, никаких сцен, кроме:

— Любка собирается рассчитываться за твои услуги? Что она тебя все время дергает, у нас, между прочим, выходной!

Соседка переехала в другой дом, встречи прекратились, а сейчас оказалось, что это-то и была любовь!

Девочка с трехцветными волосами в ярко-синих туфлях нежней сжимала плечи незнакомого мальчика под слова Земфиры и понимала, что пойдет с этим мальчиком после окончания банкета, куда тот поведет, и сделает все, что он захочет, потому что то, что происходит сейчас, и есть настоящая жизнь с настоящими судьбоносными решениями и жертвами. Ее опьяневшей подруге казалось, что она знает о жизни что-то такое, что непонятно и недоступно прочим. Невесты покорно склоняли головы на плечи таких же безъязыких — до музыки — как и они, женихов, родители молодых утирали счастливые слезы, и только официанты да сам Алик раздраженно пытались отключиться, не слушать в восемьдесят пятый раз набившие оскомину откровения второго языка. Но карманы наполнялись к концу вечера веселыми шуршащими бумажками, ради которых они слушали требуемое в восемьдесят шестой и далее, далее…

Что говорить, и у тамады Володи случались проколы:

— Алик, ты вчера на корпоративе что врубил? Даже с бывшей женой на секс пробило! Предупреждать надо!

Утром похмельный инженер страдал от визга своей не в меру активной половины и не понимал, кой черт понес его вчера плясать и обжимать забытую Любку — ради чего? Трехцветная девочка со спелыми губами и вялым личиком обнаруживала, что избранник оказался таким же, как и предыдущие, и хуже того, каблук выходной ярко-синей туфли сломан уже навсегда, и бежала в чужой квартире в туалет вернуть природе ее дары. Чья-то мама плакала ночь напролет, не в силах вспомнить, вручила ли она подарок молодым… Лишь невесты и женихи сердечно благодушествовали и сохраняли былую нежность — кто неделю, до первого визита к родителям, кто дольше, но это уж кому как повезет.

Если судить по общей, а не только новейшей, истории человечества, самую безграничную, большей частью безответную, любовь собирали певцы. Прекрасный голос прельщал сильней всего, об авторах песни вспоминали реже, если вспоминали. Вот Микеланджело, и тот признавал: нет, не пойду на вашу вечерушку, там будут мальчики-певцы, соблазнят-отвлекут, а у меня дедлайн, не успею к сроку изваять заказ. Хотя Микеланджело грех жаловаться, да и вообще скульптура — первый в истории вид искусства. Древний человек еще и двух нот не мог увязать непослушным голосом, но пару камней успешно ставил друг на друга — тотем, скульптура то есть.

«Умеют люди устроиться», — подумал Валера, усаживаясь и сбрасывая со своей тарелки салфетку, белую, как плевок пожарника. После целого — штрафного — фужера водки немного отпустило, Валера налил еще, выпил коллегиально, поковырял салат с фальшивыми крабами, огляделся. На миниатюрном танцполе в сизом дыму плавали потные пары: дамы блистали турецкими шелками, кавалеры, огуречными плетями распустившие руки по прелестям партнерш, неаккуратно переступали белорусскими ботинками по скользкому полу. Валере захотелось любви и ласки, он, не спрашивая, потянул Вику в круг танцующих, и новая пара закачалась перед столиками, не обременяя себя попаданием в ритм.

Жлобы чистой воды без примесей встречаются в природе не слишком часто и как пример совершенного в своем роде явления оказывают сильное воздействие. Алик совокупность определенных черт приятеля почитал за брутальность, видел в Валере личность, какой сам не мог бы быть ни при каких обстоятельствах, и не то что завидовал — уважал. За то, что считал прямодушием вместо хамства, силой вместо грубости, непосредственностью вместо невежества, смелостью вместо наглости. Когда Валера расходился с женой (бывшей в свое время подругой Алика), и требовалось определиться в симпатиях и сочувствии, решить про себя, кто прав, кто виноват, Алик принял сторону приятеля, демонстрируя подлинный демократический дух. Мужчина с душком мачизма пожалеет женщину в любой ситуации, особенно, если она не права. Подобная жалость безусловно на свой лад является проявлением гендерного шовинизма, как бы благородно ни выглядела. Алик своим демократическим духом уничтожал мачизм, как дезодорант — душок пота, на корню. Поэтому Валера и служил для него источником непреходящего очарования и соблазна. Без подтекста, без латентной гомосексуальности, рефлексирующий (иные скажут — женственный, но будут неправы) мужчина распространен шире, чем заяц русак или канадский клен, возможно, эта формация viri со временем совершенно вытеснит остальные. А что до духа демократии, кто же не склоняется в ту сторону, не мечтает прислониться к идее, как к дубу, наподобие рябины из ставшей долгосрочно популярной в советские времена песни?

Но когда Вика ушла танцевать с Валерой, Алик все-таки затосковал. Чуткий Володя, плавно опрокидывая в себя очередную порцайку водки, глянул на собутыльника и приступил к традиционному рассказу. Подобными байками из народной жизни он обычно развлекался сам и развлекал Алика по окончании работы, когда они заходили отметиться в рюмочную, расслабиться перед дорогой домой. Рассказывал Володя замечательно, и если бы после окончания своего актерского факультета направился по верной стезе — или колее? — несомненно достиг бы высот в этом жанре.

Работа тамадой приносила живые деньги без налога, сразу и много, семья была сыта и довольна, неясные перспективы актерской карьеры все более размывались. Упершись головой в энергично сжатый кулак, а затем оттянув двумя пальцами длинную челку перед глазами, Володя на секунду запнулся. Он успел забыть, что сегодня — он блондин. Костюм оставался неизменным, Володя «представлял» в смокинге с большим, в белый горошек, галстуком-бабочкой. Но положение обязывало менять сценический образ, и регулярно. Смокинг дорогого стоит! А все прочее трансформировал до неузнаваемости, исключая приятную округлость стана и слегка темперированный баритон.

Сказитель начал с места в карьер:

— Про самоубийцу рассказывал?

— Не припомню, — вяло отвечал Алик, покинутый одной из любимых женщин.

Володины байки. Самоубийство

— В Псковской области, где я однажды проторчал два месяца и от скуки устроился работать в тамошнем колхозе пастухом, довелось мне познакомиться с прелюбопытным мужичком.

Речь Володи удивительным образом изменилась, словно он читал текст с невидимого другим листа волшебной книги. Конечно, скуку не развеивают сельхоз работами, отпускника в колхоз вряд ли возьмут, это не натяжка — чистой воды потусторонняя небылица, но рассказ сулил и не такие чудеса к вящей славе повествователя. Алик подозревал, что свои байки Володя готовил заранее и долго оттачивал, но в этом, как и во многом другом, ошибался. Володя выступал экспромтом, только быть Володей-тамадой переставал.

— Мужичок, будущий мой коллега, служил главным пастухом, меня определили к нему под начало. Прежде всего в его внешности бросалась в глаза необычайная худоба и красное лицо, я решил, что главпастух, должно быть, крепко выпивает. Пастух же выпивал средне, далеко не каждый день, а через неделю-другую я стал таким же краснорожим, как он, от солнца и ветра. Даже похудел — не поверишь!

Он поручил мне взрослых коров, оставив себе первотелок. В то время как мои пестрые матроны мирно паслись, я мог подремать на солнышке, почитать, пастух же не знал ни сна, ни отдыха. Телки, надо тебе сказать, совершенно дикие животные, никакого языка не понимают, норовят забраться подальше в болото, без конца попадают в истории, некоторые, особо резвые и шаловливые, сбегают из стада, после их приходится долго искать — все как у людей. Иногда мы объединялись, и если телки вели себя добропорядочно, пастух позволял себе сходить домой в деревню, пообедать. Воротившись, обязательно преподносил мне двухсотграммовую бутылочку самогона и что-нибудь из снеди. Не совру, если скажу, что нигде не ел с большим удовольствием. Его жена, хозяйка, как он выражался, готовила просто и вкусно: вареники с картошкой, луком и шкварками, пшеничные лепешки, молодая картошечка с душистым укропом и малосольными огурцами. Самогон пастух гнал лично и очень гордился его крепостью, самогонный аппарат достался ему от отца и пережил не один рейд по борьбе с проклятой самогонкой.

Один раз, аккуратно подбирая коричневым, в трещинах пальцем каплю, побежавшую по бутылочке, главпастух скупо заметил, что многих самогон погубил, а его так спас. Я пристал с расспросами, чтобы продлить время беседы и блаженного отдыха: не хотелось вставать, двигаться по жаре, усмирившей даже шальных телок. Удвоенное стадо разлеглось на лужке, ленясь щипать жесткую, как проволока, июльскую траву, мы сидели в тенечке под кустами и курили горький «Беломор». Пастух задумчиво пожевал мундштук папиросы, глядя перед собой прозрачными глазами с особенным отсутствием всякого выражения, в точности, как у его подопечных, и поведал мне свою историю.

Оказывается, он происходил из семьи самоубийц. Отец его покончил с собой, не дожив до сорока, без видимой причины. Дед причину вроде бы имел, но в смутные времена тотальной коллективизации и раскулачивания подобные причины были в деревне у каждого второго. О прадеде за давностью лет не могли сказать ничего определенного, кроме того, что тот повесился в амбаре, оставив без кормильца двух малолетних сыновей и жену на сносях. По достижении определенного возраста все мужчины в семье вешались, выбирая один из самых мучительных способов самоубийства.

Когда пастух женился, молодая жена, зная о дурной наследственности благоверного (в деревне ничего не скроешь), принялась таскать его по попам и бабкам-знахаркам, чтобы заговорить, беду отвести. Только это не помогло, а может, наоборот спровоцировало. Через год-другой пастух затосковал. Стало его тянуть в амбар без дела. Дальше — хуже. Сидит, бывает, на крылечке вечером после работы, а его будто кто в спину толкает — иди в амбар, иди быстрей, дело надо сделать. И чувствует, что уж хочется ему с собой это худое сотворить, иной раз так сильно хочется, хоть вешайся, да об том и речь — вешайся.

Пару раз отгонял морок работой, дрова принимался колоть или другое что по хозяйству делал. Но как-то по осени поставил самогон варить да и присел к окну. А дом у него — последний на улице, дальше дорога и лес. Сидит, смотрит, как дорога перед лесом поворачивает, и такая тоска его берет, мочи нет, чувствует, если сейчас не пойдет и не повесится, так с ума сойдет. Хотел жену кликнуть, она за домом кур кормила, но и позвать сил не хватило, чуть не бегом побежал в амбар. А там веревка лежит, свернута аккуратно, словно припасена кем-то заранее. Пастух веревку приладил к стропилам, козлы притащил с улицы, залез, уж немного осталось, и петлю навязал, да слышит, жена кричит, истошно так:

— Ой батюшки, что делается! Иди быстрей, Николай, у тебя пар идет из-под крышки!

— Это же у меня весь самогон так улетит, — испугался пастух, петлю бросил, спрыгнул с козел и побежал в дом. Бестолковая баба напутала, все шло как надо, но в дому пастух опамятовался, сообразил, что чуть себя жизни не лишил. Колени у него подогнулись, только и успел на лавку к тому же окну сесть. Смотрит на дорогу, как до того смотрел, а из-за поворота, что перед лесом, выходят пятеро незнакомых мужчин, неместных, видать. Некоторые из них так чудно одеты: зауженные долгополые пиджаки, высокие картузы, а один и вовсе в потешной круглой шляпе. Сапоги у них тоже странные, с узкими носами и мягкими голенищами «гармошкой». Одежка вся черная, даже шейные платки. Пастух сразу понял, что к нему идут, страшно сделалось и муторно, а от окна не отойти: как держит кто-то сильный и недобрый.

Подошли мужики: точно к нему, выстроились у самого окна. Старший — это пастух решил, что старший, — так-то они все одного возраста и на лицо похожи меж собой, вроде на батьку не смахивают, но батьку-то он только по фотографии помнит; старший оперся локтем о подоконник, а окна у пастуха в доме высокие, обычному человеку до подбородка, если с улицы мерить, и так лоб в лоб, и говорит через стекло:

— У нас не положено, начавши дело, на середине бросать! — и глядит сердито.

Пастуху совсем худо стало: «Надо срочно в амбар возвращаться», — думает, а тут жена опять как заголосит:

— Николай, да ты видел ли, что творится! — И ногами затопала, загремела, по полу что-то покатилось — а ну как крышку сбила глупая баба?

Тут хмарь-то и сошла с него. Кинулся на кухню к самогону, а как вернулся: мужиков нет как нет, дорога пустая, и с души малость отлегло. Ну, а как первачка выпил, совсем отпустило. И с той поры уж больше не тянуло в амбар, как отрезало.

Володя замолчал, и Алик посмотрел на площадку с танцующими. Ни Валеры, ни Вики среди них не было. Алик подумал, что у него нет никаких оснований нервничать по этому поводу, а еще подумал, что, собственно, он и не нервничает, с чего вдруг. Взглянул на Володю, не заметил ли тот, то есть не решил ли ошибочно, что Алик обеспокоен совместным отсутствием друга и Вики? Нет, похоже, Володя все еще переживает собственный рассказ. Или только вид делает? Кто знает, никогда не следует думать, что окружающие так просты, как выглядят. Может быть, Володя давно заметил, что парочка удалилась, и специально вытащил очередную мифическую историю, чтобы отвлечь Алика. Да нет же, у Володи привычка травить байки после работы. Наверное, хочет перестроиться, выйти из утомительного образа массовика-затейника.

Валера с Викой появились из маленького коридорчика за площадкой и, как ни в чем ни бывало, уселись на свои места. Алик открыл было рот, чтобы спросить «Вы что, курили?», но промолчал. Вика еще подумает, что он ревнует, и Валера не задержится с двусмысленными шуточками. Наверняка станет утверждать, что да, ревнует, а если Алик попытается доказать обратное, выйдет еще смешнее. Алик впервые подумал о друге с неприязнью, но скоро прошло, забылось. В мягком тумане угасающего ресторанного веселья, над морковными звездами «заливного языка» верхняя, видимая над столиком, часть Валеры с поднятой рюмкой выглядела весьма эпично, словно он был одним из персонажей Володиных баек. Молчание за столиком затянулось, но тут Вика опрокинула фужер с шампанским и залила юбку. Сразу же у всех мужчин появилось занятие, хотя исключительными правами на устранение последствий катастрофы обладал один Алик. Или нет?

В углу под потолком суетливо металась тень, словно ей было тесно в своих пределах. Она пыталась выбраться, наверное, мечтая обрасти плотью. Казалось, еще немного, и у нее получится.

Вика

У Вики не ноги, а ножки, хотя довольно длинные и стройные, не нос, а носик. Алик называет ее синицей с первого дня знакомства, потому что маленький аккуратный носик в сочетании с детскими, еще пухлыми щеками, с яркими светлыми волосами наводит на мысль о быстрой маленькой птице, веселой и подвижной. Ходит Вика на своих ножках не разгибая до конца колен, смешно и трогательно пошатывается на высоких каблуках, прыгает по ступенькам — вылитая птичка.

Та свадьба, на которой они познакомились, не запомнилась ничем, кроме упорства матери жениха. Она почти не отходила от Алика, замучившегося искать подходящие мелодии, и строго вопрошала:

— А нет ли у вас чего получше?

— Чего именно? — без надежды на успех спрашивал Алик.

— Не знаю, но получше, — сурово отчеканивала требовательная мамаша. — Чего-нибудь такого медленного и романтического. Это все-таки свадьба!

Он поставил дуэт Шер и Рамазотти, безотказно действующий на дам «сорокапяток», мамаша отвалила, но подскочила молоденькая барышня, уцепилась хрупкой лапкой за его рукав и горячо зашептала, выдыхая слова с карамельным привкусом:

— Вы не могли бы записать мне это? Я заплачу, пожалуйста!

Алик не любил подобных заказов. Кассету (если у кого-то сохранился кассетный магнитофон) или «сидюк» с любой записью можно купить в ближайшем ларьке, таких музыкальных ларьков — немеряно. Смысла в просьбе он не видел, если все-таки записывать, придется с дурочкой встречаться, не домой же ее приглашать, денег на этом не заработаешь, одна морока. Но девушка не отставала, пришлось сообщить ей номер своего телефона:

— Позвоните через день, если не передумаете, лучше с утра.

Она позвонила на следующее утро ровно в девять. Удивительная собранность и целеустремленность! Или это проявляется, только когда дело доходит до личных капризов? Алик договорился о встрече на Сенной у метро, подробно описав свою куртку и шапку, полагая, что не узнает вчерашнюю просительницу, потому пусть она его ищет.

Через три часа, закатав полный «сидюк» оголтелой романтикой и сладкой музыкой, он выпутался из толстой стеклянной двери метро, толкнувшей его напоследок в сутулую спину, и тотчас увидел и узнал Вику. Она, чуть-чуть пошатываясь на каблуках, пробиралась сквозь толпу к ступеням приподнятой над площадью станции метро. Алик, вечно сомневающийся и беспрестанно взвешивающий к чему приведет то или иное действие, при одном взгляде на практически незнакомую девушку решил сразу — эта девушка будет с ним сегодня же — и мгновенно придумал где и как. Ни тени сомнения, ни другой тревожной тени не удалось бы в тот миг напугать его прикосновеньем невесомой серой лапки. Его прогнозы, ни на чем, кроме как на неизвестно откуда взявшейся уверенности, не основанные, получили мгновенную — едва он увидел ее лицо — поддержку.

Но тут его ощутимо толкнули в спину. Алик возмущенно обернулся и застыл: казалось, что он смотрит на свое отражение во плоти.

— Не надо, — внятно сказал Алику его двойник. Алик сморгнул и улыбнулся: показалось. Краснорожий, очень худой, деревенский какой-то мужик повторил: — Не надо стоять на проходе! Запомни, что говорю!

Но Вика уже поднялась, обогнула мужика и встала перед Аликом.

«Наверное, так это всегда и бывает, настоящее», — вздохнул про себя Алик, когда они неожиданно поцеловались, не сказав ни слова о заказанной музыке, даже не поздоровавшись.

«Зачем же она поднялась, не стала ждать внизу?» — успел он подумать, и голова наполнилась тихим звоном. Алик замешкался. Вике пришлось взять его за руку, протащить по ступеням и вывести на площадь, в водоворот людей и мелких снежных вихрей. Внизу Алик взял инициативу в свои руки и спросил, опять-таки неожиданно для себя без малейшего усилия перейдя на «ты»:

— Ты не против, если мы зайдем к моему приятелю? Здесь недалеко, у него киностудия в железнодорожном институте, можно спокойно посидеть.

Вика кивнула. Она кивнула бы на любое предложение, и они, тесно прижавшись друг к другу, двинулись сквозь толпу.