Девушка из кошмаров

Меня снова поражает зловещий вид амбара. Он даже хуже, чем у разваливавшегося викторианского дома, где жила Анна. Он припал к земле словно паук, выжидающий, когда мы подберемся достаточно близко, и притворяющийся неодушевленным. Но это глупости. Это просто холод и темнота пробирают до костей. Однако я вряд ли стану осуждать того, кто вздумает заявиться сюда с бензином и спичками.

– Вот. – Раздаю Томасу с Кармель свежие защитные амулеты. Томас кладет свой в карман штанов, Кармель держит свой в руках.

Лампу и фонари включаем только у самой двери, которая со скрипом покачивается туда-сюда на петлях, словно манит пальцем.

– Не отходите далеко, – шепчу я, и они прижимаются ко мне с обеих сторон.

– Каждый раз говорю себе, что мы спятили, раз этим занимаемся, – бормочет Кармель. – Каждый раз думаю, что лучше бы я просто ждала в машине.

– Не в твоем стиле оставаться на обочине, – шепчет Томас с другой стороны меня, и я чувствую, как Кармель улыбается.

– Я вам не очень мешаю? – интересуюсь я, протягиваю руку и распахиваю дверь.

У Томаса есть раздражающая привычка слишком увлекаться и размахивать лучом фонаря во все стороны со скоростью миллион миль в час, словно он рассчитывает застать привидение посреди материализации. Но призраки застенчивы. Или, по крайней мере, осторожны. Ни разу в жизни у меня не бывало так, чтобы я открыл дверь и обнаружил, что смотрю прямо в лицо покойнику. Однако стоило мне сделать шаг внутрь – я тут же понимал, что за мной следят. Так происходит и на этот раз.

Это странное ощущение – чувство острого внимания где-то за спиной. Когда за тобой наблюдает призрак, ощущение еще более стремное, потому что не можешь определить, с какой стороны это исходит. Оно просто есть. Раздражает, но ничего не поделаешь. Вроде Томасова стробоскопа.

Прохожу в середину амбара и ставлю стояночный фонарь на землю. Сильно пахнет пылью и старым сеном, разбросанным по земляному полу. Пока я медленно поворачиваюсь вокруг своей оси, ровно и тщательно ведя лучом фонаря, сухая трава шелестит и похрустывает у меня под ногами. Кармель с Томасом пристально следят за лучом и жмутся ко мне. Я знаю, что по крайней мере Томас, будучи колдуном, тоже чувствует, что за нами наблюдают. Луч его фонаря зигзагом шарит по стенам вверх-вниз, выискивая углы и потайные местечки. Он слишком выдает себя, вместо того чтобы использовать свет как отвлекающий маневр и уделять внимание мраку. Громко шуршит одежда; волосы Кармель шелестят по плечам словно чертов водопад, когда она оглядывается.

Выставляю руки вперед и делаю шаг назад, чтобы свет стояночной лампы пробился сквозь нашу скученную группу. Глаза у нас уже привыкли, и мы с Кармель выключаем фонарик. В амбаре пусто, только валяется нечто вроде остова старого плуга в южном углу, и стояночная лампа окрашивает помещение в приглушенно-желтые тона.

– Это то самое место? – спрашивает Кармель.

– Ну, для ночлега вполне сгодится, – говорю я. – Утром попробуем дойти пешком куда-нибудь, где получше ловит, и вызвать тягач.

Кармель кивает. Она уловила. Поведение попавшего в затруднительное положение путешественника срабатывает чаще, чем можно подумать. Вот почему оно фигурирует в таком количестве разных ужастиков.

– Тут ничуть не теплее, чем снаружи, – замечает Томас.

Он тоже наконец выключает фонарь. Сверху доносится какой-то шорох, и он подскакивает на фут и выхватывает фонарь. Луч упирается в балку на потолке.

– Голуби, судя по звуку, – говорю я. – Это хорошо. Если мы застрянем тут слишком надолго, возможно, придется устроить гриль-бар с домашней птицей.

– Это… отвратительно, – морщится Кармель.

– Как куры, только дешевле. Давай-ка про верим.

К люку ведет скрипучая гнилая лестница. Полагаю, что наверху мы обнаружим лишь сеновал и стайку устроившихся на ночлег голубей с воробьями, но напоминать Томасу и Кармель о бдительности не приходится. Они держатся сразу за мной, в постоянном контакте. Кармель задевает пальцем ноги зубья полуутопленных в сене вил и ахает. Мы смотрим друг на друга, и она качает головой. Это не могут быть те же самые вилы, на которые упала фермерова жена. Именно это мы себе и говорим, хотя я не вижу реальных причин, почему это не могут быть те же самые вилы.

Я поднимаюсь на сеновал первым. Луч фонаря высвечивает широкое плоское пространство покрытого сеном пола и несколько высоких стопок тюков вдоль южной стены. Посветив вверх на двускатную крышу, вижу примерно полсотни голубей, ни один из которых вроде бы не возражает против нашего вторжения.

– Поднимайтесь, – говорю. Томас залезает следующим, и мы оба помогаем забраться Кармель. – Аккуратно, в этом сене полно птичьего помета.

– Мило, – бормочет она.

Оказавшись наверху все вместе, мы озираемся, но смотреть особо не на что. Это просто обширное крытое пространство, усыпанное сеном и птичьим дерьмом. Имеется система блоков, вероятно использовавшаяся для перемещения подвешенного к потолку сена, стропила обмотаны толстыми веревками.

– Знаешь, что я ненавижу в фонарях? – спрашивает Томас, и я смотрю, как его луч движется по помещению, выхватывая то птичьи головы и шевелящиеся крылья, то пустоту затянутых паутиной досок. – Они всегда заставляют тебя думать о том, чего ты не видишь. О том, что в темноте.

– Это верно, – подхватывает Кармель. – Это самый жуткий кадр в ужастике. Когда фонарь наконец натыкается на то, что искал, и ты понимаешь, что лучше бы тебе не знать, как оно выглядит.

Им бы заткнуться обоим. Сейчас не время себя запугивать. Чуть отхожу в надежде положить конец беседе, а также проверить качество пола. Томас тоже чуть отходит, но в другую сторону, держась ближе к стене. Луч моего фонаря скользит по тюкам сена, задерживаясь на тех местах, где может что-нибудь прятаться. Не замечаю ничего, кроме того, как мерзко они выглядят, заляпанные коричневым и белым. За спиной у меня раздается длинный скрип, и когда я оборачиваюсь, лицо обдает порывом ветра. Томас нашел одну из сенных дверей и открыл ее.

Ощущение стороннего взгляда пропадает. Мы просто трое ребят в заброшенном амбаре, притворяющихся, будто попали в переделку, непонятно ради чего. Может, это изначально не то место и возникшее у меня при прохождении сквозь дверь ощущение всего лишь глюк.

– По-моему, не очень-то хорошо работает эта твоя руна, – говорю я.

Томас пожимает плечами. Рука его машинально движется к карману, где оттягивает ткань рунный камень.

– Я на него особенно и не рассчитывал. Мне не часто приходится работать с рунами. А самому вырезать и вовсе раньше не доводилось.

Он нагибается и выглядывает в сенную дверь, в ночь. Похолодало. Его выдох повисает туманным облачком.

– Может, это вообще не имеет значения. В смысле если это то самое место, сколько народу реально подвергается опасности? Кто сюда заходит? Привидению или кому еще наверняка стало скучно, и оно отправилось подстраивать случайные смерти где-нибудь еще.

Случайные смерти. Слова царапают поверхность моего мозга.

Я идиот.

Со стропил падает веревка. Поворачиваюсь заорать на Томаса, но слова вылетают недостаточно быстро. Успеваю выкрикнуть только имя и уже бегу, несусь к нему, потому что веревка падает, а висящий на ее конце призрак материализуется за полсекунды до того, как выпихнуть Томаса вниз головой в сенную дверь, а до холодной, твердой земли сорок футов.

Ныряю. Сено цепляется за одежду, замедляя движение, но я не думаю ни о чем, кроме промелькнувшей фигуры Томаса, и, вылетев до пояса в сенную дверь, успеваю схватить его за ногу. На то, чтобы удержать его, когда он ударяется о стену амбара, уходят все силы до последней капли, пальцы сводит. В следующий миг рядом оказывается Кармель, тоже наполовину вывесившись из двери наружу.

– Томас! – кричит она. – Кас, тяни его вверх!

Ухватив его каждый за одну ногу, мы вдергиваем его обратно – сначала ступни, потом до колен. Томас держится молодцом, не орет и вообще. Мы почти втащили его, и тут вопит Кармель. Мне не требуется оборачиваться, чтобы понять, что это призрак. На спину наваливается ледяное давление, и внезапно запах становится как в мясохранилище.

Оборачиваюсь – а он прямо передо мной: молодой парень в выцветшем комбинезоне и полотняной рубахе с коротким рукавом. Он толстый, с огромным пузом, и руки как бледные, слишком туго набитые сосиски. У него что-то не так с формой головы.

Выхватываю нож. Он вылетает у меня из заднего кармана, готовый вонзиться противнику прямо в брюхо, – и тут она смеется.

Она смеется. Я так хорошо знаю этот смех, хотя слышал его по пальцам пересчитать сколько раз. И исходит он из разверстой пасти жирного деревенщины. Атам едва не выпадает у меня из ладони. Затем смех резко обрывается, призрак пятится и ревет, звук такой, словно английскую речь проигрывают задом наперед через мегафон. Над головой срываются со своих насестов полсотни голубей и, хлопая крыльями, устремляются на нас.

В гуще перьев и затхлого птичьего запаха я ору Кармель, чтобы продолжала тянуть и не позволяла Томасу упасть, но знаю, что она и так не позволит, хотя крохотные клювы и коготки возятся у нее в волосах. Как только мы затаскиваем Томаса внутрь, я толкаю их обоих к лестнице.

Топот наших ног напоминает паническое хлопанье крыльев. Мне приходится напоминать себе, что надо посматривать назад – убедиться, что ублюдок не собирается толкать нас снова.

– Куда мы? – кричит потерявшая ориентацию Кармель.

– Просто за дверь, – орем в ответ мы с Томасом.

Когда моя нога касается нижней ступеньки лестницы, Кармель с Томасом уже бегут далеко впереди. Чувствую, как призрак материализуется справа от нас, и поворачиваюсь. При ближайшем рассмотрении я вижу, что не так у него с головой – затылок вмят. Также вижу, что в руках у него вилы.

Ровно перед тем как он швыряет их, я что-то кричу Кармель. Видимо, кричу правильно, потому что она резко оборачивается посмотреть, в чем дело, и дергается вправо как раз в тот момент, когда вилы вонзаются в стену. Она наконец начинает визжать, и этот звук меня мобилизует. Я отвожу руку и резким движением швыряю атам. Он летит по воздуху и втыкается фермеру прямо в брюхо. С мгновение он смотрит в мою сторону, на меня и сквозь меня, глаза у него как холодные омуты. На сей раз я ничего не чувствую. Не гадаю, куда нож отправляет его. Не прикидываю, чувствует ли обеат его по-прежнему. Когда жирдяй идет рябью и растворяется словно жаркое марево, я просто рад, что он прекратил существовать. Он едва не прикончил моих друзей. Сволочь.

Атам падает на землю с негромким стуком, и я подбегаю забрать его, прежде чем подойти к Кармель, которая все еще визжит.

– Кармель! Ты ранена? Он достал тебя? – спрашивает Томас.

Он осматривает ее, пока она в панике мотает головой. Вилы прошли впритык. Так близко, что один из зубцов проткнул плечо ее пальто и пригвоздил ее к стене. Протягиваю руку и выдергиваю вилы. Она отпрыгивает и принимается отряхивать пальто, словно оно запачкалось. Она в равной степени напугана и взбешена, и когда она орет «Ты, урод придурочный!» – мне невольно кажется, что орет она на меня.

Глава 2

Атам покоится в своем горшке с солью, утопленный в белых кристаллах по самую рукоять. Луч утреннего солнца падает в окно, попадает на гладкий бок горшка и отражается во все стороны ярким золотом, почти гало[3]. Мы с отцом, бывало, сидели и глядели на этот нож, засунутый в тот же самый горшок, очищаемый лунным светом. Он называл атам Экскалибуром. Я не называл никак.

За спиной у меня мама жарит яичницу. Набор свеженьких заговоренных свечей сложен на разделочном столе. Они трех разных цветов, каждый со своим запахом. Зеленые – для процветания, красные – для страсти, белые – для очищения. Радом с ними сложены три стопочки пергаментов с разными заклинаниями, чтобы обернуть их вокруг свечей и перевязать бечевкой.

– С тостами или без? – спрашивает мама.

– С тостами, – отвечаю я. – У нас есть еще ирговый джем?

Она достает его, и я пихаю в тостер четыре куска хлеба. Когда они оказываются готовы, я мажу их маслом и джемом и подаю на стол, где мама уже расставила тарелки с яичницей.

– Сок не достанешь? – просит она и, пока я по пояс засовываюсь в холодильник, добавляет: – Так ты расскажешь мне, как было дело в субботу вечером?

Я выпрямляюсь и наливаю два стакана апельсинового сока:

– Ну, я, можно сказать, сидел на заборе.

Возвращаясь из Гран-Марэ, мы почти всю дорогу молчали. Домой добрались уже в воскресенье утром, и я тут же вырубился, вернувшись в сознание только для того, чтобы посмотреть один из фильмов про Матрицу по кабельному, и тут же вырубился обратно и проспал всю ночь. Лучшего плана уклонения и не придумать.

– Ну, – бодренько щебечет мама, – слезай с забора, и вперед, ты через полчаса должен быть в школе.

Сажусь за стол и ставлю сок. Старательно разглядываю яичницу, она в ответ таращится на меня желтками. Протыкаю их вилкой. Что я должен сказать? Как мне растолковать ей то, чего я сам в толк не возьму? Это был Аннин смех. Звонкий, как колокольчик, безошибочно узнаваемый, льющийся из черной глотки фермера. Но это невозможно. Анна ушла. Только вот я не могу ее отпустить. Поэтому мое сознание начинает нести отсебятину. Вот что говорит мне дневной свет. Именно это скажет мне любой вменяемый человек.

– Облажался я, – сообщаю я тарелке. – Реакция подвела.

– Но ты же его достал?

– Не раньше, чем он вытолкнул Томаса в окно и едва не сделал из Кармель шашлык. – Аппетит внезапно пропадает. Даже ирговый джем не соблазняет. – Не нужно им больше со мной ездить. Вообще не надо было их пускать.

Мама вздыхает:

– Вопрос «не пускать» как бы и не стоял, Кас. Мне не кажется, что ты сумел бы их остановить. – В голосе ее гора нежности и ни капли объективности. Она переживает за них. Разумеется, переживает. Но еще она страшно рада, что я больше не один.

– Их захватила новизна, – говорю я. Откуда ни возьмись на поверхность поднимается гнев, стискиваю зубы, чтоб не выпустить его. – Но это реально, и это может их убить, и когда до них дойдет, как думаешь, что случится?

Мамино лицо спокойно, лишь слегка нахмуренные брови выдают эмоции. Она подцепляет вилкой кусок яичницы и молча жует. Затем говорит:

– По-моему, ты их недооцениваешь.

Может, и так. Но я не стал бы их винить, пустись они наутек после того, что случилось в субботу. Я не стал бы их винить, убеги они после убийства Майка, Уилла и Чейза. Иногда я жалею, что они этого не сделали.

– Мне в школу пора, – говорю я и отодвигаю стул от стола, оставляя еду нетронутой.

Атам очищен и готов покинуть соль, но я прохожу мимо него. Кажется, впервые в жизни я его не хочу.

Свернув за угол к своему шкафчику, я первым делом вижу зевающего Томаса. Он подпирает мой шкафчик, под мышкой у него книги, а серая футболка едва не расползается от ветхости. Волосы торчат в самых противоположных направлениях. Это вызывает у меня улыбку. Столько мощи заключено в теле, которое, судя по виду, самозародилось в корзине с грязным бельем. Он видит, что я подхожу, и машет, а лицо расплывается в широкой открытой улыбке. Затем он снова зевает.

– Извини, – говорит он. – Никак не приду в себя после субботы.

– Эпичная была вечеринка, да, Томас? – змеится за спиной чей-то язвительный голос.

Оборачиваюсь и вижу группу людей, в большинстве своем незнакомых. Реплику, кажется, отпустила Кристи Как-ее-там или кто другой, без разницы, вот только улыбка Томаса исчезла и на ряды шкафчиков он поглядывает так, словно мечтает с ними слиться.

Бросаю на Кристи небрежный взгляд:

– Поговори еще в таком духе, и я сделаю так, что тебя убьют.

Она моргает, пытаясь решить, шучу я или всерьез. Ухмыляюсь. Эти слухи просто смешны. Тусовка молча проходит дальше.

– Забудь о них. На твоем месте они бы обоссались.

– И то правда, – отзывается он и выпрямляется. – Слушай, мне неловко за субботу. Каким идиотом надо быть, чтобы так высовываться в дверь! Спасибо, что спас мою шкуру.

На мгновение в горле возникает комок, у него вкус благодарности и удивления. Затем я его проглатываю.

– Не благодари меня. Вспомни, кто изначально тебя туда завел. Делов-то было.

– Да уж, – пожимает он плечами.

У нас с Томасом в этом семестре первый урок общий – физика. С его помощью я вытягиваю на пять с минусом. Вся эта ересь про точку опоры и массу на ускорение для меня китайская грамота, но Томас впитывает ее как губка. Видимо, это тоже колдовское: он имеет четкое понимание сил и как они работают. По пути в класс мы проходим мимо Кейт Хект, которая держится подчеркнуто отстраненно. Интересно, она тоже теперь начнет про меня сплетничать? Наверное, я ее даже пойму.

Кармель я до нашего общего пятого урока в классе самоподготовки вижу только краем глаза. Несмотря на роль третьей ноги в нашем странном трио охотников за привидениями, ее статус школьной королевы ничуть не пострадал. Общественное расписание у нее такое же насыщенное, как и прежде. Она заседает и в студенческом совете, и еще в куче каких-то скучных комитетов по сбору денег. Занятно наблюдать, как она совмещает оба мира. Как легко вписывается что в один, что в другой.

Добравшись до класса самоподготовки, я занимаю свое обычное место напротив Кармель. Томас еще не подошел. Сразу замечаю, что она не так отходчива, как он. Она едва поднимает глаза от книги, когда я сажусь на место:

– Тебе правда пора подстричься.

– Мне нравится, когда длинновато.

– Но, по-моему, волосы лезут тебе в глаза, – говорит она, глядя на меня в упор. – Мешают тебе как следует видеть.

Затем краткий взгляд вниз, за время которого я решаю, что роль бабочки, пришпиленной на булавку в стеклянной витрине, заслуживает по крайней мере извинений.

– Прости меня за субботу. Я был дурак и отвлекся. Я знаю. Это опасно…

– Прекрати! – рявкает Кармель. – Что тебя гнетет? Ты колебался там, в амбаре. Ты мог покончить со всем этим еще на сеновале. Оно было в футе от тебя и пузо выставило как на блюдечке.

Я сглатываю. Еще бы она не заметила. Кармель никогда ничего не упускает. Рот у меня открывается, но не издает ни звука. Она протягивает ладонь и касается моей руки.

– В ноже больше нет зла, – мягко говорит она. – Так сказал Морвран. И твой друг Гидеон сказал так же. Если ты все еще сомневаешься, может, тебе стоит взять паузу? А то кто-нибудь пострадает.

Томас проскальзывает на скамью рядом с Кармель и по очереди смотрит на нас.

– Что за тема? – спрашивает он. – У вас, ребята, такой вид, словно кто-то умер.

Боже, Томас, это очень рискованное выражение.