Кровавый гимн

Причиной тому, несомненно, наше восприятие «современности» как преддверия конца света, наша одержимость идеей Апокалипсиса, владеющей нами с тех самых пор, как Христос вознесся на Небеса. Мы должны прекратить это! Мы должны осознать, что стоим на пороге великой эпохи! Больше не надо будет бороться с врагами. Они исчезнут, трансформируются.

Но вот что я особенно хочу подчеркнуть: теория и практика модернизма и материализма (течений, которые столько лет пугали Церковь) до сих пор находятся в стадии становления! Их сакраментальная природа еще только начала приоткрываться!

Детские промахи не беда! Электронная революция превзошла все самые смелые пророчества двадцатого столетия. Мы еще проходим через родовые муки. Испытайте это на собственной шкуре! Прочувствуйте. Доиграйте этот акт до конца.

Повседневная жизнь миллионов, населяющих развитые страны, не только комфортна – в ней сосредоточено великое множество поразительных, граничащих с чудесами вещей. Это порождает новые духовные запросы, бесконечно более дерзновенные, чем цели, которые ставили перед собой миссионеры прошлого.

Мы должны признать, что политический атеизм потерпел крах. Подумайте об этом. Вся система рухнула. За исключением Кубы, возможно. Но что смог доказать Кастро? Ведь даже самые влиятельные политические круги Америки стремятся всячески демонстрировать наивысшую добродетель как нечто само собой разумеющееся. Вот почему мы то и дело узнаем о скандалах во власти! Вот почему люди так расстраиваются! В отсутствие нравственности и правил поведения скандалов не бывает. Наше отношение ко всем слоям общества, которые мы опрометчиво причислили к «светским», могут претерпеть кардинальные изменения. И в самом деле, кто не имеет глубоких и непоколебимых альтруистических убеждений?

Иудео-христианство – религия светского Запада, пусть даже миллионы людей это категорически отрицают. Высокие принципы этой религии навсегда впитаны даже самыми скептически настроенными агностиками-интеллектуалами.

Заповеди этой религии определяют правила поведения и общения и на Уолл-стрит, и на запруженных людьми пляжах Калифорнии, и на встречах лидеров России и Соединенных Штатов.

Скоро появятся (если уже не появились) техносвятые, которые путем умелого распределения потоков товаров и услуг избавят от нищеты миллионы людей. По мере того как в трущобах Азии и Востока будут, словно распускающиеся бутоны прекрасных цветов, возникать все новые и новые интернет-кафе, дающие людям, живущим в разных уголках Земли, возможность общаться между собой, в их сердцах не останется места для ненависти и распри прекратятся. Кабельное телевидение принесет бесконечное количество новых программ на просторы арабского мира. Не останется в стороне даже Северная Корея.

Благодаря компьютерной грамотности национальные меньшинства полностью и весьма удачно ассимилируются в Европе и Америке. Как я уже упоминал, медицинская наука создаст дешевую замену кокаину и героину и таким образом искоренит торговлю наркотиками. Насилие и грубость уступят место утонченным дебатам и обмену информацией. Террористические акты станут крайне редкими, будут считаться деяниями непристойными и недопустимыми и в конце концов прекратятся.

Что касается сексуальности, то революция в этой сфере охватила столь широкие общественные слои во всем мире, что в данный момент мы не в состоянии осмыслить ее последствия. Короткие юбки, короткие женские стрижки, свидания на заднем сиденье автомобиля, работающие женщины, влюбленные геи… У нас просто головы пошли кругом, как это бывает в самом начале пути. Научный подход к деторождению и контроль над ним дали нам немыслимую для прошлых столетий власть, но это лишь предвестие грядущего. Нам следует с уважением относиться к мистическим загадкам сперматозоидов и яйцеклеток, к великим тайнам полов, их взаимного притяжения и влечения. Все дети Господа преуспевают благодаря преумножающимся знаниям, но, повторяю, это только начало. Во имя Господа мы должны найти в себе мужество постичь и принять красоту науки.

Папа слушает. Он улыбается.

Я продолжаю.

Господь Бог, воплощенный в человеческий облик, от восторга перед собственным Творением воистину станет Человеком и в третьем тысячелетии будет признан главным символом Священной Жертвы и Всепоглощающей Любви.

Уверен, потребуется не одно тысячелетие, чтобы постичь замысел распятого Христа. Почему, например, он спустился с небес на землю именно в тридцать три года? Почему не в двадцать? Почему не в двадцать пять? Почему история Христа начинается с младенчества? Кому хочется быть ребенком? Может быть, в ребенке наше Спасение? И почему выбрано именно это время в нашей истории? И это место?

Повсюду сухая глина, песок, гравий, скалы. (Нигде не видел столько скал, сколько на Святой Земле.) Босые ноги, сандалии, верблюды. Представьте себе те времена. Неудивительно, что у них было принято забивать людей камнями! Имеет ли это какое-нибудь отношение к поразительной простоте внешности Христа, к его прическе и одеждам, в которых он явился в то время? Думаю, да, имеет. Полистайте книгу по истории костюма – любую достойную энциклопедию, охватывающую период от древних шумеров до Ральфа Лорена, – и вы не найдете там фасонов одежды и моделей причесок проще, чем в Галилее первого века.

Это очень существенно, говорю я святому отцу. Христос все продумал. Должен был продумать. Как иначе? Он ведь наверняка знал, что его изображения будут распространяться по земле в геометрической прогрессии.

Более того, я думаю, что Христос выбрал распятие, потому что с тех самых пор на всех изображениях он выглядит так, будто хочет заключить вас в свои объятия. Стоит вам взглянуть на распятие с этой точки зрения, все тут же переменится. Вы увидите, как он с любовью протягивает руки всему миру. Христос понимал, что этому образу суждена долгая жизнь. Понимал, что он должен быть абстрактным и при этом легко воспроизводимым. То, что мы спокойно берем в руки изображение жуткой смерти и вешаем его на цепочке себе на шею, совсем не случайность. Господь обо всем думает.

Папа продолжает улыбаться.

– Не будь ты святым, я бы поднял тебя на смех, – говорит он. – Кстати, не подскажешь, когда ты ожидаешь прихода этих твоих техносвятых?

Я счастлив. Он стал похож на прежнего Войтелу – Папу, который продолжал кататься на горных лыжах до семидесяти пяти лет. Мой визит стоил этого.

И потом, не можем же мы все быть Падре Пио или матерью Терезой. Лично я – святой Лестат.

– Я передам от вас привет Падре Пио, – шепчу я.

Но Папа уже задремал. Он усмехнулся и погрузился в сон.

Не слишком высокая оценка моего визита. Я его усыпил. Но стоило ли ждать иного, тем более от Папы? Он так много работает. Он страдает. Предается размышлениям. В этом году он уже побывал в Азии и на Востоке, а скоро отправляется с визитом в Торонто, Гватемалу и Мексику. Уму непостижимо, откуда у него берутся силы на все это!

Я кладу руку ему на лоб.

И ухожу.

Я спускаюсь по лестнице в Сикстинскую капеллу. Там ни души и, конечно, темно и холодно. Но ничего страшного, святой Лестат видит в темноте не хуже Вампира Лестата. И глазам моим открывается ни с чем не сравнимое великолепие.

Я стою в полном одиночестве, отрезанный от всего мира, от всего сущего. Я хочу распластаться на полу, подобно священнику, посвящаемому в духовный сан. Я хочу быть священником. Я хочу благословлять толпу! Я страстно, до боли этого жажду. Я не хочу творить зло!

Но все дело в том, что мои фантазии о святом Лестате растворяются в воздухе. Я сознаю их несостоятельность и невыносимо страдаю от этого.

На залитой солнечным светом площади Святого Петра никогда не появится плакат с моим изображением. И сотни тысяч людей никогда не будут ликовать по случаю моей канонизации. И кардиналы никогда не будут присутствовать на этой церемонии, потому что церемонии этой никогда не будет. И я не узнаю формулу изготовления безвредного наркотика без запаха и вкуса, который по кайфу сопоставим со смесью героина, кокаина и крэка, а значит, не смогу спасти мир.

Я даже не в Сикстинской капелле, а очень и очень далеко от нее. Здесь тепло, хотя и столь же безлюдно.

Я – вампир. И наслаждаюсь этим уже более двух столетий. Я наполнен кровью других существ по самые брови. Я осквернен кровью. Я проклят, как та женщина, страдавшая кровотечением до того момента, когда она коснулась края одежд Христа в Капернауме![2] Я живу кровью. Я ритуально нечист.

Есть только одно чудо, на которое я способен. Мы называем его Обряд Тьмы, и я собираюсь его совершить.

Вы что думаете, чувство вины и угрызения совести могут меня остановить? Nada![3] Никогда! Mais non![4] Даже не думайте! Забудьте! Убирайтесь, с глаз долой! Черта с два! Оставьте меня в покое! Ничего не выйдет!

Я говорил вам, что вернусь? Говорил?

Я испорченное дитя – необузданное, беспощадное, неудержимое, не знающее стыда, безрассудное, неисправимое, бессердечное, неистовое, неустрашимое, не ведающее угрызений совести, порочное и потому недостойное прощения и спасения.

И я, дети мои, приготовил для вас историю.

Я слышу зов колоколов ада!

Что ж, пора начинать!

Итак…

Глава 2

Ферма Блэквуд. Вечер

Небольшое сельское кладбище на краю болота, около дюжины старых могил с вертикально стоящими плитами надгробий, большинство имен давным-давно стерлись, а одно из надгробий, недавно опаленное огнем, почернело от сажи. Все кладбище окружено невысокой железной оградой, по углам которой стоят огромные дубы. Тяжелые ветви деревьев клонятся к земле, небо безупречно сиреневого цвета, ласковый, теплый летний воздух…

Вы совершенно правы, на мне черный бархатный сюртук (приталенный, с медными пуговицами), мотоциклетные сапоги, совершенно новая льняная рубашка с кружевными манжетами и воротником (пожалеем бедного жлоба, который будет ржать по этому поводу). Сегодня вечером я не подстриг свою светлую гриву, что иногда делаю для разнообразия, так что она спускается до самых плеч. Очки с фиолетовыми стеклами я зашвырнул подальше – плевать, если кто-то обратит внимание на мои глаза. А кожа моя все еще сохраняет загар, полученный давным-давно под палящими лучами солнца в пустыне Гоби, где я пытался покончить с собой. И я размышляю…

«Обряд Тьмы… Да, сотвори чудо. Ты нужен им там, в главном доме, ты, принц Проклятых, шейх среди вампиров, хватит уже торчать здесь, раздумывать и предаваться скорби – приступай к делу. В главном доме сложилась очень непростая, щекотливая ситуация, так что…»

Пора объяснить вам, в чем дело.

Так вот, я только что покинул свое тайное убежище и пребываю в глубокой скорби по одной из своих сестер, принадлежащих племени пьющих кровь. Она погибла по собственной воле, здесь, на этом кладбище, в безжалостном огне на вышеупомянутой почерневшей от сажи могиле. Она покинула нас накануне вечером – совершенно неожиданно, никого не посвятив в свои намерения.

Ее имя Меррик Мэйфейр. Всего три года (или того меньше) она провела среди бессмертных, и я пригласил ее на ферму Блэквуд в надежде на помощь в изгнании злобного духа, который преследовал Квинна Блэквуда с самого детства. Квинн – новичок в сообществе пьющих кровь – пришел ко мне с просьбой избавить его от этого духа, который вовсе не собирался отступать даже после превращения Квинна из смертного в вампира, а стал только сильнее и злее. Более того, он стал причиной смерти самого дорогого Квинну человека – тетушки Куин. Гоблин – так звали духа – виноват в том, что эта прекрасная восьмидесятипятилетняя леди упала и умерла. Меррик Мэйфейр была нужна мне, чтобы изгнать злобное существо навсегда.

До того как Меррик приняла в себя Темную Кровь, она занималась наукой и одновременно была колдуньей – вот почему я решил, что у нее достанет для этого сил.

Меррик отозвалась на мое приглашение и разгадала тайну Гоблина. Она соорудила большой алтарь из дерева и угля и подожгла его. Но в огне погиб не только злодей – Меррик последовала за ним. Дух исчез, исчезла и Меррик Мэйфейр.

Конечно, я пытался спасти ее, но душа покинула тело, и, сколько я ни лил на ее обугленные останки свою кровь, Меррик не вернулась.

Пока я метался туда-сюда по кладбищенской пыли, мне вдруг пришло в голову, что бессмертные, получившие Темную Кровь по собственной воле, гибнут значительно чаще и быстрее, чем мы, те, кто о ней не просил. Возможно, гнев, порожденный совершенным над нами насилием, поддерживает нас на протяжении столетий.

Но, как я уже говорил, что-то происходило в главном доме.

Расхаживая по кладбищу, я размышлял об Обряде Тьмы, да, об Обряде Тьмы – сотворении нового вампира.

Но почему мне вообще пришло это в голову? Мне, тому, кто втайне хочет стать святым? Только не подумайте, что кровь Меррик Мэйфейр взывала из-под земли к рождению еще одного новичка, – ничего подобного. Вдобавок это была одна из тех ночей, когда каждый свой вдох я ощущал как маленький глоток горя.

Я посмотрел вверх, на главный дом, как они его называли, – стоявший на возвышении особняк с белыми колоннами, достигавшими второго этажа, и множеством освещенных окон. Последние несколько ночей это место было средоточием моей боли и моих побед, и я прикидывал, как разыграть карты, чтобы никто из участников не пострадал.

Вариант первый.

Особняк Блэквуд гудит от голосов населяющих его доверчивых смертных, которые, несмотря на наше непродолжительное знакомство, стали мне очень дороги. Я называю их доверчивыми, ибо они даже не подозревают, что их любимый Квинн Блэквуд, хозяин дома, и его загадочный новый друг Лестат – вампиры. Именно этого всей душой и сердцем желал Квинн – не должно было произойти ничего предосудительного, потому что это был его дом, и, даже став вампиром, Квинн не был готов рвать отношения с его смертными обитателями.

Прежде всего, это Жасмин – чернокожая домоправительница, мастерица на все руки, обладавшая совершенно неотразимой внешностью (надеюсь, мы еще вернемся к этому, потому как я не могу устоять перед красотой), бывшая любовница Квинна. Их маленький сын Жером рожден, естественно, до того, как Квинн превратился в вампира. Мальчишке четыре года. В белых теннисках на несколько великоватых для его роста ногах он носится вверх-вниз по винтовой лестнице – просто так, для веселья. Большая Рамона, бабушка Жасмин, величественная черная леди с седыми, собранными в узел на затылке волосами, готовит ужин (один Бог знает для кого) в кухне и разговаривает сама с собой. Голова ее при этом трясется. Внук Большой Рамоны Клем – отлично сложенный мускулистый мужчина с гладкой темной кожей, одетый в черный костюм с галстуком, – стоит возле парадного входа и смотрит вверх, по лестнице. Клем был личным шофером недавно ушедшей из жизни хозяйки дома, тетушки Куин, по которой все еще безмерно скорбят все домашние. Он обеспокоен тем, что происходит в спальне Квинна, и не без оснований.

Старый учитель Квинна Нэш сидит у холодного в летнее время года камина в своей спальне, расположенной в конце коридора второго этажа, и беседует с тринадцатилетним Томми Блэквудом. По кровному родству Томми приходится Квинну дядей, но по сути вернее назвать его приемным сыном. Молодой человек производит благоприятное во всех отношениях впечатление. Он тихо оплакивает смерть великой леди, о которой я уже упоминал и с которой он три года путешествовал по всей Европе. «Период становления» – так мог бы назвать эту пору его жизни Диккенс.

На заднем дворе особняка бьют баклуши механики Аллен и Джоэль. Они сидят в открытой и освещенной части гаража, читают «Уикли уорлд ньюс» и буквально заливаются смехом, а из телевизора тем временем доносится громкий рев трибун – идет трансляция футбольного матча. Один гигантский лимузин стоит напротив парадного входа в особняк, второй – на заднем дворе.

Что касается самого дома, позвольте добавить несколько деталей. Мне он нравится. Я нахожу его пропорциональным – качество, не всегда присущее американским домам, построенным в стиле греческого Возрождения. Но этот стоящий на возвышенной террасе красавец с огромными окнами, смотрящими на обсаженную ореховыми деревьями подъездную аллею, выглядит более чем привлекательно и гостеприимно.

Каков он внутри? Американцы называют такие комнаты гигантскими. Все вылизано, нигде ни пылинки. Кругом зеркала, каминные часы, стены увешаны портретами, полы устланы персидскими коврами. И неизбежное соседство мебели красного дерева девятнадцатого века с копиями классического Хэпплуайта[5] и Людовика XIV, дабы создать впечатление так называемого традиционного, или старинного, стиля. Каково? И над всем этим царит непрерывное гудение массивных кондиционеров, которые дарят не только волшебную прохладу, но и создают особую атмосферу, столь изменившую в последнее время Юг.

Знаю, знаю. Мне следовало бы сначала описать место действия, а потом уж перейти к рассказу о персонажах моего повествования. Ну и что? Я не думал логически. Я судорожно размышлял. И не мог просто взять и выкинуть из головы гибель Меррик Мэйфейр.

Квинн конечно же, заявил, будто видел, как Небесный Свет принимает преследовавшего его духа и Меррик Мэйфейр. Для него сцена на кладбище была своего рода богоявлением и не имела ничего общего с тем, что предстало моим глазам. Я видел только, что Меррик принесла себя в жертву. Я рыдал, вопил, сыпал проклятьями.

Ладно, хватит о Меррик. Но держите это имя в голове, потому как она еще может появиться в моей истории. Как знать, вдруг мне захочется снова сделать ее участницей событий. Я не исключаю такой возможности. В конце концов, кто командует на страницах этой книги? Ладно, не принимайте мои слова всерьез. Я обещал вам историю, и вы ее получите.

Дело в том, что события в главном доме не позволяли мне тратить время на причитания. Меррик Мэйфейр ушла от нас навсегда. Ушла незабываемая, жизнелюбивая тетушка Куин.

Горечь потери осталась в прошлом, горечь потерь ждала меня впереди. Но в тот конкретный момент происходило нечто невероятное, из ряда вон выходящее, и я должен был, не мешкая, прийти на помощь моему драгоценному Квинну.

Конечно же, никто не принуждал меня проявлять интерес к жизни обитателей главного дома.

Я мог просто взять и уйти.

Квинн, недавно обращенный вампир, попросил Лестата Великолепного (да, мне нравится этот титул) помочь ему избавиться от Гоблина, и теперь, когда Меррик забрала злобного духа с собой, мне нечего было делать в особняке. Я мог бы умчаться на мотоцикле в сумеречную даль, а вся здешняя челядь стояла бы с открытыми ртами и вопрошала: «А кто он вообще такой, этот разодетый пижон?» Но я не счел возможным оставить Квинна.

Квинн оказался в плену у смертных. А я любил его, очень любил. Он был крещен Темной Кровью всего двадцати двух лет от роду. Фантазер и мечтатель. Неосознанно притягательный и неизменно добросердечный, страдающий ночной хищник, он питался только кровью отпетых злодеев. Квинн любящий и дарящий радость.

(Любящий и дарящий радость??? Как я, например? Итак, малыш допустил ошибку. Помимо всего прочего, я настолько любил Квинна, что разыграл для него чертовски хороший спектакль. Можно ли поставить мне в вину то, что я предан людям, которые пробудили во мне любовь? Так ли уж это плохо для того, кто навеки обречен быть монстром? Скоро вы поймете, что я все время говорю о своем духовном перерождении. Однако вернемся к сюжету.)

Я способен «полюбить» кого угодно, будь то – мужчина, женщина, ребенок, вампир или сам Папа Римский. Я убежденный христианин и в каждом вижу искру Божию. Но Квинна полюбил бы всякий. Любить таких, как Квинн, просто.

Вернемся к нашим баранам, то есть в спальню Квинна, где он переживал очень непростой момент.

Еще до нашего пробуждения в тот вечер (я спал в одном из своих тайных убежищ с высоким, голубоглазым, темноволосым юношей) в особняке появилась смертная девушка и всех там перепугала до ужаса.

Именно по этой причине Клем с тревогой смотрел вверх по лестнице, Рамона бормотала себе под нос, а до безумия взволнованная Жасмин сновала по дому в туфлях на высоких каблуках и нервно заламывала руки. Даже маленький Жером, не перестававший носиться вверх-вниз по винтовой лестнице, чувствовал нервозность обстановки. А Томми и Нэш чуть раньше прервали траурные причитания, чтобы взглянуть на эту девушку и предложить ей свою помощь.

Мне не составило труда проникнуть в мысли всех обитателей дома и разобраться в происходящем, понять, что там происходит нечто запредельное. Пролез я и в сознание Квинна.

А еще я сумел внедриться в мозг той самой смертной девушки, пока она, сидя на заваленной прекрасными цветами кровати, разговаривала с Квинном.

Поначалу мою голову заполнила какофония из чужих эмоций и мыслей, и я, отважный и неустрашимый, даже немного запаниковал. Совершить Обряд Тьмы? Сотворить еще одно подобное себе существо? Горе-то какое! Какое мучение! Караул! Убивают! Полиция!

Хочу ли я в действительности похитить еще одну душу, вырвать ее из лап судьбы? Я, тот, кто жаждет стать святым? Тот, кто водил дружбу с ангелами? Тот, кто утверждает, что лицезрел Господа во плоти? Хочу ли я привести еще одну душу… подумать только!.. В царство бессмертных?

Примечание: одной из наиболее важных причин моей влюбленности в Квинна было то, что создал его не я. Парень достался мне даром. Я ощущал себя немного Сократом – наверное, старик чувствовал то же самое, когда к нему приходили за советом прекрасные греческие юноши… Пока ему не поднесли кубок с ядовитым настоем болиголова.

Однако вернусь к своему повествованию. Если кто-то в этом мире и мог соперничать со мной в борьбе за сердце Квинна, так это приехавшая в особняк смертная девушка, которой он там, в спальне, задыхаясь, шептал о Темной Крови и обещал даровать бессмертие. Да, это незавуалированное предложение прозвучало из уст Квинна.

«Бог ты мой, малыш, не будь таким бесхребетным, прояви же наконец твердость характера! – подумал я тогда. – Ты же только вчера видел Божественный Свет!»

Мона Мэйфейр – так звали девушку. Хочу внести ясность прямо сейчас: Мона не была знакома с Меррик Мэйфейр и никогда о ней не слышала. Меррик была квартеронкой, она родилась в семье «цветных» Мэйфейров, которые жили в центре города. А Мона принадлежала к числу белых Мэйфейров, тех, что обитали в Садовом квартале и, возможно, никогда не упоминали ни о Меррик, ни о своей цветной родне. Да и Меррик не проявляла интереса к знаменитой семье белых Мэйфейров. Она шла своей дорогой.

Но Мона была ведьмой до мозга костей, как, собственно, и Меррик. А кто такие ведьмы? Это те, кто обладает даром читать чужие мысли, вызывать духов и призраков, те, кто щедро наделен мистическими силами и оккультными знаниями. За последние несколько дней Квинн рассказал мне достаточно о знаменитом клане Мэйфейр, и я понимал, что кузины и кузены Моны – если не ошибаюсь, все до единого ведьмы – бросились за ней в погоню и, без сомнения, крайне обеспокоены ее судьбой.

Вообще-то, на похоронах тетушки Куин я уже видел мельком троих представителей этого выдающегося семейства, причем один из них, представьте себе, был священником. Священник – колдун! Подумать страшно! Почему они до сих пор не приехали за Моной, оставалось для меня загадкой. Если только они не медлили намеренно, по причинам, которые станут мне понятны чуть позже.

Мы, вампиры, не любим ведьм. Догадываетесь почему? Любой уважающий себя вампир, даже если ему (или ей) три тысячи лет, способен водить смертных за нос, по крайней мере какое-то время. А для новообращенных, таких, как Квинн, это вообще не проблема. Жасмин, Нэш, Большая Рамона – все они считали его человеком. Пусть эксцентричным, пусть, что называется, не в себе, но человеком. Квинн мог жить среди них довольно долго. Как я уже говорил, они и меня принимали за человека, хотя вряд ли стоило надеяться, что их заблуждение продлится долго.

А вот с ведьмами совсем другая история. Они постоянно совершенствуют свои способности и потому примечают самые незначительные нюансы во внешности и поведении других. Я почувствовал это на заупокойной мессе, едва оказавшись рядом с доктором Роуан Мэйфейр, ее мужем Майклом Карри и преподобным отцом Кевином Мэйфейром. К счастью, в тот день им хватало других забот, и мне не пришлось уносить ноги.

Ладно, хватит об этом. Так на чем я остановился? Ах, да, вспомнил. Мона Мэйфейр была, можно сказать, выдающейся ведьмой. Приняв около года назад Темную Кровь, Квинн поклялся, что больше никогда не увидит Мону, хотя она уже тогда умирала. Мона сразу догадалась бы, что злые силы лишили его жизни, а Квинн не хотел ее расстраивать.

Как бы ни было, по собственной воле и к всеобщему изумлению, приблизительно час назад она прикатила на ферму Блэквуд в семейном лимузине, который угнала из-под носа у шофера от Мэйфейровского медицинского центра, где умирала в течение более чем двух лет. (Бедолага прогуливался около центра, покуривая сигарету, когда Мона газанула со стоянки и лишь краем глаза успела увидеть, как он бросился следом.)

Она посетила всех торговцев цветами, для которых имя Мэйфейров было на вес золота, и забрала у них все имевшиеся в наличии цветущие ветки и огромные букеты, после чего промчалась по длинному двухпролетному мосту через озеро и затормозила прямо перед главным домом фермы Блэквуд. Когда Мона, шатаясь, вышла из машины, босая, в распахнутом больничном халате, похожая на ходячий скелет, покрытый местами обвисшей синюшной, исцарапанной кожей, на нее было страшно смотреть. Жуткую картину дополняли спутанные космы, в которые превратились некогда прекрасные длинные рыжие волосы. Она приказала Жасмин, Клему, Аллену и Нэшу перетащить всю груду цветов из машины в спальню Квинна и разбросать их по кровати под пологом на четырех столбиках и заявила при этом, что Квинн в курсе и все делается с его разрешения. «Не волнуйтесь. Мы обо всем договорились», – успокоила она прислугу.

Насмерть перепуганные, они мгновенно подчинились.

В конце концов, все знали, что Мона Мэйфейр была любовью всей жизни Квинна, до тех пор пока его дорогая тетушка Куин, заядлая путешественница и непревзойденная рассказчица, не заставила его отправиться вместе с ней в Европу, в ее, как она выразилась, «самое последнее путешествие», которое по каким-то причинам растянулось на три года.

А вернувшись домой, Квинн узнал, что Мона находится в Мэйфейровском медицинском центре и что к ней никого не пускают.

Потом Квинн был жестоко обманут и насильственно получил Темную Кровь, а Мона еще год провела в стенах больницы, чувствуя ужасную слабость и не в состоянии даже нацарапать записку или взглянуть на цветы, которые каждый день присылал ей Квинн…

Итак, домочадцы поспешно перетащили цветы в спальню Квинна.

Истощенная девочка (я позволяю себе именно так ее называть, поскольку речь идет о двадцатилетнем создании) не могла самостоятельно подняться по винтовой лестнице. Галантный Нэш Пенфилд, старый учитель Квинна и джентльмен от бога (именно он отполировал до блеска манеры Квинна) отнес Мону на второй этаж и уложил в «будуар из цветов», как она это назвала. Малышка заверила его в том, что розы без шипов, легла на спину и начала декламировать обрывки строчек из Шекспира, дополняя их собственными словами:

– Молю, позволь мне лечь в постель новобрачной, на ложе, усыпанное цветами, а после пусть они украсят мою могилу.