Пожелтела листва. Холода. Я по парку гуляю один. Позади у меня — ни следа. Всё сжигает осенний камин. Я разбился на тысячи слов. На десятки домов и квартир. Но остался среди городов Мой красивый, припудренный мир. Режет ухо моё тишина, И лениво зевает покой. Я в тени и с бокалом вина Поджидаю хромую с косой. Я не стану другим никогда. По-старинке шагаю один. И меня избивают года, Оставляя рубцы из морщин. Оставляя дома и людей, И не мало разбитых сердец. Сотни улиц, полей и аллей, Приближая весёлый конец. Не грусти, моя милая мать, Эта песня — не мрачный итог. Просто я умудрился впитать Всю печаль деревенских дорог. Я хотел разобраться в себе. Но чем дальше я в дебри иду, Тем страшнее на узкой тропе, Тем крикливей вороны в саду. Я сегодня чертовски устал. И слетел на пустырь с тетивы. Мне не нужен ни чей пьедестал, Ни корона с чужой головы. Мне бы в пору семейный очаг, И надежных друзей за спиной. Но я жду, как элитный коньяк, Благородный дубовый настой. Не прождать бы до редких седин, Когда в небе потухнет звезда. Я гуляю по парку один, А за мной — ни пути, ни следа. На краю
Помню я родные дали. Знаю я, что боль уйдёт. Сердце из чугунной стали Не лукавит, не поёт. Не цветёт лицо улыбкой, Не тревожат душу мне Ни луга, с дорогой зыбкой, Ни закат в моём окне. Я луной любуюсь только. Она мне дороже тех, С кем я жался на попойках Для забавы, для утех. Плачет иволга ночная, Дремлет старый кипарис. Я ходил вдали от края, Но сейчас на нём повис. Промотал я жизнь в угаре. Бес попутал, или чёрт. Сердце из чугунной стали Не тоскует, не поёт. Юг
Шумит волна заманчиво и нежно. Листает дни проклятый календарь. Ещё вчера, так холодно и снежно Дышал в окно узорами январь. Ещё вчера я грелся в «Метрополе». Мне снился пляж, и сладкое вино. Ну а сейчас, чтобы увидеть море, Мне нужно просто выглянуть в окно. Крадется вечер на кошачьих лапах. Пустует двор, сгущается мороз. И город весь мне источает запах Твоих насквозь прокуренных волос. Мы в это лето прожили не мало. На юге лето, это целый век. Давай с тобой попробуем сначала: Пустынный пляж, игристое malbec. Шумит волна, и никаких событий, Лишь синева с отлитым серебром. И мысли вьются в диалогов нити, Как виноградная лоза на дом. Я переменчив к слабости, но всё же Ты на меня не злись, и не ревнуй. Я каждой порой чувствую на коже Твой тихий взгляд, как нежный поцелуй. И я живу, я чувствую, и вижу, Не сомневаясь в этом ни на чуть, Как чёрной ночью, через эту крышу Нам светят звёзды, падая на грудь. И я держу в руке твоё запястье. Твой пульс стучит как маленький родник. Быть может в том и заключалось счастье, Чтоб озарить этот прекрасный миг? Но одиноко догорает вечер. И заполняет мысли пустота. Пушинкой облако легло на плечи Могучего кавказского хребта. Вздыхают пальмы томно у причала. На небе месяц розовый повис. И в тишине безлюдного квартала Уснул в дыму курчавый кипарис. И мне тепло от тех воспоминаний, Что город сей так преданно хранит. В тени аллей среди высотных зданий, Мне каждый шаг о многом говорит. Пускай гребёт волна в свою пучину Остаток дней, как в шторме корабли. Я напишу словесную картину Из тишины, разлуки и любви. И вдалеке от шума городского, Где тишина играет на трубе, Из глубины забвения морского Я буду петь прибоем о тебе. Тепло
Тепло в саду. Октябрь южный Не багровеет, не кружит. И сочный кипарис стоит Зеленый, стройный, равнодушный. По небу облако скользит, И полдень нависает душный. Помят годами, и не брит, Я мыслю думы на повторе. И память душу бередит, И так осточертело море, Что пенной россыпью кипит. Одна тоска в его просторе. Ты, как всегда, была права — Я меланхолик и пьянчуга. И ты, почти моя супруга, Имела гордость и права. Но чувства жухнут, как трава, И холодеют, точно вьюга. И ни кола и не двора, Смешной поэт — слуга досуга. Но всё же, одному — легко. Я целый день валяюсь дома. И в магазине пол второго Стою в растянутом трико. Мой скромный мир — глухая кома. Я в ней как сказочный Садко. И киснет ночь как молоко В глазах заблудшего фантома. Острогожские мотивы
Возле дома моего
Я сижу и любуюсь далью, Безмятежной её тоской. И луна золотой медалью Наградила ночной покой. Я пьянею от этого неба, И от шелеста этих берёз. Как давно я у дома не был, Как давно я тоской зарос. Но я предал берёзы эти, И поля, что цветут окрест, Оттого, что на белом свете Очень много красивых мест. И куда бы мой дух кочевний По ошибке меня не занёс, Не забуду я шум вечерний Острогожских моих берёз. «Посмотри в окно…»
Посмотри в окно, Там белым бело. Замело поля, И не видно края. Никого вокруг, Только белый пух. Милая земля Дремлет замирая. Снится ей капель, И весенний хмель, Свиристели трель, Да побеги мая. Но бело кругом За моим окном. Спи, моя земля, Милая, родная. Детства миг
Как сладок миг заоблачного детства. Я вырастал, где степи и луга, Где с ранних лет согрели мое сердце Парное молоко и рыжие стога. Там у забора отшумели клены. Подгнилый тополь — вековой старик. Он для меня по-прежнему зеленый, Хоть и макушкой редкою поник. Мне этот край давно уже не снился, Телега старая и ржавая соха. Там спился дед и дядя тоже спился, Сгубила, видимо, зеленая тоска. Да я и сам с озерною тоскою Смотрю на будущее мрачно, далеко. И тоже пью, я этого не скрою, Прокисло, видимо, парное молоко. Года мои, как клены у забора, А голова, как тополь у крыльца. Так трудно жить цветущим и зеленым, Храня под сердцем холод мертвеца. Песня
Где черемуха цветёт В белый дым заросшая, Там любимая живёт, Милая, хорошая. Сыплет месяц голубой, Звёздною порошею. Я прижмусь к тебе щекой, Милая, хорошая. Буду тихо петь тебе Про мой край некошеный, О моей лихой судьбе, Милая, хорошая. Пусть сердечко говорит, Что в беде изношено, Не сумеет разлюбить, Милую, хорошую. Я под утро пропаду, Словно гость непрошеный, Вместе с месяцем в пруду, Милая, хорошая. Будет лилия цвести От слезы промокшая. Ты прости меня, прости, Милая, хорошая. Рябина
Грустит рябина под окном, Кружит осенняя усталость. А я всё думал об одном, Что до зимы чуть-чуть осталось. И скоро выстелет она Большим шелковым покрывалом Мои любимые поля, Что тихо спят за сеновалом. И только я подумал вдруг, Что будет холодно и зыбко, Как в небе, описавши круг, Легла на золото снежинка. Зима
Снега навалило! Тихо и свежо. Сказочно и мило Выглядит село. Лаются собаки, Тянется дымок. Вдалеке заплакал Поезда гудок. И не видно края, Замело поля. Спи, моя родная, Грустная земля. Спи, а я тихонько Расскажу тебе, Как журавль звонкий Песню льёт весне. Край
Серебрится роса на траве, По берёзкам желтеет листва. Я своей благодарен судьбе, Что знакомы мне эти места. Что я знаю, как пахнет весной Даже старый оттаявший пень. Как питает смертельный покой Голубая межа деревень. Здесь другие совсем облака. Звёзды ночью как лампы горят! И как складная в рифме строка Подбоченясь избёнки стоят. Здесь такая живёт тишина! Наливай мне кувшины ушей Панихидой увядшего льна, И роптанием седых камышей. Напои меня сладким вином, Голубая курчавая Русь! Я тревожусь сейчас об одном, Что сюда никогда не вернусь. Осенняя
Тучи насупились хмурым дождем. Тополь под окнами голый и тонкий. Осень промокшая ставит нам глотки. Что ж, мы еще один день проживем. Лето ушедшее дарит нам грусть. Может быть рано о чем-то жалею? Если грустить, то и мы пожелтеем И облетим, как ноябрьский куст. Дым сигарет на скамье в горсаду. Листья опавшие вальсы танцуют, Словно они на прощанье целуют Лето ушедшее в этом году. О счастье
За туманами, вдаль, за посёлками, Моё счастье укрылось в тени. Запорошено красной метёлкою Облетевшей осенней листвы. А быть может корова лохматая Моё счастье жуёт на лугу? Грусть моя, грусть моя громадная Прокатилась на всю страну. Разделили со мной её многие, Я бы выпить за это не прочь. Все мы, друг мой, на свете убогие, И никто нам не сможет помочь. А стихи, если надо — напишутся. Дайте скуку, тетрадь и покой. Да и счастье, наверно, отыщется, И обнимет приятной рукой. Мой город изменился
Мой город изменился, да и я Совсем не тот, что был полгода раньше. Другая ночь, другие тополя, И лунный свет пронзительней и дальше. Мороз крепчает, веют холода. Колючим стало дома одеяло. Проходят дни, проносятся года, И любит та, что резко поменяла. А дома печь исправили под газ. Не пахнет в нём ни углем ни дровами. Я был вчера, словно в последний раз, Согрет теплом Воронежской печали. Толкнёт вагон цепной локомотив. Когда вернусь? Не знаю, не гадаю. Ну что ж, прощай, Воронежский мотив! Я о тебе всё реже вспоминаю… Волшебная пыль
Стёклами битыми звёзды далёкие Сыплют на землю волшебную пыль. Мысли холодные, мысли глубокие, Тянут из прошлого пыльную быль. Женщина мудрая, ночь кареглазая, Нежно ласкает вселенский покой. Тень моя бледная, тень долговязая, Скромно мелькает унылой строкой. Скука дорожная пасмурным вечером В двери колотит корявой рукой. Все мы на небе звездою отмечены, Все мы когда-то отыщем покой. И на полях увядающей памяти, В сумерках прелых на тысячу миль, В небе холодном, как в брошеной заводи, Тихо мерцает волшебная пыль. Немая даль
Когда в степи смолкают голоса, Густая ночь спускается упрямо. И смотрит даль, как смотрят образа, На алтаре заброшенного храма. Я перед ней, как дикий печенег. Судьба моя туманна и не ясна. Но, в этот жалкий, бесталанный век Немая даль воистину прекрасна. И я спокоен с ней наедине, В немой дали я вижу отражение. Седой ковыль пускает по волне Из головы моей стихотворение. Я не пророк, и более того, Меня пугают собственные мысли. В моё ночное, тусклое окно Дурные мысли звёздами повисли. Я не люблю ни город, ни людей. И не желаю быть кому-то другом. Пускай я самый искренний злодей, Моё нутро не выкорчевать плугом. Немая даль — смиренная вдова, Она покорно мысли хоронила. Лежит ковром багровая трава, На ней готова свежая могила. Среди толпы замученных людей, Мы всё, что есть, от Бога потеряли. Но бьёт ключом в аорте Енисей При виде этой молчаливой дали. Немая даль, прими мою тоску. Пускай она живёт в тебе веками. Раздай листве, и каждому ростку, Что любят жизнь в тебе под облаками. Скромные строки
Ты знаешь, мне всё в этом мире любимо, И синее небо, и шум тростника. И тихая заводь, в которой уныло Плывут бесконечной грядой облака. Ты знаешь, а мне даже снится ночами, Как греется в поле под небом цветок. Я знаю, я помню цветущие дали, И каждое семя, и каждый росток. О как я хотел бы остаться навеки, Корнями врасти в эту почву весной. И всё позабыть, всё что есть в человеке, Навеки приняв равнодушный покой. Наверное, жизнь никогда не кончалась. Восходят побеги на рыхлой стерне. И мне перепала великая радость Родиться на этой унылой земле. Я самый счастливый, без громкого слова! И я откровенно признался себе, Что всё мне любимо, и всё мне знакомо На этой на самой унылой земле. Пускай я сгорю, как осенняя липа До чёрной коры, и до голых ветвей. И ты не услышишь последнего скрипа Под ветром согнувшейся кроны моей. Пускай дождевые, косые потоки Размоют дороги к могиле моей. Ты вспомни тогда эти скромные строки, В которых я жив до скончания дней. Колосок
Среди заброшенных полей Родился стройный колосок. Он был не низок, не высок, На фоне белых купырей. И грело солнышко его, И дождик баловал порой, И над зелёной головой Светили звёзды высоко. Он пил прохладную росу, И гнулся в поле от ветров. Но как-то раз, из-за холмов, Он встретил острую косу. Упал наш гордый колосок, С размаха лёг на чернозём. И вместе с белым купырём Он срезан был наискосок. Минуло лето и зима. И отшумел весны поток. Но только гордый колосок Не возродился никогда. «Я хотел бы вернуться назад…»
Я хотел бы вернуться назад, В этот город душисто-зелёный, Где на улицах вишни и клёны, И малиновый, нежный закат. Да, пускай это будет весна, Я люблю её пьяные ночи. Помню милые, карие очи, В них не знал я покоя и сна. Так наивно звучали слова, Но, едва ли обмануты были. Мы всерьёз и надолго любили, И простили друг друга едва. Я хотел бы вернуться назад Чтобы просто тебе улыбнуться, И обратно счастливым вернуться В этот жизни заброшенный сад. Дивные дали
Вижу я чисто и ясно Мой увядающий сад. В озеро яблоком красным С неба скатился закат. Осень ленивой походкой Бродит по роще кругом. Липа, озябшей сироткой, Грустно стоит под окном. Мне ничего не осталось, Как одинокой стерне. Где моя вешняя радость? Молодость бурная, где? Только не знаю печали В эту осеннюю мреть. Вижу я дальние дали, Вижу багряную степь. Мне это снится едва ли, Всё не привиделось мне. Милые, дивные дали — Мир вам на этой земле. «Край сиреневый, край мой брошенный…»
Край сиреневый, край мой брошенный, Я приехал, я здесь и сейчас! Отчего же твой лик перекошенный Уж не радует северных глаз? Вроде всё остаётся как было: Те же люди, и те же дома. А в деревне всё та же кобыла Так же грустно стоит у двора. Я бы мог рассказать очень много Про Неву, эрмитаж и мосты, Но не ждёт у родного порога Ни бабуля, ни пёс на цепи.. Но, я знаю, что где бы я не был, Под каким не промок бы дождём, Меня встретит нежданная гибель, И согреет родной чернозём. И поэтому, тихо и глухо Не скажу я уехав: «Прощай». Ты моё васильковое ухо, Край сиреневый, брошенный край. Зимний вечер
Гуляю в роще, снег лежит, Мороз такой, что кровь густеет. На небе месяц не блестит, Он угольком багровым тлеет. Деревья страшные вокруг Сомкнулись куполом и дышат. Ну где ты, мой любезный друг? Они все видят, и все слышат. Моя тропинка реже все. А месяц нож вонзил в деревню. Торчит немое лезвие, Огнем горит. А я вот, тлею. И долго будут хохотать Деревья, злые рожи корчив. А я прилягу на кровать На простыню январской ночи. И кто-то скажет по утру: — Ну вот и все, замерз, бедняга. А я лежу, обняв сосну, Как бесполезная коряга. Разное
Больничный
Зароюсь в одеяло я. Тепло, Но тесно, как в гостях. Дрожит на маленьких гвоздях В окне холодное стекло. Январь. Упала ночь на грудь. И вижу я, как за окном На небе золотым пшеном Рассыпал кто-то млечный путь… Хотя, кому я вру сейчас? В моём окне туман и снег. А я лежу среди калек, Которых вижу в первый раз. Тоска. Больничная тоска… Я, вроде жив. Всё на местах. Но, колит шилом тонкий страх, И снится хвойная доска. Да ладно, чушь. Не для меня Ни тесный гроб, ни злая тень. Но от чего дрожит весь день В кисти сухая пятерня? Я так хотел бы всё забыть, Уйти домой на радостях. Здесь неуютно, как в гостях, К которым лучше не ходить. Суицид
Тоска одинокая — чувство прокисшие. Стеною нависшая, писклявая, тонкая, Подруга заклятая — тишь вислоухая. Вязкая, мутная, ну тебя! Закрою ладонями веки опухшие. Не лучше мне. Тешусь обоями, Скучные. Люди! Послушайте, болен запоями Тот, кто наелся людскими помоями. Харкают гадко часы мне минутами. Тикают серые, цокают, чавкают. Бляди охрипшие, скромные будто бы, За дверью в прихожей сандалиями шаркают. Скука такая, что в пору повеситься. Где же ты, лестница? Туберкулёз
Как хочется жить, если болен смертельно, Но трудно понять, что приходится жить. Я кашляю кровью вторую неделю, Но вы не спешите меня хоронить. Ведь я завязал с никотином и водкой. И врач обещал, что я буду здоров. Но пахнет в палате протухшей селедкой От свернутой крови из разных углов. Пейзаж за окном безнаказанно жалок, И хочется тюлем завесить окно. Ночами не спится от скрипа каталок, И сутки длиннее, и жизнь заодно. В такие минуты уж лучше напиться, В окно покурить и упасть на кровать. И все-таки жаль, что ночами не спится, Ведь людям здоровым положено спать. Goodbye, my love (экспромт)
Ты пьёшь бурбон или «Гальяно», Фильтруешь фото в Instagram. А я пью воду из под крана, И ем пельмени по ночам. Ты говоришь, что я дурашка, Что быдло я с Череповца. Ты не права, я Злищев Сашка, И я с Воронежа, овца. И мне плевать с высокой башни На эстетическай подход! Я сплю с её подругой дважды, Пока она «Гальяно» пьёт. И год от года как в блокаде. Я сдам рубеж, всё потеряв. Ты вся в каратах, я — в помаде. Прости меня. Goodbye, my love. Любовь хулигана (шуточная)
Смотрю я в окно твоего общежития. Ты много читаешь, не ведаешь лень. А я вот, читаю состав освежителя На синем баллоне с пометкой «сирень» Ты любишь пробежки, бананы и яблоки. Являешься тонким ценителем вин. А я вот утратил подобные навыки, И бегаю лишь к десяти в магазин. Ты знаешь сто тысяч пунктиров по теме. Слагаешь дебаты про роль США. А я о тебе с пацанами по фене, На корточках, с пивом, под песни КиШа. И пусть хулиганов не любят бабули, Мне важно, чтоб ты полюбила меня. Ведь я за тебя хоть с гармошкой под пули! Любовь моя — лучшая в мире броня. И я, так и быть, изменюсь — не узнаешь. Останутся в прошлом дебош и грабёж. Ты в нежном моём поцелуе растаешь, И больше уже никогда не уйдёшь. «Положите в больницу меня…»
Положите в больницу меня, Покупайте мне фрукты и сок. Я устал без живого огня, И от спирта насквозь промок. Говорите со мной о любви. Я любил в этой жизни не раз. Жаль не светятся больше огни В глубине моих серых глаз. Прочитайте мне ночью стихи, Только тихо и еле дыша. Нет на свете стихов плохих, Есть ленивая в теле душа. Покажите мне старый альбом, Где мои фотокарточки спят. Напоите меня этим сном, Не будите меня лет пять. Обманите меня перед сном, Обещайте мне солнце и май! Напоите хорошим вином… Или лучше — налейте чай. Лили
О, Лили, опадала листва. Только юг забывать не устану. Ведь не те это были слова, Что желанными кажутся спьяну. О, Лили, опадала листва. Помню месяц над горным хребтом. Он светил, не давая покою. Говорил я совсем не о том, О чем думали вместе с тобою. Ах, Лили, западали слова. И пускай я не видел Шираза, Как не видел Босфор никогда. Мне милей от родного Кавказа, Когда рядом такие глаза. Да, Лили, это было вчера. И пускай эти горы запомнят, Что я им рассказал в тишине. Ведь ненужные чувства покоя Я спалил на прощальном костре. О, Кавказ, голубая дуга. Счастье
Где бы счастье отыскать? Я набрал бы много. Стал бы людям раздавать, Просто, на дороге. Заглянул бы в детский дом, Подарил бы детям. Положил бы под окном В хмурый день соседям. Маме выслал бы домой, Пусть поставит в вазу. Был бы брат сейчас живой — Всё отдал бы сразу. Если б стали все вокруг Счастливы безмерно, То и я, мой милый друг, Стал бы непременно. Есенин
Осень вновь будоражит умы. В эту осень я тих и смиренен. Но в мои черно-белые сны Стал является Сергей Есенин. Вот опять он зашёл ко мне. Среди ночи зашёл, без стука. Снял пальто, а затем кашне. Улыбнулся, подал мне руку. Он гранёный протёр стакан, И хрипел мне на кухне с пьяну, Что вся жизнь — роковой обман, И тянулся опять к стакану. Мы с ним пили всю ночь вино, Я забыл, что он мне приснился. Он курил «Беломор» в окно, И луну обоссать грозился. Он смеялся, и пил опять. Иногда говорил стихами. И свою золотую прядь Без конца поправлял руками. И в дыму папирос густом Он под утро сто раз прощался. И ушёл в «Англетер» потом, Ну а я? Ну а я остался. Про коня
Ноябрь. Густая прокисшая грязь Печатает след от копыт. За хмурым хозяином, в сад волочясь, Отвязанный конь не спешит. В запутанной гриве солома висит, Белеет на моське слюна. На ребрах худых полосою блестит Замыленный шрам от седла. Не гладит хозяин по шее рукой, В сторонке засаленный кнут. Он молча мотает веревкой тугой Последний, смертельный хомут. Из кожуха выйдет на улицу нож, И кровь устремится на грудь. Забьётся в коленях предсмертная дрожь, И не продыхнуть, не глотнуть. Холодное небо в глазах отразит Последний заоблачный сон. А в тихом дворе одиноко стоит Телега с кривым колесом. Неизвестному солдату
Лежит боец за ржавою оградой. Лежит один среди густых берёз. И стал ему посмертною наградой В краю чужом заброшенный погост. Лежит боец без имени и даты. Шумит листва над маленьким холмом. Он в землю лёг, как многие солдаты, Без орденов на кителе своём. Лежит боец, оставленный навеки В земле сырой, где душно и темно. Объяты сном опаленные веки. В краю родном забыли про него. Лежит боец под мирным небосклоном, Последний бой и вспышка позади. Но помнит он, как за багровым Доном Потух огонь в разорванной груди. Он как и ты любил леса и дали. Любил снега, и свет далёких звёзд. Его друзья давно отвоевали, А он не смог преодолеть погост. Лежит боец бурьяном зарастая. Никто по нём не плачет, не тужит. Лежит в земле дружина боевая. Без орденов, без имени лежит. Не стихи
Сердечко трудится пока. И я живу, дышу, и вижу Как в небе лужа молока Ползёт, и капает на крышу. Я намотал себе на ус, Что нет чудес в густом тумане. Я трус, но, всё же — не боюсь Вертеть судьбу на барабане. Я жил у моря целый год, Где алыча, хурма и сливы. Где грел под пальмами живот, Пусть одинокий, но счастливый. Но счастье — хрупкая деталь, И мимолётное, как лето. И мне сказали: «Очень жаль, Но нет вакансий для поэта». Какая боль. Но, так и быть. А стрелка тикает упрямо. И всё бесследно позабыть, Мешают два глубоких шрама. Похулиганил, погрустил, И сделал вывод на уроке. Того, кто кашу заварил, На два и шесть закрыл, в итоге. И вот я здесь. Привет, Нева! Привет, культурная столица! Ты помнишь всё, и я едва Забыл твои дома и лица. Я снова здесь, и как живой Глядит архангел на дворцовой. С такой же светлой головой, С такой же жалостью тяжёлой. Но сердце трудится пока. А значит будет день и пища. На небе будут облака, Ну а под ними — Саша Злищев. Полночь
Мои стихи, и книги, и окурки — Всё на столе, и полночь на часах. И капилляры у меня в глазах, Что кракелюр на белой штукатурке. И километры слов в карандашах. И сотни мыслей в жилистой фигурке. А за окном январь и полумрак. Меня тошнит от этого расклада. Зима всегда как новая блокада, Но из неё не вырваться никак. И лает пёс на улице, дурак. Ему для счастья очень мало надо. А бледный ветер ломится в окно Стучит ветвями по стеклу настырно. И если б он имел своё лицо, Наверняка смеялся бы ехидно. Пришёл февраль на белое крыльцо, И наблюдает в двери любопытно. Так одиноко в этой пустоте. Так надоели серые обои, И этот запах прошлогодней хвои, И эта жизнь в голодной нищете. Стране нужны холопы, и герои, Но мы с тобой не эти, и не те. А завтра будет новое вчера. И чудеса не свалятся под ноги. Мы так боимся покидать берлоги, Хотя, давно решили, что — пора. Но мы вернемся вечером, в итоге Топтать узоры старого ковра. Когда помру
Когда помру я, будет невдомёк Зачем пришёл, и для чего родился. Так мало спел, так много приберёг. Так скучно жил, и с этим примирился. Когда помру я — будут холода. Взойдёт луна лампадой золотистой. Уйдут в откос скупые поезда, Укрыв в плацкарт мечты мои и мысли. Когда помру я, тополь у ворот Опустит руки до земли осенней, И жизнь мою, как веником сметёт, В обрывки фраз моих стихотворений. Проза
Хутор
1
Весенний паводок давно уже сошёл, но просёлочная дорога в хуторе по-прежнему оставалась вязкой, словно густая овсяная каша. В центре хутора, рядом с кладбищем, над домами заметно высится железный амбар. Брошенные комбайны вокруг амбара, словно мертвецы советской эпохи железными ртами демонстрируют свои гнилые зубы.
Из глубины прозрачного, свежего воздуха нарастет железный шум приближающейся электрички. На станции «125 километр» давно уже не выходят люди. Непонятно для кого бетонной плитой обозначен перрон. Хутор Степной — одичалая сторона. Редкого гостя он разглядывает со всех сторон чёрными дырами выбитых окон из старых, покосившихся изб. Замерли в поклонах синие шеи колодцев — журавлей, чьи кормушки давно опустели в глиняной чаше пересохшей земли. Мёртвый уголок, колыбель традиций.
Людей в этом хуторе можно по пальцам пересчитать: Баба Нюра, Кулачиха, Клавка, дед Иван, Валька, да муж её Витька. Все они люди не молодые уже. Когда-то хутор процветал и развивался, а сейчас будто проклял кто. Молодёжь разъехалась, работать некому, так и стала здесь жизнь. Каждый день как один. Живут кто чем. У каждого скромный огородик, да скотина в виде кур да гусей. Так же, каждый месяц исправно в хутор носит пенсию почтальон.
Недавно в хутор приезжала большая белая машина. Вышел из неё мужик в костюме строгом, а за ним ещё два, но одетых намного проще. Постояли, покрутились, что-то долго обсуждали и кивали головами. Тот, что в костюме, держал руки скрещенными на груди, и часто на часы поглядывал. Потом они так же резко исчезли, как и появились.
В тот вечер в хуторе покоя не стало. Баба Нюра подняла визг на всю улицу, мол, сносить нас будут к чёртовой матери и застроят какими-то заводами да бараками. Витька всё смеялся, и сплёвывал на землю табак из вонючей махорки. Кулачиха охала и боженьку молила, а дед Иван задумчиво всё слушал в стороне, да потирал в руках затёртую до блеска треснутую трость. Кто знает, о чём думал дед? От него давно слова неслышно было, всё кивал да поддакивал. Своего мнения никогда не высказывал ни по каким вопросам и причинам. Живёт он один с собакой Чайкой. Часто можно встретить его рано утром гуляющего вдоль одной единственной улицы, а собачонка вокруг него вьётся как уж, что порой деду прохода не даёт. Вот только с ней он и разговаривает. Нагнётся к Чайке, почешет за ухом, да и шепнёт ей чего-то, а та как мяса съела — глаза загорятся, и хвост по сторонам ещё чаще загуляет. Одна радость у деда, и это — собака по кличке Чайка. Говорят, что семья его в войну вся погибла. Снаряд прямой наводкой ударил прямо в избу когда они спали. А сам дед тогда на фронте был. После войны Иван так и не женился. Работал водителем на комбайне. Бывало, мужики после рабочего дня и выпить не дураки были, а Иван всё отнекивался да отшучивался. Не любитель был. Ну и пошёл слух, мол, тронулся Иван. С тех пор не было у деда ближе никого кроме собаки. Чайку он ещё щенком на железной дороге подобрал не далеко от хутора. Сидела она на перроне худющая как доска, и скулила еле слышно. Видать кто-то из дачников из электрички выкинул, а дед мимо бедняги пройти не смог — жалко стало животину, издохнет ведь. Покрутил он её в руках, пощупал, да и сунул под фуфайку щенка. Почему Чайкой назвал, вот этого никто не знает. Окрас у неё интересный — вся белая, а лапы чёрные, может потому и Чайка, чёрт его знает. Он Чайку на цепь никогда не сажал, зимой так вообще в хату заносил до весны. Тешился с ней как с ребёнком, молоком поил, и кормил харчами из своей тарелки. И где только не увидишь деда, собака с ним повсюду была.
2
Не прошло и двух дней, как машина эта белая вновь в хутор приехала. Баба Нюра тут как тут, словно у окна дежурила. На этот раз приехали только двое, без блатного пиджака.
— Здорово, хлопцы. Ищите кого? Аль, что украсть удумали?
— Привет, бабуля! Что ты! Красть мы нечего не хотим, Разве что немного времени Вашего драгоценного. Дело у нас к Вам.
— Ко мне? И шо ж це за дело таки?
Мужики переглянулись, и продолжил второй:
— Мы из города приехали, меня Сергеем зовут, а это брат мой Дмитрий. Ты, бабуль, давно тут живёшь?
— Давно, сынки, давно. И родилася я тут, и выросла, и мужа тут же схоронила. А вы не из этого, не из телевизера ли?
— Да не совсем — продолжил Сергей — Мы по сёлам и деревням утварь старинную скупаем, или меняем на новую. Вам-то зачем старьё нужно? Вот и давайте меняться. Ну или деньгами поможем. Есть ли у Вас чего интересного тут?
Баба Нюра брови насупила, подбородок рукой подпёрла, и стала усиленно вспоминать. Старушка то в землю глаза опустит, то исподлобья на гостей незваных стреляет. А братья смотрят на неё, да умиляются.
— Ну так что, бабуль, пустишь в хату. Мы сами посмотрим, да выберем то, что нам нужно. Ты не бойся, мы люди цивилизованные. Нам чужого даром не надо, а договориться всегда успеем.
— Ну, не знаю я. В первый раз вижу вас. Гости нас редко посещают, а мы тут одичали совсем, вот и думай кто вы.
— Дело Ваше, бабуль. Не хотите — как хотите. Мы тогда по другим хатам пойдём.
— Ладно — сказала баба Нюра — пойдёмте.
Только зашли гости на порог, сразу стали по сторонам озираться. Всё руками лапают: занавески, плошки, вилки с ложками, да на икону косятся. Бабка за каждым шагом следит, щурится, и платок на голове поправляет. Походили гости по хате, сели на диван и стали шушукаться меж собой.
— Ну что, хлопцы, ничего не приглянулось?
— А Вас как звать-то, бабуль?
— Баба Нюра я.
— Баб Нюр, ну что хотим сказать… Изба у тебя старая, худая совсем, мы бы её полностью купили, да вот только приглянулись нам комод твой, чайничек медный, да икона, что в углу висит. Комод мы бы тебе поменяли на новый, современный. Чайник бы тебе электрический купили, а за икону пять пенсий твоих выплатим. Как ты на это смотришь?
