Неизвестный террорист

Ричард Флэнаган

Неизвестный террорист

Дэвиду Хиксу

© Тогоева И., перевод на русский язык, 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

1

Мысль о том, что одной лишь любви человеку недостаточно, весьма болезненна, но справедлива. И, пугаясь этой истины, человечество веками пыталось найти в самом себе доказательства того, что величайшей силой на земле является любовь.

Иисус – один из самых печальных примеров этих безнадежных усилий. Невинному сердцу Иисуса всегда не хватало человеческой любви. И он, по словам Ницше, требовал ее проявления, твердо, яростно, с почти безумной убежденностью, а для тех, кто отказывал ему в любви, был вынужден в качестве наказания изобрести ад. В итоге он даже создал божество, «истинное воплощение любви», дабы оправдать безнадежность и крах любви человеческой.

Иисус, так сильно жаждавший любви, был, безусловно, безумцем, а потому, когда он столкнулся с крахом любви, у него и не оказалось иного выбора, кроме стремления к смерти. Поняв, что одной любви мало, и приняв необходимость принесения в жертву себя самого во имя будущего остальных людей, Иисус оказался первым в истории, хотя и далеко не последним, примером бомбиста-самоубийцы.

Ницше писал: «Я не человек, я динамит». То была метафора мечтателя. Теперь же каждый день кто-нибудь где-то объявляет себя «динамитом». И это отнюдь не метафора. Эти люди – живые мертвецы, как, впрочем, и те, что оказываются от них поблизости. Реальную действительность никогда не создавали реалисты; ее создавали мечтатели, подобные Иисусу и Ницше.

Ницше тревожило, что основной движущей силой нашего мира является исключительно деструктивное воплощение зла. В своих работах он пытался как-то примирить себя с этим ужасным миром.

Однажды он увидел, как возница нещадно нахлестывает кнутом ломовую лошадь, впряженную в телегу. Ницше бросился к вознице, обнял лошадь за шею и ни за что не желал от нее отходить. Вскоре его признали сумасшедшим и на всю оставшуюся жизнь заперли в лечебнице для душевнобольных.

У Ницше было куда меньше, чем у Иисуса, толкований любви и различных ее проявлений, таких, как попытка проникнуть в чувства другого существа, или простая доброта, или желание обнять лошадь за шею, чтобы защитить ее от побоев. В конце концов, философия, созданная Ницше, оказалась не в состоянии объяснить даже его собственное поведение, а ведь он, по сути дела, пожертвовал жизнью ради какой-то лошади.

Но, с другой стороны, идеи вечно бьют мимо цели. Шопен, например, не сумел бы объяснить, зачем и для чего писал свои ноктюрны. И то, почему Куколку буквально преследовали звуки произведений Шопена, это всего лишь одна из нитей данной истории. В том, чего Шопен объяснить не мог, Куколка услышала мотивы собственной жизни. Но, разумеется, не сумела понять, что эта музыка предсказывает и ее смерть.

Суббота

2

Куколка была танцовщицей на пилоне. Ей уже исполнилось двадцать шесть, но она по привычке – поскольку делала это с семнадцати лет – говорила всем, что ей двадцать два. Она была маленькая, загорелая, с тонкими чертами лица, а ее красивые миндалевидные глаза чудесно оттеняли густые вьющиеся черные волосы.

– Видите ли, ее тело, – объясняла Джоди, такая же танцовщица, для которой тело имело первостепенное значение и которая в свои девятнадцать уже вовсю прибегала к инъекциям ботокса, – нельзя было, в общем-то, назвать современным. Надеюсь, вам ясно, что я имею в виду? – И всем, разумеется, было ясно, что именно Джоди имеет в виду, хотя слов ей явно не хватало.

Молодые женщины, решительно хлынувшие в те клубы, где демонстрировались танцы на пилоне, обладали, разумеется, фигурами самых различных типов, но – при всех допустимых различиях – каждая из них, безусловно, могла похвастаться красивым, гармонично подтянутым телом, что дается лишь многочасовыми упражнениями у шеста, а окончательно подтачивается обычной «диетой» на основе амфетамина и алкоголя. Но все они стремились ко вполне определенному идеалу, увиденному в сотнях DVD, в тысячах видеоклипов, в миллионах рекламных роликов и в неисчислимом множестве фотографий, опубликованных в женских журналах. Сильная, худощавая, даже, пожалуй, чуть костлявая, с хорошо развитой мускулатурой и соблазнительными выпуклостями под упругой блестящей кожей женщина – вот идеал красавицы для этих танцовщиц с детскими смертельно-бледными лицами.

Но тело Куколки отличалось совсем иной, даже, пожалуй, немного старомодной и очень женственной красотой, что сильно выделяло ее среди других танцовщиц клуба с их мускулистыми ягодицами и бедрами. Вся она была какой-то более мягкой и округлой, ее плечи, руки, бедра и ягодицы были полнее, а движения в полном соответствии с этим тоже казались более плавными и округлыми.

Она подозревала, что ее внешность все же ценится не слишком высоко, и не доверяла тому вниманию, которое, тем не менее, оказывали ей многие клиенты клуба. Ей было невдомек, что внимание этих мужчин вызвано чем-то иным, а точнее, ее образом в целом – медлительностью движений, очарованием улыбки, приятной манерой общения, – что именно это способно привлечь куда сильней, чем просто внешние данные. Но ей было уже двадцать шесть, хоть она и говорила всем, что ей двадцать два, и внешность для нее значение все-таки имела. Вдобавок к чересчур женственной фигуре у нее было еще и открытое, овальной формы лицо – то есть именно такое, которое в наши дни считается совершенно неправильным, немодным.

3

Если в клубе внешность Куколки и считалась в какой-то степени экзотической, то происхождение у нее было самым заурядным: типичная «уэсти», то есть «с запада», хотя из какого конкретно пригорода, никто не знал. Во всяком случае, она всегда стремилась оттуда уехать и сделала это еще совсем юной, а потом все удивлялась тому, что практически совсем не тоскует по оставленному «родному дому». И не то чтобы она не помнила, где именно родилась; скорее с трудом могла себе представить, что этот «родной дом» у нее вообще когда-то имелся. Куколка давным-давно решила для себя, что детство и ранние годы жизни в дальнейшем особого значения для нее иметь не будут; а также твердо придерживалась того мнения, что никаких объяснений относительно своего происхождения никому давать не намерена.

– Видишь ли, дружок, я росла, как бродячая кошка, – выдала она как-то Джоди, которая ее «дружком» уж точно не могла считаться. – И родители в моем воспитании никак не участвовали. Вот и скажи, много ли ты знаешь кошек, которым была бы интересна история их семьи?

Разумеется, ее отец тоже был откуда-то родом, а ее мать – откуда-то еще, и у них тоже были родители, жизнь которых кому-то, наверное, могла быть в определенной степени интересна, да и жили они в таких местах и в такие времена, которые даже на наш взгляд представляются достаточно экзотическими – во всяком случае, ее описание вполне сгодилось бы для сериала или какого-нибудь толстого романа из числа тех, что продаются со скидкой в торговых центрах Big W на Рождество; ведь чем дальше человек углубляется в свое прошлое, тем более интригующим оно представляется: там могут оказаться, например, популярные артисты, или знаменитые преступники, или бизнесмены-неудачники, или на редкость удачливые шарлатаны – в общем, люди самого различного сорта и самых различных интересов, как невероятно обаятельные, так и внушающие ужас. Но даже если это и впрямь было так, то родители Куколки не только крайне мало знали о своих предках, но и совершенно ими не интересовались. Для них то, как складывалась жизнь их родителей и по какому пути пойдет жизнь их потомков, имело не больший смысл, чем дорожные пробки и скорость движения на шоссе.

Их мирок принадлежал к числу пригородных разновидностей, и жили они сегодняшним днем: дом, работа, покупка вещей и машин, встречи с приятелями, обновление жилища, короткий отпуск на курорте и приобретение новейших примочек – цифровой камеры, домашнего кинотеатра, например. Прошлое существовало для них как некий мусорный бак, битком набитый разными вышедшими из употребления вещами; там можно было найти спа для ног, турбодуховку, жаровню для пончиков, проигрыватель для виниловых пластинок, устаревшую камеру, кассетный видеомагнитофон, гриль «Джордж Формен» и многое другое. И вообще, прошлое представлялось им мешаниной убогих цветов и стилей, над которыми, пожалуй, можно было только смеяться: стрижки «маллет», модные в 80-е, когда волосы спереди стригли коротко, а сзади оставляли длинные патлы; подкладные плечи; химическая завивка и перманент; званые чаи и барбекю. Их внимания удостаивался только каталог на текущую неделю, не требовавший депозита и предлагавший рассрочку на двадцать четыре месяца. Жизнь таких людей была пуста, но они считали, что она им вполне удалась. Скука. Самые сильные воспоминания о прошлом у Куколки были связаны с мыльными сериалами, которые она смотрела по телевизору.

Она смотрела и «Соседей», и «Дом и далеко от него», а в восемь лет ее куда сильней огорчила смерть героини Дафны Лоуренс, чем то, что ее мать, которая в прошлом году ушла от отца, забрав с собой двух младших сыновей, теперь живет в Херви-Бей с каким-то Реем, мастером по установке плавательных бассейнов из фибергласса. Тогда Куколка еще не понимала, чего, собственно, от нее ждут в сложившихся обстоятельствах и что все это значит; но герои «Рамси-стрит» и «Саммер-Бей» ясно ей объяснили: поплакала, посмеялась, ну и живи себе дальше.

По видеоканалам Куколка смотрела разные музыкальные фильмы с невероятно красивыми девушками и невероятно толстыми и агрессивными мужчинами; и девушки, как ей представлялось, во всех отношениях явно затмевали мужчин – и внешностью, и умением красиво танцевать, и тем, что они по большей части не давали себе труда хоть что-то сказать, когда мужчины буквально рта не закрывали; в общем, ничто не смогло бы лучше подготовить ее к танцам у шеста.

Она утверждала, что ее единственное прочное воспоминание о матери (до того, как та сбежала от отца) – это жуткий китч, который мать сама намалевала маслом на жалюзи в гостиной их пригородного дома. «Картина» создавала ощущение окна, из которого виден пляж Кута-Бич на острове Бали, где мать как раз и познакомилась со своим Реем.

Подростком Куколка изредка все же навещала мать в Херви-Бей. Рей довольно давно исчез из ее жизни, и теперь она была способна говорить только о сыновьях, младших братьях Куколки. Эти два толстых мальчика одевались, как взрослые рэперы, и все время орали «йо!» и «дай пять!», на американский манер стукаясь кулаками. С Куколкой мать держалась так, словно та была ее новой и не слишком интересной соседкой из дома напротив. А Куколке, в свою очередь, жизнь матери казалась очередной, не слишком удачной мыльной оперой или нескончаемым циклом песен, в которых говорилось о проблемах с наркотиками, о визитах полиции, о выпадении некоторых половых органов из штанов и о новых сексуальных партнерах. В общем, визиты к матери действовали на Куколку угнетающе. Она ездила к ней, исключительно повинуясь чувству долга, и в какой-то момент, решив, что смысла в этом мало, перестала это делать.

Когда через несколько лет она узнала, что мать погибла во время массового столкновения автомобилей на Хьюм-хайвей, то, естественно, огорчилась, но не слишком. У нее было такое ощущение, словно смерть матери – это скорее подтверждение ее долговременного отсутствия в жизни дочери, а отнюдь не его начало.

Возможно, Куколка рассказывала историю о разрисованных матерью жалюзи, потому что в этой бездарной мазне для нее воплотилась вся глупость и бессмысленность материных надежд и упорного цепляния за неосуществимые мечты – даже если кому-то они и могли показаться великими. Жизнь, считала Куколка, позволяет человеку иметь только самые маленькие мечты и надежды, самые незначительные вещи – именно поэтому она и себе позволяла лишь самое малое. Ибо нечто иное, большее – что весьма наглядно доказывала жизнь ее матери, – всегда могло быть сокрушено. Что, впрочем, отнюдь не означало, что Куколка чувствовала себя несчастной; как раз наоборот. Она полагала, что именно такое восприятие жизни гарантирует ей счастье, и собиралась всегда смотреть прямо на солнце Сиднея, а не прятаться от него за плохими картинами, тщетно пытающимися создать иллюзию иной действительности.

Куколка не была мечтательницей, подобной Иисусу или Ницше. Себя она считала скорей реалисткой. А реалистическое восприятие жизни включает в себя также изрядную долю разочарованности – в качестве прививки от возможных дальнейших разочарований.

4

– В общем, дружок, я перебралась в большой город, – рассказывала Куколка Джоди, – и что из этого вышло?

А действительно, что? Она точно так же не понимала новый мир, как не понимала и свое отвращение и необъяснимый страх по отношению к миру собственного прошлого, но разве это имело какое-то значение? В Сиднее, по крайней мере, пять миллионов «уэсти» питают отвращение к «вонючему снобизму» северян и высокомерию жителей восточного побережья, а примерно миллион богачей с севера и востока презирают алчных, вульгарных и меркантильных уроженцев куда более бедного запада. Впрочем, ни те, ни другие никогда не признаются в том, что думают почти одинаково и всеми жителями Сиднея движет, всех их объединяя, одно – деньги; но никто из них и мысли не допустит, что единственное реальное различие между ними – то, что на севере и на востоке у людей денег относительно больше, а на западе относительно меньше.

Ничего этого Куколка понять даже не пыталась, да никогда и не стала бы. Ей просто хотелось преуспеть в жизни хотя бы немного, а всякие там объяснения – это просто полное дерьмо вроде тех рассуждений, которые она без конца слышала от подвыпивших мужчин, которые на самом деле в этот момент думали только о том, чтобы увидеть, как она будет стаскивать с себя трусики.

– Короче, с запада я убралась, – подводила итог истории Куколка и с каким-то легким акцентом, то ли ливанским, то ли греко-австралийским, слегка подвывая на гласных, прибавляла: – И душу свою от этого проклятого запада очистила.

А вот это было неправдой; как, впрочем, и почти все, что она о себе рассказывала. Ибо она и страстно мечтала жить на северном побережье, и в то же время таила в душе обиду на тех, кто там уже живет; она могла – всего лишь предположив, что данный клиент проживает на севере, – весело щебетать и даже откровенничать с ним, но про себя считать его гнусным снобом и онанистом. И теперь, пожалуй, ничто на свете не смогло бы заставить ее уехать из центра Сиднея, так что дальше Ньютауна она вообще не ездила.

– Это плохо сказывается на цвете лица, дружок, – заявляла она в таких случаях. Впрочем, так она говорила обо всем, что могло как-то ее огорчить или опечалить, и, видимо, считала подобное объяснение вполне достаточным.

С одной стороны, Куколка с почти извращенным удовольствием вышучивала и передразнивала девушек с запада, упрекая их в злоупотреблении макияжем, в любви к чрезмерно коротким юбкам и широченным ремням, а также в использовании избыточного количества всевозможной парфюмерно-косметической продукции, которой они буквально покрывали лицо и волосы. С другой стороны, несмотря на свое предубежденное отношение к западным пригородам Сиднея, Куколка, безусловно, и сама являлась носительницей среднестатистических предрассудков, свойственных любому «уэсти». Особенно в отношении ко всему остальному миру. Впрочем, она позволяла себе точно так же отвести душу, особенно когда ее доставали «все эти пьяницы и вонючие наркоманы», а также полицейские и те, кто читает газету Sydney Morning Herald.

– По мне, так пусть считается, будто я ко всем в равной степени отношусь как расистка, – говорила она, – но этих скользких сладеньких лесбиянок я действительно ненавижу.

5

К десяти утра, когда Куколка наконец решила встать и вылезла из постели, наступающая жара уже чувствовалась, но была пока еще довольно приятной. Снаружи доносилось ровное гудение транспорта, которое за закрытыми окнами и задернутыми шторами воспринималось как легкая вибрация. Мысли Куколки были слишком неопределенными, чтобы их можно было описать. Приняв на ночь снотворное, она хорошо выспалась и проснулась в прекрасном расположении духа, а яркий свет предстоящего дня еще больше поднял ей настроение. И она целиком отдалась этому мимолетному приятному ощущению радости и спокойствия, словно окутывавшему утренний город, и это ощущение оказалось настолько заразительным, что она даже не стала принимать, как обычно, свой любимый антидепрессант.

Затем Куколка поймала такси и поехала на Бондай-Бич, и красота небоскребов на фоне голубого сияющего неба показалась ей настолько пронзительной, что на глаза у нее навернулись слезы; вообще-то никакой конкретной причины для того, чтобы плакать, не было, просто она вдруг почувствовала себя счастливой, а счастье она позволяла себе лишь в самых малых количествах.

Всласть наплававшись, Куколка, постелив полотенце, улеглась и всю себя с наслаждением подставила под ласковые солнечные лучи, чувствуя, как уютно устроились ее груди в ямках, образовавшихся под полотенцем в песке. Даже витавшие вокруг запахи она вдыхала с удовольствием – пахло маслом для загара, мокрым песком и растворенной в воздухе морской солью; ей не казался противным даже едкий кислотный запах сточных вод, которые, пенясь, стекали в море на некотором отдалении от пляжа.

Когда она поворачивала голову набок, одним ухом прижимаясь к песку так, что слышать могла только другим, повернутым к небу ухом, рев волн сразу становился громче, а детские вопли и визг, сливаясь, превращались в особый монотонный аккомпанемент, который начинал постепенно куда-то уплывать, позволяя ей телом и душой раствориться в звуках накатывавших и отступавших от берега волн; и под эти звуки она словно погружалась в сон – но такой, в котором жизнь стоила все же того, чтобы прожить ее до конца.

Вдали виднелось облако, единственное на всем небосклоне и похожее на… На самом деле ни на что оно не было похоже. Это было просто облако, движущееся очень медленно, прекрасное и одинокое. И все время менявшее свои очертания. Оно было столь же переменчиво, как и весь этот мир, и столь же, как этот мир, неописуемо.

Где-то рядом по радио передавали новости – похоже, те же самые, что и всегда, и это бесконечное повторение информации о далеких ужасах и местных банальных событиях казалось Куколке успокаивающим и ободряющим. В очередной раз сообщили о взрывах в Багдаде, о необходимости ограничить расход воды, о пожарах в буше, о том, что на сайте «Аль-Каиды» снова появились угрозы террористической атаки на Сидней, о том, что очередной спортсмен оказался замешан в сексуальном скандале; затем опять припомнили так и не подтвердившееся сообщение о том, что на сиднейском стадионе Homebush Olympic были обнаружены три неразорвавшиеся бомбы, и добавили, что жара усиливается, захватывая все более обширную территорию и ставя новые температурные рекорды; но здесь, на пляже, волны по-прежнему накатывали на берег, расплываясь белой пеной, а потом откатывались назад, унося с собой весь этот бессмысленный, иррелевантный шум, как это было и будет всегда.

«Воплотите свою мечту в жизнь!» – призвало радио.

«Так ведь я как раз этим и занимаюсь!» – подумала Куколка.

Впрочем, в данный момент ей вообще ничем заниматься не хотелось; у нее не было ни малейшего ощущения, что ей в чем-то отказано, что какие-то ее амбиции оказались не удовлетворены. Она не мечтала ни о друзьях, ни о любовнике, ни о деньгах, ни о шмотках; и ей совершенно не хотелось становиться какой-то другой, не такой, как сейчас. Даже все те несчастья, что выпали на ее долю, в этот момент, казалось, никакого значения не имели. И тело свое она не ощущала ни костлявым, ни толстым, ни усталым, ни изможденным, ни возбужденным, ни требующим упражнений. Она не была ни прекрасной, ни безобразной – просто чувствовала, что существует только для того, чтобы всем телом принимать дар жизни, и все вокруг в этот миг представлялось ей воплощением добра. Ей было достаточно слушать, как обрушиваются на берег и откатываются морские волны, и смотреть, как песок тонкой струйкой сыплется из одной руки в другую.

«Поздравляем тебя, Австралия! – возвестило радио. – И в знак благодарности объявляем сногсшибательную распродажу аксессуаров для ванной!»

Куколка незаметно задремала, потом проснулась и стала наблюдать, как красиво скользят серфингисты на приливных волнах, потом перевернулась на спину и огляделась вокруг – на пляже уже собралось довольно много народу: члены закрытых клубов в пестрых, попугайной расцветки, импортных нарядах; геи в плотно обтягивающих тело купальниках; юные девицы, с невероятной гордостью выставляющие напоказ сдобные грудки-булочки; старики с обвисшими, как использованный чайный пакетик, животами; старухи, глазеющие по сторонам с видом усталых павлинов, раскисших под жарким солнцем. Повсюду виднелись еле прикрытые груди и ягодицы; в воздухе распространился дух фривольного заигрывания; солнце светило так яростно, словно никакого завтра уже не наступит, – и все это на фоне глухого рокота волн, каждый удар которых будто возвращал этому беспорядочному миру иной, куда лучший, куда более понятный ритм. Разве, глядя на все это, можно не чувствовать себя счастливой и легкой, как птичка? Легче «пука» – как сказала бы Уайлдер, лучшая подруга Куколки.

Но пестрота и яркость, свойственные пляжу, в этот утренний час блекли, смягчали свои краски, превращались в нечто иное, более радостное, дарящее покой – в то, что Куколка назвала бы одним словом – Сидней; и ей казалось, что сейчас она понимает, почему многие так сильно любят этот город.

6

Она снова задремала, но тут ей позвонила Уайлдер и сообщила, что они с Максом отдыхают на пляже Бондай, погода просто отличная. Почему бы Куколке тоже не приехать, чтобы вместе с ними немного позагорать и поплавать?

– Хорошо, но мне все-таки понадобится какое-то время, чтобы до вас добраться, – сказала Куколка, вставая, поднимая с песка полотенце и сумку и одновременно окидывая взглядом пляж. – Все зависит от того, какой сегодня трафик.

Она стала пробираться сквозь толпы отдыхающих и, не пройдя и ста метров, заметила пятилетнего Макса, увлеченно копавшего ямку в песке; рядом лежала его мать, Уайлдер, как всегда великолепная и чуточку бесстыдная, темно-коричневая от загара и, естественно, топлес.

Куколка остановилась и позвонила Уайлдер, подробно расспросив, в какой именно части пляжа их искать. Уайлдер начала объяснять, а Куколка, незаметно подойдя к ней сзади и продолжая разговор по телефону, наклонилась так, что ее губы почти коснулись мобильника подруги. Уайлдер, явно пребывавшая в чудесном настроении, повернулась, подняла свое незабываемое лицо и взвизгнула от восторга. Макс, почти скрывшийся в выкопанной яме, так и подскочил, увидев Куколку, тут же выбрался на поверхность и бросился к ней в объятия.

Куколка крепко обняла мальчика, немного его пощекотала, а потом принялась болтать с Уайлдер. Максу их болтовня вскоре наскучила, и он вернулся в свою песчаную нору. Уайлдер рассказала, что ее пригласили участвовать в праздничной процессии по случаю Mardi Gras[1]и она должна будет проплыть вечером на украшенной платформе Dykes with Dicks[2]. Насколько было известно Куколке, Уайлдер лесбиянкой не была и к этому движению никакого отношения не имела, но, по словам подруги, кто-то там заболел, и ей прямо утром позвонила одна приятельница и очень просила исполнить роль выбывшей. И пусть это предложение было сделано буквально в последнюю минуту, Уайлдер все же сочла, что не может от него отказаться, и быстренько все устроила, так что Максу вечером предстояло отправиться к своему отцу.

– Ага, малыш, значит, от тебя сегодня решили избавиться? – сказала Куколка парню, не видя его, потому что нору в песке заслоняло тело Уайлдер. – Да, Макс?

Ответа не последовало. Куколка встала, но Макса в вырытой яме больше не было. Уайлдер обернулась и тоже мгновенно вскочила. Макс исчез. Женщины с тревогой осмотрели толпу отдыхающих, затем дружно повернулись в сторону моря.

– Боже мой! – вырвалось у Куколки. – Он же прямо в отливную волну угодил!

И она указала подруге на темный, извивающийся, как змея, язык подводного течения, который, пробившись сквозь огромные приливные волны, отступал обратно в океан и по пути словно слизнул мальчика, резвившегося у самого берега, и теперь Макса на подпрыгивающей маленькой доске уносило все дальше и дальше.

Даже на таком расстоянии было видно, что выглядит он совершенно беспомощным и испуганным и пытается что-то кричать, но грохот волн, крики и визг людей, с восторгом плескавшихся в высоких волнах, полностью заглушали его отчаянные призывы, и пока что никто, даже спасатели, не замечал, в каком ужасном положении оказался пятилетний малыш. Женщины сломя голову бросились к морю.

Но еще до того, как они оказались у кромки воды или успели позвать на помощь кого-то из спасателей, молодой незнакомец, разбежавшись, нырнул головой вперед прямо в темный змеиный язык подводного течения и быстро поплыл в сторону Макса, который больше уже не звал на помощь и просто беспомощно плакал. Молодой человек был умелым и уверенным в себе пловцом, так что с легкостью оседлал опасное течение, и оно, точно присмиревший скакун, понесло его прямо к мальчику. Куколка и Уайлдер следили за ними как завороженные; Уайлдер даже тихонько заплакала, когда молодой человек, крепко ухватившись за доску Макса, неторопливо ее развернул, с поразительной легкостью выбрался за пределы подводного течения и преспокойно отбуксировал Макса вместе с доской к берегу, точно рассчитывая свои рывки между набегавшими валами. Когда же он наконец смог встать на дно, то подхватил мальчика на руки и, таща доску за собой, двинулся навстречу обеим женщинам, которые, махая руками и что-то крича, пробирались к нему по мелководью.

Он был стройный, смуглый, с темными, коротко стриженными, вьющимися волосами; его густой загар подчеркивали длинные белые шорты Billabong, какие обычно носят серфингисты. Макс тут же, не говоря ни слова, вырвался из его объятий и бросился к матери.

Уайлдер, прижимая сына к груди, стояла по колено в воде, и набегавшие волны порой доставали ей до пояса, а то и до груди; слезы так и лились у нее из глаз, но она улыбалась и то начинала что-то сердито выговаривать Максу, то сама себя прерывала и принималась вновь и вновь благодарить спасителя ее мальчика. Она никак не могла успокоиться и без конца тискала Макса, целовала его, прижимала к груди и так зарывалась в него лицом, что Макс даже попытался, хотя и не совсем искренне, «соблюсти приличия», будто стесняясь столь ошеломительного проявления материнской любви в присутствии чужого человека.

Молодой незнакомец, собственно, почти ничего им не сказал; он явно не придавал особого значения своему подвигу и очень старался не пялиться на голые груди Уайлдер. Выслушав благодарности, он с улыбкой попрощался, пожал Максу руку, словно ровеснику, с которым они только что участвовали в интересном совместном приключении, и головой вперед нырнул в набежавшую волну.

– А он очень даже ничего, такой немножко пижон, – сказала Уайлдер.

– Уж очень на араба смахивает, – пожала плечами Куколка.

Чуть позже Куколка решила искупаться и попрыгать в волнах прилива. Больше всего она любила нырнуть под белую стену воды и ощутить, как та над тобой во всю мощь грохочет и перекатывается, а потом отступает, и ты выныриваешь во все еще кипящей, но уже затихающей воде и жмуришься от сверкающего света.

Вынырнув, Куколка дважды моргнула, стряхивая с ресниц жгучую морскую соль, и вдруг всего в нескольких метрах от себя увидела того молодого человека, который так храбро спас Макса. Он тоже тряс головой и моргал, как и она сама.

Заметив ее, он улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. Затем он, выпростав из-под воды руку, помахал Куколке, и она, повинуясь необъяснимому порыву, подплыла к нему, бредущему по воде, обняла рукой за шею и поцеловала в губы. Поцеловала нежно, благодарно, любовно, и хотя губ своих они даже не приоткрыли, Куколка на мгновение обвила ногами его ноги и тут же почувствовала, как все ее тело затрепетало.

– Спасибо вам, – от всей души поблагодарила она.

И тут приливная волна начала разводить их в разные стороны, она давила на них, тянула назад в море, и они начали подниматься вместе с водой, всплывая, как истинные твари морские, и у Куколки хватило времени лишь коротко улыбнуться ему на прощание, прежде чем в последнюю долю секунды она все же успела поймать волну. Изогнувшись, как складной нож, и мгновенно выпрямившись, она прошла сквозь мутную стену кипящей воды за мгновение до того, как волна обрушилась на берег, и почувствовала, как ее подняло, закрутило, точно в огромной, наполненной воздухом мясорубке, и вынесло на песок. Ей показалось, что на этот раз она пробыла внутри волны как-то особенно долго.

Когда сила волны почти иссякла и Куколка почувствовала, что вода отступает, а взбаламученный песок так и вьется, слегка обжигая ей кожу, она встала, несколько раз жадно втянула в себя воздух и, несмотря на сильную резь в глазах, оглядела сверкающую гладь вокруг себя. Стройного молодого человека нигде не было видно, хотя она почему-то надеялась, что вот сейчас он неожиданно вынырнет из воды и схватит ее в охапку. Но он исчез. И Куколка, хотя она ни за что не призналась бы, что разочарована, еще некоторое время вглядывалась в волны, пытаясь увидеть промельк гибкого смуглого тела, но потом все же сдалась и вышла из воды. Затем она отыскала Уайлдер и улеглась рядом с ней на песок. Макс, ставший теперь совсем тихим, играл рядом. Солнце уже вовсю припекало, и Куколка задремала, но вскоре проснулась и поняла, что пора уходить и собираться в Chairman’s Lounge, поскольку сегодня она выходила в раннюю смену.

7

Каким образом клубу Chairman’s Lounge с его танцовщицами удавалось так долго сохранять репутацию одного из лучших заведений в Сиднее, объяснить было не так-то просто. Хотя он дважды выигрывал приз Eros Foundation как «самое горячее из гадких ночных клубов», а однажды даже получил высшую награду в конкурсе «пятерка самых впечатляющих бюстов» в Hustlaz.com Adult Almanac, подобные достижения ни для кого особого значения не имели и радостно воспринимались лишь непосредственно во время награждения. Как справедливо заметила Куколка, кто в наши дни призов не завоевывал?

Нет, загадка процветания этого клуба, как и многое другое, была переплетена с тайной денег. Chairman’s Lounge вполне откровенно – и весьма выгодно для себя – в два раза завышал стоимость входного билета по сравнению с аналогичными клубами, а уж наценка на напитки там была и вовсе заоблачной, однако именно это позволяло клубу сохранять высокий статус и оставлять своих клиентов в счастливой уверенности, что они действительно посещают один из лучших клубов Сиднея и не стоит жалеть потраченных здесь долларов. Да и зачем иначе бросать на ветер такие деньжищи?

Каждый полдень главный вышибала клуба Билли Тонга – настоящий великан, неизменно облаченный в безупречно белый спортивный костюм, весь увешанный золотыми цепями и в сногсшибательных темных очках, – начинал оформлять подступы к Chairman’s Lounge, раскатывая перед входом длинную и весьма грязную красную ковровую дорожку, тянувшуюся до тротуара на перекрестке Кингз-Кросс и Дарлингхёрст.

Местечко было идеальным для бизнеса, специализировавшегося на том, чтобы красиво раздразнить сексуальный аппетит клиентов. С одной стороны, до центра рукой подать, а с другой – всего в квартале от клуба расположились бордели и всевозможные секс-шоу, ну а на Кроссе всегда и уличных проституток хватало; в этом районе вообще было более чем достаточно всякой швали, прибывшей из Старого мира, а его главной достопримечательностью считался захудалый торговый молл, довольно узкий и как бы деливший холм пополам. Этот отвратительный и с каждым днем все сокращавшийся торговый пятачок восседал на вершине холма, точно злобный индеец-могаук; там наркоманы, наркоторговцы, проститутки, извращенцы и бездомные тщетно выискивали себе добычу, с каждым разом испытывая все большее разочарование и все меньше надеясь на успех, подобно жителям какого-нибудь микрогосударства из южных морей, понимающих, что будущего, какие бы тайны оно в себе ни таило, у них нет.

А вокруг из якобы колониальных особняков, из новых дизайнерских квартир Дарлингхёрста, из роскошных и без конца обновляемых домов на берегу Элизабет-Бей наступала, вздымаясь, приливная волна новых имущественных ценностей и свойственного деловому центру города лицемерия, вздымалась столь же неумолимо и столь же безжалостно, как волны Тихого океана, согретого глобальным потеплением и неустанно омывающего берега Австралии.

По обе стороны красной ковровой дорожки, некоторым образом объединявшей эти в корне друг от друга отличные миры, Билли Тонга устанавливал бронзовые шесты, между которыми натягивал прихотливо украшенную золоченую веревку. Тем временем внутри начинала оживать и заявлять о себе истинная природа клуба. Вдоль полудюжины ступенек, ведущих в фойе, были проложены ничем не прикрытые пурпурные неоновые трубки, которые вспыхивали, точно очередь трассирующих пуль, и на посетителя обрушивалась оглушительная волна туповатой брейк-музыки, сквозь которую прорывался настойчивый треск кассового аппарата, стоявшего у входа; за кассой сидела полуголая особа, в обязанности которой входила самая первая «стрижка овец». Выйдя из фойе, немного пройдя по коридору и свернув за угол, вы попадали в так называемую главную гостиную с прихотливо разбросанными по ней танцевальными столами, выстланными пурпурным фетром и украшенными бронзовыми шестами.

И если в пыльном утреннем свете клуб обладал не большим обаянием и эротическим очарованием, чем «комната отдыха» в офисе какой-нибудь восточноевропейской авиакомпании, то и в этом имелся свой смысл. Ибо эти тяжеловесные стулья с грязноватой обивкой невнятного серо-коричневого оттенка и соответствующего вида бар со столиками, лишенными какой-либо индивидуальности, а также абсолютно непримечательная, даже, пожалуй, убогая отделка помещения стремились в своей успокаивающей душу невзрачности быть похожими на деловую обстановку, свойственную миру тех, кто приходил сюда, чтобы посмотреть представление. Привычность подобной обстановки действовала на клиентов расслабляюще, а ее убогость их подбадривала, внушала уверенность в себе. Управляющий клуба, Ферди Холстейн, отлично понимал: любая попытка изменить это устойчивое тускловатое однообразие и привнести хоть какой-то элемент необычности была бы равносильна намерению несколько повысить тон голоса, что, безусловно, стало бы огромной коммерческой ошибкой.

Ферди утверждал, что был когда-то горячим поклонником рок-н-ролла, и частенько упоминал в разговоре такие имена, каких Куколка даже не слышала. Он носил пестрые экзотические рубашки в стиле «мамбо» и полагал, что это модно, не зная, что подобная «мода» попахивает нафталином и средневековьем.

На самом деле десять лет назад Ферди оставил свою работу на станции по разведению раковин-жемчужниц в Бруме и уехал оттуда, набив полные сапоги кокаином, доставленным с плато Кимберли. Устремившись на юг и проехав две тысячи километров, он весьма успешно продал наркотик и выручил за него достаточно, чтобы вновь наполнить свои закрома, но на этот раз уже экстази, который раздобыл благодаря контактам в клубе Gypsy Jokers[3]. После чего Ферди пересек бескрайнюю равнину Налларбор и двинулся дальше по Великой Океанской Дороге.

Он любил рассказывать о том, как прибыл в Мельбурн на «жалкой кляче» 73-го года выпуска, а всего через месяц уехал оттуда на «бумере» 96-го года выпуска и в тот же год перебрался в Сидней, где купил на паях пришедший в запустение бар, став его управляющим и вложив в него все, что еще оставалось от недавно обретенного богатства. Бар он полностью переоснастил и поставил в зале столы, выстланные фетром и снабженные бронзовыми шестами, как в тех клубах, которые тогда как раз входили в моду и быстро обретали популярность. Впоследствии Ферди вспоминал первые годы существования клуба с некоторой притворной скромностью – подобный тон многие мужчины, считающие себя «селф-мейд», полагают в рассказах о себе обязательным.

«Хотя у нас, разумеется, были кое-какие надежды», – прибавлял Ферди.

Надежды, впрочем, отнюдь не были такой уж необходимостью, ибо, как сам Ферди частенько рассказывал клиентам, это было его время. На станции по разведению устриц, где он в качестве техника провел первые пятнадцать лет своей трудовой жизни, он занимался тем, что разводил в огромных чанах микроскопические водоросли – корм для подрастающих поколений устриц. Важнее всего в этой работе было сразу запомнить несколько простых инструкций и неуклонно им следовать. Тот же принцип Ферди использовал и при управлении Chairman’s Lounge.

Ибо он, явившийся из красной пыли таинственных складок плато Кимберли под синее ночное небо Кингз-Кросс, сразу почувствовал, что для Сиднея возможность человеческой общности – это просто неосуществимая мечта, что при жизни в любом крупном городе и у людей, и у водорослей судьба примерно одна и та же, причем бессмысленность существования тех и других сочетается с их необъяснимой потребностью продолжать жить. Вряд ли он сумел бы выразить все это с помощью слов, но правда такова: клуб он счел для себя более подходящим местом, чем чаны с перебродившими водорослями. В общем, примерно таковы были воззрения Ферди. С другой стороны, то, что он обычно говорил вслух, звучало весьма банально, и все же в глубине его высказываний таилась относительная истина.

«Все, что нужно, вы увидите в моем шоу», – заверял Ферди.

И это действительно было так.

8

Вплоть до того момента, когда в начале восьмого Ричард Коуди двинулся по красной ковровой дорожке, оформленной по краям светящимися неоновыми трубками, к дверям Chairman’s Lounge и вытащил из кармана брюк двадцатидолларовую купюру, чтобы заплатить улыбающейся полуголой женщине за вход, выдавшийся день казался ему на редкость неудачным. Он плохо спал ночью и, едва проснувшись, тут же в очередной раз поссорился с женой; затем его вызвонили продюсеры 6-News, у которых якобы имелись «живые свидетели» того, что на стадионе Homebush Olympic была заложена бомба, и эту новость ему предлагали прокомментировать в вечернем выпуске.

Затем какая-то новая парикмахерша совершенно по-идиотски уложила ему волосы перед эфиром; затем в автомобиле с аппаратурой на каждом оживленном перекрестке стала пропадать связь со студией, а сам сюжет с бомбами как-то чересчур быстро стал не только «бродячим», но и бессмысленным: ну да, нашли три бомбы в трех детских рюкзачках – людей, разумеется, эвакуировали, район оцепили. И все. И теперь уже больше ничего интересного не случится.

А он все повторял и повторял одно и то же – с этой своей дурацкой прической и без конца прерывавшейся связью со студией, – а целая толпа так называемых экспертов, точнее, консультантов, жаждавших получить работу в качестве экспертов в органах безопасности, или борьбы с терроризмом, или даже в политике, все продолжала комментировать домыслы друг друга, что, в свою очередь, порождало новые и все более далекие от истины рассуждения по поводу тех кратких заявлений, что были сделаны полицией и правительственными «шелкопрядами», и все продолжали старательно делать вид, что в этом водовороте чепухи можно отыскать прогноз дальнейшего развития событий.

В общем, Ричарда Коуди не подвел только его летний костюм от Armani; этот костюм отлично выдерживал любую жару, никогда не мялся и нигде не морщил. Достигнув зрелого возраста, Ричард Коуди обрел спасение в элегантности и не изменял ей, даже когда температура в течение пяти дней кряду не опускалась ниже тридцати восьми градусов, а влажность упорно держалась на девяноста четырех процентах. По мере того как полнело его тело и под несколько обвисшей кожей скапливалось все больше жира, а волосы начинали редеть, он все больше убеждался в том, что красивая дорогая одежда отлично помогает убеждать его собеседников в том, что он – человек поистине очаровательный, умный и весьма искушенный в житейских делах; короче говоря, эти замечательные костюмы помогали миру прийти в согласие с его, Ричарда Коуди, личным мнением о себе самом.

К часу дня Ричард Коуди, окончательно придя в раздражение, решил, что с него хватит. Тем более у него имелось прекрасное оправдание: он был приглашен на ланч к Кейти Моретти, причем пригласил его сам Джерри Мендес, глава 6-News и редакции текущих новостей, который, кстати, был одной из причин развода Кейти Моретти. Втайне Ричард Коуди был очень доволен этим приглашением, которое, как ему казалось – и как должно было казаться тем, при ком он «случайно» обронил информацию о приглашении Мендеса, – свидетельствовало о том, что он по-прежнему считается самым старым и самым уважаемым журналистом в 6-News.

Когда он прибыл в особняк на Дабл-Бей – его Кейти Моретти отсудила у бывшего мужа во время развода и полностью переустроила на современный лад, оформив в корпоративном стиле, – хозяйка сразу же провела его в глубь дома и представила остальным гостям. Во время знакомства Ричард Коуди понял, что все эти люди так или иначе связаны с рекламой, финансами и юриспруденцией. Среди приглашенных имелись также два вице-президента международной консалтинговой компании McKinsey – есть ли такой человек, думал Ричард Коуди, улыбаясь и пожимая руки, который, работая в крупной современной корпорации, не является ее вице-президентом? – один сенатор от партии лейбористов и один графический дизайнер. От одних только их разговоров можно было захмелеть, как от изрядной порции спиртного.