Хозяйство и общество. Очерки понимающей социологии. Tом II Общности

Важную роль характер родовых отношений и регулируемых ими половых связей играет с точки зрения их обратного воздействия на межличностные отношения и хозяйственную структуру домашней общности. В зависимости от того, принадлежит ребенок к роду матери (материнская линия) или отца (отцовская линия), он подчиняется власти и имеет долю в имуществе другой домашней общности и особенно в апроприированных ею в других (экономических, политических, сословных) общностях возможностях получения дохода. Эти другие общности поэтому тоже заинтересованы в том, как регулируется принадлежность к дому, а из взаимовлияния этих в первую очередь экономически и, кроме того, политически обусловленных интересов вырастает тот порядок, который действует в каждом конкретном случае. Важно с самого начала уяснить, что если наряду с домашней общностью существуют другие включающие ее союзы, которые распоряжаются экономическими и иными возможностями, она никак не может быть автономной в вопросах членства, и чем скуднее становятся возможности, тем меньше остается автономии. Самые разнообразные интересы, которые мы здесь не можем анализировать, определяют, по какой — отцовской или материнской — линии идет наследование и какие это имеет последствия. В случае наследования по материнской линии (поскольку формальное главенство матери в доме хотя и имеет место, но в силу особых обстоятельств, скорее, является исключением, чем правилом) ближе всего ребенку после отца — братья матери, от которых он получает опеку и защиту, а затем и наследство (авункулат). В случае наследования по отцовской линии ребенок получает то же самое от родственников со стороны отца. В современной культуре вопросы родства и наследования обычно решаются когнатически, т. е. по принципу равной значимости отцовской и материнской сторон, хотя власть в доме принадлежит отцу, а в случае его отсутствия — опекуну, который чаще всего (но необязательно) избирается из числа ближайших когнатов, или кровных родственников, утверждается и контролируется публичной властью. В прошлом же часто господствовала необходимость выбора между материнской и отцовской линиями. Причем необязательно один из двух принципов действовал во всех домах родовой общности; могло быть и так, что в одной и той же домашней общности использовался то один, то другой принцип, но, естественно, в каждом отдельном случае — только один из двух. Самый простой случай конкуренции принципов обусловлен различием состояний. Дочери, как и остальные дети, считаются полезной собственностью домашней общности, в которой родились, а потому находятся в полном ее распоряжении. Глава дома может предоставить их, как и свою жену, гостям, может передать для сексуального использования на краткое время или надолго в обмен на деньги или услуги. При таком напоминающем проституцию использовании дочерей как раз и возникает значительная часть случаев, которые подводятся под неясное собирательное понятие «материнское право», когда мужчина и женщина остаются каждый в своей домашней общности, а дети — в общности матери; мужчина им при этом совсем чужой, он лишь платит, говоря современным языком, алименты главе их дома. В этом случае, разумеется, отсутствует общность дома, состоящего из отца, матери и детей. Такая общность может возникать как по материнской, так и по отцовской линии. Мужчина, имеющий средства, чтобы заплатить за женщину наличными, забирает ее из ее дома и рода в свои дом и род. Его домашняя общность становится полным ее собственником и тем самым владельцем ее детей. Тот же, кто не может заплатить, должен — если глава дома, где живет желанная женщина, позволит ему с ней соединиться — войти в ее дом либо на время, достаточное, чтобы отработать стоимость женщины («брак отработкой»), либо насовсем, в последнем случае домашняя общность женщины сохраняет власть над ней и ее детьми. Глава богатой домашней общности, с одной стороны, покупает у других, менее богатых общностей женщин для себя и своих сыновей (так называемый брак дига), а с другой — вынуждает небогатых женихов своих дочерей вступать в свой домашний союз (брак бинна). Таким образом, отцовская линия, т. е. причисление к дому и роду отца, и материнская линия, т. е. причисление к дому и роду матери, отцовская домашняя власть, т. е. власть дома мужчины, и материнская домашняя власть, т. е. власть домашней общности женщины, могут существовать одновременно в отношении разных лиц внутри одной и той же домашней общности. В этих простейших случаях, однако, отцовская линия всегда связана с властью дома отца, а материнская — с властью дома матери. Если же, несмотря на то что мужчина привел женщину в свою домашнюю общность и, следовательно, возникла власть отцовского дома, сохраняется материнская линия, т. е. исключительное приписывание детей к роду матери как ее экзогамному сексуальному союзу, ее общности кровной мести и наследования, ситуация усложняется. Такими случаями и следует ограничить понятие «материнское право» в техническом смысле. Ситуация, когда отношения отца и детей сведены к минимуму и вопреки отцовской власти в доме они в правовом смысле чужды друг другу, на практике, насколько известно, в чистом виде не встречается. Но существуют промежуточные степени, когда дом матери, отдав женщину в дом ее мужа, сохраняет за собой определенную часть прав на нее и ее детей. Особенно часто вследствие глубоко внедрившегося суеверного страха перед кровосмешением сохраняются определяемая по материнской стороне родовая экзогамия для детей, а также разные по величине доли в наследственной общности материнского дома. Именно в этой области материнские и отцовские роды ведут борьбу, разнообразные результаты которой обусловлены отношениями земельной собственности, воздействием деревенских соседских союзов и военных порядков.

§ 5. Отношение к военному и хозяйственному устройству. «Брачное имущественное право» и наследственное право

К сожалению, отношения рода, деревни, Марковой общности с политическими структурами все еще принадлежат к самым темным и малоизученным областям этнографии и истории хозяйства. До сих пор эти отношения не были объяснены до конца по отношению ни к примитивному состоянию ныне культурных народов, ни к так называемым естественным народам, ни даже — несмотря на работы Л. Г. Моргана51 — к индейцам. Соседская общность деревни может в отдельных случаях возникать из расщепления домашней общности в процессе наследования. Во времена перехода от кочевой жизни к оседлому земледелию распределение наделов может соответствовать структуре родов, ибо она учитывается в структуре войска, так что в результате межевания (маркирования) деревня оказывается родовым владением. Именно так, похоже, нередко происходило в германской древности, ибо источники genialogiae52 говорят о владельцах Марковых угодий даже в случаях, где не имеется в виду захват земли дворянскими семьями и приближенными. Но вряд ли это было правилом. Военные союзы («сотни» и «тысячи»), которые из личного войска превращались в региональные союзы, состояли с родами, а те, в свою очередь, с Марковыми общностями, насколько известно, в неоднозначных отношениях.

В общем, можно сказать, что земля рассматривалась 1) как место приложения труда прежде всего. В этом случае, поскольку возделывание земли основано преимущественно на женском труде, в отношениях между родами доходы с земли и земельное владение записывались за женщинами. Поэтому отец не мог передать своим детям землю, она наследовалась через дом и род матери, а от отца доставались только военное снаряжение, оружие, лошади и орудия мужского ремесленного труда. В чистом виде этот случай встречается редко. Кроме того, земля воспринималась 2) как завоеванная оружием мужская собственность, в которой безоружным, а особенно женщинам, не положено ни пяди. Тогда локальный политический союз отца мог быть заинтересован в сохранении за собой сыновей как будущих воинов, которые по вступлении в отцовскую военную общность наследовали землю от отца, а от матери к ним переходило только движимое имущество. Земля также считалась 3) обретенным в результате совместного мужского труда по раскорчевке и расчистке почв достоянием соседского союза деревни или маркового товарищества, которые, конечно, не могли допустить, чтобы земля по наследству перешла детям тех, кто не исполнял усердно и в течение длительного времени свой долг перед общностью. Взаимодействие этих и, в зависимости от обстоятельств, еще более запутанных факторов приводило к самым разным результатам. Но при этом 4) нельзя — как это могло бы показаться естественным на основе сказанного выше — считать, что преимущественно военный характер общности уже однозначно предполагает власть отцовского дома и чисто отцовско-правовое (т. е. агнатическое, происходящее по мужской линии) приписывание в отношении родства и имущества. На самом деле это целиком зависит от типа военной организации. Если она ведет к долгосрочному объединению всех годных к военной службе возрастов в особую общность по типу казармы или офицерского клуба (как это в чистом типе представляют описанный Шурцем мужской дом и спартанские сисситии), то легко может произойти — и часто действительно происходит — отделение мужчины от семейной общности, которая по этой причине конституируется как материнская группа, в результате чего либо дети и доход начинают записываться за домом матери, либо возникает относительно самостоятельное положение матери семейства, как это было в Спарте. Авторитет лишенных дома мужчин оказывается под угрозой, и их реакция состоит в изобретении основанных на суевериях средств запугивания и ограбления женщин (например, периодическое явление Дук-Дука). Если, наоборот, члены военной касты рассредоточены по земле в качестве феодалов, то почти исключительно господствует стремление к патриархальной и одновременно агнатической структуре дома и рода. У больших народов, формировавших империи на Дальнем Востоке и в Индии, как и в Передней Азии, Средиземноморье (не исключая, как это часто бывает, египтян) и на севере Европы, господствует отцовская линия и (исключая египтян) только агнатическое приписывание родства и имущества. Это происходит главным образом потому, что создание крупного политического образования в длительной перспективе нелегко осуществить при помощи тесно сплоченной монополистической общности совместно живущих воинов (типа мужского дома); наоборот, в условиях натурального хозяйства такое образование обычно требует подчинения территорий по патримониальному и феодальному типу, даже если исходной точкой становится, как в Античности, тесная общность воинов. Развитие землевладения с его управленческим аппаратом естественным образом начинается в домашней общности, организуемой как аппарат господства под руководством господина — отца, и, следовательно, везде связано с отцовской властью. Соответственно, нет серьезных примеров, которые подтверждали бы, что такому главенству отцовского права у этих народов когда‑то предшествовало другое положение, вообще давшее начало формированию права в области семейных отношений. Особенно бесполезной конструкцией выглядит гипотеза о всеобщем господстве когда‑то брака по материнскому праву, смешивающая совершенно разнородные вещи: с одной стороны, элементарное отсутствие правового регулирования отношений с детьми вкупе с естественной близостью ребенка к матери, которая его кормит и воспитывает, а с другой — правовое состояние, которое только и может быть названо материнским правом. Точно так же, естественно, является ошибочным и представление о том, что на пути от «изначальной» универсальной материнской линии к торжеству отцовского права лежит универсальная же промежуточная ступень — брак умыканием, или кража женщин. В соответствии с господствовавшим правом женщину из чужого дома можно было приобрести только путем обмена или покупки. Кража женщины вела к войне и мести. Женщина как трофей, конечно, украшает героя так же, как и скальп врага, поэтому свадебный ритуал часто строится на похищении невесты, но на самом деле кража женщин никогда не представляла собой этап исторического развития права.

Формирование внутренней структуры имущественного права в домашней общности у народов, образующих империи, заключается в соответствии со сказанным в постоянном ослаблении безграничной отцовской власти. Одним из следствий этой первоначальной безграничности было как раз отсутствие деления детей на законных и незаконных, позволявшее хозяину дома произвольно признавать или не признавать ребенка своим и сохранявшееся как пережиток еще в средневековом нордическом праве. Ситуация окончательно изменилась с возникновением политических и экономических общностей, которые связывали членство в своем союзе с происхождением от законных связей, т. е. от долгосрочных связей с женщинами своего круга. Важнейший этап становления этого принципа — разделение детей на законных и незаконных и наследственно-правовая защита первых — был в основном достигнут, когда в имущих или сословно привилегированных слоях в результате отхода от оценки женщины только как рабочей силы возникла тенденция обеспечения правового статуса проданных в брак дочерей, прежде всего их детей, посредством контракта, защищавшего их от прежнего произвола покупателя: имущество женщины теперь должно было наследоваться ее детьми от этого брака, и только ими. Движущая сила здесь — не потребность мужчины, а потребность женщины в признании «законности» ее детей. В соответствии с ростом требований к стилю жизни и — благодаря этому — стоимости достойного домохозяйства семья все обильнее снабжает приданым продаваемую в брак девушку, которая теперь уже не рабочая сила, а предмет роскоши. Приданое, с одной стороны, представляет собой полагающуюся ей долю из имущества ее домашней общности (это особенно четко видно в древневосточном и древнеэллинском праве), а с другой — дает ей материальное преимущество по отношению к мужчине-покупателю, ограничивая традиционный произвол последнего, ибо, если он прогонит жену, приданое должно быть возвращено. В весьма разной степени и необязательно в форме собственно правовых актов эта цель постепенно оказывается достигнутой, иногда настолько полно, что лишь брак с приданым (в Египте έγγρκφος γάμος53) считается полноценным браком. В дальнейшее развитие имущественного права супругов мы здесь входить не будем. Решающий поворот обычно происходит там, где военная оценка земли как завоеванного оружием блага или как основы содержания экономически способного к военной службе (т. е. обеспечивающего себя экипировкой) индивида уступает место (особенно в городских условиях) преимущественно хозяйственной оценке, параллельно чему женщины получают право наследовать землю. В зависимости от того, базируется ли жизнь семьи, скорее, на общем доходе или, наоборот, скорее, на ренте с унаследованного владения, в разных формах вырабатывается компромисс между соответствующими интересами мужа и интересами жены и ее рода.

В первом из этих случаев в западном Средневековье часто использовалась форма общности имущества, в последнем — общности управления (муж управляет и пользуется имуществом жены), тогда как в феодальных слоях стремление не выпустить земельные владения из рук семьи породило — в типичном виде в Англии — так называемый витумный брак (обеспечение вдовы рентой с землевладения). В остальном же играют роль самые разнообразные факторы. Римская и английская аристократии обнаруживают некоторое сходство в своих социальных обстоятельствах. Но в римской Античности благодаря существованию расторгаемого в любой момент «свободного» брака возникла полная хозяйственная и личная эмансипация замужней женщины, купленная ценой полной необеспеченности ее как вдовы и полной бесправности как матери в силу безграничной власти отца над ее детьми, тогда как в Англии замужняя женщина пребывала в экономическом и личном coverture54, что, однако, целиком уничтожало ее как правовую личность, и это в условиях почти полной нерасторжимости с ее стороны феодального витумного брака. Различия могли быть обусловлены более городским характером римской знати и влиянием христианских патриархальных взглядов на брак в Англии. Продолжавшему существовать феодальному брачному праву Англии и мелкобуржуазному, мотивированному милитаристскими интересами благодаря личному влиянию его создателя брачному праву Франции (входящему в Code Napoléon55) противостояли правовые системы бюрократических стран (Австрии и особенно России), в значительной мере сгладившие дифференциации по полу в имущественном праве супругов, причем это сглаживание дальше всего заходило там, где сильнее подавлялся милитаризм руководящих классов. В остальном же имущественная структура брака в условиях развитого товарного обмена была сильно обусловлена потребностью в защите кредиторов. Крайне пестрые отдельные результаты этих влияний к нашей теме не относятся.

Возникший в интересах женщины законный брак при этом вовсе не обязательно сразу приводит к господству моногамии. Жена, обладающая привилегией в смысле наследственного права своих детей, может (как это происходило на Востоке, в Египте и большинстве азиатских культур) быть просто «главной женой» наряду с другими женами. Само собой разумеется, и в такой форме («полуполигамии») полигамия есть привилегия имущих, ибо владение многими женщинами, выгодное в земледелии, где преобладает женский труд, особенно в ткачестве (что отмечено уже в Талмуде), и считающееся у кафрских вождей удачным вложением капитала, все же предполагает наличие у мужчины средств на покупку этих женщин. В отношениях, где преобладает мужской труд, и в социальных слоях, где женщины предаются занятию, считающемуся недостойным свободного человека, только как любительницы либо из потребности в роскоши, дороговизна полигамии сама по себе делает ее невозможной для людей среднего достатка. Моногамия как институт была введена сначала у эллинов (но в княжеских слоях даже в период диадохов была еще неустойчивой) и у римлян в эпоху перехода к господству городского патрициата, формам домохозяйства которого она соответствовала. Затем христианство с его аскетизмом возвело моногамию в абсолютную норму, первоначально в противоположность всем остальным религиям. Полигамия удержалась именно там, где строго патриархальная структура политической власти способствовала еще и сохранению произвола хозяина дома.

С точки зрения развития домашней общности как таковой появление брака с приданым стало важным в двух отношениях. Во-первых, законные дети как претенденты на отцовское состояние были отделены от детей наложниц. Во-вторых и в особенности, появление зависящего от богатства семьи невесты приданого естественным образом вело к дифференциации экономического положения мужчин. Внесенное приданое, хотя формально (именно так в римском праве) просто поступает в распоряжение хозяина дома, материально же обычно как бы перечисляется на «особый счет» мужа. Таким образом, в отношения членов общности вторгается расчет.

Тенденция разложения домашней общности уже на этой стадии обычно поддерживается и другими экономическими факторами. Истоки экономически обусловленного ослабления недифференцированного коммунизма лежат в глубокой древности, настолько глубокой, что полный коммунизм исторически существовал, возможно, лишь в редких пограничных случаях. В отношении потребительских товаров, представляющих собой артефакты (инструменты, оружие, одежда, украшения и т. д.), существовал принцип, согласно которому производитель сам или преимущественно сам распоряжался ими как продуктами собственного индивидуального труда, и после его смерти они переходили необязательно общности, а конкретным индивидам, коим предназначались в пользование (например, рыцарский конь и меч, в Средние века — Heergewäte56, Gerade57 и др.). Эти первые формы индивидуального наследственного права даже в рамках авторитарного домашнего коммунизма возникли очень рано; они сводятся, вероятно, к ситуациям, предшествующим самой домашней общности, и распространены везде, где имелось индивидуальное изготовление орудий. Что касается, например, оружия, то, возможно, подобное развитие обусловлено заинтересованностью военных властей в экипировании годных к службе.

§ 6. Распад домашней общности: изменение ее функциональной роли и появление расчета. Рождение современных торговых обществ

Действие внутренних и внешних факторов, вызывающих ослабление строгой домашней власти, усиливается по мере культурного развития. Изнутри воздействуют развертывание и дифференциация способностей и потребностей в соединении с количественным ростом экономических средств и ресурсов, ибо чем многообразнее жизненные возможности, тем тяжелее переносить жесткую обязательность предписываемых общностью недифференцированных жизненных форм. Человек стремится сам организовывать свою жизнь, по собственному усмотрению пользуясь плодами своих способностей. Снаружи разложению способствует влияние конкурирующих между собой социальных образований, например, чисто фискальная заинтересованность в интенсивном использовании индивидуальных налоговых потенциалов, с которой может конфликтовать заинтересованность в сохранении целостности имущества для лучшего исполнения военных литургий.

Нормальным следствием этих разлагающих тенденций стало деление домашних общностей при наступлении наследственных случаев и при вступлении детей в брак. В древности, когда земля обрабатывалась с минимальным использованием орудий и единственным способом увеличения дохода была аккумуляция труда, домашняя общность увеличивалась в размерах, появление же индивидуализированного дохода привело к постоянному сокращению ее размеров вплоть до сегодняшнего нормального объема — семьи, состоящей из родителей и детей. Этому способствовало и принципиальное изменение функций домашней общности, в результате чего у индивида оставалось все меньше оснований заботиться о принадлежности к ней. Гарантии безопасности ему теперь дают не дом и род, а функционирующий по типу учреждения политический союз; дом и работа территориально разделились, и домохозяйство превратилось из места совместного производства в место совместного потребления. Далее, все знания и навыки (даже сугубо персональные), которые необходимы для жизни, он все в большей степени получает не дома, а благодаря услугам, которые поставляют «предприятия»: школа, книготорговля, театр, концертный зал, кружок, собрание и т. д. Домашняя общность для него уже не является носителем объективных культурных ценностей, которым он служит, и не рост субъективизма как социально-психологического фактора, а обусловливающее этот рост объективное положение вещей становится причиной умаления ее роли.

Важно, однако, не упустить из виду, что есть обстоятельства, препятствующие этой тенденции, причем как раз на высших ступенях экономической шкалы. В аграрной сфере свобода разделения земель ограничена технико-экономическими условиями. Содержащее ценные постройки имение, даже большое крестьянское хозяйство делится только с потерями. Чисто технически процесс упрощается в случае чересполосицы и деревенского расселения и затрудняется в случае изолированного поселения. Поэтому отдельно стоящие хутора и крупные поместья с интенсивным использованием капитала чаще наследуются целиком, а малые, находящиеся в тесном соседстве хозяйства, требующие интенсивного труда, обычно движутся по пути все большего расщепления, тем более что первый тип удобнее для использования при залоге и ипотеке, что заставляет сохранять его в целости ради блага кредиторов. Кроме того, крупное поместье, просто потому что оно — поместье, является как таковое основой социальной позиции помещика, что само по себе способствует единению семьи, в противоположность мелким крестьянским хозяйствам, представляющим собой просто места приложения труда. Сеньоральный стиль жизни, находящий свое выражение в устойчивых конвенциях, помогает индивиду психологически переносить большую домашнюю общность, которая — в силу, например, просторности зáмка и учитываемой уже при его закладке внутренней дистанции даже между ближайшими родственниками — не сужает область необходимой личной свободы индивида, как это делает со своими обитателями (обыкновенно гораздо более пестрыми по своим жизненным интересам) примерно такое же по количеству членов, но пространственно более тесное, не рассчитанное на аристократическое чувство дистанции, бюргерское домохозяйство. Помимо сеньоральных форм, большая домашняя общность сегодня отвечает разве что формам жизни, характерным для общностей с интенсивным духовным действием, таких как религиозные, социально-этические или даже художественные секты, соответствующие монастырским и им подобным общностям прошлого.

Даже там, где домашняя единица внешне остается незатронутой, в ходе культурного развития неудержимо развивается внутренний процесс разложения домашнего коммунизма, порожденный расчетом. Остановимся на способе его воздействия.

В больших капиталистических домашних общностях средневековых городов (например, во Флоренции58) у каждого в доме уже имеется свой счет. У каждого есть карманные деньги (danari borsinghi59). Для определенных видов расходов (к примеру, для обслуживания гостей, прибывающих с ночлегом) выдаются крупные суммы. В общем, с домашними рассчитываются так же, как в торговом предприятии с долевыми участниками. Каждый из домашних имеет долю в капитале общности и состояние (fuori del corpo della compagnia60), которое находится в руках общности (за что ему начисляются проценты), но не считается капиталом, поэтому в прибыли он не участвует. Таким образом, на место изначальной включенности в общностное действие дома, предполагающей определенные права и обязанности, вступает рациональное обобществление. Иначе говоря, индивид, хотя и рождается членом домашней общности, уже ребенком превращается в потенциального сотрудника или компаньона существующего на базе общности рационально организованного доходного предприятия. Очевидно, что такой поворот возможен лишь на почве чисто денежного хозяйства, развитие коего играет ведущую роль во внутреннем разложении домашней общности. Денежное хозяйство прежде всего дает возможность объективного расчета индивидуального вклада в достижение хозяйственных результатов и индивидуального потребления и, кроме того, впервые открывает — путем опосредованного деньгами непрямого обмена — возможность свободного удовлетворения индивидуальных потребностей.

Конечно же, параллелизм роста денежного хозяйства и разложения домашнего авторитета нельзя считать полным. Домашняя власть и домашняя общность представляли собой по отношению к современным им экономическим условиям, несмотря на важность влияния последних, совершенно самостоятельные и — с точки зрения этих условий — иррациональные образования, которые сами в силу своей исторически данной структуры часто воздействовали на экономические отношения. Например, непрерывная, вплоть до самой смерти главы семейства, patria potestas в Риме, была обусловлена отчасти экономическими и социальными, а отчасти политическими и религиозными причинами (сохранение целостности имущества аристократического дома, разделение войсковых единиц по родам и, возможно, домам, жреческая роль отца в доме). Patria potestas пережила все мыслимые стадии экономического развития, прежде чем в политических условиях императорской власти произошло ее ослабление, в частности, по отношению к детям. В Китае такое же положение было обусловлено принципом пиетета, абсолютизированным в конфуцианском кодексе обязанностей, поддерживаемом государством и бюрократической сословной этикой наряду с прочим в целях политического приручения подданных. Осуществление этого принципа (например, в правилах соблюдения траура) вело к экономически и политически сомнительным и просто тяжелым последствиям (массовые освобождения должностей, поскольку пиетет по отношению к умершему отцу семейства, возникший когда‑то из страха перед завистью со стороны мертвеца, запрещал использование его имущества и его должности). Точно так же ответ на вопрос о том, переходит ли имущество после смерти господина дома к одному наследнику (право единонаследия) или происходит его раздел, был, как отмечено выше, первоначально очень сильно обусловлен экономически и менялся под воздействием экономических факторов. Но, во всяком случае, как показали работы М. Зеринга и др., вопрос о наследовании решается на основе не только экономических — а тем более сегодняшних экономических — обстоятельств, ибо в однотипных условиях, даже в непосредственном соседстве, часто могут сосуществовать совершенно разные системы наследования, обусловленные, например, этнической спецификой (поляки и немцы). Далеко идущие экономические последствия действия этих разных структур возникают из важных с хозяйственной точки зрения мотивов, которые либо с самого начала иррациональны, либо становятся иррациональными по причине изменения экономических условий.

Но независимо от этого влияние экономических условий имеет решающее значение. Прежде всего, существуют характерные различия в зависимости от того, считается ли доход результатом совместного труда или совместного использования имущества. В первом случае домашняя власть, даже будучи автократической, оказывается очень непрочной. Простого отделения от родительского дома для основания собственного домохозяйства достаточно, чтобы выйти из‑под этой власти. В основном это происходит в крупных домашних общностях примитивных земледельческих народов. Так называемое emancipatio61 legis Saxonicae62 в немецком праве определенно имело свое экономическое основание в преобладающей в тот период значимости личного трудового вклада. Напротив, домашняя власть прежде всего тверда там, где главной основой существования является владение скотом и вообще имущество как таковое. Особенно — владение землей с тех пор, как избыток земель сменился их нехваткой. Тесная сплоченность рода по уже неоднократно упоминавшимся причинам всюду является специфическим атрибутом землевладельческой аристократии, тогда как безземельный или малоземельный индивид везде находится обыкновенно вне родового союза.

Подобная ситуация вновь возникает на капиталистической ступени развития. В то же самое время, когда флорентийские и другие большие домашние общности в Северной Италии придерживались принципа солидарной ответственности и единства имущества, в торговых областях Средиземноморья, особенно на юге Италии и в Сицилии, наоборот, каждый взрослый член общности мог в любой момент отделиться со своей долей даже при жизни наследодателя, причем личной солидарной ответственности вовне не существовало. В семейных предприятиях Северной Италии основой экономического могущества служил, скорее, накопленный капитал, нежели собственный труд участников. На юге как раз наоборот, потому и накопленное состояние считалось продуктом совместного труда. С ростом значения капитала первый подход приобретал больший вес. В этом случае более «поздняя» (согласно теоретической конструкции ступеней развития, отправляющейся от солидарного совместного действия общности) капиталистическая форма хозяйствования обусловливает теоретически более «раннюю» социальную форму, состоящую в большей сплоченности общности и в более прочной домашней власти. Уже в этих флорентийских и им подобных домашних общностях Средневековья, получающих капиталистическую прибыль, отчетливо проявилась гораздо более важная и характерная для Запада трансформация домашней власти и домашней общности. Порядки всей хозяйственной жизни большой домашней общности начинают периодически фиксироваться с помощью контрактов. И если изначально порядок выдачи карманных денег совпадал с порядком, принятым в организации бизнеса, постепенно это меняется. Становящееся постоянным получение капиталистического дохода выделяется в особую профессию, исполняемую в рамках предприятия, которое в виде отдельного обобществления все более обособляется по отношению к действию домашней общности, в результате чего распадается прежняя тождественность домохозяйства, мастерской и конторы, естественным образом подразумевавшаяся в прочной домашней общности и в древнем ойкосе (о нем еще пойдет речь ниже). Сначала реальная домашняя общность исчезает как необходимая основа обобществления в силу организации совместного бизнеса. Компаньон теперь необязательно член той же общности (или даже обычно таковым не является). Поэтому приходится вынужденно отделять имущество фирмы от частного имущества ее участников. Точно так же теперь служащий фирмы отличается от личного домашнего слуги. И прежде всего обязательства торгового дома как такового должны быть отделены от частных домохозяйственных долгов пайщиков; солидарная ответственность участников относится только к обязательствам, принятым от имени фирмы. В целом это явная и точная параллель нашему описанию63 выделения и обособления бюрократической службы как профессии от частной жизни, бюро — от частного домохозяйства чиновника, активного и пассивного служебного имущества — от его частного имущества, бюрократических действий — отличных гешефтов. Капиталистическое предприятие, которое, таким образом, порождается домашней общностью и отделяется от нее, уже в самом зародыше демонстрирует свое родство с бюро, проявляющееся прежде всего в ставшей очевидной сегодня бюрократизации даже частной хозяйственной жизни. Но не пространственному обособлению домохозяйства от мастерской и лавки принадлежит решающее значение в развитии, ибо такое обособление свойственно как раз восточной системе базаров, основанной на характерном для исламских городов разделении крепости (Kasbah), базара (Suk) и жилища. Здесь имеется в виду разделение дома и фирмы с точки зрения коммерческого расчета и законодательства и формирование основанного на этом разделении права: введение торгового реестра, ликвидация связи ассоциации и фирмы с семьей, разделение по типу имущества частной фирмы и акционерного общества, правовое оформление банкротства. Эти фундаментально важные преобразования были свойственны только Западу, только на Западе уже в Средние века возникли почти все правовые формы действующего у нас по сей день торгового права, почти совершенно чуждого праву прежних эпох с их иногда исключительно развитым в количественном отношении капитализмом. Эти преобразования принадлежат к тому широкому кругу явлений, что яснейшим образом демонстрируют качественную уникальность процесса развития современного капитализма. Ведь такие процессы, как сохранение единства состояния семьи ради взаимной хозяйственной поддержки или возникновение «фирмы» из семейного имения, обнаруживаются, например, в Китае. И здесь семья солидарно отвечает по долгам индивида, и здесь принятое в деловом обиходе наименование источника действия не дает сведений о настоящем владельце, т. е. и здесь фирма связана с предприятием, а не с домохозяйством. Но последовательное оформление правовой основы обособления имущества предприятия и процедура банкротства по европейскому типу там, по-видимому, отсутствуют.

Здесь важно учитывать две вещи: во-первых, в Китае ассоциирование, как и кредит, вплоть до последнего времени фактически было тесно связано с родовой общностью, во-вторых, сохранение целостности состояния в богатых родах и обеспечение кредитов внутри родов как цели специфически различны. В Китае речь шла главным образом не о капиталистической прибыли, а о сборе средств для совместного покрытия издержек по подготовке члена семьи к экзамену на получение должности и покупке этой должности для него. Когда должность получена, у родственников есть шанс с прибылью возместить свои расходы из законных и еще больше из незаконных источников, доступ к которым она открывает, а также воспользоваться себе во благо протекцией обладателя должности. Вот почему мотивом «капиталистического» сплочения сильной — и именно экономически сильной — семьи здесь была перспектива получения не экономически, а политически обусловленной выгоды. Тип капиталистической ассоциации, как минимум, формально полностью отделенной от родовых и личностных связей, т. е. соответствующей нашему акционерному обществу, имеет аналоги в прошлом только в области политически ориентированного капитализма: в объединениях откупщиков государственных налогов, в Средние века также отчасти в колонизаторских предприятиях (крупные коммандитные общества маонов в Генуе), отчасти в государственном кредите (ассоциация кредиторов в Генуе, фактически секвестировавшая городские финансы). В области частного предпринимательства чисто капиталистическая ассоциация развилась сперва (в соответствии с типом торговли «по случаю») в форме обобществления ad hoc для торговли с дальними странами, состоявшего в предоставлении капитала под конкретную поездку конкретного торговца с последующим распределением прибылей и убытков (комменда). Эта форма была известна уже в древневавилонском праве, а затем — повсюду в мире. Предприятия, получавшие монопольные привилегии от политической власти, особенно колониальные предприятия в форме акционерных обществ, создали предпосылки для применения этих форм в частном бизнесе.

§ 7. Развитие ойкоса

Все эти формы предпринимательства, которые в качестве основы капиталистического предприятия знаменуют его самый радикальный отрыв от изначальной тождественности домохозяйству, нас специально не занимают. Скорее, нас сейчас интересует эволюция домашней общности, демонстрирующая по нескольким очень важным параметрам развитие в противоположном направлении. Внутреннему распаду домашней власти и домашней общности по причине (понимаемого в самом широком смысле) «обмена с внешним миром» и всех его последствий вплоть до рождения капиталистического предприятия противостоит иной тип развития, а именно внутреннее расчленение домашней общности и ее превращение в ойкос, как Родбертус64 назвал описываемое здесь явление. Ойкос в техническом смысле — не просто большая домашняя общность и не просто та, что сама производит разнообразные продукты (например, ремесленные наряду с сельскохозяйственными), это авторитарно управляемое большое домохозяйство князя, помещика, патриция, конечным мотивом деятельности которого является не получение капиталистической денежной прибыли, а организованное натуральное удовлетворение потребностей господина. Для этого ойкос может использовать в любом масштабе все возможные средства, в том числе и внешний обмен. Но при этом важно, что принцип его формирования представляет собой использование состояния, а не вложение капитала. По сути своей ойкос — организованное удовлетворение потребностей, даже если для этой цели в него входят отдельные предприятия, хозяйствующие ради получения дохода. Между обоими принципами, конечно, существует ряд незаметных переходов, а также часто и перетекания и превращения одного в другое. В эмпирической реальности сколько‑нибудь развитой материальной культуры ойкос как чистая общественно-хозяйственная форма встречается, естественно, редко, ибо в совсем чистом виде, т. е. при постоянном исключении любого дохода, получаемого путем обмена, он может существовать только в состоянии хозяйственной автаркии (или стремления к ней) — в системе по возможности безобменного собственного хозяйства. Аппарат собственной, принадлежащей домохозяйству рабочей силы с часто весьма развитой специализацией труда удовлетворяет тогда все — не только экономические, но и военные, а также сакральные — потребности господина в товарах и личных услугах, собственная земля дает все необходимое сырье, собственные мастерские с приписанными к ним рабочими изготовляют все другие вещественные блага, собственные посыльные, чиновники, домашние священники и воины обеспечивают соответствующие услуги, а обмен служит разве только для избавления от возможных излишков и получения того, что невозможно произвести самостоятельно. Это тип, которому были очень близки хозяйственные системы восточных монархий, особенно Египта, и — в меньшей степени — аристократические и княжеские хозяйства времен Гомера, также придворные хозяйства персидских и франкских королей, и в этом же направлении в условиях все уменьшающегося ввоза рабов и все более суживающихся в силу бюрократических и литургических ограничений рамок капиталистического хозяйствования двигались землевладения Римской империи, тогда как средневековые землевладения параллельно увеличению всеобщей значимости товарообмена, росту городов и денежного хозяйства в целом демонстрировали прямо противоположную тенденцию. Однако даже во всех этих формах ойкос никогда не был полностью самоподдерживающимся хозяйством. Внешняя торговля была и у фараона, и у большинства древних королей и владык Средиземноморья, из ее плодов в значительной степени выросли их сокровищницы. Доходы землевладельцев уже в королевстве франков состояли большей частью в деньгах или обмениваемых на деньги разнообразных взносах и рентах. Капитулярии предусматривали продажу на регулярной основе ненужных двору и войску излишков королевских fisci. Несвободные работники, принадлежавшие крупным земле- и рабовладельцам, во всех относительно известных случаях только отчасти использовались в хозяйстве господина. Строго говоря, это относится и к личной прислуге, и к любым другим работникам, которые заняты в хозяйстве, полностью ориентированном на удовлетворение потребностей господина, и целиком содержатся господином: с одной стороны, они используются в самоподдерживающемся хозяйстве, а с другой — работают на предприятиях, приносящих рыночный доход, как казарменные рабы на плантациях в Карфагене, Риме, в Сицилии или, к примеру, рабы, которых отец Демосфена использовал в двух своих эргастериях, либо как уже в современный период русские крестьяне на помещичьих фабриках. Рабы, используемые на плантациях и в эргастериях, — это в значительной части покупные рабы, т. е. они представляют собой купленные на рынке, а не произведенные самостоятельно средства производства. «Изготовление» несвободных работников внутри хозяйства предполагает существование несвободных семей, т. е. децентрализацию домашнего хозяйства и, как правило, частичный отказ от беспрерывной эксплуатации рабочей силы для целей господина. Поэтому такие наследственно несвободные работники в основном не используются на централизованных предприятиях, а должны отдавать господину лишь часть своего труда либо делать взносы деньгами или в натуральной форме в более или менее произвольно определяемом или традиционно принятом объеме. Предпочтет ли господин применять несвободных работников как рабочую силу или как рентный фонд, зависит от того, что ему выгоднее. Использование бессемейных казарменных рабов уместно в условиях дешевого и постоянного предложения на рынке рабов, что предполагает постоянные войны для охоты за ними и дешевизну их содержания (южный климат). Далее, наследственно зависимые крестьяне могут делать денежные взносы, когда есть возможность вынести продукты своего труда на доступный им локальный рынок и в их регионе достигнут определенный уровень развития городов. Там, где городское развитие ограничено и, следовательно, урожай полностью реализуется только путем экспорта (на востоке Германии и Европы в начале Нового времени в противоположность западу Европы и в российских черноземных регионах в XIX в.), использование крестьян в качестве рабочей силы в собственном хозяйстве господина было часто единственной возможностью получения денежных доходов, и тогда внутри ойкоса возникало крупное сельскохозяйственное предприятие. Создание собственных ремесленных предприятий с несвободными работниками или с дополнительным привлечением либо исключительным использованием нанятых несвободных или даже свободных работников в собственных либо также арендованных эргастериях сближает главу ойкоса с такими производствами с капиталистическим предпринимателем или же полностью превращает его в такового, как это произошло, например, в Силезии с создателями так называемой индустрии старост. Теперь смысл ойкоса заключается в получении ренты с имеющегося имущества, что, по сути, неотличимо от первоначальной цели использования предпринимательского капитала и, в конце концов, совпадает с ней содержательно. В индустрии старост (такой как силезская) обстоятельством, указывающим на ее землевладельческое происхождение, является прежде всего тип комбинации разного рода производств, скажем, огромных лесных хозяйств с производством спирта, сахара, обжигом кирпича или угольными шахтами, т. е. сочетание производств, которые в отличие от современных комбинированных предприятий не связаны между собой так, как, например, при разных стадиях переработки одного и того же сырья (использование побочных продуктов, применение отходов) или в силу каких‑то требований рынка. Практически к такому же результату приходит и помещик, добавляющий к своей угольной шахте железоделательный завод или присоединяющий к лесному хозяйству лесопильню и производство целлюлозы. Различны в одном и другом случае исходные пункты, но не результаты. Основы сочетаний, задаваемых наличием того или иного сырья, обнаруживаются уже в античных эргастериях. Отец Демосфена, происходивший из аттической купеческой семьи, импортировал слоновую кость, которую продавал τφ βουγομέυφ65 для изготовления накладок на ручки ножей и мебель. Он начал обучать некоторых своих рабов делать такие ножи в собственной мастерской, а потом ему пришлось забрать у неплатежеспособного мебельщика его производство и, главное, работающих там рабов. В результате он оказался хозяином двух эргастериев, производящих, соответственно, ножи и мебель. Развитие эргастериев прогрессировало в условиях эллинизма, особенно александрийского, а также на раннеисламской почве. Применение несвободного ремесленного труда как источника ренты является обычным повсюду в древности (как на Востоке, так и на Западе), в раннем Средневековье и вплоть до отмены крепостного права в России. Господин сдает рабов в аренду для использования в качестве рабочей силы; Никий66 массами сдавал своих необученных рабов владельцам шахт. Иногда для лучшего использования рабов господин обучал их ремеслу. В древности такое происходит повсюду, что отражено в различных документах, начиная с контракта, в котором принц Камбис67 назван владельцем мастеров-наставников, и до пандектов68; так же было и в России XVIII—XIX вв. Или господин после обучения рабов позволяет им применять полученные ремесленные навыки на собственное благо, за что они ему платят ренту — то же, что у греков называлось άποφορά69, в Вавилоне — mandaku, у немцев — Halssteuer70, в России — obrok. При этом господин может предоставить им рабочее место и снабдить производственными орудиями (peculium71) и торговым капиталом (merx peculiars72). Исторически в таких случаях возникали любые мыслимые ситуации — от фактически полной свободы передвижения до полной же приговоренности к казарменному существованию в собственном предприятии господина. Подробное рассмотрение хозяйственной специфики возникших таким образом на почве ойкоса предприятий, принадлежащих как самому господину, так и зависимым от него лицам, относится к другому кругу проблем. Развитие же ойкоса в направлении патримониального господства нам придется рассмотреть уже в связи с анализом форм господства73.

Глава 3: ОТНОШЕНИЯ В ЭТНИЧЕСКИХ ОБЩНОСТЯХ

§ 1. Расовая принадлежность

Еще одним, и гораздо более проблематичным, чем описанные выше, источником действия общности является расовая принадлежность, т. е. обладание сходными унаследованными и передаваемыми по наследству чертами, обусловленными единством происхождения. Разумеется, расовая принадлежность порождает общность только в том случае, если субъективно воспринимается как общая, что, в свою очередь, происходит только тогда, когда тесное соседство или связи между людьми разных рас приводят к совместному (как правило, политическому) действию, или, наоборот, если общие судьбы людей какой‑то расы обусловлены антагонизмом по отношению к другой, состоящей из тех, кто так сильно на них не похож. В этом случае действие общности имеет чисто негативный характер и проявляется в отталкивании других и презрении к ним или, наоборот, в суеверном страхе перед ними. Этот внешне другой, чем бы он ни был на самом деле и как бы себя ни вел, отвергается как таковой или, наоборот, становится предметом суеверного поклонения, если долго господствует.

Первичная и нормальная реакция — это отталкивание. Однако оно 1) свойственно не только носителям общих антропологических признаков и определяется вовсе не степенью антропологического родства и 2) связано не столько с унаследованными признаками, сколько с другими явными различиями во внешнем облике и поведении.

Если объективные расовые различия можно определить чисто физиологически, скажем, по тому, способны ли бастарды относительно успешно размножаться, то силу субъективного взаимного влечения и отталкивания людей разных рас можно измерить по частоте половых сношений между ними и по тому, переходят ли эти сношения в длительные связи или, в принципе, имеют случайный и нерегулярный характер. Наличие или отсутствие брачных союзов между представителями общностей, достигших этнического самосознания, считалось бы тогда нормальным следствием взаимного притяжения или отталкивания рас. Специалисты только приступили к сбору данных на этот счет. Но тот факт, что интенсивность половых связей и образования брачных союзов в значительной, а иногда и в решающей степени определяется, наряду с другими, также и расовыми моментами, т. е. общностью происхождения, в любом случае сомнению не подлежит.

Против извечности сексуального отторжения даже очень далеких рас достаточно убедительно говорит наличие многих миллионов мулатов в Соединенных Штатах. Отвращение к межрасовым половым связям, которые прямо запрещены в южных штатах, социально обусловлено тенденцией монополизации социальной власти и чести, уже рассмотренной нами схематически и в этом случае связанной с расовым признаком. Эта тенденция проявляется уже с обеих сторон, в том числе со стороны негров, вследствие их требований гражданского равноправия, обусловленных освобождением рабов74.

О браке мы говорим, если отцовская политическая, сословная или экономическая общность допускает детей, рожденных в долговременной связи, к участию в действии общности и к преимуществам, полагающимся его участникам. Существование такого брака зависит от ряда обстоятельств. При полном господстве отца в доме, о чем речь идет в другом месте (гл. 2, § 1 настоящего тома), только отец решает, обращаться ли с детьми рабынь как с равноправными членами домашней общины. Восприятие похищения женщин как геройства сделало расовое смешение с точки зрения господствующего слоя обычным делом. Однако процессы монополистического закрытия политических, сословных и других общностей и монополизации брачных возможностей, о чем мы уже знаем (гл. 2, § 5, 6 настоящего тома), ограничили домашнюю власть отца и привели к тому, что нормы брачных отношений стали применяться только к детям, рожденным в долговременной связи внутри собственной (сословной, политической, культовой, экономической) общности, что создало возможность инбридинга. Эндогамия общности — если под ней понимать не просто факт устойчивых половых отношений внутри одного, не важно, как конституированного, союза, но и процесс совместного действия, где равноправными товарищами считаются только эндогенно рожденные, — является, пожалуй, лишь вторичным результатом этих процессов. (Нельзя говорить о родовой эндогамии; она либо не существует вовсе, либо этим именем обозначают такие вещи, как левират или право дочернего наследования, имеющие вторичный религиозный или политический характер.) Вторичным следствием такой изоляции (не важно, чем мотивированной) оказывается отбор чистых антропологических типов, как это происходит в индийских сектах или у «народов-париев», которые повсюду презираемы, но высоко ценимы как соседи из‑за монопольного обладания специализированными навыками.

Факты наличия кровных уз и отношение к ним определяются причинами иными, чем объективное расовое родство. Даже капля негритянской крови в Соединенных Штатах, безусловно, снижает статус человека, тогда как наличие индейской крови не играет значимой роли. Наряду с эстетически чуждым, в отличие от индейца, обликом негра большое значение имеет и память о том, что негры, в отличие от индейцев, — народ рабов, т. е. сословно дисквалифицированная группа. Сословные, или приобретенные, различия, в частности в воспитании и образовании (в самом широком смысле), сильнее мешают конвенциональным брачным связям, нежели различия антропологических типов. Чисто антропологические различия играют малую роль, если, конечно, не считать крайних случаев отторжения по эстетическим мотивам.

§ 2. Возникновение веры в этническое единство. Языковая и культовая общности

Являются ли эти различия врожденными или основаны на традиции, это никак не влияет на реальность их восприятия и, следовательно, на фактическое взаимное притяжение или отталкивание. Это касается не только эндогамных брачных союзов, но и любых других связей — социальных, дружеских, экономических и т. д. Решающий вопрос состоит в том, складываются ли отношения и структуры таких связей между разными расами на почве доверия и уважения друг к другу как к равным и равноценным или же, наоборот, это происходит с трудностями и предосторожностями, выдающими взаимное недоверие. Сложится ли такая общность связей (в самом широком смысле слова), в первую очередь зависит от степени различий внешних способов организации жизни, возникших когда‑то по каким‑то случайным историческим причинам, а также от наследственных расовых особенностей. Важную роль при этом играет даже не просто непривычность чужих обычаев, но еще и непроницаемость их субъективного смысла, поскольку отсутствует ключ к их пониманию.

Однако, как мы вскоре увидим, не всякое отторжение происходит из‑за отсутствия общности понимания. Любое из различий — в форме бороды и волос, в способах одеваться, в пище, в разделении труда между полами и вообще все заметные глазу различия (а для того чтобы определить, насколько они важны для взаимного сближения или отталкивания, у нас так же мало критериев, как и в наивных записках древних путешественников, у Геродота или в старой донаучной этнографии) — в каждом отдельном случае может стать поводом для отталкивания и презрительного отношения к непохожим или, в позитивном смысле, к осознанию родства с похожими, что может послужить фундаментом образования общности, а наличие общности — будь то домашний или соседский союз, политическая или религиозная общность — в свою очередь, может вести к возникновению общих обычаев. Любые различия обычаев питают специфическое чувство чести и достоинства их носителей. Изначальные причины возникновения различий в жизненных привычках забываются, а сами контрасты живут в виде конвенций. Любая общность, следовательно, может способствовать формированию обычаев и фактически путем селекции эффективно воздействует на отбор определенных антропологических типов, связывая благоприятные возможности существования и размножения с конкретными унаследованными качествами.

Так же, как с внутренним уравниванием, обстоит дело с дифференциацией соседствующих групп. Поводом возникновения знакомой нам тенденции монопольной изоляции от внешнего мира может служить любой самый незначительный внешний факт. Универсальный механизм подражания работает таким образом, что как антропологические типы в ходе смешения рас, так и традиционные обычаи меняются постепенно от места к месту; поэтому четкие границы между областями распространения внешне ярко контрастирующих обычаев возникают либо вследствие сознательной монопольной изоляции, связанной с культивацией и углублением изначально мелких различий, либо в результате переселений (военных или мирных) общностей, живших далеко друг от друга и традиционно приспособленных к разным условиям существования. То же касается и сугубо своеобразных и выращенных в изоляции расовых типов, которые разделены четкими границами в результате либо переселения, либо монополистического закрытия. Из этого следует, что сходства и различия внешнего габитуса и жизненных привычек обязаны своим появлением и развитием одним и тем же закономерностям социальной жизни и одинаково способны влиять на становление общности независимо от того, имеют они наследственный или традиционный характер. Реальные же различия заключаются, с одной стороны, в иной степени лабильности (в случаях наследственности или традиции), а с другой — в наличии жесткой (хотя в отдельных случаях и неизвестной) границы культивирования новых наследственных качеств, благодаря чему привыкнуть к обычаям, несмотря даже на отсутствие единообразия в механизмах передачи традиций, оказывается гораздо легче.

Почти любое сходство или несходство внешности и привычек может стать основанием субъективной веры в то, что между взаимно притягивающимися или взаимно отталкивающимися группами существует соответственно единство или различие происхождения. Но вера в общее происхождение необязательно основана на сходстве внешности и обычаев. Даже при сильных внешних различиях она может существовать и играть активную роль в формировании общности, если есть память о реально имевшей место миграции — колонизации или переселении. Следы прежнего уклада и детские воспоминания служат источником чувства родины даже в случае, когда переселенцы настолько приспособились к новым условиям, что возвращение в родные места уже немыслимо (например, немцы-эмигранты в Америке). Внутренняя связь с родиной у колонистов сохраняется даже при сильном смешении с аборигенами и при значительных изменениях как традиций, так и наследственного типа. В случае политической колонизации важнее всего политическая поддержка и сохранение родственных связей, а также — пока не изменились обычаи — снабжение рынка произведенными на родине продуктами, особенно интенсивное (если, конечно, сохраняется потребность) в колониях, находящихся в наиболее культурно и политически чуждой среде. Вера в близость происхождения (не важно, насколько она обоснована) может выражаться в образовании политических общностей. Группы, которые, либо опираясь на сходство внешнего облика или обычаев или того и другого вместе, либо на почве воспоминаний о колонизации или переселении лелеют субъективную веру в единство своего происхождения и стремятся на этом основании к созданию общности, мы будем называть (если только они не представляют собой роды) этническими группами, причем не важно, существует ли единство крови объективно. Этническая близость от родовой общности отличается тем, что является именно близостью (в силу веры в нее), а не общностью, как род, к сущности которого принадлежит реальное общностное действие. Этническая близость в этом смысле представляет собой не общность, а лишь момент, облегчающий ее образование. Она способствует становлению любой — и, как показывает опыт, более всего политической — общности. В то же время обычно именно политическая общность, пусть даже искусственно созданная, будит веру в этническое единство, которое может существовать даже после ее распада, если, конечно, этому не мешают глубокие различия обычаев, физического типа и прежде всего языка.

Такая искусственность веры в этническое единство вполне укладывается в известную нам схему превращения рационального обобществления в личностные отношения общностного типа75. В условиях, когда рационально-предметное общественное действие слабо развито, почти любой, даже чисто рациональный, процесс обобществления приводит к возникновению сознания общности в форме личного побратимства на почве веры в этническое единство. Еще у эллинов любое членение полиса, сколь бы произвольно оно ни проводилось, превращалось в личностный союз, обладавший, как минимум, общим культом или даже искусственно созданным общим предком. Двенадцать колен Израилевых суть подразделения политической общности, каждое из которых поочередно в течение месяца выполняло определенные функции76, то же относится к греческим филам и их подразделениям. Но и они считаются исключительно этническими группами, основанными на общности происхождения. Разумеется, первоначальное деление могло быть связано с политическими или уже имеющимися этническими различиями. Однако даже там, где оно проводилось вполне рационально и грубо, сопровождаясь разрывом старых связей и разрушением локальных единств (как, например, клисфеновское77), оно все равно принимало этнический характер. Это не означает, что греческий полис действительно или по происхождению был племенным или родовым государством, но это симптом, указывающий на незначительную степень рационализации жизни общности эллинов вообще. И наоборот, показателем большей рационализации римской политической общности является то, что ее старые схематичные членения (curiae) лишь в малой степени обладали религиозным, имитирующим этническую общность характером.

Вера в этническую общность очень часто, хотя и не всегда, очерчивает границы круга социальных связей, который, в свою очередь, тоже не всегда совпадает с эндогамной брачной общностью, ибо соответствующие круги могут быть разной величины. Их сближение имеет лишь общее основание — веру в особенное, не разделяемое чужими этническое достоинство, близость которого к сословной чести мы рассмотрим позже, а пока ограничимся этими немногими констатациями. Всякое подлинно социологическое исследование должно дифференцировать понятия гораздо тоньше, чем мы это делаем для достижения наших ограниченных целей. Общности, со своей стороны, могут порождать чувство внутренней связи, которое может восприниматься как этническое и существовать, даже если сама общность исчезает. Особенно это свойственно политическим общностям. Но сильнее всего это характерно для общностей, которые являются носителями массовых культурных феноменов, обеспечивающих или облегчающих взаимное понимание, т. е. для языковых общностей.

Ясно, что там, где живет память о возникновении отдельной общности в результате переселения или мирного отделения от материнской группы (Ver sacrum78, колония и т. п.), живо и интенсивное чувство этнической близости к ней, обладающее долгой инерцией и обусловленное общей политической памятью, верностью (в древности гораздо более сильной) старым культовым общностям, старым родовым союзам и прочим формам общности, как и другими устойчивыми и постоянно переживаемыми связями. Если такие связи отсутствуют или прекращаются, исчезает и чувство этнической общности независимо от реального наличия или отсутствия кровного родства.

Зададимся теперь общим вопросом: какие этнические признаки останутся, если исключить языковую общность, нисколько не совпадающую с объективным или субъективно ощущаемым кровным родством, общность религии, столь же независимую от кровных уз, общие политические судьбы и воспоминания о них, тоже не имеющие ничего общего с кровным родством? Останутся, во-первых, эстетически воспринимаемые различия во внешнем облике, а во-вторых, не менее важные различия в организации повседневной жизни. Ведь когда говорят об основах этнического деления, подразумевают именно резкие внешние различия, т. е. вещи, которые в ином контексте не имели бы большой социальной значимости. Очевидно, что языковая общность и обусловленное близостью религиозных представлений сходство ритуальной регламентации жизни представляют собой чрезвычайно мощные и действенные элементы ощущения этнической близости, особенно потому, что понимание смысла действий другого есть первейшая предпосылка существования общности. Но что же останется, если исключить еще и оба эти элемента? Признаем, что даже сильные различия диалектов и религий не исключают в принципе чувства этнической общности. И тогда наряду с действительно серьезными особенностями экономической организации жизни останутся факторы, которые во все времена играли важную роль при возникновении веры в этническое родство: типичная одежда, типичные формы жилища, особенности питания, характерное разделение труда между полами и между свободными и несвободными, т. е. все то, относительно чего можно сказать, что вот это — правильно и «подобает», а вот это, наоборот, неправильно и «не подобает» человеку, имеющему честь и достоинство.

Иначе говоря, речь идет о том, что, как позже станет ясно, мы считаем предметом специфических сословных различий. Фактически убеждение в превосходстве собственных и неполноценности чужих обычаев и нравов, на котором зиждется этническая честь, совершенно аналогично сословному понятию о чести. Этническая честь — это специфическая «массовая» честь, ибо она доступна каждому из тех, кто входит в сообщество верящих в единство своего происхождения. Белые бедняки («poor white trash79») американского Юга, часто влачащие жалкое существование из‑за отсутствия работы для свободных людей, в эпоху рабства были более ярыми расистами, чем сами плантаторы, потому что их социальная честь целиком определялась деклассированным положением черных. За любым этническим антагонизмом так или иначе скрывается идея избранности народа, предполагающая иерархию сословных различий, только переведенную в «горизонтальную плоскость», а ее популярность зиждется на том, что в противоположность сословным различиям, всегда основанным на субординации, она может в субъективном смысле одинаково использоваться всеми презирающими друг друга группами. Поэтому отторгающие друг друга этносы апеллируют к любым различиям в представлениях о том, что «подобает», превращая их в «этнические конвенции».

Помимо упомянутых выше моментов, связанных, скорее, с хозяйственным порядком, конвенциализация (об этом понятии речь будет впереди) распространяется и на форму бороды, волос и другие подобные вещи, которые тоже становятся основанием этнического отталкивания, ибо символизируют этническую принадлежность. Правда, отталкивание не всегда обусловлено только символическим характером отличительных признаков.

Скифянки умащали волосы животным жиром, эллинки пользовались благовонными маслами, что, как свидетельствует античное предание, делало невозможным общение знатных дам обеих сторон: запах жира отталкивал сильнее самых явных других примет80, что можно сравнить, насколько я сам могу себе представить, только с пресловутым «запахом негра». Применительно к формированию веры в этническую общность расовые признаки в целом нужно считать границами, отделяющими гетерогенный, эстетически неприемлемый внешний тип, а не позитивным моментом образования общности.

Различия обычаев, играющие при формировании чувства этнической общности и представлений о кровном родстве столь же важную роль, как и унаследованный внешний облик, порождены не только разницей языков и религий, но и, как правило, экономическими и политическими условиями существования, к которым должна приспособиться группа. Если не брать четкие границы языковых, а также политических и религиозных общностей за основу разграничения обычаев — а эти границы фактически отсутствуют в обширных регионах Африки и Южной Америки, — то мы получим лишь постепенные переходы от одной системы обычаев к другой и не увидим устойчивых этнических границ, за исключением, конечно, обусловленных географическими особенностями. Четкие границы значимости этнически релевантных обычаев, не обусловленных ни политически, ни экономически, ни религиозно, возникают, как правило, только в результате переселения или экспансии, приводящих к тому, что группы, постоянно или короткое время жившие далеко друг от друга и приспособившиеся к совершенно разным условиям, оказываются в непосредственном соседстве. Возникающий таким образом резкий контраст типов организации жизни обычно вызывает у обеих сторон представление о «чужой крови», совершенно не зависящее от объективного положения вещей.

Определить влияние, которое оказывают на процесс образования общностей специфически этнические моменты, т. е. вера в наличие кровного родства или в его отсутствие, основанная на схожести или различиях внешнего облика и поведения, очень трудно — как вообще, так и в каждом отдельном случае. Этнически релевантный обычай, в принципе, действует так же, как и обычай вообще (о его сущности будет сказано в другом месте). Вера в общность происхождения, подкрепляемая схожестью обычаев, может способствовать распространению действия общности, усвоенного частью этнически связанных между собой людей, на оставшуюся часть, ибо общность поощряет подражание. Это особенно касается пропаганды религиозных групп.

Однако дальше подобных достаточно общих суждений двигаться трудно. Содержание действия общности, возможного на этнической основе, остается неопределенным. Этому соответствует неопределенность понятий, призванных отображать исключительно этническое, т. е. обусловленное верой в кровное родство, действие общности, такой как народность, племя, народ, причем каждая из них обычно понимается как составная часть идущего следом более обширного образования (хотя для первых двух возможно и обратное соотношение). Как правило, при использовании этих понятий к ним обязательно примысливаются либо современная политическая общность, пусть даже очень слабо организованная, либо представления о прошлом, сохраненные в сказаниях о героях, либо единство языка (или диалекта), либо, наконец, культовая общность. Особенно культовые общности в древности представляли собой типичные эпифеномены основанного на вере в кровное родство самосознания рода или народа. Однако если это самосознание не было связано (ныне или в прошлом) с политическим сообществом, внешние границы общности оказывались большей частью расплывчатыми. Культовые общности германских племен даже в позднюю эпоху бургундов являлись, скорее всего, рудиментами политических союзов и потому сохраняли видимость четких границ. Дельфийский оракул был, несомненно, культовым символом эллинов как народа. Но бог давал советы и варварам и принимал их подношения; в то же время в управлении оракулом участвовала совсем малая часть эллинов, к которой как раз не принадлежали самые могущественные политические группы. Так что культовая общность как характерный исток родового чувства в целом либо является рудиментом некогда существовавшей более узкой, распавшейся вследствие раскола или колонизации общности политического характера, либо, подобно дельфийскому святилищу Аполлона, представляет собой, скорее, продукт культурной общности, порожденной иными, не только чисто этническими, обстоятельствами, которые, в свою очередь, создают почву для веры в кровное родство. Отом, как исключительно легко на основании именно политического действия общности возникает мысль о кровном родстве (если, конечно, этому не мешают слишком резкие различия антропологических типов), свидетельствует весь ход истории.

§ 3. Отношение к политической общности. «Род» и «народ»

Четкие внешние границы род обретает тогда, когда является подразделением политического образования. Но в этом случае разграничение, как правило, искусственно проводится самой политической общностью. На это указывают хотя бы круглые числа родов, например, упомянутые двенадцать колен народа Израилева, три дорические филы и множество фил остальных эллинов. Они возникли искусственно в ходе создания или реорганизации политического единства, и род, таким образом, оказывается искусственным продуктом политической общности, несмотря на то что сохраняет всю кровнородовую символику, в частности родовой культ. Появление специфического чувства общности, окрашенного в тона кровного родства, в искусственно созданных политических образованиях не редкость и сегодня. Даже самые схематические политические образования, такие как, например, нарезанные квадратами по градусам широты североамериканские штаты, обнаруживают очень развитое самосознание; нередки случаи, когда муж и жена едут из Нью-Йорка в Ричмонд, чтобы там родить ребенка, который будет считаться вирджинцем81. Искусственность таких разграничений, конечно, не исключает того, что, например, эллинские филы когда‑то в древности могли обладать какой‑то самостоятельностью и только потом, по мере образования политического союза, подгонялись под общую схему, становясь частью полиса. Но тогда состав родов, существовавших до образования полиса (в этом случае их следовало бы называть не филами, а этносами), должен был либо совпадать с соответствующими политическими общностями, которые потом объединились в полис, либо, если это не так, политически неорганизованный род должен был верить в то, что он воплощает в себе общность крови, и жить памятью о том, что когда‑то в прошлом был носителем политического действия, пусть даже случайного, однократного, связанного с военным походом или обороной. Ситуация, при которой родовое самосознание обусловлено в первую очередь не происхождением, а общностью политической судьбы, могла быть согласно сказанному распространенным источником веры в этническую общность. Но не единственным источником, ведь общность обычаев может иметь самые разные основания и в конечном счете в значительной степени возникает вследствие приспособления к внешним природным условиям и подражания соседям. Но в практическом отношении наличие родового самосознания все‑таки предполагает политический момент, заключающийся в том, что в случае военной угрозы извне или при достаточной мотивации для собственного нападения на соседей легко возникает политическое действие общности, т. е. совместное действие тех, кто субъективно воспринимает друг друга как сородичей или соотечественников.

Таким образом, потенциальная воля к политическому действию — не единственная реальность, но одна из тех реальностей, которые в конечном счете скрываются за многозначными по своему содержанию понятиями «род» и «народ». Это побуждаемое обстоятельствами политическое действие, несмотря даже на отсутствие специально на это нацеленного обобществления, в случае нападения может легко превратиться в священный долг соплеменников, который будет считаться нравственной нормой, а ее нарушение — даже если у племени не существует на этот случай специального «органа» — грозит соответствующим политическим группам судьбой родов Сегеста82 и Ингиомара83 — изгнанием из родных мест. По достижении этой стадии развития род становится фактически стабильной политической общностью, хотя в мирное время она может быть внешне невидимой и лабильной. Переход от «обычного» к привычному и потому «должному» даже при благоприятных обстоятельствах происходит в ней особенно плавно.

Как бы то ни было, в этнически обусловленном действии общности обнаруживается целый комплекс явлений, который следовало бы детально разобрать, если бы мы проводили строгий социологический анализ (на самом деле мы не предпринимали такой попытки). Фактическое субъективное влияние обычаев, обусловленных, с одной стороны, врожденными задатками, с другой — традицией, значимость разных отдельных моментов их содержания, обратное воздействие на них языковых, религиозных, политических общностей (древних и современных) и степень, в какой каждая из них побуждает притяжение или отталкивание, особенно веру в кровное родство либо, наоборот, уверенность в его отсутствии, наконец, влияние этой веры на поведение, на половые связи разного рода, на возможность возникновения общностного действия из единства обычаев или веры в кровные узы — все это нужно тщательно исследовать. При этом, правда, пришлось бы расстаться с общим понятием «этническое»; как собирательное имя оно совершенно бесполезно при действительно точном анализе. Но мы занимаемся социологией не ради нее самой, поэтому нам достаточно было кратко показать, сколь разнородные проблемы скрываются за якобы целостным феноменом.

Понятию «этническая общность», растворяющемуся при точном анализе, в известной степени соответствует другое, на наш взгляд, — если подойти к нему социологически — еще более отягощенное патетическими ассоциациями понятие «нация».

§ 4. Национальность и культурный престиж

Употребление слов «национальность» и «народ» в расхожем этническом смысле основано на некоем туманном представлении о том, что в основе переживаний, считающихся «общими», должно лежать единство происхождения, хотя на самом деле люди, которые относят себя к одной и той же национальности, нередко более чужды друг другу, чем те, кто причисляет себя к различным и даже враждебным национальностям. Национальные различия могут существовать вопреки единству происхождения, как, скажем, между сербами и хорватами, принадлежащими к разным конфессиям. Реальные основания веры в национальную общность и базирующееся на ней совместное действие могут быть самыми разными. Сегодня, в эпоху «языковых войн», нормальным основанием считается наличие общего языка. Если общность есть нечто большее, чем язык, то это нечто обнаруживается при рассмотрении цели ее социального действия, каковой может быть только политический союз. Сегодня национальное государство понятийно отождествляется с государством на основе языкового единства. В реальности же наряду с политическими союзами современного типа, т. е. образованными на национальной или языковой основе, существует множество таких, что охватывают несколько языковых общностей и, как правило (хотя и не всегда), предпочитают для политического общения какой‑то один язык. Но для так называемого национального чувства (пока не будем определять это понятие) языковой общности недостаточно; помимо упомянутых выше сербов и хорватов, об этом свидетельствует пример ирландцев, швейцарцев, немецкоязычных эльзасцев, которые не ощущают себя (во всяком случае, в полной мере) принадлежащими к нации, определяющей себя через язык. В то же время различия языков не составляют неустранимого препятствия для чувства национальной общности: немецкоязычные эльзасцы ощущали себя в прошлом и ощущают ныне частью французской нации. Правда, не полностью, не совсем так, как ощущают себя французы, говорящие по-французски. Стало быть, существуют качественные «градации» веры в национальную общность. У эльзасских немцев ощущение общности с французами обусловлено, кроме известного сходства обычаев и «культуры чувств», на что указывал Виттих84, еще и политической памятью, о чем свидетельствует музей в Кольмаре с его экспонатами — триколорами, пожарными и военными шлемами, указами Луи-Филиппа85 и революционными реликвиями, столь же важными прежде всего для патетических чувств эльзасцев, сколь тривиальными для посторонних. Общие политические и одновременно в косвенном смысле социальные (ибо символизируют уничтожение феодализма) судьбы, имеющие высокую ценность в глазах масс, составили основание этой общности, и легенды о них заменяют героические саги примитивных народов. «La Grande Nation86» была освободительницей от феодальной кабалы, носительницей культуры, ее язык — настоящий язык культуры, тогда как немецкий — «диалект» повседневного общения. Говорение на «языке культуры» стало выражением особой внутренней позиции, которая состоит в отнесении себя к общности по признаку языка, но не в отождествлении с ней, ибо налицо лишь частичная общность культуры и частичная же общая политическая память. У поляков Верхней Силезии также до недавних пор в общем отсутствовало польское национальное чувство (по крайней мере, в значимом масштабе), которое позволяло бы им противопоставить себя прусскому политическому союзу на основе немецкого языка. Они были лояльными, хотя и пассивными «пруссаками», подобно тому как в составе национального политического объединения Германского рейха никогда не были заинтересованными «немцами», но и никогда не чувствовали (по крайней мере, в большинстве своем) сознательной или, во всяком случае, сильной потребности в отделении от немецкоязычных сограждан. У них, следовательно, полностью отсутствовало национальное чувство, которое могло бы развиться на почве языковой общности, а о культурной общности не могло идти речи ввиду отсутствия культуры. Среди балтийских немцев нет ни национального чувства в смысле позитивной идентификации с языковой общностью немцев как таковых, ни стремления к политическому объединению с Германским рейхом, каковое, наоборот, с пренебрежением отвергается. В то же время — отчасти и в очень значительной степени из‑за глубоких сословных различий, отчасти из‑за противоположности и обоюдного непонимания и отторжения обычаев и культуры — они резко отграничивают себя от славянского и, в том числе и особенно, от русского окружения, хотя отчасти и потому, что в большинстве своем испытывают чувство вассальной верности правящему дому и не меньше, чем «русские по национальности», заинтересованы в сохранении политической общности, которой сами служат как чиновники и которая будет обеспечивать их потомков. Стало быть, в этом случае тоже отсутствует все, что можно было бы назвать национальным чувством в современном смысле этого слова, ориентированном на язык или культуру. Как и среди поляков-пролетариев, здесь налицо лояльность в отношении политического союза в сочетании с чувством общности, ограниченным рамками локального языкового единства и модифицированным под сильным сословным влиянием. Правда, балтийские немцы далеко не однородны в сословном отношении, хотя различия не так остры, как среди белого населения американских южных штатов. Внутренние сословные и классовые противоречия отступают на задний план, если под угрозой находится языковая общность. И наконец, бывают случаи, когда слово «национальная» не совсем подходит для обозначения общности, как это видно на примере швейцарцев, бельгийцев, жителей Люксембурга и Лихтенштейна. Важна даже не малая величина политического союза (ведь голландцы для нас «нация»); сомнение в том, применимо ли это имя, непроизвольно рождается в силу осознанного отказа от власти, на который пошли эти нейтрализованные политические образования. Швейцарцы — не нация в собственном смысле слова, если иметь в виду языковую или культурную общность со своим литературным и художественным наследием. Однако, несмотря на произошедшее в последнее время ослабление связей, для них характерно сильное чувство общности, которое порождено не только лояльностью в отношении политической организации, но и своеобразием обычаев, субъективно (независимо от объективных обстоятельств) воспринимаемых как общие, и которое из‑за сильных социальных структурных различий по сравнению с Германией и, вообще, с любым другим крупным и, следовательно, милитаризованным политическим образованием и из‑за соответствующих различий во внутренней структуре господства может быть сохранено, как представляется, только в силу особого статуса страны. Лояльность канадских французов по отношению к англоязычной политической общности сегодня также обусловлена прежде всего глубокой антипатией в отношении экономических и социальных структур и нравов в соседних Соединенных Штатах, так что обладание канадским гражданством оказывается гарантией сохранения традиционного своеобразия. Количество примеров легко умножить, и следовало бы сделать это при помощи точного социологического исследования. Все эти примеры показывают, что чувство общности, обозначаемое определением «национальное», очень неоднородно и может питаться из самых разных источников. Некоторую роль могут играть различия в социальной и экономической структуре и внутренней структуре господства, влияющие на обычаи, но они же могут и не играть никакой роли, ибо в рамках Германского рейха, например, они велики, насколько это возможно. Источником чувства общности могут быть также политическая память, вероисповедание, общность языка и, наконец, внешний облик (габитус), обусловленный расовым типом. Этот последний признак может сказываться весьма своеобразно. Белые в Соединенных Штатах считают, что национальное чувство не может объединять их с черными, тогда как черные имеют это чувство или, по крайней мере, претендуют на право его иметь. И все же, например, распространенное среди швейцарцев чувство гордости своим своеобразием и готовность отстаивать его при любых обстоятельствах ни качественно, ни количественно не отличаются от национального чувства какой‑либо считающейся великой и стремящейся к власти нации. Употребляя понятие «нация», мы всегда и неизбежно приходим к ее связи с политической властью, из чего явно следует, что слово «национальный» (если оно вообще относится к чему‑то целостному) обозначает некий специфический пафос, который связывает группу составляющих общность — в силу общих языка, вероисповедания, обычаев или судьбы — индивидов с идеей уже существующей или только желаемой собственной организации власти, причем пафос этот тем более специфичен, чем сильнее акцент на власть. Патетическое чувство обладания политической властью или стремления к ней может быть гораздо сильнее в небольших общностях (например, в основанных на единстве языка общностях современных венгров, чехов, греков), чем в качественно таких же, но количественно более крупных общностях, например, у немцев полтора века назад, когда, в сущности, составляя уже языковую общность, они тем не менее не демонстрировали стремления к национальной власти.

Глава 4: СОЦИОЛОГИЯ РЕЛИГИИ (ТИПЫ РЕЛИГИОЗНЫХ ОБЩНОСТЕЙ)

§ 1. Возникновение религии

Определение того, что «есть» религия, нельзя дать в начале такого исследования, как наше, им следует его завершать. Тем более что нас интересует не сущность религии, а условия и последствия определенного типа действия общности, понимание которого возможно только исходя из субъективных переживаний, представлений, целей отдельного человека — из смысла его деятельности, так как внешний ее характер чрезвычайно многообразен. Первоначально религиозные и магически мотивированные действия ориентированы на посюсторонний мир, они должны быть совершены, «чтобы хорошо было тебе и сынам твоим после тебя, и чтобы ты много времени пробыл на той земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе навсегда»87. Даже такие необычные для городского народа ритуалы, как человеческие жертвоприношения в приморских городах Финикии, производились без расчета на награды в потустороннем мире. Религиозные или магически мотивированные действия в их первоначальном выражении носят относительно рациональный характер: они не исходят из расчета средств и целей, но хотя бы следуют правилам, установленным опытом. Подобно тому как трением извлекают из дерева искру, магические приемы опытного колдуна вызывают дождь из облаков. Искра, созданная трением, такой же продукт магии, как вызванный манипуляциями заклинателя дождь. Следовательно, религиозные и магические действия или мышление не выходят из сферы повседневного целенаправленного поведения, тем более что и цели их преимущественно экономические. С точки зрения нашего теперешнего понимания природы мы могли бы разделить заключения на «правильные» и «неправильные» в каузальном смысле и отнести последние к иррациональным, а соответствующие им действия — к «колдовству». Тот же, кто эти действия совершает, разделяет их только по степени их повседневности. Так, например, не каждый камень может служить фетишем; не каждый человек способен достичь состояния экстаза и вызвать те метеорологические, терапевтические, магические и телепатические по своему характеру результаты, которые, как показывает опыт, только в этом состоянии и достигаются. Именно эти, не всегда, но преимущественно выходящие за пределы повседневности силы, стали называться «мана», «оренда», а у иранцев — «мага» (отсюда «магический»); мы же будем определять их термином «харизма».

Либо харизма может быть природным даром, изначально присущим объекту или лицу, обрести который невозможно никакими усилиями (и только в этом случае она в полном смысле заслуживает своего наименования), либо она может быть искусственно сообщена объекту или лицу какими‑либо, конечно, не обычными, не повседневными средствами88. Однако и в последнем случае предполагается, что развить харизматические способности можно только там, где они уже существуют, но остаются скрытыми, пока их не «пробуждают», например, аскезой. Таким образом, уже на этой стадии в зародыше существуют все формы доктрины религиозного спасения — от gratia infusa до строгого воздаяния за дела. Это натуралистическое представление (именуемое в последнее время доанимистическим) упорно сохраняется в народной религиозности. Несмотря на все решения соборов, предписывающих различать поклонение Богу и почитание образов святых, которое есть лишь способ выражения благочестия, и сегодня житель Южной Европы может обвинять изображение святого в своих неудачах, которые последовали, невзирая на совершение всех необходимых обрядов.

Обычно уже здесь осуществляется лишь кажущаяся простой процедура абстрагирования: возникает представление о неких сущностях, которые скрываются «за» харизматически квалифицируемыми объектами, артефактами, животными, людьми и как‑то определяют их действия, иными словами, возникает вера в духов. Вначале дух не представляется ни душой, ни демоном, ни тем более богом, он что‑то неопределенное, материальное, хотя и невидимое, безличное, но обладающее своего рода волей; дух придает конкретному существу некую специфическую силу воздействия, может войти в объект или человека, а также выйти из него, как из ставшего негодным орудия: выйти из колдуна, харизма которого перестает действовать, в ничто или перейти в другого человека либо в другой объект. Доказать, что предпосылкой для возникновения веры в духов служат определенные экономические условия, невозможно. Как и другие абстракции в этой области, она сильнее всего побуждается тем, что магическими свойствами харизмы обладают лишь особо квалифицированные индивиды, и она, таким образом, становится основанием древнейшей из профессий — «профессии» колдуна. Колдун — это тот, кто обладает постоянно действующей харизмой в отличие от обычного человека, «непосвященного» в магическом смысле. В частности, специфической его особенностью является состояние, служащее выражением или опосредствованием харизмы, — экстаз, в данном случае как инструмент, взятый напрокат для использования на собственном «предприятии». Рядовому человеку состояние экстаза доступно лишь изредка. Социальная форма, в которой оно приходит, — оргия, — будучи первоначальной разновидностью религиозной общности, в отличие от рационального колдовства, является актом, совершаемым время от времени, а не постоянно действующим предприятием, как у колдуна, который в этом случае необходим для руководства процессом. Для рядового человека экстаз — это дурман, время от времени нарушающий течение повседневной жизни и вызываемый алкогольными напитками, табаком, другими наркотиками, изначально служившими целям оргии, и прежде всего музыкой. Способ применения этих средств наряду с рациональным воздействием на духов в интересах хозяйства составляет еще один важный (хотя исторически второстепенный) момент искусства колдуна, которое, конечно, везде имело статус тайного учения. На основании оргиастического опыта и, конечно, в значительной степени под влиянием профессиональной практики колдуна, с развитием мышления появляется представление о душе как о некоей отличной от тела сущности, присутствующей рядом с природным объектом или внутри него, как в человеческом теле присутствует нечто, покидающее его во сне, в беспамятстве, в экстазе и в смерти. Мы не будем касаться разных способов отношения этих сущностей к вещам, в которых они «сидят» или с которыми как‑то связаны. Они могут пребывать более или менее долго исключительно вблизи или внутри конкретного объекта или события. Или, наоборот, могут «владеть» определенными событиями, вещами или категориями таковых и решающим образом определять их поведение и воздействие; подобные и близкие им представления являются подлинно анимистическими. Могут и временно «воплотиться» в вещи, растения, животных или людей — это уже дальнейшая, лишь постепенно достигаемая ступень абстракции; и наконец, на высшей, очень редко достигаемой ступени абстракции могут мыслиться как символизированные в конкретных объектах, но живущие по своим законам невидимые сущности. Между этими ступенями существует, конечно, множество переходов и комбинаций. Но уже на первой, самой простой ступени, в принципе, налицо представление о сверхчувственных силах, способных вмешиваться в судьбы людей, подобно тому, как люди вмешиваются в события внешнего мира.

Однако боги или демоны не имеют еще ни личных качеств, ни длительного существования; часто они даже никак не называются. «Бог» может мыслиться как сила, определяющая ход конкретного события, о которой впоследствии никто больше не вспоминает («мгновенные боги» Узенера) или вспоминает, если данное событие повторится. Но бог бывает и силой, каким‑то образом исходящей от великого героя даже после его смерти. Как персонификация, так и деперсонификация может в каждом отдельном случае быть актом более позднего развития. Встречаются боги без собственных имен, называемые по событиям, которыми они управляют; имя события может постепенно утрачивать свое первоначальное значение и становиться собственным именем бога. Бывает и наоборот: имена могущественных вождей или пророков начинают обозначать божественные силы — процесс, на основании которого мифы, в свою очередь, считают допустимым превращать имена богов в личные имена обожествленных героев. Становится ли та или иная концепция божества постоянной, к которой с помощью магических или символических средств всегда обращаются в аналогичных случаях, зависит от самых разных обстоятельств, но в первую очередь от того, в какой форме и в какой степени данное божество либо потребно для магической практики колдуна, либо притягательно для светского властителя.

Мы можем теперь отметить в качестве результата исследуемого процесса появление представления, с одной стороны, о душе, а с другой — о богах и демонах, т. е. о сверхъестественных силах, упорядочение отношений которых к людям составляет теперь сферу религиозного действия. При этом душа сначала не является ни личностным, ни обезличенным существом. И не только потому, что она часто натуралистическим образом отождествляется с тем, чего больше нет после смерти, — с дыханием или биением сердца, в котором она пребывает, и съев которое, можно обрести, например, мужество врага. Но прежде всего потому, что в большинстве случаев душа не воспринимается как нечто единое: душа, покидающая человека во время сна, не та, что устремляется из него в состоянии экстаза, когда сердце рвется из груди, а дыхание перехватывает, и не та, что живет в его тени и после смерти продолжает находиться в теле умершего или близ него, пока от него что‑то еще остается, и не та, что каким‑то образом продолжает существовать в месте его прежнего постоянного обитания, с завистью и гневом взирая на то, как наследники пользуются тем, что некогда принадлежало умершему, являясь им во сне или в виде призрака наяву, грозя или увещевая; душа может также переселиться в животное или в тело другого человека, скорее всего, новорожденного ребенка — и все это в зависимости от обстоятельств как на благо, так и во вред. Концепция души как самостоятельной по отношению к телу единой субстанции существует даже не во всех религиях спасения, а некоторые из них (в частности, буддизм) и вовсе полностью ее отрицают.

Но особенно важным для всего этого развития оказывается не личностная, обезличенная или надличностная природа сверхчувственных сил, а то, что теперь в жизни играют роль не только вещи и события, которые существуют и происходят, но помимо них и такие, которые что‑то означают, — и потому что означают. Тем самым колдовство превращается из прямого воздействия в символическое. Наряду с непосредственным физическим страхом перед трупом (присущим и животным), который часто определял характер захоронения (захоронение на корточках, сжигание), появляется представление о необходимости устранить вред, который может причинить душа умершего: изгнать ее или поместить в могилу, создать ей там сносное существование, избежать ее зависти или, наконец, заручиться ее расположением, чтобы жить спокойно. Из многообразных магических способов обращения с мертвыми самые важные экономические последствия имело представление о том, что все личное имущество умершего должно быть погребено вместе с ним. Постепенно это воззрение сменялось требованием не касаться (по крайней мере, некоторое время после смерти человека) того, что ему принадлежало, а иногда даже предписанием по возможности перестать пользоваться собственным имуществом, дабы не возбуждать зависти умершего. Траурные обряды китайцев и теперь89 полностью сохраняют эти предписания с их экономически и политически иррациональными последствиями (к примеру, поскольку должность — понимаемая как пребенда — входит в понятие имущества, отправление должностных функций также запрещено во время траура). Возникновение царства душ, демонов и богов, которое ведет не осязаемое в обычном смысле, а воспринимаемое только через символы и скрытые значения существование по ту сторону повседневного мира (а потому кажется призрачным, а иногда и просто нереальным), конечно, оказало воздействие на смысл магического искусства. Если за вещами и процессами скрывается еще нечто иное, подлинное, связанное с душой, по отношению к чему реалии вещного мира являются симптомами или даже только символами, то надо влиять не на симптомы и символы, а на силу, которая в них себя выражает, и влиять средствами, которые понятны душе и духу, теми, которые что‑то означают, т. е. символами. Теперь все зависит от того, насколько убедительны будут профессиональные знатоки символики в изложении и идейном оформлении своей веры, насколько она окажется важной для хозяйственной специфики общности, насколько могущественной — организация, которую они создадут; всем этим будет определяться их властная позиция в общности — и первоначальный натурализм исчезнет в потоках символического поведения. Это влечет за собой далеко идущие последствия.

Если связь с умершим возможна только посредством символических действий и бог выражает себя только в символах, то можно удовлетвориться не реальными, а символическими дарами. Хлебы предложения90, кукольные изображения жен и слуг заменяют подлинные жертвы; древнейшие бумажные деньги служили средством платежа не для живых, а для мертвых. То же произошло в отношении к богам и демонам. Все большее число вещей и событий стало привлекать не только действительными или мнимыми свойствами, но также своим значением: люди пытались получить реальные результаты посредством знаковых действий. Любое чисто магическое действие, доказавшее в натуралистическом смысле свою действенность, вновь и вновь повторяется в той же проверенной форме. Это распространяется на всю область символических значимостей. Малейшее отклонение от испытанной формы может сделать процедуру недействительной. Все виды человеческой деятельности вливаются в заколдованный круг магического символизма. Поэтому даже внутри рационализированных религий величайшие противоречия чисто догматического характера переносятся легче, чем нововведения в символике, которые могут помешать магическому результату действия, или даже — новое воззрение, появившееся вместе с символизмом, — вызвать гнев бога или души предка. Так, вопрос о том, следует креститься двумя или тремя перстами, был главной причиной раскола в русской церкви в XVII в., а невозможность оскорбить две дюжины святых устранением посвященных им дней года еще и сегодня не позволяет России принять григорианский календарь91. Сфальшивившего при исполнении ритуальных песнопений у индейцев ждала мгновенная смерть, ибо только так можно было отвратить гнев бога или отвести злые чары. Создание религией канона в изобразительном искусстве, древнейшая форма стилизации, прямо обусловлено магическими представлениями, а косвенно — профессионализацией, которая возникла в связи с магической значимостью произведений и уже сама по себе требует повторять образцы, а не объекты природы; о том, какую роль играла при этом религия, можно судить хотя бы на примере Египта, где разрыв с религиозными традициями и установление Аменхотепом IV (Эхнатоном) монотеизма сразу же повлекли за собой возникновение натурализма в искусстве. Магический характер символов в письменности, развитие разного рода мимики и танца в качестве, так сказать, гомеопатической, апотропеической или экзорцистской92 магически-принудительной символики, канонизация допускаемой звуковой последовательности или, во всяком случае, основных тонов (рага в Индии в отличие от европейской колоратуры), замена часто довольно развитых эмпирических методов лечения, бывших с точки зрения символизма и анимистического учения об одержимости духами лишь лечением симптомов, рациональным с этой точки зрения методом символистско-гомеопатической терапии, которая относилась к эмпирической медицине так же, как возникшая из того же корня астрология к эмпирическому календарному исчислению, — все это принадлежит миру явлений, которые имеют громадное значение для развития культуры, но здесь нами подробно рассматриваться не будут. Таким образом, первым и основополагающим результатом воздействия религиозных представлений на стиль жизни и хозяйство была стереотипизация. Любое изменение обычая, который так или иначе находится под защитой сверхчувственных сил, может задеть интересы духов и богов. Тем самым присущие человеку от природы неуверенность и сопротивление любому новшеству религия подкрепляет дополнительным могущественным аргументом: священное — это уникально неизменное.

В каждом отдельном случае границы перехода от доанимистического натурализма к символизму расплывчаты. Когда у убитого врага вырывают из груди сердце, извлекают мозг из черепа или отрывают половые органы, когда такой череп держат в собственном доме или чтят, как драгоценный свадебный подарок, когда поедают органы убитого врага или особенно ловких и сильных животных, те, кто это делает, действительно надеются обрести определенные силы чисто натуралистическим способом. Танец войны, представляющий собой прежде всего выражение гнева и страха и отражающий возбуждение перед борьбой, вызывает героический экстаз; в этом смысле он несимволичен. Однако переход к символизму налицо в той мере, в какой этот танец (по типу наших «симпатических» приемов колдовства93) мимически предвосхищает победу и тем самым магически ее гарантирует, в той мере, в какой упомянутое убийство животных и людей превращается в твердо установленный ритуал, а духи и боги племени приглашаются к участию в трапезе, в той мере, наконец, в какой ее участники ощущают, что они обрели особое родство, поскольку во всех них перешла «душа» одного и того же животного.

Мышление, лежащее в основе круга представлений религиозного символизма, называют мифологическим мышлением; делались попытки показать его специфику на конкретных примерах. Мы этим заниматься не намерены; для нас важна лишь общая характеристика этого мышления, а именно значение для него аналогии в ее наиболее действенной форме — в форме уподобления. Важно это для нас потому, что не только оказало длительное воздействие на формы религиозного выражения, но и господствовало в юридическом мышлении вплоть до трактовки преюдиций94 в чисто эмпирических правовых учениях и лишь постепенно было вытеснено силлогистическим формированием понятий путем рациональной субсумции95. Изначальная родина такого аналогического мышления — символически рационализированная магия, которая целиком на нем основана.

Также и боги не с самого начала представлялись в виде людей. Они обретают образ вечных существ только после преодоления натуралистических представлений, ощутимых еще в Ведах, где, например, конкретный огонь является богом или, во всяком случае, телом конкретного бога огня, и замены их представлениями иного рода, согласно которым всегда тождественный самому себе бог либо обладает всеми отдельными огнями, либо дарует их, распоряжается ими или каждый раз воплощается в них. Однако действительно прочным это абстрактное представление становится лишь тогда, когда возникают постоянное посвященное одному и тому же богу действие, т. е. культ, и в силу связи культа с длительным союзом людей некая постоянная общность, для которой бог важен как постоянный бог. К этой теме мы еще вернемся. После того как неизменность божественных образов твердо установлена, профессионально занятые этой работой люди могут перейти к систематизации всей этой области представлений.

«Боги» часто — и не только в условиях низкой социальной дифференциации — представляют собой бессистемное смешение образов, случайно возникших и случайно утвердившихся в культе. Даже ведийские боги отнюдь не образуют упорядоченного царства. Но всегда действует правило, состоящее в том, что, как только религиозная практика и рационализация жизни вообще с их растущими типическими требованиями к свершениям богов достигают определенной (хотя и не всегда одной и той же) ступени, начинает «возводиться» пантеон, т. е. происходят, с одной стороны, специализация богов и придание им жестких характеристик, а с другой — наделение их определенными атрибутами и ограничение «компетенций» каждого из них в отношениях с остальными. Однако рост антропоморфизма и персонификации богов отнюдь не тождествен и не параллелен разграничению и прочному установлению божественных полномочий, скорее, наоборот. Компетенции римских numina гораздо более определенно и однозначно разграничены, чем у эллинских богов; антропоморфизация же и пластическое изображение последних как индивидуальностей зашли намного дальше, чем в римской религии. Существенная социологическая основа этого явления заключается в том, что исконное римское представление о сверхчувственном в своей общей структуре сохранило множество черт религии крестьян и патримониальных господ, эллинская же религия, напротив, развивалась в направлении интерлокальной рыцарской культуры, проявившейся в эпоху Гомера с ее богами-героями. Частичное восприятие этой концепции и косвенное ее влияние на Рим, по существу, не изменили национальную религию, многие черты эллинской религии обрели чисто эстетический характер, тогда как римская традиция сохранилась неизменной в ритуальной практике и по ряду причин, которые будут рассмотрены ниже, постоянно отвергала — также в отличие от эллинства — оргиастическо-экстатическую мистическую религиозность. Совершенно очевидно, что всякое отклонение при исполнении магических действий менее допустимо, чем изменение «компетенции» персонифицированного бога. Римская религия оставалась religio (как бы ни выводить это слово этимологически из religare или relegere96), т. е. являла собой связь с проверенными культовыми формулами и требовала принимать во внимание всевозможных и повсюду действующих numina. Помимо склонности к формализму, опорой римской религиозности была еще одна специфическая черта, отличающая ее от религии греческой. Дело в том, что безличное всегда тяготеет к объективнорациональному. Religio господствовала в повседневной жизни римлянина и участвовала в каждом акте его деятельности посредством сакральноправовой казуистики, которая в количественном отношении поглощала его внимание в такой же степени, как ритуальные законы евреев и индусов и сакральное право даосизма в Китае. Число специализированных богов, перечисленных в жреческих Indigitamenta97, бесконечно; не только каждая деятельность, но и каждая ее часть состоит под покровительством кого‑то из numina, и для надежности необходимо было при каждом важном акте взывать не только к dii certi98 с их удостоверенными традиционно определенными влиянием и компетенцией, но и к богам, допускающим в этом отношении разное толкование (incerti99), даже к таким, чей пол, воздействие и само существование вызывают сомнение. При сельскохозяйственных работах в ряде случаев призывалась на помощь дюжина «достоверных» богов. Подобно тому как для римлянина экстаз эллинов был неприемлем и означал superstitio и abalienatio mentis100, эта казуистика римской (и еще значительно дальше идущей этрусской) religio эллину представлялась рабским страхом перед демонами (Deisidämonie101). Стремление ублаготворить numina вело к тому, что все отдельные действия мысленно делились на их понятийно выявляемые элементы, каждому из которых соответствовал какой‑либо numen, под чьим особым покровительством этот элемент состоял. Хотя аналогичный подход можно встретить в Индии, а также в других местах, однако число выявленных посредством чисто понятийного анализа, т. е. интеллектуального абстрагирования, numina, которым полагалось оказывать почитание, нигде не было так велико, как у римлян, поскольку здесь это составляло самую сердцевину ритуала. Обусловленное данным обстоятельством специфическое своеобразие жизненной практики римлян состоит (в противоположность влиянию иудейского и азиатского ритуалов) в постоянном применении практически рациональной казуистики сакрального права, своего рода сакральной каутелярной юриспруденции и в трактовке этих вопросов в определенном смысле как проблем адвокатской практики. Так, сакральное право стало здесь источником рационального юридического мышления; уже в «Истории Рима» Ливия ощущается это религиозно обусловленное своеобразие римского мышления: в отличие, например, от иудейской прагматики здесь важнее всего доказательство уместности каждого институционального нововведения с точки зрения сакрального и государственного права, т. е. речь всегда не о грехе, наказании, раскаянии, спасении, а о правильной юридической этикетке.

Для представлений о богах, которыми мы займемся далее, важно, что оба процесса — антропоморфизация и разграничение юрисдикций, развивавшиеся иногда параллельно, иногда в оппозиции друг другу, — содержали важную тенденцию ко все большей рационализации как характера культа, так и самого понятия бога. Для наших целей не представляют интереса отдельные виды демонов и богов, хотя — или, вернее, потому что — все они, как и словарный запас языка, непосредственно и прежде всего обусловлены экономическим положением и историческими судьбами разных народов. Поскольку эти судьбы скрыты во тьме веков, часто уже невозможно установить, почему из различных по своему типу богов одержали верх те или иные. В этом известную роль могли сыграть важные для хозяйства природные объекты, созвездия, например, или органические процессы, которыми управляли или на которые влияли, вызывая либо затрудняя их, боги или демоны, — такие как болезнь, смерть, рождение, пожар, засуха, гроза, неурожай. В зависимости от преобладающего экономического значения отдельных событий тот или другой бог мог достичь первенства в пантеоне богов, как, например, бог неба, которого считали владыкой света и тепла или, особенно у скотоводческих народов, владыкой плодовитости. В принципе, ясно, что поклонение хтоническим богам, таким как Мать Земля, предполагает некоторую относительную важность земледелия, но эти две вещи не всегда развиваются параллельно друг другу. Нельзя также утверждать, что боги неба, часто представляющие собой небесную потустороннюю жизнь героев, всегда были более благородными богами, чем крестьянские боги земли. И еще менее вероятно, что представление о божественности Матери Земли развивалось параллельно с матриархальной организацией рода. Но в то же время верно, что хтонические божества, от которых зависит урожай, более локальны и народны, чем другие боги. Также верно, что преобладание персонифицированных небесных богов, живущих в облаках или на вершинах гор, над богами земли часто следствие развития рыцарской культуры, с чем связана еще тенденция «подъема» прежних богов земли на небеса и вхождения их в число небожителей. Хтонические боги осуществляют в преимущественно аграрной культуре две функции: влияют на урожай, т. е. приносят богатство, и являются властителями подземного царства мертвых. С ними нередко, например в элевсинских мистериях, связывают богатство и судьбу человека в потустороннем мире. Небесные же боги властвуют над движением звезд, и твердые правила, регулирующие это движение, обусловливают их господство там, где царят или должны царить твердые правила прежде всего в области правовых решений и добрых нравов.

Растущее объективное значение типичных элементов и видов деятельности и субъективная рефлексия в этой области ведут к функциональной специализации богов. Это происходит либо совершенно абстрактным путем, как, например, с богами «влечений» и многими другими им подобными в Индии, либо путем качественной специализации в зависимости от содержания видов человеческой деятельности (молитва, ловля рыбы, вспашка земли). Классическим примером этой уже довольно абстрактной формы образования богов может служить высшая концепция древнеиндийского пантеона: Брахма, «бог молитвы». Подобно тому как брахманы-священнослужители монополизировали способность к действенной молитве, т. е. к действенному принуждению богов, так бог монополизирует теперь распоряжение самой этой способностью, т. е., строго говоря, самое важное в религиозном поведении; он становится, таким образом, если не единственным, то все равно высшим богом. В Риме относительно универсальное, хотя гораздо меньшее значение получил Янус как бог правильного «начала», который выносит решение обо всем. Однако как не существует индивидуальной деятельности без своего особого бога, так нет и действия общности, которое не имело бы такого бога и не нуждалось бы в нем, чтобы обеспечить длительность обобществления. Повсюду, где союз или обобществление выступает не как персональная сфера власти отдельного лица, а именно как союз, нужен свой особый бог, и это прежде всего относится к домашнему и родовому союзу. Здесь имеются духи предков (действительных или мнимых), к которым присоединяются numina и божества очага и огня в нем. Значение, которое глава дома или рода придает культу этих богов, меняется в разные исторические периоды и зависит от структуры и практического значения семьи. Как правило, культ предков складывается параллельно патриархальной структуре домашней общности, поскольку лишь в рамках этой структуры дом является центром интересов и для мужчины. Но, как показывает пример Древнего Израиля, эти веши необязательно связаны, ибо боги иных — в частности, политических и религиозных — союзов могут, опираясь на власть своих священнослужителей, оттеснить или полностью уничтожить культ богов дома и священнические функции главы семьи. Но там, где власть и значение этих богов сохранены, налицо чрезвычайно сильная связь членов семьи и рода, образующих сплоченную закрытую вовне группу, что оказывает большое влияние на экономические отношения в домашней общности. На этой основе также формируются и типизируются все правовые отношения в семье, обеспечивается легитимность прав жены и наследника, отношение домашних сыновей к отцу и друг к другу. Предосудительность нарушения верности в браке заключается — с точки зрения религиозных представлений семьи и рода — в том, что человек, не состоящий с членами семейного союза в кровном родстве, может приносить жертвы предкам рода и навлечь этим гнев на кровных родственников, ибо боги и numina строго соблюдаемого личного союза отвергают жертвы, которые приносят им те, кто не имеет на это права. С этим, безусловно, тесно связаны агнатический принцип102 и все остальное, что затрагивает легитимность священнических функций главы дома. Право наследования (в частности, исключительное или преимущественное право наследования старшим сыном) основано — наряду с военными и хозяйственными — и на сакральных мотивах. Эта сакральная основа прежде всего и при всех изменениях экономических условий способствовала незыблемости патриархальной структуры домашней общности и рода в Восточной Азии (в Китае и Японии), а на Западе — в Риме. Там, где существует религиозная связь домашней общности и рода, могут возникнуть лишь два типа более широких, в частности политических, обобществлений: 1) конфедерация родов (действительных или фиктивных) на сакральной основе, 2) патримониальное, напоминающее по типу несколько ослабленное домашнее господство, владычество крупного (королевского) домохозяйства над домохозяйствами «подданных». Во втором случае предки, numina, genii103 или личные боги этого могущественного хозяйства присоединяются к домашним богам подданных, сакрально легитимируя положение властителя. Так произошло в Восточной Азии, в Китае, где император монополизировал в качестве верховного жреца наряду с культом домашних богов и культ высших духов природы. Сакральная роль, которую играл genius римского принцепса104, вследствие чего император вошел в число почитаемых богов, была ориентирована на достижение той же цели. В первом случае, наоборот, возникает отдельный бог политического союза. Таким богом был Яхве. То обстоятельство, что согласно традиционным представлениям Яхве вначале являлся богом конфедерации, союза между иудеями и мадианитянами, чревато очень важным последствием — его связью с народом Израиля, который признал его вместе с созданием политического союза и сакрально-правового порядка социального устройства, скрепив клятвой, bertth, чего потребовал Яхве и что принял подчинившийся ему народ. Из этого договора проистекали ритуальные, сакральные и социально-этические обязательства народа Израиля, но также и весьма определенные обещания, обеты со стороны Яхве, о нерушимости которых ему можно было и напомнить, разумеется, в форме, допустимой при обращении к столь могущественному богу. В этом коренится специфический характер обетования, свойственный религии Израиля, не повторяющийся, несмотря на ряд отдельных аналогий, ни в одной другой религии. Что же касается подчинения политического союза единому богу, то это встречается повсеместно. Средиземноморский синойкизм синойкизм представлял собой если не всегда обязательно создание, то в любом случае восстановление культовой общности под властью божества полиса. Полис хотя и служит классическим примером важности феномена политического местного бога, появляется отнюдь не единственным таким примером, поскольку, как правило, каждый устойчивый политический союз имеет своего особого бога, который гарантирует успех союзного действия. На развитой стадии культа этот бог совершенно недоступен извне. Он принимает жертвоприношения только от членов союза и лишь их молитвам внемлет (во всяком случае, должен так поступать). Однако полной уверенности в этом нет, и поэтому шпионство, т. е. попытки воздействовать на него тех, кому это не положено, строго карается. Тем самым чужой остается чужим не только в политическом, но и в религиозном смысле. Даже имеющий то же имя и те же атрибуты бог чужого союза не тождествен своему. Юнона жителей Вейев — не Юнона римлян, как и для неаполитанца Мадонна одной часовни отличается от Мадонны другой: одной он поклоняется, другой пренебрегает и ругает ее, если она помогает конкурентам, или же переманивает на свою сторону. Вражеским богам обещают почет и поклонение в своей стране, если они покинут врага (evocare deos105), как это делал, например, Камилл под Вейями. Иногда богов крадут или каким‑либо образом овладевают ими, но это допускают не все боги. Так, захваченный ковчег Яхве приносит бедствия филистимлянам106. Как правило, каждая победа является победой своего, более сильного, бога над чужим, более слабым. Далеко не всегда бог политического союза является локальным богом, связанным с местом, где сидит руководство союза. Бог Израиля шел по пустыне вместе с народом, впереди него; лары римской семьи также сопровождали ее, если она переходила на другое место. Однако — и здесь наблюдается противоречие — особенностью Яхве считается, что он действует издалека, с Синая, где восседает как бог народов, и только если военная ситуация его народа требует его присутствия и участия, сходит со своим воинством (zebaoth) в громе и буре. С достаточным основанием полагают, что это специфическое «дальнодействие», связанное с тем, что Израиль согласился поклоняться чужому богу, послужило одной из причин превращения Яхве в универсального, всемогущего Бога. Ибо, как правило, качества локального бога и монолатрия, которой он подчас требует от поклоняющихся ему, отнюдь не ведут к монотеизму, а, напротив, усиливают религиозный партикуляризм, в частности на базе полиса. Замкнутый не менее, чем одна церковь по отношению к другой, полностью исключающий образование единого священства, которое действовало бы поверх границ отдельного союза, полис, в отличие от нашего государства, воспринимаемого как учреждение, оставался личным союзом товарищей по культу городского бога, в свою очередь, расчлененным на культовые союзы особых племенных, родовых, домашних божеств, также совершенно обособленных друг от друга. Полис и внутри себя исключал тех, кто находился вне этих родовых и домашних культов; тот, кто не имел бога своего дома (zeusherkeios), не мог занимать должность в Афинах, так же как в Риме не мог принадлежать к сообществу patres107. Неприкосновенность (sacro sanctus108) особого должностного лицо плебеев — tribunus plebis109 — защищена только человеческой клятвой, и у него нет ауспиций и поэтому отсутствует legitimes imperium110, а имеется только potestas111. Высшую стадию своего развития локальная привязка союзных божеств обретала там, где место существования союза как таковое считалось особенно священным для данного бога, как, например, Палестина для Яхве, причем настолько, что по традиции человек, который живет на чужбине, но стремится участвовать в его культе и поклоняться ему, просит прислать ему горсть палестинской земли.

Возникновение подлинно местных богов связано не только с постоянством поселения, но и с другими предпосылками, придающими местному союзу политическое значение. В полной мере оно реализуется в условиях города, который существует как особый политический союз с собственными правами, независимыми от двора правителя и его личности. Мы не обнаруживаем этого ни в Индии, ни в Восточной Азии, ни в Иране и лишь иногда (в виде племенного бога) находим в Северной Европе, а также в Египте, где наряду с правовой организацией городских поселений при разделении округов еще на стадии зоолатрии использовались местные боги. Из городов-государств местные боги переходят в конфедеративные объединения, подобные союзам израильтян, этолийцев и другим, созданным по их примеру. С точки зрения истории идей такое понимание общности как субъекта местного культа есть промежуточное звено между чисто патримониальным пониманием политического действия общности и функциональной концепцией чисто целевого союза или учреждения на манер современной «территориальной корпорации».

Свои особые божества или особых святых имели не только политические союзы, но и профессиональные объединения. В соответствии с состоянием экономики они еще полностью отсутствуют в ведийском пантеоне. Древнеегипетский бог писцов так же свидетельствует о росте бюрократизации, как распространенные на всем земном шаре особые боги и святые у купцов или покровители различных ремесел отражают увеличивающуюся дифференциацию профессий. Еще в XIX в. китайская армия добилась канонизации своего военного бога, что является симптомом восприятия службы в армии как особой профессии, существующей наряду с другими, тогда как у народов древнего Средиземноморья и мидян боги войны всегда были великими национальными богами.

Как в зависимости от природных и социальных причин меняются сами образы богов, так меняются и их возможности занять первое место в пантеоне или монополизировать божественность в своем лице. Строго монотеистичны, по сути, только иудаизм и ислам. Как в индуизме, так и в христианстве теологические представления о высшем божестве или о высших божествах служат сокрытием того факта, что строгому монотеизму здесь препятствует очень важный и своеобразный религиозный интерес — спасение посредством вочеловечения бога. В процессе продвижения к монотеизму мир духов и демонов нигде не был полностью уничтожен, но был подчинен — во всяком случае, теоретически — власти единого Бога (не составляла исключения и Реформация). На практике все зависело и зависит от того, кто сильнее вмешивается в интересы индивида в повседневности — теоретически «высший» бог или «низшие» духи и демоны. Если влияние вторых сильнее, то повседневная религиозность преимущественно определяется отношением к ним, совершенно независимо от официального представления о боге и от рационализированной религии. Там, где существует бог политического союза данной местности, он, конечно, часто обретает первенство. Если множество оседлых общностей, продвинувшихся в формировании устойчивых местных богов, путем завоевания расширяют границы политического союза, то обычно местные боги новых и старых групп обобществляются в некую целостность. Внутри ее по типу разделения труда формируется с разной степенью определенности предметная или функциональная специализация богов, либо исконная, либо обусловленная новым представлением о сфере их влияния. Боги мест, где обосновались великие владыки или великие жрецы, как вавилонский Мардук или фиванский Амон, возвышаются тогда до уровня величайших богов, но с падением или с перемещением резиденции они часто исчезают, как, например, Ассур после падения Ассирийской империи. Если политическое обобществление как таковое является союзом, находящимся под защитой бога, такой союз считается непрочным, пока боги его составных частей не инкорпорированы и обобществлены или даже локально «синойкизированы». Распространенная в древности, эта практика воспроизводилась, когда реликвии святых из провинциальных соборов перемещались в столицу объединенной русской империи112.

Всевозможные комбинации различных принципов создания пантеона богов или обретения первенства кем‑то из них неисчислимы, и полномочия богов столь же изменчивы, как компетенции чиновников патримониальных режимов. Ограничение компетенции сталкивается с привычкой поклонения определенному богу, когда‑то доказавшему свое могущество, или с вежливостью в отношении бога, к которому именно в данный момент обращаются, в силу чего ему кроме его собственных приписываются еще и функции, принадлежащие обычно другим богам. Мюллер113 без достаточного основания определил это как особую стадию, так называемый генотеизм. В обретении первенства кем‑либо из богов значительную роль играют чисто рациональные моменты. Везде, где существуют достаточно жесткие предписания (чаще всего это строго фиксированные и типизированные ритуалы), а их исполнение носит особенно регулярный характер и интерпретировано рациональным религиозным мышлением, на первый план выходят божества, чьи действия ассоциируются с самыми неизменными правилами, т. е. боги неба и звезд. В силу своего влияния на универсальные явления природы они имеют важное значение для метафизической спекуляции и даже воспринимаются как творцы мира. Но в повседневной религиозности — поскольку связанные с ними процессы довольно устойчивы и в практической жизни не вызывают потребности как‑то повлиять на них через колдунов и священников — они обычно особой роли не играют. Бывает, что один бог накладывает определенный отпечаток — как Осирис в Египте — на всю религию народа, особенно если он отвечает какой‑то особой религиозной потребности (Осирис — сотериологической), но при этом не первенствует в пантеоне богов. Ratio требует первенства универсальных богов, и каждое последовательное создание пантеона в какой‑то степени следует систематическим и рациональным принципам, поскольку оно всегда испытывает влияние либо рационализма профессионального жречества, либо стремления к упорядочению со стороны мирян. Именно упомянутая выше связь рационально равномерного движения небесных тел, регулируемого божественным порядком, с нерушимостью священного земного порядка превращает этих богов в призванных защитников обоего рода групп, от которых зависит как рациональное хозяйство, так и надежное и стабильное господство священных норм в общности. Сторонниками и защитниками этих священных норм являются жрецы, поэтому соперничество богов неба Варуны и Митры, охраняющих священный порядок, с могучим громовержцем Индрой, победившим дракона, отражает соперничество жречества, стремящегося к прочному порядку и контролю над жизнью, и мощной военной знати, для которой в основе отношения к надземным силам лежит вера в жаждущего геройства бога и в чуждую порядку иррациональность исполненной приключений и подвластной року судьбы. С этим важным противостоянием мы еще неоднократно будем сталкиваться. Появление в пантеоне небесных или астральных божеств обусловлено обычно систематизированным священным порядком, поддерживаемым жречеством (в Индии, Иране, Вавилоне), и рационально упорядоченными отношениями подданных в бюрократических государствах (Китай, Вавилон). Если в Вавилоне религия в процессе нарастания однозначной веры в господство небесных тел, в частности планет, над всей жизнью, начиная от дней недели до участи человека в потустороннем мире, превратилась в астрологический фатализм, то это следствие уже более поздней активности жрецов и еще чуждо национальной религии политически свободного государства. Властитель пантеона или бог пантеона хотя сам по себе еще не является универсальным интернациональным богом, однако, как правило, находится на пути к этому. Развитое религиозное мышление всегда требует, чтобы существование и качества богов были однозначно и твердо установлены, чтобы бог был, следовательно, в этом смысле универсальным. Эллинские мудрецы сопоставляли божества их более или менее упорядоченного пантеона со всеми обнаруживаемыми в других местах божествами. Тенденция к универсализации усиливается вместе с ростом значения главного бога пантеона, т. е. по мере того как он принимает монотеистические черты. Создание мировой империи в Китае, распространение влияния брахманов во всех политических образованиях в Индии, образование Персидской и Римской мировых империй способствовали возникновению универсализма и монотеизма, хотя и не всегда последовательно и неодинаково успешно.

Образование империй (или другие похожие приспособительные явления) было отнюдь не единственным и необходимым рычагом такого развития. Во всяком случае, подступы к монотеизму в виде монолатрии, обнаруживаемые в важнейшем событии истории религии — в культе Яхве, возникли как следствие совершенно конкретного исторического факта — создания конфедерации. В этом случае универсализм — продукт международной политики, прагматическими интерпретаторами которой стали пророческие сторонники культа Яхве и связанной с ним морали; в конце концов и дела других народов, серьезно затрагивавшие интересы Израиля, стали делом Яхве. Здесь четко видны как специфический и безусловно исторический характер мышления иудейских пророков, резко контрастирующий с натуралистической спекуляцией жрецов Индии и Вавилона, так и неотвратимо следующая из обетований Яхве задача: истолковать всю целостность столь рискованно и одиозно (ввиду обетований) складывающейся судьбы своего народа в сплетении с судьбами других народов как «деяние Яхве» и, следовательно, процесс мировой истории, что и придаст прежнему воинственному богу конфедерации, превратившемуся в местного бога полиса Иерусалима, пророческие универсалистские черты священного надмирного могущества и непостижимости.

Монотеистический и тем самым, по существу, универсалистский характер бога солнца, культ которого ввел в Египте Аменхотеп IV (Эхнатон), сложился в совершенно иной ситуации: с одной стороны, и здесь сыграл свою роль широко распространившийся жреческий и отчасти светский рационализм, в корне отличающийся от израильского пророчества своим натуралистическим характером, а с другой — проявилась практическая потребность монарха, стоящего во главе бюрократического единого государства, после устранения множества богов сломить также могущество жрецов и, возведя царя в ранг высшего служителя бога солнца, восстановить прежнюю власть обожествляемых фараонов. Универсалистский монотеизм христианства и ислама исторически возник на почве иудаизма, а относительный монотеизм учения Заратустры сложился, вероятно, отчасти под влиянием внеиранских (переднеазиатских) религий. Все три разновидности монотеизма были обусловлены своеобразием этического пророчества, отличающегося от пророчества личного примера. Разница между этими двумя формами будет объяснена ниже. Все остальные относительно монотеистические и универсалистские учения были продуктом философской спекуляции жрецов и светских лиц и обретали практическое религиозное значение лишь там, где сочетались с сотериологическим интересом (надеждой на спасение). Но об этом позже.

Почти повсюду началось развитие в направлении строгого монотеизма в той или иной его форме; однако его проникновению в повседневную религию везде, за исключением территорий распространения иудаизма, ислама и протестантизма, мешали, во-первых, идеальные и материальные интересы могущественных жрецов, связанные с культами отдельных богов и местами отправления этих культов, и, во-вторых, религиозная заинтересованность мирян в осязаемом, близком, связанном с конкретной жизненной ситуацией или с определенным и ограниченным кругом людей и доступном магическому воздействию религиозном объекте. Испытанные магические процедуры кажутся гораздо более надежными, чем почитание бога, который — по причине своего всемогущества — не поддается магическим манипуляциям. Поэтому концепция сверхчувственных сил как богов, даже как единого надмирного Бога, отнюдь не устраняет древние магические представления как таковые (не устраняет их и христианство), но создает двойственную возможность отношения к ним, о чем мы и будем говорить далее.

Силу, которая мыслится по аналогии с одушевленным человеком, можно принудить служить человеку так же, как принуждается к этому натуралистически воспринимаемая «сила» духа. Тот, кто обладает харизмой и знает правильные средства, сильнее бога и может подчинить его своей воле. Тогда религиозное действие превращается из служения богу в принуждение бога, а обращение к богу — из молитвы в магическую формулу. Такова неистребимая основа народной, прежде всего индийской, религиозности, впрочем, и вообще весьма распространенная, ведь и католический священник отчасти прибегает к действию магической силы, когда служит мессу или использует власть ключей. Оргиастические и мимические компоненты религиозного культа, прежде всего пение, танцы, драматическое действо, а также типические, неизменные формулы молитв, коренятся если не целиком, то главным образом в народной религиозности. Также антропоморфизация богов приводит к тому, что возможность обрести милость могущественного земного властелина с помощью просьб, подарков, услуг, дани, лести, подкупа и, наконец, угодного ему поведения переносится на богов, которые, следуя такой аналогии, мыслятся также как могущественные, но обладающие большей силой существа. Тогда и возникает необходимость богослужения.

Нет сомнения в том, что специфические элементы богослужения (молитва и жертвоприношение) заимствованы из магии. В молитве граница между магической формулой и просьбой стерта, и технически рационализированное молитвенное производство — молитвенные барабаны и другие аппараты, вывешиваемые на ветру, либо прикрепляемые к изображениям богов или святых полоски, строго количественно рассчитанные манипуляции с четками (почти все это — продукты индуистской рационализации принуждения богов) — всегда ближе к магической формуле, чем к просьбе. Однако и в слабо дифференцированных религиях существует подлинно индивидуальная молитва как просьба: обычно молящийся в чисто деловой рациональной манере перечисляет свои заслуги перед богом и высказывает надежду на воздаяние. Жертвоприношение тоже сначала было магическим инструментом. Частично оно прямо служит принуждению богов, которые, чтобы быть подвигнутыми на действие, нуждаются в возбуждающей экстаз соме, поэтому, по представлениям древних ариев, с помощью жертвы можно добиться от них желаемого. С богами можно даже заключить договор, предполагающий взаимные обязательства: таковы были чреватые столь серьезными последствиями представления израильтян. Также жертва является магическим средством, позволяющим отклонить гнев бога, перенаправив его на другой объект, будь то козел отпущения или (особенно) человеческая жертва. Но важнее и, вероятно, древнее другой мотив: жертвоприношение, в частности жертвоприношение животного, представляет собой communio114 — совместную трапезу, устанавливающую своего рода отношение побратимства между человеком (жертвователем) и богом. Таков результат эволюции еще более древнего представления, согласно которому, разорвав и съев сильное (позже — священное) животное, можно обрести его силу. Даже если в основном значение совершаемых действий определяют собственно культовые представления, привнесенный магический смысл — а такового существует множество разновидностей — может придать жертвоприношению известный новый оттенок. Магический смысл может вообще вытеснить идею культа и стать основным смыслом: ритуал жертвоприношений уже в Атхарваведе, а тем более в Брахманах, представляет собой, в отличие от древних северных жертвоприношений, чистое колдовство. Отход от магического связан с пониманием жертвы либо как дани (например, жертвование первых плодов, чтобы божество позволило человеку пользоваться остальными), либо как наказания, которое человек своевременно налагает на себя сам, дабы избежать божьего гнева, т. е. как искупительной жертвы. Правда, при этом еще отсутствует осознание греха; все совершается (в частности, в Индии) с трезвой деловитостью. Позже с утверждением представлений о могуществе бога и личной подвластности ему человека начинают преобладать немагические мотивы. Бог становится могущественным господином, он может и не совершить желаемого человеком, поэтому его нельзя принудить магическими средствами, а можно лишь умилостивить просьбами и дарами. Однако все то новое, что содержится в этих мотивах и что отличает их от простого колдовства, столь же рационально по своему характеру, что и мотивы самого колдовства. Do ut des — вот главный принцип, мотивирующий повседневную и массовую религиозность всех времен и народов и свойственный всем религиям вообще. Устранение посюсторонних внешних бед и дарование посюсторонних же внешних преимуществ — вот содержание обычной молитвы даже в самой отрешенной от повседневности религии. Все, что выходит за эти пределы, — результат специфического двустороннего процесса развития. С одной стороны, имеет место все более глубокая рациональная систематизация понятия бога и мышления о возможном отношении человека к божественному, с другой — происходит характерное отступление исконного практического расчетливого рационализма. Параллельно рационализации мышления смысл религиозного поведения все меньше ищется в чисто внешних преимуществах экономической повседневности, цель религиозного поведения соответственно «иррационализируется», пока наконец внемирские, т. е. прежде всего внеэкономические, цели не становятся его характерной чертой. Именно поэтому одной из предпосылок такой внеэкономической в указанном здесь смысле эволюции является наличие специфических индивидуальных ее носителей.

Такие отношения человека со сверхчувственными силами, выражением которых служат просьба, жертвоприношение, поклонение, можно определить как «религию» и «культ» в отличие от «колдовства» как магического принуждения, соответственно можно считать «богами» те существа, которым религиозно поклоняются и к которым обращают просьбы, «демонами» же — тех, кого заставляют повиноваться и изгоняют с помощью магических средств. Почти нигде такое разделение нельзя довести до конца, ибо и в ритуале религиозного в указанном смысле культа почти всегда содержатся многочисленные магические компоненты. А в историческом развитии это разделение происходило обычно так, что при подавлении какого‑нибудь культа светской или церковной властью и утверждении новой религии старые боги продолжают существовать в виде демонов.

§ 2. Колдуны и священники

С социологической стороны это разделение [боги и демоны] выражается в появлении священства как группы, отличной от колдунов. В реальности границы между священнослужителями и колдунами очень размыты, как и почти во всех социологических явлениях. Даже понятийные признаки этих типов трудно установить однозначно. Можно в соответствии с указанным делением на культ и колдовство определить как священнослужителей тех профессиональных функционеров, которые оказывают влияние на богов, прибегая к поклонению им, в отличие от колдунов, заставляющих демонов повиноваться с помощью магических средств. Однако во многих религиях, в том числе и в христианской, в понятие священнослужения входят и магические действия. Можно определить священнослужителей и как функционеров регулярно организованного постоянно действующего предприятия по оказанию влияния на богов, в отличие от индивидуальных действий колдунов, происходящих от случая к случаю. Эти крайние противоположности связывает целая шкала плавных переходов, но в своих «чистых» типах они вполне однозначны, и признаком священства можно считать наличие постоянных мест отправления культа, а также определенного аппарата, служащего этой цели. Или же решающим для характеристики священнослужителей можно считать тот факт, что как функционеры — независимо от того, наследственный или персональный характер имеют занимаемые ими должности, — они состоят на службе обобществленного союза (каков бы ни был его характер), т. е. представляют собой служащих или органы этого союза и действуют исключительно в интересах его членов в отличие от колдунов, которые суть лица свободной профессии. Но и это концептуально ясное противопоставление в действительности, конечно, размыто. Колдуны нередко образуют сплоченную ассоциацию, порой даже наследственную касту, обладающую в рамках некоторых союзов монополией на колдовство. В то же время и католический священник не всегда назначен на должность; в Риме, например, он нередко просто странствующий монах, едва сводящий концы с концами, служа мессы от случая к случаю. Иногда священнослужители — это те, кто обладает специальными знаниями, строгой доктриной и профессиональной квалификацией, тогда как колдуны или пророки воздействуют в силу личного дара (харизмы), который проявляется в чудесах и откровениях. Однако последовательно провести такое разделение между подчас высокообразованными колдунами и иногда отнюдь не слишком образованными священнослужителями также нелегко. Нужно проводить качественное различие, ориентируясь на общий характер учености в одном и другом случаях. Позже (при рассмотрении форм господства115) мы увидим, как подготовка колдунов, состоящая в пробуждении харизмы путем «нового рождения» и чисто эмпирическом овладении приемами ремесла, отличается от рационального образования и дисциплины священнослужителей (хотя на самом деле в реальности оба эти типа также перетекают друг в друга). Если же счесть характеристикой священства наличие доктрины, т. е. рациональной системы религиозного мышления, и — что для нас особенно важно — религиозной этики, систематизированной на основе общепризнанного единого откровения (как, например, ислам отличает религию писания от простой языческой веры), то из понятия священства оказались бы исключенными не только служители синтоизма в Японии, но и могущественные иерократии финикийцев, иначе говоря, получилось бы, что мы выбрали концептуальным признаком очень важную, но не универсальную функцию священства.

С учетом всех этих многочисленных, но поодиночке явно недостаточных признаков мы будем считать священством четко определенный круг лиц, нацеленных на регулярное, связанное с определенными нормами, местом и временем и ориентированное на определенный союз культовое производство. Без культа не может быть священства, но культ может существовать и без профессиональных священнослужителей, например в Китае, где культ официально признанных богов и духов предков отправляется исключительно государственными органами и отцами семейств. В то же время даже у типически чистых колдунов встречается послушничество и доктрина (как, например, в братстве гаметсы и ему подобных во всем мире); колдуны располагают значительной властью, устраиваемые ими магические по сути празднества занимают центральное место в жизни народа, но отсутствует постоянно действующее культовое производство, поэтому их нельзя считать священством. Как в культе без священнослужителей, так и в действиях не знающего культа колдуна обычно отсутствуют рационализация метафизических представлений и специфическая религиозная этика. То и другое полностью формируется в среде независимого священства, специализирующегося на постоянном исполнении культа и практическом руководстве верующими. Поэтому в классическом китайском мышлении этика превратилась в нечто совсем иное, чем метафизически рационализированная религия. То же относится и к этике древнего буддизма, лишенного священнослужителей и культа. Как мы увидим позже, повсюду, где священство не стало отдельным сословием и не достигло власти (например, в античном Средиземноморье), рационализация религиозной жизни полностью или частично отсутствует. Если колдуны и гимнопевцы рационализируют магию, но не вырабатывают «должности» священнослужителя, как брахманы в Индии, рационализация идет своеобразным путем. Но в то же время не всякое священство создает нечто принципиально новое по сравнению с колдовством — рациональную метафизику и религиозную этику, ибо это, как правило (хотя и не без исключений), предполагает вмешательство сил, не относящихся к священству как таковому: во-первых, носителей метафизических или религиозно-этических откровений, т. е. пророков, во-вторых, сторонников культа, не входящих в состав священства, т. е. мирян. Прежде чем рассматривать, как религии под воздействием этих «несвященнических» факторов преодолевают этапы магии, одинаковые повсюду на Земле, нужно определить некие типические тенденции развития, обусловленные собственными интересами исправляющих культ священнослужителей.

§ 3. Понятие бога. Религиозная этика. Табу

Самый простой вопрос, следует ли вообще пытаться влиять на того или иного бога либо демона посредством принуждения или просьбы, есть прежде всего вопрос о результате. Подобно тому как колдун должен доказать, что он обладает харизмой, бог должен доказать, что он обладает силой. Если попытка влиять на бога долго не приносит результата, это означает, либо что бог не обладает силой, либо что средства воздействия на него неизвестны, и от такого бога отказываются. В Китае еще и теперь достаточно какому‑нибудь божеству продемонстрировать несколько заметных успехов, чтобы обрести престиж и мощь (shen, ling) и увеличить число своих верующих. Император как представитель своих подданных перед небом дарует богам, доказавшим свою силу, титулы и другие знаки отличия. Но и нескольких крупных разочарований подчас достаточно, чтобы храм опустел навсегда. Непоколебимая вера пророка Исайи в то, что Бог не даст Иерусалиму пасть в битве с ассирийцами, если царь останется тверд, которая вследствие исторической случайности и вопреки всякой вероятности действительно оправдалась, стала прочной основой могущества Бога и его пророков. Таким же было отношение к доанимистическому фетишу и к обладателям харизмы в магии. За неудачу колдун иногда расплачивается жизнью. Священнослужители обладают перед ним тем преимуществом, что могут возложить ответственность за неудачу на бога; однако вместе с престижем бога падает и их престиж, разве что им удается с помощью каких-либо средств убедительно доказать, что ответствен за неудачу не бог, а его почитатели (и это также проще осуществить через богослужение, чем через принуждение бога): верующие недостаточно почитали бога, недостаточно удовлетворяли его потребность в жертвенной крови и соме или, быть может, предпочли ему других богов, поэтому он к ним и не прислушивается. Но в некоторых случаях даже обновленное и углубленное служение не помогает: боги врагов оказываются сильнее. Тогда репутация бога погибла. Если в этом случае не найдется средств объяснить неблагосклонное поведение бога таким образом, чтобы его престиж не только не упал, но, напротив, даже возрос, верующие уходят под покровительство более сильных богов. Иногда священнослужителям удавалось изыскать такие средства. Особенно блестяще это делали служители Яхве, связь которого с его народом по причинам, которые мы еще рассмотрим, становилась тем прочнее, чем бóльшие бедствия народу грозили. Однако для того, чтобы такое стало возможным, необходима выработка целого ряда новых божественных атрибутов.

Антропоморфизированные боги и демоны обладают лишь относительным качественным превосходством по сравнению с человеком. Их страсти и жажда наслаждений безмерны, как у сильных людей. Но они не всеведущи, не всемогущи (в противном случае их не могло бы быть много) и необязательно вечны (например, в Вавилоне и у древних германцев), хотя могут продлить свое замечательное существование магической едой или напитком, которые имеются в их распоряжении, подобно тому, как волшебное снадобье знахаря продлевает человеческую жизнь. В качественном отношении они делятся на полезных и вредных (для людей), первые объявляются, конечно, добрыми и высшими богами, им поклоняются и противопоставляют их вторым, низшим демонам, с изощренным коварством наделяя последних всеми возможными дурными чертами. Демонам не поклоняются, а стремятся колдовством отвести их влияние. Однако не всегда деление происходит именно на такой основе, и уж, конечно, не всегда властители злых сил деградируют до уровня демонов. Мера культового почитания богов зависит не от их благости и даже не от их универсальной значимости. Как раз великие и благие боги неба часто не имеют культа, и не потому, что они слишком далеки, а потому, что их воздействие слишком размеренно, и создается впечатление, что эта размеренность гарантирована и без какого‑либо человеческого участия. Напротив, боги с ярко выраженным дьявольским характером (как, например, бог разрушения и болезней Рудра в Индии) совсем не всегда слабее «добрых» богов и могут обладать громадной силой.

Наряду с очень важной иногда качественной дифференциацией на добрые и злые силы внутри пантеона появляются — и это для нас важно — особо этически квалифицированные божества. Этическая квалификация свойственна отнюдь не только монотеизму. В монотеизме она приводит к важным последствиям, но сама по себе возможна на самых разных ступенях образования пантеона. К этическим божествам особенно часто относятся, естественно, специализированный функциональный бог, ведающий правоприменением, и бог, распоряжающийся оракулами.

Искусство прорицания возникает непосредственно из магии веры в духов. Духи, подобно всем другим существам, действуют в соответствии с некими правилами. Если знать эти правила, можно на основании определенных симптомов (omina), указывающих на намерения духов, предсказать их поведение. Чтобы вырыть могилу, построить дом или дорогу, предпринять какие‑либо хозяйственное или политическое действие, нужны правильные место и время, которые выбирают на основании прежнего опыта. И там, где есть социальный слой, живущий гаданием, как даосские жрецы в Китае, его учение (в Китае — фэншуй) может обрести непоколебимую власть. Тогда всякая экономическая рациональность уничтожается противодействием духов: вопреки их желанию не строятся ни железная дорога, ни фабрика. Справиться с этим сопротивлением удалось только капитализму на стадии его полного развития. По-видимому, в Русско-японской войне японская армия упустила ряд возможностей из‑за неблагоприятных предзнаменований; между тем уже в древности Павсаний сумел в битве при Платеях истолковать знаки богов в свете тактических нужд116. Повсюду, где политическая власть взяла судопроизводство в свои руки и заменила необязательное решение третейского суда в вопросах вражды между родами приговором, имеющим силу принуждения, а древнюю расправу, творимую толпой при религиозных или политических проступках, — упорядоченным процессом, истина почти всегда стала открываться путем божественного откровения (суда божьего). Там, где священнослужители сумели взять на себя толкование оракулов и божьей воли, власть надолго оказалась в их руках.

В полном соответствии с жизненной реальностью блюститель правового порядка — необязательно самый сильный бог: ни Варуна в Индии, ни Маат в Египте, а тем более Аполлон Ликийский в Аттике или Дике и Фемида не были самыми сильными богами. Они отличаются только своей этической квалификацией, связанной с тем, что оракул или бог своим суждением открывает истину. Но этический бог охраняет правопорядок и добрые нравы не потому, что он бог: этика мало интересует антропоморфных богов, во всяком случае, меньше, чем людей; бог делает это потому, что принял данный особый вид человеческого действия под свою защиту. Этические притязания к богам растут параллельно важным социальным процессам: 1) возрастанию роли правосудия и, соответственно, росту требований к его качеству в больших умиротворенных политических союзах, 2) углублению рационального понимания природных мировых процессов как явлений осмысленно упорядоченного космоса (в результате потребности улучшения метеорологической базы сельского хозяйства), 3) расширению регламентации человеческих отношений посредством конвенциональных правил вместе с острым осознанием необходимости их соблюдения и особенно 4) росту социального и экономического значения надежности данного слова, дано ли оно другом, вассалом, должностным лицом, партнером по обмену, должником или кем бы то ни было еще, — иначе говоря, возрастающему пониманию важности этической включенности человека в космос обязательств, делающих его поведение предсказуемым. Боги, к которым обращаются за защитой, также, очевидно, должны либо подчиниться какому‑либо порядку, либо, как великие короли, сами создать его, превратив в специфическое содержание своей божественной воли. В первом случае они подвластны превосходящей их безличной силе, которая внутренне их контролирует и оценивает значение их поступков, сама же может принимать разные формы. Эта универсальная безличная власть, стоящая над богами, проявляется большей частью как сила судьбы. Такова участь (мойра) у эллинов, своего рода иррациональное и (что важно) этически индифферентное предопределение основных черт индивидуальной судьбы, которое хотя и допускает известные отклонения, но пойти ему наперекор опасно (ύπέρμορον) даже для величайших богов. Этим, в частности, объясняется безуспешность многих молитв. Этим также определяется внутренняя установка военной касты, которой совершенно чужда рационалистическая вера в чисто этически озабоченное, в остальном же беспристрастное, мудрое и благое «провидение». Здесь вновь проявляется отмеченная раньше противоположность между героизмом воинов и любым религиозным или чисто этическим рационализмом, с которой нам предстоит еще не раз столкнуться. Совершенно иначе эта безликая судьба выглядит в бюрократических или теократических слоях, например, в китайской бюрократии или у индийских брахманов. Здесь она выступает как провиденциальная сила гармонического и рационального мирового устройства, которая в каждом отдельном случае может носить более космический или более этический и социальный характер, однако, как правило, носит и тот и другой. Так, космический, но одновременно и особенный этически-рациональный характер присущ возвышающемуся над богами порядку в конфуцианстве и даосизме; в обоих случаях это безличная провиденциальная сила, гарантирующая нерушимость размеренного и счастливого хода мировых событий. Это воззрение рациональной бюрократии. Гораздо выразительнее этический характер индийской риты — безличной силы строгого порядка религиозного ритуала, а также и самого космоса, а потому и человеческого дела вообще; это взгляд ведических жрецов, совершающих посредством чисто эмпирических приемов, скорее, принуждение богов, чем поклонение им. Нужно также упомянуть позднюю индийскую концепцию сверхбожественного единства бытия, чуждого бессмысленной смене преходящих явлений: это позиция интеллектуального умозрения, равнодушного к заботам мира. Но в тех случаях, когда считается, что естественный порядок и обычно связываемые с ним социальные отношения, прежде всего правовые, не выше богов, а созданы ими — позже мы ответим на вопрос о том, как это происходит, — предполагается само собой разумеющимся, что бог защитит созданный им порядок от нарушений. Принятие этого постулата имело серьезные последствия для религиозного поведения людей и их общего отношения к богу. Оно дало импульс развитию религиозной этики, отделению требований, предъявляемых человеку богом, от часто невыполнимых требований, предъявляемых ему «природой». К двум изначальным способам воздействия на сверхчувственные силы — подчинению их человеческим целям при помощи магии и стремлению заслужить их благоволение не этическими добродетелями, а потаканием их эгоистическим желаниям — теперь прибавилось следование религиозному закону как особенное средство завоевать расположение бога.

Конечно, религиозная этика начинается не с этой идеи. Напротив, религиозная этика, причем весьма действенная, существует именно в виде чисто магически мотивированных норм поведения, нарушение которых считается величайшим религиозным прегрешением. Ведь при развитой вере в духов каждое особенное, прежде всего неповседневное, событие жизни человека (болезнь, рождение, взросление, появление менструаций) объясняется тем, что в человека входит особый дух. Он может считаться святым или нечистым — это бывает по-разному и часто по случайным причинам, — но практический результат почти всегда один и тот же. В любом случае духа нельзя раздражать, ибо он может войти в того, кто ему мешает, и посредством магии навредить либо ему, либо тому, в ком он сейчас пребывает. Поэтому человека, одержимого духом, сторонятся как физически, так и социально, сам он должен избегать контакта с другими, а иногда даже прикосновения к собственному телу; часто — как, например, в случае полинезийских харизматических вождей — его даже кормят с предосторожностями, чтобы не подвергнуть магическому заражению собственную пищу. Когда господствуют подобные представления, лица, обладающие магической харизмой, могут путем колдовских манипуляций сделать вещи или людей табу для других: прикосновение к ним пробуждает злые чары. Харизматическая власть табуирования иногда осуществлялась рационально и систематически, больше всего в Индонезии и на островах южных морей. Табу гарантировало многие экономические и социальные интересы: защищало леса и дичь (по типу лесного и охотничьего банна королей в раннем Средневековье), предотвращало бесхозяйственное потребление продуктов при их вздорожании, защищало собственность, особенно привилегированную собственность жрецов и знати, обеспечивало сохранность общей военной добычи и не допускало ее хищения отдельными лицами (случай Иисуса Навина и Ахана117), устанавливало границы сексуального и личного взаимодействия сословий для поддержания чистоты крови и социального престижа. При всей чрезвычайной иррациональности этих норм, часто мучительно обременительных даже для тех, кого табу ставит в привилегированное положение, это первый и самый общий случай прямого служения религии внерелигиозным интересам, свидетельствующий также об автономии религиозной сферы. Рационализация табу может создать нормативную систему, которая всегда будет расценивать определенные действия как тяжкие проступки против религии, требуя возмездия, а в некоторых случаях — смерти того, кто их совершил, чтобы злые чары не распространились на все племя. Так возникает этика, гарантируемая табу, включающая запреты некоторых видов пищи и работы в табуированные — «несчастливые» — дни (первоначально таким днем была суббота) или запреты браков внутри определенных групп, в частности между родственниками. При этом табу, однажды принятое по рациональным или неким конкретным иррациональным соображениям — например, по прежнему опыту болезней или злого колдовства, — становится священным. Не вполне понятным образом близкие табу нормы, в основе которых лежит представление об особых духах, пребывающих в отдельных объектах, чаще всего в животных, стали связывать с определенными социальными кругами. Яркие примеры того, как животные, воплощая собой духов, становятся священными животными и предметом культа местных политических союзов, обнаруживаются в Египте. Такие животные и прочие объекты или артефакты могут стоять в центре и других социальных союзов как естественного, так и искусственного происхождения. Одним из самых распространенных социальных институтов, возникших именно таким образом, является так называемый тотемизм, представляющий собой особое отношение между объектом, чаще всего природным объектом, а в чистейшем типе — животным, с одной стороны, и определенным кругом людей, для которых он служит символом братства, а первоначально, вероятно, общей одержимости участников совместной трапезы духом съеденного животного, — с другой. Существуют разные формы этих братских отношений, как и отношений товарищей к тотемному объекту. При вполне развитом типе тотемизма одни выполняют все братские обязанности внутри экзогамного рода, другим только запрещается убивать и есть тотемное животное (исключение составляют культовые трапезы), встречаются и другие напоминающие культ обязанности, основанные часто (но не повсюду) на вере в происхождение рода от тотемного животного. Об истоках широко распространенного тотемного братства все еще спорят118. Однако нам достаточно констатировать, что тотем по своей функции является анимистическим эквивалентом богов культовых товариществ, которые, как мы уже говорили, бывают связаны с самыми разными типами социальных союзов, поскольку нецелеориентированное мышление не может обойтись без конкретного целевого союза личностно и религиозно гарантированного братства, даже если этот союз имеет совершенно искусственный характер. Особенно это относится к регулированию сексуальных отношений, что было заботой рода и требовало строгой, как табу, религиозной гарантии, которую и обеспечивал тотемизм. Но тотем не ограничен сексуально-политическими целями и вообще родом и необязательно должен был возникнуть именно в этой сфере; он представляет собой широко распространенный способ магической защиты братства как такового. Представление о некогда универсальном значении тотемизма, а тем более выведение из него почти всех общностей и всей религии — это преувеличение, от которого теперь полностью отказались. Однако для магически требуемого и охраняемого разделения труда между полами и создания специализированных профессий, а следовательно, и для развития и регламентации обмена как регулярного процесса внутри общности (в отличие от внешней торговли) тотемизм был очень важен.

Табу, особенно магически обусловленный запрет определенной пищи, — это еще один источник имеющего огромное значение института трапезы, застольной общности. Одним источником была, как мы видели, домашняя общность119. Другим стало основанное на представлении о табуированной нечистоте ограничение участников трапезы индивидами с одинаковой магической квалификацией. В обоих случаях могли возникать соперничество и конфликт норм. Если, например, женщина принадлежит к иному роду, чем ее муж, она часто не может делить с ним трапезу, а подчас ей запрещено даже видеть его за едой. Король, находящийся под властью табу (как и табуированные привилегированные сословия — касты — или религиозные сообщества), не должен делить с другими трапезу, а высшим привилегированным кастам запрещено быть на виду у «нечистых» зрителей при культовых, а подчас и повседневных трапезах. Вместе с тем застольная общность часто служит средством формирования религиозных, а тем самым при известных обстоятельствах и этических и политических братств. Первым важным поворотным пунктом в развитии христианства было создание в Антиохии застольной общности апостола Петра и необрезанных прозелитов, чему Павел придавал такое значение в своем споре с Петром120. В то же время нормы табу создают чрезвычайные трудности для общения и развития рыночной общности и других социальных образований. Отношение ко всем, кто находится вне круга конфессии, как к нечистым, характерное, в частности, для шиизма в исламе, создавало для его сторонников непреодолимые трудности во взаимодействии с внешним миром вплоть до Нового времени, когда для решения этой проблемы стали прибегать к различным фикциям. Предписания табу для индийских каст гораздо сильнее препятствовали общению между людьми, чем фэншуй, порожденный верой в духов в Китае, обмену товарами. Конечно, элементарные повседневные потребности ставят известные границы господству религии и в этой сфере: так, в соответствии с индийским кастовым табу «рука ремесленника всегда чиста», как чисты мины121 и эргастерии и все, что выставлено в лавке или что нищенствующий студент (аскетствующий ученик брахманов) берет себе на пропитание. Часто нарушались в интересах полигамии, распространенной в обеспеченных слоях, и сексуальные табу каст: девушки из низших каст иногда допускались в высшие касты в качестве младших жен. Как и фэншуй в Китае, кастовые табу в Индии медленно, но верно превращались в чистую видимость просто из‑за распространения железнодорожного сообщения. Формально кастовые предписания не сделали бы капитализм невозможным, однако очевидно, что экономический рационализм не мог возникнуть там, где нормы табу имели реальную силу. Даже несмотря на их ослабление, слишком сильны были внутренние запреты, мешающие объединению рабочих разных профессий — что означало и разных каст — в одном предприятии, основанном на разделении труда. Кастовая система действует если не в силу прямых предписаний, то по духу и предпосылкам своим в направлении постоянно углубляющейся специализации труда по типу труда ремесленников. Специфическое воздействие религиозного сознания касты на дух ведения хозяйства прямо противоположно рационализации. Кастовая система превращает отдельные, возникшие в результате разделения труда виды деятельности (в той мере, в какой они служат признаком кастового различия) в санкционированную религией и поэтому освященную профессию. Каждая каста, даже самая низшая, рассматривает свое ремесло — не исключая и воровское — как санкционированное особыми богами или, во всяком случае, особой божественной волей жизненное предназначение и утверждается в чувстве собственного достоинства, технически совершенно выполняя свои профессиональные задачи. Однако такая профессиональная этика, по крайней мере, применительно к ремеслу имеет традиционный, а не рациональный характер. Свое назначение и оправдание она находит в области ремесленного производства, в достижении качественного совершенства продукта, и как таковая далека от лежащей в основе всей современной рациональной техники мысли о более целесообразной организации способа изготовления этого продукта или о систематизации функционирования предприятия, о превращении его в рациональное, направленное на получение дохода хозяйство, т. е. от того направления развития, которое стало фундаментом современного капитализма. Этическое освящение предпринимательского хозяйственного рационализма реализовалось в этике аскетического протестантизма. Кастовая этика прославляет дух ремесла; предметом гордости служит не выраженный в деньгах хозяйственный доход, не чудодейственная рациональная техника, усовершенствовавшая использование рабочей силы, а красота и добротность продукта, свидетельствующие о личном, виртуозном умении его создателя, связанном с принадлежностью к данной касте. Решающей для влияния кастовой системы (укажем на это здесь, чтобы больше не возвращаться к этой теме) была ее связь с верой в перевоплощение душ, согласно которой улучшение шансов при новом рождении зависит только от выполнения предписанной кастой профессиональной деятельности. Любая попытка выйти из касты, особенно попытка проникнуть в сферу деятельности других, высших каст, навлекает злые чары и ухудшает шансы при перевоплощении. Этим, как показывают множество наблюдений, и объясняется, почему именно низшие касты, которые, конечно, больше всего заинтересованы в улучшении своих шансов в новом рождении, тверже всего в выполнении своих групповых обязательств и (в целом) никогда не пытались сокрушить существующую систему при помощи социальных революций или реформ. Библейское, подчеркиваемое и Лютером, предписание, гласящее «каждый оставайся в том звании, в котором призван»122, поднято здесь до уровня главного религиозного долга и санкционировано угрозой тяжких последствий при его нарушении.

Там, где вера в духов рационализирована и стала верой в богов, где, следовательно, не пытаются магически принудить духов, а поклоняются богам, служа культ и молясь, магическая этика веры в духов переходит в представление о том, что нарушителя угодных богу норм ждет этическое недовольство бога, их охраняющего. Тогда можно предположить, что победа врагов или какое‑то другое бедствие случились не потому, что бог недостаточно силен, а потому, что он гневается на свой народ, нарушивший предписанные им (богом) этические нормы; следовательно, вызваны эти бедствия людскими грехами, а бог своим неблагоприятным решением хочет наказать и воспитать возлюбленный им народ. Пророки Израиля обнаруживают все новые и новые проступки своих современников и предков, которые бог карает в неутолимом гневе, допуская поражения своего народа в битвах с теми, кто даже не поклонялся ему. Эта мысль, распространенная повсюду, где концепция бога принимает универсалистские черты, формирует из магических предписаний, опирающихся лишь на идею злых чар, религиозную этику. Теперь нарушение божественной воли — этический грех, отягчающий совесть, независимо от прямых последствий поступка. Бедствия, претерпеваемые человеком, — это намеренно посланные богом испытания и наказания за грехи, освободиться от которых и обрести «спасение» человек надеется угодным богу поведением, набожностью. Еще в Ветхом Завете идея спасения, имевшая столь далеко идущие последствия, выступает едва ли не в этом элементарно рациональном смысле избавления от вполне конкретных бед. Вначале религиозная этика похожа на магическую этику: она также представляет собой комплекс весьма разнородных заповедей и запретов, возникших по самым разным мотивам и поводам, где «важное» и «неважное» в нашем понимании вообще не отделены друг от друга, но нарушение которых является грехом. Далее наступает пора систематизации этих этических концепций, когда от рационального желания обеспечить себе делами, угодными богу, личные, чисто внешние удобства осуществляется переход к пониманию греха как проявления единой антибожественной силы, под чью власть подпадает человек, и добра как единого образа святости, который диктует соответствующее поведение, а также надежды на спасение, состоящей в иррациональной убежденности в том, что можешь достичь состояния, когда ты «добр», и это в конечном счете или даже в первую очередь во имя радостного сознания того, что можешь считать себя таковым. Беспрерывная последовательность чередования самых разных концепций, постоянно смешивающихся с чисто магическими представлениями, очень редко, а в повседневной религиозности только эпизодически может вести к абсолютно чистой сублимации благочестия как постоянной основы, служащей константным мотивом специфического стиля жизни. Эта концепция греха и благочестия в их взаимосвязи относится еще к кругу магических представлений: в магии эти два состояния рассматриваются как своего рода материальные субстанции, действующие в человеке, который совершает злые или добрые поступки, как яд и противоядие, или как нечто, напоминающее повышение или понижение температуры. Так, в Индии слово tapas — добытое аскезой могущество святого, которое содержится в его теле, сначала означало «жар» — тепло птицы, высиживающей птенцов, энергию, с помощью которой творец создает мир, а маг вызывает порожденную умерщвлением плоти священную истерию, придающую ему сверхъестественные силы. Путь от представлений, согласно которым человек, совершающий добрые поступки, воспринял внутрь себя особую «душу» божественного происхождения, до форм внутреннего обладания божественным, которые мы еще рассмотрим ниже, столь же долог, как и путь понимания греха от ви́дения его как поддающейся магической нейтрализации ядовитой субстанции в теле человека через идею одержимости злым демоном до представления о дьявольской силе радикального зла, с которым человек борется и под чью власть может подпасть.

Отнюдь не каждая религиозная этика приходит к такому результату. Конфуцианской этике неведомы радикальное зло и вообще единая, противостоящая богу сила греха. Неведомы они и эллинской и римской религиозной этике. В обоих случаях это объясняется отсутствием не только самостоятельно организованного священства, но и того исторического явления, которое, как правило (хотя и необязательно), способствует централизации этики на основе идеи религиозного спасения, а именно пророчества. В Индии пророчество не отсутствовало, но — и это будет показано далее — носило специфический характер, как и соответствующая ему весьма сублимированная этика спасения. Пророчество и священство являются носителями систематизации и рационализации религиозной этики. Наряду с ними в определении пути развития важен и третий фактор: влияние тех, на кого пророки и священнослужители пытаются воздействовать, т. е. мирян. Нам следует прежде всего кратко и в общей форме остановиться на взаимодействии этих факторов.

§ 4. Пророк

Что такое пророк в социологическом понимании? Мы не будем рассматривать в общей форме вопрос, поставленный в свое время Брейзигом123, о том, кто «несет спасение». Не каждый антропоморфный бог является обожествленным дарителем внешнего или внутреннего спасения, и уж, конечно, не каждый, кто приносит спасение, становится Богом или Спасителем, сколь бы ни было распространено это явление.

Под пророком мы будем понимать обладателя личной харизмы, возвещающего в силу своей миссии религиозное учение или волю Бога. При этом мы не станем проводить резкое различие между пророком, заново возвещающим (действительно или предположительно) старое откровение, и пророком, притязающим на то, что он принес в мир совершенно новое откровение, т. е. между восстановителем и основателем религии. Эти два типа пророчества могут переходить друг в друга; к тому же от намерения пророка обычно не зависит, возникнет ли на основе его учения новая община; поводом для возникновения общины могут служить и учения реформаторов, не являющихся пророками. Мы не будем также уделять внимание тому обстоятельству, привлекает ли сторонников возвещаемого учения личность пророка, например Заратустры, Иисуса, Мухаммеда, или учение как таковое, например учение Будды и израильских пророков. Для нас все решает личная призванность. Это отличает пророка от священнослужителя, и прежде всего потому, что авторитет священнослужителя основан на священной традиции, а пророк, напротив, притязает на этот авторитет в силу личного откровения или личной харизмы. Не случайно в подавляющем большинстве случаев пророки выходят не из среды священнослужителей. Учители спасения в Индии, как правило, не брахманы, в Израиле — не священники, лишь Заратустра происходил, по-видимому, из священнической аристократии. Священнослужители, в отличие от пророков, даруют спасение по должности. Правда, сама эта должность может быть связана с личной харизмой, но и в этом случае священнослужитель как участник рационального предприятия по производству спасения легитимирован своей должностью, тогда как пророк, подобно харизматическому колдуну, действует только в силу личного дара. От колдуна пророка отличает то, что его откровение содержательно, и сущность его миссии составляет не магия, а учение или заповедь. Внешне переход от одного к другому не носит четкого характера, ибо колдун часто толкует предзнаменования, но не более того. На этой стадии откровение имеет форму оракула или вещего сна. Вряд ли в древние времени без санкции колдуна могли возникать новые отношения в общности. Кое-где в Австралии еще и теперь решения на собраниях вождей принимаются на основе откровений, полученных колдуном во сне, и если в ряде случаев такой порядок исчезает, это, несомненно, следует считать секуляризацией. Кроме того, без харизматического — а это обычно означает магического — засвидетельствования пророк может завоевать авторитет лишь при исключительных обстоятельствах. Во всяком случае, провозвестники новых учений почти всегда в нем нуждаются. Ни на мгновение нельзя забывать, что Иисус основывал свою легитимацию и свои притязания на том, что он, и только он, знает Отца, что только вера в него есть путь к Богу, т. е. целиком на магической харизме, которую он ощущал в себе. Это ощущение собственной силы, без сомнения, гораздо больше, чем что‑либо другое, заставило его вступить на стезю пророчества. Для христианства апостольского и послеапостольского времени странствующий пророк — явление обычное. При этом всегда требовалось доказательство наличия специфического духовного дара, магических или экстатических способностей. Пророки очень часто толкуют знамения, а также «профессионально» лечат и дают советы. Об этом много говорится в Ветхом Завете при упоминании о пророках (nabi, nebî'îm), особенно в Паралипоменоне и Книгах пророков. Но пророк в том смысле, который мы придаем этому понятию, отличается от таких пророков чисто экономически — безвозмездным характером своего пророчества. Амос гневно отказался от того, чтобы его называли паbi124. То же самое отличает пророков от священнослужителей. Типичный пророк несет в мир идею ради нее самой, а не ради вознаграждения, по крайней мере, получаемого на регулярной основе и открыто. Именно безвозмездность пророческой пропаганды — например, твердо установленное правило требует, чтобы апостол, пророк или учитель (в раннем христианстве) не превращал возвещение истины в профессию, чтобы он лишь недолго пользовался гостеприимством своих приверженцев и жил либо на то, что заработал своими руками (то же в буддизме), либо на то, что дано ему без просьб с его стороны, — вновь и вновь подчеркивается в посланиях апостола Павла (и несколько иначе в уставе буддийских монахов). Слова Павла «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь»125 обращены к тем, чьей миссией является пророчество; в этом заключен, по-видимому, ключ к тайне успеха пророчества как такового.

Время древних израильских пророков, например время Илии, было во всей Передней Азии, а также в Элладе эпохой пророческой пропаганды. Быть может, в связи с образованием крупных мировых империй в Азии и восстановлением после длительного перерыва интенсивного общения между разными странами пророчество во всех его многообразных формах появляется прежде всего в Передней Азии. Греция в это время была открыта для проникновения фракийского культа Диониса и многочисленных самых разнообразных пророчеств. В простое магическое культовое учение гомеровских жрецов проникали теперь, наряду с наполовину пророческими учениями социальных реформаторов, элементы чисто религиозных движений. Эмоциональные культы, а также эмоциональное, основанное на глоссолалии пророчество, рост популярности дурманного экстаза прервали развитие теологизирующего рационализма (Гесиод), начал космогонической и философской спекуляции, эзотерических философских учений и религий спасения. Это развитие шло параллельно заморской колонизации и прежде всего образованию и преобразованию полисов. Мы не будем здесь описывать эти замечательно проанализированные Роде126 процессы, развернувшиеся в VIII и VII вв. и переходящие частично в VI в. и даже в V в. до н. э., следовательно, соответствующие по времени как иудейскому, так и персидскому и индийскому пророчеству и, вероятно, также не известным нам положениям доконфуцианской китайской этики. Эллинские пророки очень отличались друг от друга как экономически, т. е. в зависимости от того, была ли их деятельность ремеслом, так и по наличию у них учения. Эллины также различали профессиональное учительство и безвозмездную пропаганду идей (Сократ127). И в Элладе единственная подлинная общинная религиозность (орфическая) и даруемое ею спасение отчетливо выделялись, поскольку обладали признаками истинного учения, среди всех остальных пророчеств и техник спасения, особенно тех, что были связаны с мистериями. Нам надлежит прежде всего вычленить разные типы пророчества из всех учений религиозных и других спасителей.

Даже в историческое время невозможно провести четкое различие между пророком и законодателем, если под последним понимать человека, задача которого в конкретном случае состоит в систематизации или создании права заново, что делали, например, эллинские эсимнеты (Солон, Харонд и проч.). Не было случая, чтобы такой человек или продукт его труда не получал, пусть впоследствии, божественного одобрения. Законодатель — это нечто иное, чем итальянский подеста, которого приглашали извне не для того, чтобы создать новый социальный порядок, а чтобы иметь стоящую вне котерий128 и, следовательно, нужную для нейтрализации вражды родов внутри одного слоя беспристрастную власть. Напротив, законодатели призывались — не всегда, но как правило — для улаживания социальной напряженности, прежде всего возникавшей как типичный результат самой ранней «социальной политики», когда в ходе обогащения одних и долгового закабаления других происходила экономическая дифференциация военного сословия, а также проявлялись неудовлетворенные политические аппетиты слоев, разбогатевших благодаря хозяйственной деятельности, в отношении старой военной знати. Задача эсимнета — уравнять сословия и создать на веки вечные новое священное право, значимость которого будет подтверждена Богом. Вполне вероятно, что Моисей — историческое лицо. Если так, то по своей функции он должен быть отнесен к эсимнетам, ибо предписания древнего священного права Израиля свидетельствуют о наличии денежного хозяйства и уже возникшем на его почве или возможном остром конфликте интересов среди членов конфедерации. Достижение Моисея состояло в разрешении и предотвращении (например, сисахтией129 субботнего года) этих конфликтов и организации израильской конфедерации с единым национальным богом; можно считать, что по характеру своей миссии он находится где‑то между Мухаммедом и античными эсимнетами. С законом Моисея связан период экспансии новообъединенного народа, подобной той экспансии, которая происходила во многих других случаях (прежде всего в Риме и Афинах) после уравнения прав сословий. После Моисея в Израиле не было «пророка, такого как он»130, т. е. не было эсимнета. Следовательно, не только не все пророки являются эсимнетами в указанном смысле, но именно те, кого обычно называют пророками, к эсимнетам не относятся. Конечно, и более поздние пророки Израиля были движимы так называемыми социально-политическими интересами. Гóре тем, возглашали они, кто угнетает и порабощает бедных, присоединяет поле к полю, дарами склоняет в свою пользу судей; это перечень типичных форм проявления классовой дифференциации в древности, которая в Иудее, как и повсюду, обострилась с возникновением полиса — Иерусалима. Об этом надо всегда помнить при характеристике большинства израильских пророков. Тем более что индийскому пророчеству, например, эта черта не была свойственна, хотя условия в Индии времен Будды считают до некоторой степени сходными с условиями эллинской жизни VI в. до н. э. Это различие объясняется причинами религиозного характера, которые будут рассмотрены ниже. Но следует также иметь в виду, что для израильских пророков социально-политическая аргументация была лишь средством достижения определенной цели. В первую очередь их интересует внешняя политика как арена деятельности их бога. Противоречащая духу закона Моисея несправедливость, в том числе и социальная, в их глазах всего лишь мотив, точнее, один из мотивов гнева божия, а не основание для программы социальных реформ. Характерно, что единственный теоретик социальных реформ, Иезекииль, был теоретиком-священнослужителем и едва ли вообще может быть назван пророком. Что касается Иисуса, то он просто не интересовался социальными реформами как таковыми. Заратустра разделяет ненависть своего скотоводческого народа к кочевникам-грабителям, но основа его учения имеет чисто религиозный характер, он занят борьбой с магическим культом и своей собственной божественной миссией, а экономика относится к побочным последствиям его пророчества. В еще большей степени сказанное относится к Мухаммеду, чья социальная политика, выводы из которой сделаны Омаром, почти полностью сосредоточена на единении верующих в борьбе с врагами вовне, подчинена задаче умножения числа сражающихся за веру.

Для пророков характерно, что миссия не поручена им кем‑либо из людей, а узурпирована. Так же поступали и тираны в греческих полисах, которые функционально были близки к легальным эсимнетам и тоже проводили специфическую религиозную политику (часто, например, поддерживая популярный в массах, но не у знати культ Диониса). Пророки узурпируют власть в силу божественного откровения и для религиозных целей, а типичная для них религиозная пропаганда прямо противоположна по своей направленности типичной религиозной политике греческих тиранов и состоит в борьбе с экстатическими культами. В основе своей политически ориентированная религия Мухаммеда и его положение в Медине — среднее между положением итальянского подесты и Кальвина в Женеве — выросли из его чисто пророческой миссии: будучи купцом, он руководил тайной группой пиетистски настроенных горожан в Мекке, пока не пришел к убеждению, что внешним основанием его миссии должно стать стремление воинских родов к военной добыче.

В то же время пророк рядом общих черт, имеющих переходный характер, связан с учителем этики (в частности, социальной), который, будучи преисполнен новым или возрожденным пониманием древней мудрости, собирает вокруг себя учеников, дает советы простым людям по личным вопросам, правителям — по публичным делам и иногда побуждает их к созданию этических порядков. Отношение учителя религиозной или философской мудрости к ученику, особенно в священном праве азиатских стран, чрезвычайно жестко и авторитарно регулируется; это одно из самых непоколебимых правил пиетета. Магическое или подвижническое обучение, как правило, организовано так, что либо ученика приписывают к опытному мастеру, либо он отыскивает его сам — примерно как в немецких корпорациях «фукс» выбирает «бурша»131, — затем наставник следит за обучением своего подопечного, а тот глубоко почитает мастера. Вся эллинская поэзия любви к юношам вытекает из благоговейного отношения к наставнику, которое свойственно также и буддизму, и конфуцианству и, вообще, характерно для любого монастырского воспитания. Чистейшим типом такого учителя является гуру в священном праве Индии — брахманистский наставник, чьим правилам и поучениям должны годами и неукоснительно следовать отпрыски благородных родов. Гуру обладает всей полнотой власти над ними, и это отношение послушания, напоминающее отношение между famulus132 и magister133 на Западе, важнее для юноши, чем даже его отношения с членами семьи, так же как позиция придворного брахмана (пурогита) официально выше, чем положение самых влиятельных духовников на Западе. Но при этом гуру — лишь учитель, который передает усвоенное, а не данное в откровении знание и занимается этим не в силу личного авторитета, а, так сказать, по поручению. Изобретателей философской этики и социальных реформаторов также нельзя назвать пророками в нашем смысле, как ни близки они им иногда. Правда, древнейшие, овеянные легендами греческие мудрецы, такие как Эмпедокл и ему подобные, а прежде всех Пифагор, были ближе всего к пророкам: иногда они даже создавали общины, объединяемые учением о спасении и характерным укладом жизни и сами в какой‑то степени претендовали на роль спасителей. Но все равно это тип интеллектуалов — учителей спасения, сходный с соответствующим индийским, хотя, в отличие от индийских гуру, они далеко не так последовательно посвящают свою жизнь и мысль делу спасения. Еще в меньшей степени можно считать пророками в нашем смысле основателей и руководителей настоящих «школ философии», сколь бы похожими на пророков они иногда ни казались. Нет принципиальных, неизгладимых различий между Конфуцием, в храме которого сам император совершал коутоу134, и Платоном. Оба учили философии на школьный манер, разница же состояла в том, что влияние на главу государства с целью продвижения социальных реформ для Конфуция было главным интересом, а для Платона — побочным. От пророков обоих отличает отсутствие живой эмоциональной проповеди — устной ли, распространяемой в виде памфлетов, или письменно зафиксированных откровений по типу сур Мухаммеда, — но все равно обязательной для пророка. Пророк всегда ближе к демагогу или политическому публицисту, чем к профессиональному учителю, хотя в то же время деятельность, скажем, Сократа, который также противопоставлял себя школьным учителям мудрости, в понятийном смысле отличается от деятельности пророка по причине отсутствия у него данной в откровении религиозной миссии. Демон Сократа реагирует только на конкретные ситуации, преимущественно предупреждая его и удерживая от определенных поступков. Он как бы обозначает границу сократовского этического (в значительной степени утилитарного) рационализма, которую у Конфуция определяет магическое искусство. Уже только поэтому демона Сократа нельзя отождествлять с совестью, как она понимается в собственно религиозной этике, а тем более нельзя считать его óрганом пророчества.

Аналогичным образом обстоит дело со всеми философами и школами в Китае, Индии, Элладе, в иудейском, арабском и христианском Средневековье. Все эти школы с социологической точки зрения довольно близки друг другу. Учения, которые они вырабатывают и распространяют, могут быть, как у пифагорейцев, близки мистагогически-ритуальному или, как у киников, экземплярному типу пророчества спасения (значение этих терминов будет вскоре объяснено). Они могут, как киники, в протесте против благ мирской жизни и сакраментального милосердия мистерий обнаруживать внешнее и внутреннее родство с индийскими и восточными аскетическими сектами. Но пророков в нашем смысле нет там, где не возвещается религиозная истина, дарующая спасение и обретенная в силу лично воспринятого откровения, что и следует рассматривать как главную характеристику пророка. Индийские религиозные реформаторы, такие как Шанкара и Рамануджа, и западные реформаторы типа Лютера, Цвингли, Кальвина, Уэсли отличаются от пророков тем, что вещают не в силу данного им и нового по содержанию откровения и даже не по божественному велению, как, например, основатель церкви мормонов135 (который и по своим методам близок к Мухаммеду), и прежде всего иудейские пророки, или как Монтан и Новациан136, а также — правда, с сильным рациональным, назидательным оттенком — Мани и Манус137, а более эмоционально — Джордж Фокс138.

Если названные выше типы исключить из категории пророков, все равно остается еще несколько разновидностей. Прежде всего, мистагог. Он совершает таинства, т. е. магические действия, приносящие спасение. Такого рода спасители встречаются во всем мире и отличаются от обыкновенных колдунов только по степени воздействия благодаря тому, что собирают вокруг себя особую общину. Часто на основе считающейся наследственной сакраментальной харизмы складывались целые династии мистагогов, которые веками сохраняли свой престиж, воспитывая учеников, передавая им полномочия и создавая тем самым своего рода пророческую иерархию. Так, в частности, было в Индии, где имя «гуру» относится и к таким вот носителям благодати, и к обретающим их полномочия ученикам. Мистагоги были и в Китае, где, например, иерарх даосов и главы тайных сект получали свои роли по наследству. Тип экземплярного пророчества, или пророчества путем личного примера, о котором сейчас пойдет речь, часто во втором поколении переходит в тип мистагога. Такой переход широко практиковался в Передней Азии, а в век пророков139 стал известен и в Элладе. Но и значительно более древние знатные роды, которые наследственно возглавляли элевсинские мистерии, представляли собой, по крайней мере, маргинальное проявление наследственного характера священства. Мистагог дарует магическое спасение, ему недостает лишь этического учения (в лучшем случае оно оказывается придатком к его основной деятельности), но, как правило, он владеет магическим искусством, доставшимся ему по наследству. Обычно его пользующиеся большим спросом умения дают ему средства к существованию. Поэтому мы исключим и его из числа пророков, даже если он открывает новые пути спасения.

Остаются два типа пророчества, соответствующих нашему пониманию термина: один из них наиболее отчетливо явлен Буддой, другой — Заратустрой и Мухаммедом. Следовательно, пророк либо, как в последнем случае, призван Богом стать его, Бога, орудием и возвещать его и свою волю — в виде конкретного приказа или абстрактной нормы, — и тогда, апеллируя к Божьей воле, он требует послушания как этического долга (этическое пророчество), либо он, подобно Будде, представляет собой совершенного человека, который собственным примером открывает путь к религиозному спасению (экземплярное пророчество). В проповеди Будды ничего не говорится ни о божественной миссии, ни об этическом долге послушания, он просто предлагает тем, кто ищет спасения, следовать его путем. Этот второй тип наиболее характерен для индийского, в отдельных своих проявлениях для китайского (Лао-цзы) и переднеазиатского пророчества, первый же встречается исключительно в Передней Азии, причем независимо от расового деления. Ни Веды, ни классические китайские книги, древнейшие части которых состоят из восхвалений и благодарственных песен священных песнопевцев, магических обрядов и церемоний, не дают оснований предположить, что там, в Индии и Китае, когда‑либо могло существовать пророчество этического типа, подобное переднеазиатскому и иранскому. Решающей причиной этого является отсутствие личного надмирного этического бога; в Индии он родился только в сакраментально-магическом образе внутри поздней индуистской народной религиозности, а в вере тех социальных слоев, где сложились основные пророческие концепции Махавиры и Будды, он всплывал лишь изредка, и всегда пантеистически переосмысленным; в Китае он вообще не был представлен в этике имеющих социальное влияние слоев. Позже мы остановимся на том, в какой степени это обстоятельство можно объяснить социально обусловленным интеллектуальным своеобразием упомянутых слоев общества. В той мере, в какой действуют внутренние религиозные моменты, для Индии, как и для Китая, важно, что представления о рационально упорядоченном мире коренятся в церемониальном порядке жертвоприношений, от неизменности которого зависит буквально все, и прежде всего необходимая повторяемость метеорологических процессов, а в анимистическом понимании — нормальное функционирование и покой духов и демонов, что, согласно как классической, так и гетеродоксальной точке зрения китайцев, обеспечивается этически верным правлением, соответствующим подлинному пути добродетели (дао), в отсутствие которого все рухнет. То же самое относится и к ведическому учению. Поэтому рита и дао в Индии и Китае, соответственно, представляют собой безличные силы, высящиеся над богами. Напротив, трансцендентный личный этический бог — концепция, возникшая в Передней Азии. Она настолько соответствует реальности могущественного земного царя с его рациональным бюрократическим управлением, что трудно не видеть здесь каузальной связи. На всем земном шаре колдун — это прежде всего тот, кто призывает дождь, ибо от своевременного, обильного и вместе с тем не чрезмерного дождя зависит урожай. В обязанности обладающего саном первосвященника китайского императора эта функция входит по сию пору, ибо, по крайней мере, в Северном Китае устойчивость погоды важнее даже, чем ирригация, как бы важна ни была последняя. Но строительство стен и внутренних судоходных каналов — истинный источник доходов императорской бюрократии — еще важнее. Император пытается устранить метеорологические помехи жертвоприношениями, публичным покаянием и упражнениями в добродетели, например, искоренением злоупотреблений правления путем облавы на оставшихся безнаказанными преступников, ибо предполагается, что причину возбуждения духов и нарушения космического равновесия следует искать либо в личных проступках монарха, либо в социальных беспорядках. К числу наград, которые Яхве в старых частях Писания обещает своим приверженцам, тогда еще преимущественно крестьянам, относится дождь. Не слишком слабый и не слишком сильный, не потоп, а дождь обещает он им. Однако кругом, как в Месопотамии, так и в Аравии, урожай зависел не от дождя, а исключительно от систем орошения. В Месопотамии именно ирригация была источником абсолютной царской власти, как в Египте регулирование вод Нила; доходы царя зависели от создания каналов и городов вдоль них трудом захваченных на войне пленных. В пустынях и областях на границе Передней Азии с орошением связано, вероятно, представление о Боге, который не сотворил землю и человека, как обычно принято было считать, из чего‑то, а создал их из ничего: ведь и водная система, принадлежащая царю, создает урожай в песке пустыни из ничего. Царь создал даже право, состоящее из законов и их рациональных кодификаций, — мир впервые увидал его здесь, в Месопотамии140. Поэтому (даже если отвлечься от того, что здесь не было специфических слоев, ставших носителями индийской и китайской религиозной этики «без бога») вполне ясно, что при таких впечатлениях порядок мира мог быть понят как закон свободно действующего, надмирного личного бога. Правда, в Египте, где первоначально фараон сам был богом, попытка Эхнатона создать религию астрального монотеизма сокрушилась о ставшую уже неодолимой силу жречества, систематизировавшего представления народного анимизма. И в Двуречье монотеизму и демагогическому пророчеству противостояли политически организованный и систематизированный жрецами пантеон и прочно установленный государственный порядок. Впечатление, которое произвели на народ Израиля государства фараона и владыки Месопотамии, было, пожалуй, еще более сильным, чем впечатление, произведенное на греков царем персов, басилевсом ϰλτ έξοχήν (об этом впечатлении свидетельствовало появление, несмотря на поражение персов, педагогического трактата «Киропедия»141). Израильтяне освободились из «дома рабства», от земной власти фараона лишь потому, что им помог Царь небесный. Создание земного царства рассматривается как отпадение от Яхве, подлинного господина иудейского народа, и израильское пророчество целиком обусловлено ролью могучих держав и великих царей, которые сначала были как розги гнева Божия, каравшие израильтян, а затем в силу божественного внушения стали силой, освободившей их из плена. Также и круг представлений Заратустры ориентирован, по-видимому, на концепции культурных стран Запада. Таким образом, возникновение как дуалистического, так и монотеистического пророчества в значительной мере было вызвано — наряду с другими конкретными историческими факторами — влиянием относительно близко расположенных крупных центров с их жесткой социальной организацией на менее рационализированные соседние народы, которые рассматривали постоянную опасность со стороны безжалостных и грозных соседей и спасение от них как выражение гнева и, соответственно, милости Царя небесного.

Однако какой бы характер ни принимало пророчество, будь оно этическим или экземплярным, пророческое откровение в любой его форме означает — прежде всего для самого пророка, а затем для его последователей — единое ви́дение жизни, обретенное путем сознательного целостного, наполненного смыслом отношения к ней. Жизнь и мир, социальные и космические события — все обладает в глазах пророка единым систематически организованным смыслом, и поведение людей, чтобы принести им спасение, должно ориентироваться на этот смысл и таким образом к нему приобщаться. Структура этого «смысла» бывает самой разной, в некое единство в ней могут быть связаны логически разнородные мотивы, но важна здесь не логическая строгость, а практическая ценность. Такая концепция всегда означает попытку систематизации — хотя и в разной степени и с разным успехом — всех жизненных проявлений, сведения всего практического поведения к определенному стилю жизни, какой бы эта жизнь ни была в каждом отдельном случае. В нем всегда содержится религиозная концепция мира как космоса, неизбежно предполагающего осмысленность и упорядоченность целого, где отдельные явления могут быть соизмерены с этим целым и по отношению к нему оценены. Из столкновения этой согласующейся с религиозным постулатом концепции космоса как смыслового целого с эмпирическими фактами рождаются сильнейшие конфликты как во внутренней организации жизни, так и в ее отношениях с миром. Пророки — не единственные, кто заняты этой проблемой. На ней сосредоточены и священническая мудрость, и несвященническая философия, как интеллектуальная, так и вульгарная. Последний вопрос метафизики всегда стоял так: если мир как целое и, в частности, жизнь должны иметь смысл, то каким может быть этот смысл и как должен выглядеть мир, чтобы ему соответствовать? Религиозная проблематика пророков и священнослужителей есть то лоно, которое породило (там, где вообще породило) философию без религии и священства, чтобы затем вступить в спор с этой философией как важной составляющей религиозного развития. Поэтому теперь нам важно ближе рассмотреть взаимные отношения священников, пророков и несвященников.