Помоги проекту - поделись книгой:
— А это палка моя плевательная! — с гордостью сказал Кукин, вытаскивая из-за дивана обломок лыжной палки. — Мама теперь ее использует как трость. Я плевал из нее рябиной или бумажными патронами. Обклеил пластырем с одной стороны, чтобы губы не к железу, и плевал из окна вверх под сорок пять градусов — далеко-о попадал! Кто-нибудь сидит у подъезда на лавочке — видят — сверху — раз! — с одной стороны упало, раз! — с другой, не больно, ничего, а просто интересно. Особенно мне. Это очень хорошее дыхательное упражнение. Народ сначала озирается, потом начинает бдительно смотреть, потом принимаются вычислять обратную траекторию. Иногда даже замечали меня сквозь деревья.
— А! Вот! — кричали. — С пятого этажа!..
Тогда я прячусь. А они уходят. Кто ж может выдержать такую бдительность?
Мы с ним стояли, обнявшись, и целый мир, сам того не подозревая, лежал у наших с Кукиным ног: огни земли и безлюдные дороги, отшельники в лесной пуще, осенний туман, халдеи, египтяне, греки, сирийцы и эфиопы — весь наш московский сброд.
— Один парень был на год помладше меня, — говорил, покрывая лицо мое поцелуями, Кукин. — Он девятиэтажный дом рябиной переплевывал. Я же всего только до седьмого мог доплюнуть.
— А меня ты сразил, — отвечала я Кукину, —
— Милочка, Милочка, — произнес Кукин страстно и довольно безумно. — Я должен признаться тебе — меня потрясал мой одноклассник. Он от стены противоположной доплевывал до доски! Он потрясал меня, что, во-первых, он в классе! — мог так свободно плеваться. А во-вторых, его мощь — он дотуда доплевывал безо всякого плевательного аппарата.
Кукин рос без отца. Его папа оставил его маму из-за того, что она, вступая с ним в брак, отказалась менять свою девичью фамилию. Хотя у отца была очень благозвучная фамилия: Вагин.
— Вагина — это звучит гордо, — уговаривал он ее, — и красиво. Не то что какая-то Кукина.
Но мама решила оставить себе непременно фамилию предков по той пустяковой причине, что если она станет Вагиной, то тогда Кукины переведутся на этой Земле. К тому же, говорила она, не имя красит человека, а человек имя.
Нашла коса на камень, а дело касалось фамильной чести, поэтому Вагин без дольних проволочек ушел от своей строптивой жены, так и не увидев не замедлившего появиться на свет Кукина. Лишь спустя много лет он позвонил ему по телефону и сказал, что, как ни крути, Вагин Кукину — родной отец, и тот обязан баюкать его одинокую старость.
— Сыночка! Чай готов, приглашай свою спутницу к чаю, — послышался из-за двери голос мамы.
Она ватрушек напекла! Выставила парадный сервиз для особо торжественных чайных церемоний. В окне у нее тоже ветер качал березы, но на стене висел ее собственный портрет в простой деревянной раме.
— Правда, я тут похожа на Джоконду? — спросила она с английской улыбкой.
— Один к одному, — говорю.
— К сожалению, — сказала она, — я ничего не слышу, и мы не сможем насладиться беседой.
— Не страшно, — ответила я, налегая на ватрушки.
— Во мне умерла трагическая актриса, — вздохнула она после долгой паузы. — Как я читала со сцены Илью Оренбурга!
— А кто это? — спросил Кукин.
Ему никто ничего не ответил.
— Надо сказать, я окончила очень хорошую школу, — вдруг заявляет мама Кукина. — У нас были лучшие преподавательницы в Москве. Все старые девы. Все-все-все.
— Я хочу умереть молодой, — сказала я.
— Молодой ты уже не умрешь, — резонно заметил Кукин.
В тот день мне исполнилось двадцать семь лет.
Йося, Йося, опять ты набедокурил! Мало тебе досталось от Фиры, когда ты с помойки принес чье-то кресло-качалку, потом притащил табурет, ломберный столик потрескавшийся, ты ополоумел! Любят евреи устраивать голубятни! Как будто только что приехали, все разложили, и никто не думает никуда ничего рассовывать. Тут ковры скрученные, сверху мебель, тряпье, старье, барахло, но это все ладно уже, а зачем ты, Иосиф, принес к нам с помойки гроб? Да, он крепкий, он пахнет сосновой смолою, он хороший и всем нам как раз, но у нас в нем пока — тьфу-тьфу-тьфу! — нет надобности!
— Фира, Милочка, — лепечет Йося. — Я пошел в магазин — вижу, он на помойке валяется — ну, просто полностью никому не нужный. Я окаменел, и две пустые черные сумки бились на ветру за моей спиной, как крылья ангела. Только не подумайте, что я его сразу схватил и потащил, хотя каждый бы на моем месте так и поступил, ведь гроб сейчас стоит денег! Я его приоткрыл, заглянул и как следует убедился, что в нем никого! Потом я его приподнял, он был нетяжелый, но с гробом мне вряд ли бы удалось забежать в магазин. Ах, подумал я, ладно, взял гроб и отправился домой.
— А ты не подумал, — заходится Фира, — что в нем могут быть клопы, тараканы! Иосиф! Ты интеллигент! Бывший человек искусства! Куда мы его поставим? В каких-таких целях будем применять? Пока не представится случай использовать его по назначению?
— Картошку в нем будем хранить на балконе, — ласково отвечал Йося. — Или поставим к тебе, Фира, в комнату около батареи и станем гостей туда класть. Рома с Леной приедут из Оренбурга…
— Так он же не двуспальный! — кричит Фира.
— Хорошо, — соглашается Иосиф, — я буду сам ночевать у тебя в нем. А Рома с Леной улягутся на моей кровати.
— Ни боже мой! — кричит Фира. — У тебя, Йося, волосы с ног облетают. Если долго не подметать, — на полу образуется ковер.
Йося — вылитый йети. Он стриг себе брови, в подмышках подстригал и в паху, в носу, между прочим, и на носу у него росли волосы, он стриг себе все это и не стеснялся. Фира говорит, его в молодости за это прозвали «сушеный индус». Она же — красавица Фира — полюбила Иосифа за внутренний мир — больше было не за что. Ведь он артист, музыкант, он играл в духовом оркестре. Худой, совсем крошечный, почти бестелесный, а Фира — женщина крупная. Она в него до смерти влюбилась. И всю жизнь его страшно ревновала, он был барабанщиком, к нему девушки липли.
Иосиф с рожденья играет на барабане. Его даже в детстве делегировали пройтись по Красной площади перед Мавзолеем в праздничном строю.
— Ты кто? — спросили у Йоси, когда он приехал в оргкомитет в сопровождении дедушки Аркадия.
— Я еврей, — ответил маленький Йося.
— Нет, мы спрашиваем: ты горнист или барабанщик?..
Я дочь лабуха.
— Нужно торопиться жить, столько времени пропало впустую, — жалуется Иосиф, — уже мы на ладан дышим, а я с тобой, Фира, не приобрел никакого сексуального опыта. Пусти меня к себе на ночь, хотя бы в гробу.
— Пойми, Йося, — на весь дом рокочет трубный глас Фиры, — мне больше не нужен мужчина. Я в этом не испытываю потребности.
— Что же мне, — Йося всплескивает руками, —
— Как хочешь, — пожимает плечами Фира.
— Но я же тебе слово дал! Я весь, Фира, твой, без остатка.
— А ты, Йося, думай, что ты вдовец, — напевно говорит Фира.
Йося, Йося, родной мой, ну почему ты такой обалдуй?
Взгляни на сердце свое и задумайся о причине, которая побуждает тебя хулить всех и каждого, у кого только мысль мелькнет попросить у вас с Фирой моей руки! Ну что тебе вздумалось, когда я привела домой Кукина, лечь в свой гроб, скрестить руки и глядеть на него оттуда так зачарованно и печально, что у нас по спине забегали мурашки?.. Кукин пришел к тебе, честь по чести, в игрушечном галстуке на резинке, с букетом гвоздик! Фиры дома не было, так что цветы он был вынужден положить тебе на грудь. Еще он принес конфеты «Цитрон». А ты, Йося, не вылезая из гроба, слопал весь кулек, сморщил нос и сказал:
— Людей, которые произвели эти конфеты, надо выгнать с работы, чтобы они безработицы хлебнули.
— Тебе что, Иосиф, — кричит из комнаты Фира, — надо, чтобы ребенок окочурился?
— Милочка! Фира! — оправдывается Йося. — Этот Кукин имеет такой жуткий облик, что мне показалось, я видел его портрет на стенде «их разыскивает милиция». Он насильник, убийца, зарезал троих человек, я хотел это сразу сказать, но у дочери был до того счастливый вид, что я подождал, пока он уйдет.
— Зато он не курит! — кричу я, заламывая руки. — Где я тебе возьму человека безупречной репутации? Сейчас все насильники! Насильника от ненасильника не отличишь!
— Господь, свет мой и спасение мое, — бормочет Иосиф. — Господь, оплот жизни моей! Смилуйся и ответь: разве я ей не твержу от зари до зари, что лицо — это зеркало души? И что о моральных качествах человека судят по форме его черепной коробки? Приклони, Господь, ухо свое: у меня в голове не укладывается — как может избранник моей единственной дочери иметь такую широкую лобную кость?..
— А как могут твои родственники, — кричит из комнаты Фира, — иметь такие ужасные большие носы???
Иосиф не переносил, когда кто-либо отваживался подвергать сомнению неописуемую красоту, ясный ум и благородную натуру, присущую всему его клану Пиперштейнов, но именно тут ему нечего было возразить. Ибо перед размером и формой носов этого древнего рода испытывали ужас и благоговение как ярые сионисты, так и отъявленные антисемиты.
Я помню, в детстве, случись какой-нибудь праздник, съезжалась к нам Йосина родня: царил за столом дедушка Аркадий, одесную восседал Изя-старший с семьей, по левую руку Иосиф, потом Хоня, Моня, Илья, Авраам, муж Хониной сестры Вова, сын полка трубач Тима Блюмкин, прыщавый подросток Соломон — и все с этими своими носами!
Однажды я не вытерпела и сказала:
— Ой, какие у вас страшные носы!
А дедушка Аркадий улыбнулся мне ласково и говорит:
— Вырастешь, Милочка, и у тебя такой будет.
Слабая надежда на то, что это предсказание не сбудется, рассеялась, как дым. Я прямо чувствую: у меня становится нос, как у моего прапрадедушки по осиной линии Бени Пиперштейна. Говорят, именно Беня положил начало огромным еврейским носам, родившись внебрачно от жутко носатого тата, в которого Йосина праматерь Фрида влюбилась без памяти
Когда Фрида опомнилась и захотела вернуться, то было уже некуда: муж ее Додик, витебский глазной врач, женился на другой. Соседи Фриды злорадствовали и, передавая из уст в уста эту нашумевшую в Витебске историю, обязательно добавляли:
— У нас никто ее не жалеет. Если бы вы знали, какой ее муж симпатичный.
Отец мой, Иосиф, сноб и мракобес, утоли мои печали! Не с твоим генеалогическим древом придавать значение лобной кости Кукина. Пускай уже каждый ходит с такой лобной костью, с какой ему, черт возьми, заблагорассудится, из-за тебя я как женщина терплю фиаско за фиаско. Когда ты только, в конце концов, поедешь с Фирой в санаторий? Твой отъезд я хочу использовать как отдушину.
— Скоро, Милочка, скоро, — отвечает Йося с видом оскорбленного Лира. — Ты еще вспомнишь обо мне, ты еще пожалеешь и скажешь: «Сердце мое пребывало в заблуждении. Не знала я Йосиных путей».
Фира и Йося уехали в город Геленджик. На прощанье Иосиф пообещал мне звонить каждый день, сразу дать телеграмму, как только приедет, и не одну, а три — как доехал; потом как устроился, и самое главное — когда встречать обратно: поезд, место, вагон, а то письма идут очень долго, но он будет писать, несмотря ни на что, во всех подробностях о своей курортной жизни, хотя у них с Фирой путевка на десять дней.
Йосе выдал ее ко дню Победы комитет ветеранов и присовокупил два рулона туалетной бумаги.
— Ветераны и впредь непоколебимо будут стоять на страже мира, но если что — дадут отпор врагу, — сказал Иосиф, получая вышеуказанные дары от старенькой общественницы Уткиной.
Поезд тронулся. Фира стала махать носовым платком и громко плакать. А Йося крикнул мне из окна:
— Человек, Милочка, должен всю жизнь отращивать себе крылья, чтобы в момент смерти улететь на небо.
Йося, Йося, как только исчезли огни твоего концевого вагона, я вздохнула легко и свободно впервые за много лет. Знаешь ли ты, что ты, Йося, давно мне никто? Да-да, не падай в обморок, известно ли тебе, что один раз в семь лет клетки человека полностью обновляются — это сказал мне великий Кукин, а ему — его репетитор по биологии? Так что я, Йося, уже не та Милочка, что в красном платье бежала от гуся в Немчиновке, а гусь щипал ее за уши. Я уже трижды не та, а через месяц буду четырежды, ты мне чужой, и пора забыть о той роли, которую ты сыграл в моем рождении.
Знай, я приму его этой ночью, оставлю у себя, было бы непростительною ошибкой с моей стороны все еще держать дистанцию, когда ты, Иосиф, пропал в облаке дорожной пыли, исчез в полосе неразличимости, лишь тень твоя ложится в эту минуту на глинистые берега, глухие заборы, зеленые овраги, на спины кузнечиков и желтые поля сурепки, прилегающие к железнодорожному полотну.
Вон он идет мне навстречу — любитель сладкой жизни Кукин — Тибул, который ни дня не жил честным трудом, коммерческий директор несуществующих структур, продавец недвижимости, культурный атташе с кожаным портфелем и бамбуковой тростью, сам ест пирожное «картошку», а мне купил булочку с повидлом.
— Я зонтик взял, — говорит он, — хотя ничто не предвещало дождя. Ведь когда я с тобой — всегда случается что-то непредвиденное.
Над ним летают голуби и вороны, сияют перистые облака, у ног его цветут одуванчики и анютины глазки… Он снимает ботинки с носками, закатывает штаны и шагает босой по газонной траве и по цветам.
— Простите меня, цветочки, милые и любимые, — говорит Кукин. — Сейчас я пройду по вам, а время придет — и вы будете расти на мне и цвести.
— Ну? — спрашивает он у меня. — Что мы будем делать? Радоваться? Веселиться? Оживлять покойников?
На Баррикадной нам предложили сфотографироваться на память с живым питоном. Я согласилась, а Кукин — нет. Из страха, что тот его удушит.
— Глупо, — сказал Кукин, — в своей единственной жизни быть удавленным питоном во время фотосъемки.
Мы съели по пирожку горячему с рисом, по кулебяке с капустой, по яблочку, и Кукин сказал:
— Ты прекрасна, Милочка! От твоих волос пахнет дохлым воробышком. Надо будет тебя как-нибудь соблазнить.
— Что ж, — ответила я безрассудно. — Пора познать и мне любовное волненье. Кукин, трепет моих очей, проводи меня домой.
— Сейчас очень опасно ходить, — согласился Кукин. — Китайцы расплодились в Москве, и под видом киргизов убегают в Америку. Хотя чего проще! — воскликнул он, — отличить китайца от киргиза. Киргизы кочковатые, а китайцы — наоборот — суховатые и желтоватые.
Йося, Йося, могу себе представить, как ты раскричался бы, расплакался, растопался бы ногами, узнай о том, что я приняла его в доме твоем в тот самый вечер, когда от тебя пришла телеграмма: «Устроились хорошо. Рядом море. Иосиф».
Счастье, когда твои близкие живы, здоровы и находятся в санатории! Бледная и трепещущая, ставила я чайник на плиту, а Кукин, со всех сторон окруженный почетом, слонялся по квартире, и впереди была вечность.
— Безумные евреи! — говорил он, встречая повсюду Йосины запасы макарон.
Йося запасал макароны на черную старость, на случай войны, голода, разрухи, еще он запасал крупу и спички. Спички отсыревали, в крупе заводились жучки, Йося же — иссушенный, как осенний лист, запрещал расходовать его запасы без особых на то причин, считая их стратегическими.
Йося, Йося, все кончено между нами, я больше не вернусь на твой зов, найди уединенное место, пади на траву и орошай землю горькими слезами: сегодня я скормлю твои макароны Кукину.
В нашем доме не принято сходить с ума по мужчинам, но Кукин, да-да, не перебивай! — Кукин явился для меня источником столь сильной любви, что я совсем одурела от страсти. Где он? А где я? У нас везде ноги, везде руки, везде глаза, головы, лица, уши повсюду в мире…
— Какие у тебя, Милочка, большие уши, — восторженно шепчет Кукин. — Такие уши говорят о здоровом организме человека и о его физической мощи. Люди с мясистыми эластичными ушами, — продолжал он, — имеют проблемы с печенью, почками и сердцем. А у кого уши тонкие и просвечивающие, мучаются всю жизнь с желудком и кишечником.
В заключение — вне всякой связи с предыдущим Кукин спросил — знаю ли я, почему у меня холодный нос?
— Нет, — ответила я.
— Потому что ты хочешь меня! — сказал Кукин. И он победоносно посмотрел в мою сторону.
— Да, — воскликнула я, обнимая его и целуя, — да, мой единственный Кукин! Явись к нам, репетитор по биологии, а то с годами мне стало казаться, что я еще недостаточно тщательно изучила этот вопрос, хотя я постоянно штудирую специальную литературу, перелопатила горы брошюр, с дальним прицелом выписываю журнал «Огни Сибири», там дают множество дельных советов, и я — чисто теоретически неуклонно овладеваю сей областью знаний, по крайней мере — терминологией.
— А я, — беззаботно заметил Кукин, — всегда предпочитал спонтанность в этом деле. Как пойдет, так и пойдет. Жаль, энтузиазм стал угасать.
Он взял сыр, приложил к ноздре и шумно вдохнул:
— Такой здоровый воздух от сыра, — сказал Кукин, — даже голова идет кругом. А давай гонять чаи!!! — неожиданно предложил он. — Будем, Милочка, гонять чаи всем врагам назло. Кстати, ты не знаешь, куда девались татаро-монголы после Куликовской битвы?
Кукин провел у меня шесть часов. Он сидел на кухне, гонял чаи, покуда не забрезжил рассвет, рассказывая о том, что он в жизни любил и утратил, и через какие неописуемые опасности он прошел.
— В молодости, — сказал он, наконец, съев четыре яйца, помидорки две, девять бутербродов, — я вел распущенную жизнь, пока неудачная любовь не натолкнула меня на иные мысли, и я решил посвятить всего себя обращению магометан в христианство.
С этими словами он встал и отправился в прихожую надевать ботинки.
Поделиться книгой: