Магистраль вечности (сборник)

Клиффорд Саймак

Магистраль Вечности (сборник)

Clifford D. Simak

A CHOICE OF GODS © 1971 by Clifford D. Simak

A HERITAGE OF STARS © 1977 by Clifford D. Simak

SPECIAL DELIVERANCE © 1982 by Clifford D. Simak

HIGHWAY OF ETERNITY © 1986 by Clifford D. Simak

© А. Александрова, перевод на русский язык, 2017

© О. Битов, перевод на русский язык, 2017

© Е. Воронько, перевод на русский язык, 2017

© М. Гитт, А. Шаров, перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. «Издательство «Э», 2017

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Поздний Саймак: в осенней вселенной в поисках Бога

1

В 1971 году Клиффорд Дональд Саймак опубликовал рассказ «Земля осенняя» о безработном инженере, у которого не осталось в этом мире никаких привязанностей. Возможно, поэтому герой выпадает из времени. Сначала он заглядывает в будущее – и видит там ядерную войну; потом приходит в деревню, где каждый день похож на вчерашний и завтрашний, где каждую ночь восходит полная луна, где царит вечная осень.

Когда Саймак писал этот рассказ, ему было 67 лет, и он, конечно, чувствовал старость. Собственно, «Земля осенняя», несмотря на молодого героя, – рассказ о старости, типичный для позднего Саймака: изощренная проза, сложная композиция, тонкий психологизм, и при этом – ноль объяснений. Нам не сообщается, отчего герой видит будущее, и кто такой Молочник, заботящийся о жителях деревни, и что это за деревня. Есть только намеки, размытые, как сам Молочник, «то ли человек, то ли призрак». Может, мир ждет катастрофа – и добрые инопланетяне спасают отчаявшихся, а Молочник – робот, призванный заботиться о людях? Или же герой мертв, а деревня – это преддверие потусторонней жизни, в котором души отдыхают, прежде чем двинуться дальше? Так или иначе, это рассказ о вечной осени, традиционно означающей старость – сумерки жизни, ожидание перехода в незнаемое, время, может быть, итогов, но уж точно не перемен.

Велико искушение сказать, что мир позднего Саймака, а точнее, миры – он часто писал о времени как о не имеющей начала и конца череде миров, «тянущейся в прошлое и в будущее, хотя нет ни прошлого, ни будущего», – это именно такая осенняя вселенная: безбурная, повторяющаяся, возвращающая читателя к прежним темам, образам, героям. Примерно так о Саймаке чаще всего и говорили: в пожилом возрасте он обыгрывал в книгах то, о чем писал в зрелости. Множественность реальностей, пастораль Среднего Запада, путешествия во времени, разумные роботы, больше похожие на людей, чем сами люди… Добавилась разве что тема религии, но, если хорошенько поискать, она обнаружится и в более ранних текстах. Ничего нового – а значит, и читать то, что Саймак писал в 1970-е и 1980-е, не столь уж обязательно.

Вряд ли можно ошибиться больше. Вероятно, критики – среди них Джон Клют, написавший статью о Саймаке в своей глобальной «Энциклопедии НФ», – отчасти и правы, но вопрос ведь в том, что именно доказывал и показывал Саймак через похожие темы и образы. Да, сегодня Саймак на Западе непопулярен, но так было не всегда. Пока фантаст был жив, он прекрасно чувствовал себя на литературном рынке, хотя конкурировал в основном с куда более молодыми людьми. Его рассказы, включая «Землю осеннюю», номинировали на главную премию англоязычной фантастики «Хьюго». В 1977 году по решению Ассоциации писателей-фантастов Америки Саймак стал третьим после Роберта Хайнлайна и Джека Уильямсона Грандмастером. В начале 1980-х 77-летний (!) фантаст кроме номинации на «Хьюго» своего романа «Проект “Ватикан”» получил главные премии («Хьюго», «Небьюла», «Локус», «Аналог») за рассказ «Грот танцующих оленей», написанный на банальную, казалось бы, тему бессмертия, развернутую под очень неожиданным углом.

Может, дело в том, что у всякого писателя есть свой литературный возраст, и у Саймака – единственного из фантастов первого ряда – это не молодость и не зрелость. «О стариках я писал в молодости, – говорил он в 1980 году. – Странно, но когда я был молодым, во мне глубоко сидело почтение к старости. Мне не казалось, что старость – это что-то ужасное… Теперь мне 75 лет, и я вижу, что старость не так плоха! Это лучшее время жизни…»

2

Саймак вообще был писателем поздним: первый, незрелый роман «Космические инженеры» написал в 34 года, серьезные книги, включая замечательный «Город», стал издавать, когда ему было под пятьдесят. А главное, он всегда, что в молодости, что в старости, тяготел к описанию «земель осенних», к пасторалям и элегиям. Осенние интонации различимы уже в рассказах 1930-х и 1940-х, а начиная с «Города», «Кольца вокруг солнца», «Нет ничего проще времени» они начинают доминировать.

Поэтому, быть может, поздний Саймак – это лучший Саймак. Сам он, во всяком случае, думал именно так. Его считали фантастом золотого века (конец 1930-х – начало 1950-х), но он ту эпоху не любил и ощущал себя писателем современным. Как писатель Саймак и не думал замыкаться в прошлых достижениях: когда в середине 1970-х Гарри Гаррисон попросил его принять участие в антологии памяти лучшего редактора золотого века Джона Кэмпбелла и дописать главу к «Городу», он впервые за полтора десятка лет перечитал роман – и ужаснулся:

«Мне захотелось вернуться в прошлое и его переписать. Это книга сырая и незрелая, в ней нет искусности, нет мастерства, которое прибавляется с каждым новым романом. Я знаю, что если бы переписал “Город”, книга стала бы куда лучше, искуснее, – но дух ее был бы утрачен безвозвратно… Писатели развиваются и меняются, это неизбежно. Смещаются взгляды, трансфомируются идеи, разнообразятся и переоцениваются ценности… То, что было важно 20 лет назад, сегодня уже не важно. Сегодня важнее нечто совсем иное».

Что было важно для Саймака в эти поздние, осенние годы?

Его жизнь как была, так и осталась кошмаром биографа: в ней словно ничего не происходило, разве что в 1976 году Саймак завершил многолетнюю карьеру журналиста, уволился из газеты «Миннеаполис Сандэй Трибьюн» и стал фантастом-пенсионером. Он всё так же жил в Миннеаполисе с семьей – супругой Агнес (урожденной Кухенберг; он называл ее Кэй) и двумя детьми. Рыбачил «ленивым способом – я лежу в лодке и жду, пока рыбы ко мне подплывут», коллекционировал марки, играл в шахматы, выращивал розы, много читал. Сочинять, как и раньше, он старался каждый день, хотя получалось не всегда: «Я сажусь за стол, и если ничего не придумывается в течение 15–20 минут, считаю, что день плохой, и встаю из-за стола».

В 1983 году эмфизема и лейкемия заставили Саймака отказаться от сочинительства. Ухудшилось и здоровье жены: Кэй страдала от артрита, и Саймак постепенно взял на себя заботы по дому. В сентябре 1984 года у его жены случился удар, и семья вынуждена были поместить ее в дом призрения; в декабре 1985 года она умерла. Саймак всегда говорил, что если Кэй уйдет раньше него, причин жить не останется, – неслучайно в посвящении к роману «Снова и снова» сказано, что без жены он не написал бы ни строчки. Тем не менее в 1986 году Саймак выпустил еще один, самый последний свой роман – «Магистраль Вечности». Он умер 25 апреля 1988 года во сне.

В те дни он сочинял очередной фантастический рассказ, который так и не закончил.

3

Работоспособности фантаста завидовал сам Хайнлайн: с 1970-го по 1986 год Саймак выпустил 15 довольно разных романов. Сидеть на освоенных территориях ему было неинтересно, он предпочитал дикий фронтир. Уже в «Заповеднике гоблинов» (1968) Саймак совершил успешный набег на территорию фэнтези, жанра, который переживал тогда невероятный расцвет. Правда, «Заповедник» – «сайенс-фэнтези», все его сказочные герои (кроме Духа) оказываются пришельцами, как и в «Зачарованном паломничестве» (1975), и в «Братстве Талисмана» (1978). Но «научная» компонента в этих книгах убывает, а в последнем фэнтезийном романе, «В логове нечисти» (1982), и вовсе сходит на нет.

Все романы фэнтезийного триптиха формально – квесты; что важнее, это еще и альтернативная история, к которой Саймак ранее не обращался. Действие «Братства» происходит в реальности, которая разошлась с нашей в XI веке: крестовый поход папы Урбана II наткнулся на Разрушителей, вторгшихся в Македонию и разоривших Европу. «В логове нечисти» – вариация на тему Римской империи, не распавшейся до нашего времени. В каждом из этих миров есть своя версия христианства, более того, сюжет «Братства» вращается вокруг манускрипта, доказывающего существование Иисуса Христа: герою нужно доставить рукопись на арамейском в Оксенфорд (то есть Оксфорд), где живет человек, способный ее прочесть. И хотя содержание манускрипта остается для нас и для героев тайной, слова Бога оказываются действенны даже в таком виде: видимо, они – тоже своего рода магия, причем могущественнее магии прибывшего «со звезд» зла.

То, что христианство у Саймака появляется даже в фэнтези, неслучайно: тема веры пронизывает многие его романы, и поздние – в особенности. Здесь есть загадка. Известно, что фантаст отнюдь не был религиозен и точно не жаловал организованную религию. Говоря о «Мастодонии» (1978), герои которой делают бизнес на путешествиях во времени, Саймак заметил: «Самым большим туристическим аттракционом было бы распятие, в основном потому, что мы – народ движимый и заторможенный верой… Думаю, нам всем было бы намного лучше, если бы мы не цеплялись так за религию… Я бывал в маленьких городках, где ненависть между католиками и протестантами столь сильна, что протестант не купит ничего у торговца-католика и не обратится к католику-врачу, и наоборот».

С другой стороны, из-под пера Саймака вышел рассказ «Фото битвы при Марафоне» (1974), в котором есть всякие фантастические клише – банк знаний инопланетян, люди из будущего, трехмерные «фотографии» исторических событий – и который со всей очевидностью написан ради пары абзацев в финале. Среди прочего герой находит «фотографию» распятия, изображающую вполне заурядное событие, «обыденная смерть». Воинствующий атеист поглумился бы над религией, но Саймак пишет нечто совсем другое: «Из этого грустного и ничтожного события христианство может почерпнуть такую силу, какой никогда не даст ему вся символика воображаемой славы».

Саймак, надо признать, был сложной натурой. При всем своем антиклерикализме он еще в начале 1960-х писал в частном письме: «Я могу назвать себя христианином-неформалом. Временами я читаю Библию. Изредка хожу в церковь, но формально не связан ни с какой конфессией… Я верю – скорее как мистик – в высшую силу, куда менее формализованную, чем считает большая часть религий. Когда я смотрю на то, как четко и гладко функционирует организм космоса, не поверить в эту силу я не могу. При этом я несколько сомневаюсь в том, может ли эта сила быть личным Богом».

Сложно не согласиться с Робертом Эвальдом (автором одной из редких книг о фантасте, названной цитатой из «Города»: «Когда ярко пылает огонь в очагах и дует северный ветер») в том, что поздний Саймак – автор мистический. Может, слово «метафизический» подошло бы лучше: Саймака в старости волновали вопросы вселенского масштаба, неизбежно смыкающиеся с религией и верой. Что делает разумное существо разумным существом? Если это душа – что такое «душа»? И не теряют ли душу люди, увлекшиеся техническим прогрессом? По каким законам функционирует вселенная, равнодушна она к нам или наоборот? Есть ли в ней что-то, что помогает нам не сбиться с пути, – иными словами, Бог?

На все эти вопросы отвечает один из лучших, если не лучший роман Саймака – «Выбор богов» (1972). Сам фантаст говорил, что эта книга – его «окончательная декларация ценностей» и что он сочинил ее, опасаясь не успеть сказать то, что должен был сказать. Фантазия Саймака разгулялась при этом не меньше, чем в «Городе»: здесь есть исчезновение большей части человечества, многотысячелетние герои, силой мысли странствующие по космосу, обретающие сверхспособности индейцы, принявшие христианство роботы, разумные деревья, пришелец, прибывший на Землю, чтобы обрести душу, таинственный Проект… Всё это – части единого целого, которые в нужный час встанут на свои места, чтобы главная философская теория Саймака была изложена во всей красе.

В «Выборе богов» сконцентрированы все важные для автора истины. И признание того, что техника заводит человечество в тупик, мешая нам эволюционировать. И вера в то, что космосом управляет некий сотворивший его Принцип, «направляющая сила, мозговой центр, то, что делает вселенную единым целым и приводит ее в действие»; этот Принцип может казаться нам злым, холодным и равнодушным, но на деле он морален – и вмешивается, когда мы сбиваемся с верного эволюционного пути. И надежда на то, что нас спасет главное, что только есть в Принципе, этом странном саймаковском Боге, – движущая электроны и галактики любовь, возникающая из необъятного знания. И даже буддийская мысль о том, что обрести душу – значит избавиться от страданий. Как говорит Саймак устами героя, «душа – состояние ума». Позднее, в «Проекте “Ватикан”», такое же определение будет дано раю, и вряд ли это случайный повтор.

4

Мотивы «Выбора богов» Саймак углублял в других романах, попутно ставя грандиозный литературный эксперимент и доказывая те же истины в разных формах и жанрах: от фэнтези и аллегории до жесткой НФ и реализма, от линейных квестов вроде «Звездного наследия» (где тоже есть давняя катастрофа и отказ от технического прогресса) до полифонических романов а-ля «Проект “Ватикан”» (где роботы тоже ударились в подобие христианской религии и конструируют божество).

Любопытно, что мысли Саймака иногда дословно совпадали с тем, что по другую сторону железного занавеса писали братья Стругацкие. Вот цитата из «Выбора богов» о прогрессе: «Уничтожались цивилизации, стирались с лица земли культуры, погибали люди и надежды, игнорировалось всякое приличие. Все приносилось в жертву прогрессу. А что такое прогресс, подумал он. Как его определить? Мощь или нечто еще?» Сравните: «Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности… А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных» («Улитка на склоне»).

Стругацкие и Саймак – большая тема: впечатление такое, что они пребывали в общем идейном психополе. Скажем, разделение человечества в «Выборе богов» заставляет вспомнить роман братьев «Волны гасят ветер»: «Человечество будет разделено на две неравные части по неизвестному нам параметру, меньшая часть его форсированно и навсегда обгонит большую, и свершится это волею и искусством сверхцивилизации, решительно человечеству чуждой». Очевидны и параллели между «Пикником на обочине» и «Пришельцами» Саймака: там и там Землю посещают инопланетяне, разум которых столь отличен от нашего, что любые попытки истолковать их действия обречены на поражение.

«Пришельцы» – один из результатов литературного эксперимента Саймака: это роман психологический и, несмотря на фантдопущение, почти реалистический. Автора интересуют не пришельцы, а спектр реакций на контакт с непостижимым. Плюс параллель с завоеванием Америки. Инопланетяне несут нам такое же благо, какое нес белый человек индейской цивилизации: «Надо думать, пришельцы не представляют себе, что они с нами делают, потому что ничего не знают о сложной экономической структуре, которую мы создали у себя…»

Или нет? Саймак не питал иллюзии насчет «экономической структуры» (и часто высказывался в своих книгах). «Быть может, это самое лучшее из всего, что когда-либо случалось с нами, – говорит героиня романа про делающих бесплатные машины и дома пришельцев. – Это может нас встряхнуть… Покажет нам, что наша экономическая система слишком чувствительна, слишком неустойчива, потому что основана на фундаменте, который с самого начала никуда не годился. Что есть и другие ценности, кроме бесперебойной работы машин… Мы бы перестали быть крысами. Ведь социально и экономически мы крысы, крысиная раса. Мы стали бы людьми и смогли бы работать ради общих целей».

Схожий пассаж есть в «Выборе богов»: «Что за болезнь несет его раса? Смертельную для всех, кто с ней соприкасается. Началось это, сказал себе Джейсон, когда первый человек вскопал землю, посадил в нее зернышко и должен был охранять ее. Началось с появления собственности: на землю, на природные ресурсы, на рабочую силу… Индейцы не имели ни единого фута собственной земли, к собственности они относились с презрением, ибо она означала бы, что они привязаны к тому, чем владеют. А роботы, подумал он, заложена ли в них идея собственности? Джейсон сильно в этом сомневался. Их общество должно быть еще более коммунистическим, чем у народа Красного Облака. Только его народ боготворил собственность, это-то и было его болезнью». Симпатии к коммунизму – не в советском, а в утопическом смысле слова – налицо; на Стругацких, изобразивших коммунистическую утопию в цикле о Полдне, Саймак был похож все-таки больше, чем может показаться. (Для позднего Саймака эти идеи были не новы: пожалуй, полнее всего он развил их в романе «Кольцо вокруг солнца».)

Еще любопытнее странное сходство между романом Саймака «Живи, высочайшей милостью…» и «Градом обреченным» Стругацких. «Живи…» стоит в творчестве фантаста особняком: эта книга не похожа ни на один его текст. Перед нами – весьма редкий зверь: замаскированная под НФ моральная аллегория.

Шесть героев разных мировоззрений и профессий – профессор, генерал, священник, инженер, поэтесса и робот – перенесены из своих параллельных миров на погибшую планету с загадочными артефактами. Ясно, что все шестеро – невольные участники эксперимента, поставленного невесть кем с непонятными целями. Сходство с «Градом обреченным» на этом не заканчивается: путешествие героев и философские беседы, которые они ведут в пути, тоже напоминают роман Стругацких. Один за другим персонажи поддаются искушениям – величием, раем, искусством – и пропадают. В одной из загадочных сцен героине являются «три больших лица, полностью закрывавшие собой небо» и смотрящие на нее с, как ей кажется, жалостью и безразличием (здесь уместно вспомнить о «холодности» Принципа из «Выбора богов» – и о том, что в христианстве Бог есть Троица).

Финал открывает суть эксперимента, но толком ничего не объясняет. В аллегории детали неважны. Важен вывод: голого разума нам недостаточно, людей делает людьми что-то еще. И еще важно, почему выживает именно главный герой. Ясного ответа нет, только намек: не потому ли, что он принял верное моральное решение, столкнувшись с Хаосом?

Итак, говорит нам автор, во вселенной есть основополагающий принцип, и он не связан ни с искусством, ни с техникой, ни с религией, ни с интеллектом, ни с выживанием. Этот принцип – морального свойства. Об этом думает и герой романа «Магистраль Вечности»: «Что, если законы вселенной все-таки основаны на элементарной этике?»

5

Вывод мистический – но от этого не кажущийся менее верным. Вот что говорил сам Саймак: «Когда вы имеете дело с жизнью… вы имеете дело с единым братством. Жизнь в масштабах Галактики бессмысленна. Как может нечто, осознающее себя и пытающееся установить свои правила игры, выжить там, где правят бал законы физики и химии? Да жизнь плевала на эти законы, и в этом состоит суть ее всеобщего братства, к которому равно причастны разумный паук, червь или человек… Имея дело с пришельцем, мы общаемся не с чужаком, не с незнакомцем, а с чем-то очень близким нам самим».

«Магистраль Вечности» – последнее доказательство теоремы о Боге, продвигающее нас к пониманию того, что именно нами движет и какое состояние ума наделяет нас душой. История о семье, которую разбросало по разным временным потокам, о галактическом братстве живых существ, о том, что агентом-воплощением Принципа может быть кто угодно. Но, видимо, даже не это в книге главное.

Пересказывать роман бессмысленно еще и потому, что в нем нет целостности. О «Магистрали» пишут, что это самая слабая вещь Саймака, и, действительно, она производит впечатление непродуманной. На какие-то вопросы ответы есть, на другие их нет (кто создал Магистраль?), герои и целые планеты возникают и исчезают без следа, без всякой мотивации…

Рискну сказать, что Саймак явно понимал, какую именно книгу пишет. Ключ к «Магистрали» скрыт в том же «Выборе богов»: «А что будет, спросили мы себя, если построить бесконечного робота, такого, который никогда не может быть полностью завершен?» Ответ прост: робот станет Богом. А что будет, если написать бесконечный роман, который никогда не будет завершен? Роман, развертывающийся в сознании читателя именно потому, что он не целостен? Не будет ли и такой роман отражением Принципа?

…Мы не знаем, удался эксперимент Саймака или нет. Если судить по тому, что через 30 лет после смерти Саймак забыт западным фэндомом, что из всех его романов переиздаются только «Пересадочная станция», «Город» и еще пара вещей, что его поздние книги мало кто помнит, – может, и не удался. Но не исключено, что золотой век Саймака еще впереди. XX век поставил перед нами вопросы, но скомпрометировал ответы, по крайней мере те, что широко известны. Ответы Саймака не столь очевидны, но вполне могут оказаться верными. Вдруг о них еще вспомнят?

И тогда Саймак улыбнется нам со страниц своих книг. Или из личного рая, той самой осенней страны, в которую попал герой «Проекта “Ватикан”», из «времени отдохновения, размышлений, залечивания старых ран и забывания о них и о превратностях судьбы, которые нанесли душе эти раны». А то и с самой Магистрали Вечности, которая невидима, но всегда рядом.

Николай Караев

Выбор богов

Глава 1

1 августа 2185 года. Итак, мы начинаем заново. В сущности, мы начали заново пятьдесят лет назад, но тогда мы этого не знали. Поначалу у нас была надежда, что люди остались где-то еще и что мы сможем продолжить жизнь с той самой точки, где остановились. Когда же мы опомнились от потрясения и стали яснее размышлять и разумнее строить планы, то вообразили, будто сможем опереться на имеющийся багаж. Через год нам следовало бы понять, а через пять лет – признать, что это у нас не получится. Сначала мы отказывались смотреть фактам в лицо, а когда все же пришлось, стали цепляться за какую-то бессмысленную веру. Возродить прежний образ жизни было невозможно: нас оставалось слишком мало, мы не имели специальных знаний, а старая техника, пришедшая со временем в негодность, не поддавалась восстановлению. Она была слишком сложна, и чтобы машины работали, требовался многочисленный, хорошо обученный персонал, а кроме специалистов – еще и энергия. Сейчас мы не более чем воронье, которое расклевывает труп прошлого; однажды от него останутся одни голые кости, и тогда мы окончательно окажемся предоставлены самим себе. Однако в течение многих лет мы воссоздавали – или, если угодно, заново открывали – древние знания и умения, необходимые для более простого образа жизни, и теперь эти элементарные навыки помогут нам не впасть в состояние первобытной дикости.

Никто не знает, что именно произошло; конечно же, это не мешает некоторым из нас строить теории, которые объясняют случившееся. Беда в том, что все наши теории сводятся всего-навсего к догадкам, которые во многом строятся на разнообразнейших ошибочных представлениях. У нас нет никаких данных, кроме двух очень простых фактов. Первый из них состоит в том, что пятьдесят лет назад большая часть человечества перенеслась прочь с Земли – либо ее кто-то отсюда перенес. Из восьми с лишним миллиардов людей (что, разумеется, было чрезмерно для нашей планеты) на сегодняшний день осталось едва ли несколько сотен. В доме, где я пишу эти строки, живут шестьдесят семь человек; так много их только потому, что в тот вечер, когда все случилось, мы праздновали совершеннолетие наших внуков-близнецов, Джона и Джейсона Уитни, и несколько молодых людей пришли в гости. Индейцев с озера Лич, возможно, не менее трехсот, хотя видим мы их нечасто: они вновь, подобно своим далеким предкам, кочуют по свету, вполне, как мне кажется, благополучно и себе на пользу. Временами доходят слухи о еще каких-нибудь уцелевших горстках людей (слухи обычно приносят забредшие издалека роботы), но в указанном месте никогда никого не оказывается, и нет даже следов пребывания людей. Это, конечно, ничего не доказывает. Разумно предположить, что на Земле, кроме нас, остались и другие люди, хоть и неизвестно, где. Мы их больше не разыскиваем, полагая, что они нам не нужны. За прошедшие годы мы смирились со своим положением, свыклись с однообразием сельской жизни.

Роботы по-прежнему здесь, но об их числе у нас нет ни малейшего представления. Все роботы, сколько их было, никуда не исчезли. Они не покидали Землю сами и не были с нее унесены. С течением лет какое-то количество их поселилось с нами; они делают всю физическую работу и занимаются домашними делами, которые необходимы для нашего беспечального существования, и стали неотъемлемой частью нашего сообщества. Некоторые порой уходят на время, иногда появляются новые роботы, и они либо остаются здесь навсегда, либо уходят опять. Наверное, со стороны может показаться, что роботы как раз и могли бы восстановить и заставить работать хотя бы малую часть старой техники. Вероятно, их можно было бы этому обучить, однако среди нас нет людей, обладающих нужными знаниями. К тому же мозг робота нетехнологичен. Роботов создавали для другого – чтобы они тешили людское тщеславие и гордыню, утоляли ту странную жажду, которая, похоже, изначально присуща человеческому «Я»: стремление иметь подле себя других людей (или их разумные копии), которые бы удовлетворяли наши желания и нужды, рабов, находящихся в подчинении, существ, над которыми мужчина, или женщина, или ребенок могли бы властвовать, создавая таким образом ложное чувство собственного превосходства. Роботы предназначались для того, чтобы служить кухарками, садовниками, дворецкими, горничными, лакеями (я никогда толком не мог понять, что же такое лакей) – в общем, быть слугами. Прислужники и неравные компаньоны, выполняющие любое распоряжение, рабы. Собственно говоря, чем бы они ни занимались, я полагаю, что они по-прежнему остаются рабами. Хотя вряд ли сами они считают это рабством; их ценности, пусть и дарованные человеком, не являются полностью человеческими. Роботы служат с чрезвычайной охотой; благодарные за эту возможность, они навязывают нам свою службу и, очевидно, рады тому, что нашли себе новых хозяев взамен старых.

Таково положение дел в отношении нас; в случае же с индейцами все совершенно иначе. Роботы рядом с индейцами чувствуют себя неловко, а те, в свою очередь, смотрят на них чуть ли не с отвращением. Роботы – составная часть культуры белого человека, и поскольку мы издавна имели дело с машинами, с готовностью принимаем и роботов. Индейцы же воспринимают их как нечистых, как нечто отвратительно грязное и чужое и не желают иметь с ними дела. Любого робота, забредшего в лагерь, индейцы немедленно изгоняют. Здесь у нас их всего несколько штук, хотя на Земле их наверняка много тысяч. Тех роботов, что живут сами по себе, мы стали называть дикими, но верно ли это? Часто из окна, или сидя во внутреннем дворике, или во время прогулки мы видим группы диких роботов, спешащих как будто по чрезвычайно важному делу. Куда и зачем они торопятся? Ходят разные слухи, но это лишь слухи, ничем не подтвержденные и не стоящие того, чтобы их пересказывать.

Я говорил, что существуют два факта, однако увлекся, рассказывая о первом. Второй факт таков: мы теперь живем намного дольше. Каким-то странным образом, недоступным нашему пониманию, процесс старения если не остановился, то как минимум сильно замедлился. За последние пятьдесят лет я словно бы ничуть не постарел, и остальные тоже. Если у меня и прибавилось несколько седых волосков, я их не вижу; если спустя пятьдесят лет походка моя и стала чуть медленнее, я этого не замечаю. Тогда мне было шестьдесят, и сейчас мне по-прежнему шесть десятков. Молодые достигают зрелости обычным порядком, но, достигнув ее, дальше уже не стареют. Нашим внукам-близнецам двадцать один год исполнился пятьдесят лет назад, однако им все так же двадцать один год. Если судить по внешнему виду, они одного возраста со своими сыновьями и старшими внуками, и порой это приводит в замешательство человека вроде меня, который всю свою жизнь прожил, считая года и ожидая наступления старости. Впрочем, даже если это меня смущает, жаловаться особо не на что, ведь попутно мы обрели невероятно крепкое здоровье. Поначалу нас беспокоило: если все люди вокруг исчезли, что мы станем делать, если кто-нибудь заболеет и потребуется врачебная помощь и больничный уход? Но, к счастью, этого нам не требуется. Кроме того, быть может, также к нашему счастью, количество хронологических лет, в течение которых женщина способна рожать детей, практически не изменилось. Очевидно, женские детородные органы истощают свой запас потенциальных яйцеклеток в течение примерно тридцати лет, как и прежде.

Нет никаких сомнений, что исчезновение человечества и замедление старения как-то связаны между собой. В сущности, мы можем быть только благодарны за эту долгую жизнь, а также, возможно, и за снятие социального напряжения, возникшего из-за перенаселения планеты. Однако наиболее вдумчивых из нас нередко тревожит мысль о скрытом от нас значении происшедшего. Во тьме ночи мы лежим без сна и размышляем, и хотя с годами потрясение прошло, мы порой боимся.

Вот почему этим августовским утром в конце двадцать второго столетия от Рождества Христова я начинаю подробно записывать свои воспоминания о том, что произошло. Я – старейший обитатель нашего дома, в возрасте ста десяти хронологических лет, и мне кажется правильным и должным, что именно моя рука напишет эти строки. Без записи подобного рода то, что случилось с населявшими Землю людьми, превратится со временем в миф…

Глава 2

У него все не шел из головы тот последний медведь, однако, как ни странно, он не мог вспомнить в точности, что произошло. Уже несколько дней он постоянно об этом думал, пытался вспомнить, обрести уверенность – и был все так же очень далек от ответа. Медведь, вдруг поднявшийся на дыбы из глубокого русла ручья, застал его врасплох, и бегством было не спастись. Стрела никак не могла поразить зверя насмерть, ведь человек даже не успел ее вложить как следует. Однако же, рванувшись вперед и рухнув почти у самых его ног, медведь умер. И в этот краткий предсмертный миг случилось нечто, но что именно, вспомнить не удавалось. Несомненно, он что-то сделал, однако не было никакой возможности узнать, что. Несколько раз ему казалось: вот-вот он припомнит, но каждый раз смутное воспоминание таяло, уплывая в глубины подсознания, словно лучше было вовсе этого не знать.

Он опустил узел с поклажей наземь и прислонил к нему лук. Обрамленная утесами, расписанная осенними красками обширная долина, где соединялись две огромные реки, выглядела так, как рассказывали охотники на буйволов, которых он встретил на высокогорной равнине с месяц назад. При мысли о них он улыбнулся – они были славные люди. Они просили его остаться, и ему самому хотелось того же. Там была девушка, которая смеялась негромким грудным смехом, и был юноша, дружески коснувшийся его рукой. Однако он не мог остаться с ними.

Солнце поднималось, и под его лучами клены у дальнего утеса запылали золотом и багрянцем. И там, на скалистом мысе, что возвышался над местом слияния рек, стоял огромный дом, о котором ему говорили; многочисленные печные трубы торчали над крышей, словно уставленные в небо короткие толстые пальцы.

Юноша поднял висевший на груди бинокль и поднес к глазам. От движения ремешка тихонько стукнулись друг о друга медвежьи когти на его ожерелье.

Джейсон Уитни закончил утреннюю прогулку и сказал себе, что это была его лучшая прогулка. Хотя та же самая мысль неизменно приходит ему в голову каждое утро, когда он по склону поднимается к дворику, а из кухни плывет аромат жареной ветчины и яичницы, которую готовит Тэтчер. Но сегодня утро и впрямь замечательное. Такое свежее, даже с прохладцей, пока ее не разогнало поднимающееся солнце; и листья, подумал он, листья просто великолепны.

Он стоял на краю обрыва и смотрел вниз на две реки, и синева водной глади (возможно, чтобы дополнить краски осеннего полотна) была темнее обычного. Он глядел на стаю уток, летевших через долину над самыми макушками деревьев; в одном из маленьких прудов, которыми был усеян заливной луг, по колено в воде стоял лось, он опускал голову в воду и обрывал лилии, а когда вновь ее поднимал, вода потоками скатывалась с мощных рогов. Джейсону даже чудился плеск этих водопадов, хотя он знал, что так далеко их не услышишь.

Две собаки, сопровождавшие его на прогулке, убежали вперед и теперь ждали во дворике; ждали не его, хотя ему было бы приятно так думать, а свои миски с едой. Во время прогулки Баусер, проживший на свете много лет, ступал подле Джейсона тяжело и степенно, а Ровер, глупый щенок, в ореховой роще загнал на дерево белку, а на осеннем поле поднял стаю куропаток из собранной в снопы кукурузы.

Открылась дверь во внутренний дворик, и вышла Марта с мисками для собак. Она поставила миски на камни, а собаки ждали вежливо и уважительно, помахивая хвостами и насторожив уши. Затем Марта вышла со двора и двинулась вниз по склону навстречу Джейсону. Поцеловала его привычным утренним поцелуем и взяла под руку.

– Пока ты гулял, – сказала она, – я разговаривала с Нэнси.

Он сдвинул брови, пытаясь сообразить.

– Нэнси?

– Ну да. Ты же знаешь. Старшая дочь Джеффри. Мы с ней так давно не говорили.

– Теперь вспомнил, – сказал он. – И где же Нэнси сейчас обитает?

– Где-то в районе Полярной звезды, – ответила Марта. – Они совсем недавно переехали. Живут на чудеснейшей планете…

Вечерняя Звезда сидела на корточках в вигваме и украшала амулет. Она очень старалась, чтобы он вышел красивым, и сегодня же собиралась отнести его дубу. День для этого хороший, сказала она себе, – ясный, тихий и теплый. Такие дни надо ценить, хранить их у самого сердца, ведь разноцветных, ярких дней осенью бывает немного. Скоро настанут дни сумрачные, когда холодный туман повиснет меж обнаженных деревьев, и задуют ледяные северные ветры, и принесут с собой снег. С улицы доносились звуки утренней жизни лагеря: стук топора по дереву, бренчание котелков, дружеский оклик, беззлобный лай собаки. Чуть позже люди опять пойдут расчищать старые поля – придется выкорчевывать поросль, убирать камни, сгребать и сжигать сорняки, оставляя землю обнаженной, готовой к тому, что весной ее вспашут и засеют. Все будут заняты, и Вечерней Звезде будет нетрудно потихоньку ускользнуть из лагеря и вернуться прежде, чем ее отсутствие заметят.

Никто не должен знать, напомнила она себе, ни отец, ни мать, ни тем более Красное Облако, первый вождь племени и ее дальний-дальний прапрадед. Ибо не пристало женщине иметь духа-хранителя. Правда, сама она не видела в том ничего дурного. В тот день, семь лет назад, признаки ее хранителя проявились слишком явно, чтобы в них усомниться. Дерево говорило с ней, и она говорила с деревом, как если бы разговаривали отец и дочь. Я не искала, подумала она, этого родства. И в мыслях ничего подобного не было. Но если дерево с тобой говорит, что остается делать?

А сегодня заговорит ли оно? После столь долгого отсутствия вспомнит ли?..

Езекия сидел на мраморной скамье под старой ивой, закутав в грубую коричневую рясу свое металлическое тело, – это и есть гордыня и притворство, думал он, недостойные меня, ибо я не нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том, чтобы носить одежду. Желтый лист кружась опустился ему на колени: чистая, полупрозрачная желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но сдержался. Кто я такой, подумал он, чтобы вмешиваться или противиться даже столь простой вещи, как падение листа?

Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он стоял примерно в миле от монастыря на возвышающейся над реками скалистой стене – могучее, большое строение; окна его поблескивали на утреннем солнце, а печные трубы напоминали руки, с мольбой воздетые к Господу.

Именно они, люди, живущие в доме, должны быть здесь вместо нас, подумал он и тут же вспомнил, что на протяжении многих веков там живут только двое, Джейсон Уитни и его милая жена Марта. Порой кто-нибудь из бывших жильцов возвращается со звезд, чтобы посмотреть на свой старый дом – или старое фамильное гнездо, если они родились далеко отсюда. И что им делать там, среди звезд? – спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не звезды и не тамошние развлечения; единственное, что поистине должно волновать каждого человека, – это состояние его бессмертной души.

В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, деревья начнут настраиваться для ночного концерта. Это будет великолепно, подумал Езекия, несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора; впрочем, он понимал, что это лишь плод его воображения. На церковную музыку пение деревьев порой не походило вовсе.

Именно такие мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен быть прикрыт человеческой одеждой, если желает заменить человека.

Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, они его мучили с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась. С течением времени они лишь обострялись, и, потратив столетия на изучение подробнейших комментариев и пространных писаний людских теологов, Езекия так и не нашел ответа. Быть может, с болью спрашивал он себя, его вопросы суть чудовищное кощунство? Могут ли существа, которые не обладают душой, служить Богу? Но, может быть, после стольких лет работы и веры они обрели-таки душу? Он поискал внутри себя душу (причем не в первый раз поискал), но не нашел. Будь она у меня, размышлял он, как ее узнать? Из каких составных частей складывается душа? Можно ли вообще ее обрести или надо с душой родиться – а если верно последнее, то какие генетические модели принимают в этом участие?

Не присваивает ли он со своими товарищами-роботами (товарищами-монахами?) человеческие права? Не стремятся ли они, в греховной гордыне, к чему-то, предназначенному лишь для людей? Входит ли – входило ли когда-нибудь – в их компетенцию поддержание человеческого и божественного установления, которое люди отвергли и до которого теперь даже Богу, возможно, нет дела?

Глава 3

После завтрака, в спокойной тишине библиотеки, Джейсон Уитни сел к столу и открыл переплетенную книгу записей, взяв ее с полки, где стоял длинный ряд точно таких же книг. Последнюю запись он сделал более месяца тому назад. Да и не было, подумал он, особой причины что-либо записывать. Жизнь течет мирно и размеренно, а достойная упоминания рябь на ее поверхности появляется редко. Возможно, стоило бы вернуть журнал обратно на полку и ничего не писать, но Джейсону почему-то казалось, что нужно время от времени все-таки заносить по несколько строк. За последний месяц не произошло значительных событий – никто не приехал их навестить, ничего примечательного не было слышно со звезд, никаких известий об индейцах, не заглянул ни один странствующий робот, а значит, не было и новостей; хотя роботы чаще приносили слухи, чем достоверные новости. Разумеется, имелись сплетни. Марта вела постоянные разговоры со всей родней, и когда они вдвоем сидели во дворике, готовясь к ночному концерту, она пересказывала ему услышанное за день. Однако по большей части это были всего лишь бабьи сплетни и ничего, достойного записи.

Сквозь щель между тяжелыми шторами на высоких окнах пробился лучик утреннего солнца и осветил его седую голову и крепкие плечи. Джейсон был высок ростом, худ, но ощущение скрытой в нем силы искупало худобу. Лицо его покрывала сеточка тонких морщинок. Густые усы топорщились, и под стать им были кустистые брови над глубоко посаженными суровыми глазами. Он неподвижно сидел в кресле, оглядывая библиотеку и заново удивляясь тому спокойному чувству удовлетворенности, которое неизменно здесь обретал; порой его довольство переходило в тихое счастье, словно эта уставленная книгами просторная комната несла на себе печать особого благословения. Здесь обитают, сказал он себе, мысли многих людей – всех великих мыслителей мира, – надежно хранимые в переплетах томов, что стоят на полках, отобранные и помещенные туда давным-давно его дедом, чтобы во дни грядущие самая суть человечества, наследие записанной мысли, находилась всегда под рукой. Он не раз испытывал чувство гордости от того, что персонажи древних писателей, словно призрачные их представители, поселились в его библиотеке, и поздним вечером, когда все вокруг затихало, он часто ловил себя на том, что беседует с ними, возникающими из праха прошлого в сумраке настоящего.

Полки с книгами огибали всю комнату, прерываясь только двумя дверьми, а на стороне, выходящей к реке, – тремя окнами. Над первым рядом книг по всем стенам проходила галерея с декоративной металлической решеткой, и на ней помещался второй ряд. Над одной из дверей висели часы, и на протяжении более чем пяти тысяч лет, с удивлением напомнил он себе, они шли, век за веком отсчитывая секунды. Часы показывали пятнадцать минут десятого; интересно, подумалось ему, насколько их показания отличны от времени, которое люди установили много лет назад? Этого никто не знает, да оно теперь и не имеет значения. Мир вполне может обойтись вообще безо всяких часов.

С улицы в комнату пробирались приглушенные звуки – скорбное мычание пасущейся вдалеке коровы, близкий собачий лай, заполошное кудахтанье курицы. Музыкальные деревья по-прежнему молчали: они начнут настраиваться ближе к вечеру. Интересно, подумал он, будут ли они сегодня опять исполнять новое сочинение. Он бы предпочел, чтобы это не была одна из экспериментальных пьес, которыми деревья с недавних пор увлеклись. Так много есть других композиций, старых и любимых. Похоже, сказал он себе, их музыка стала ухудшаться с той поры, как два самых старых дерева начали умирать. Ветки сохнут и обламываются, и с каждой весной листва редеет и редеет. Правда, в роще выросли молодые побеги. В том-то, возможно, и дело.

Джейсон обеспокоенно пригладил пальцем усы. В тысячный раз он пожалел, что понятия не имеет, как ухаживать за деревьями. Разумеется, он читал кое-какие книги, но нет никакой уверенности, что уход за музыкальными деревьями, как за земными, принесет желаемый результат.

Он обернулся, услышав тихие шаги робота Тэтчера.

– Что такое, Тэтчер?