Седовласый с розой в петлице

По воскресеньям широко распахивались свежевыкрашенные черным сияющим лаком ажурные чугунные ворота, и с утра раздавался бой церковных колоколов. Правда, этот нестройный медный звон разносился недалеко, ибо деревья старинного парка, разросшиеся за пятьдесят с лишним лет вширь и ввысь, давно переросли самую высокую колокольню храма, и едва родившийся звук угасал тут же, в церковном саду, не долетая к тем, кому был предназначен.

В субботу и воскресенье поп целый день не покидал своих владений, но вот в будние дни... Ровно в десять утра он выходил из дубовой калитки, которую услужливо открывал ему горбун, и пешком направлялся в сторону парка, а через полчаса выходил на "Бродвей", обязательно проходя мимо медицинского института, хотя в центр можно было попасть и по другой, менее оживленной и широкой улице.

Поначалу появление батюшки на улицах вызывало любопытство. Батюшка своей ровной, неторопливой походкой, не сбиваясь с шага, не озираясь по сторонам, а как бы сосредоточенный на своих мыслях, шагал мимо заинтересованных молчаливых горожан. Но так было лишь поначалу -- вскоре к его утренним прогулкам привыкли и перестали обращать на него внимание.

Может быть, в семинарии или духовной академии, где учился их батюшка, преподавали предмет сродни актерскому мастерству, ибо владел он собой куда искуснее, чем любой актер. Время первого удивления быстро прошло, и прохожие не всегда мирно и учтиво обращались к нему, если случайно задевали на тротуаре, но батюшка на это никак внешне не реагировал. Казалось, ничто не способно отвлечь его от высоких дум, только внимательный взгляд иной раз мог заметить, как белели пальцы сильной руки, сжимавшей тяжелую трость. Он шел по центральной улице мимо магазинов и лавочек, никогда не заглядывая ни в одну из них, ничего не покупал ни в киосках, ни на лотках, и, выходя на улицу Орджоникидзе, всегда сворачивал налево, к рынку. Поднимаясь вверх по улице, ведущей на Татарку, где в ближних переулках к базару встречались еще в те годы нищие, батюшка молча подавал каждому, будь то православный или мусульманин, серебряную монетку и продолжал свой путь. На базаре он так же молча, ничего не спрашивая, не прицениваясь и не покупая, обходил ряды и даже заглядывал в крытый корпус, где продавали битую птицу и молочные продукты,-- словно санитарный врач, только с пустыми руками. Обойдя все закоулки базара, он уходил, едва замедляя шаг у чайной, где собирались городские выпивохи. Странно, но, завидев батюшку, завсегдатаи мигом скрывались за дверью и даже захлопывали ее, хотя тот не проявлял намерений заглянуть туда.

Наверное, новый батюшка, как и все молодые люди, был полон надежд, грандиозных планов, а может, даже и тщеславен, и оттого считал своим приходом весь этот провинциальный городок, медленно заносимый песком из великих казахских степей, а не ту жалкую паству, которая даже в воскресный молебен разбредалась по церковному саду. Ежедневно он обходил уверенным шагом город как свои церковные владения и словно вглядывался в своих будущих прихожан.

Странно, но иногда во время утренней прогулки, и чаще в одном и том же месте, батюшке навстречу попадался главный режиссер местного драматического театра, который по посещаемости мог поспорить с церковью. Правда, служитель Мельпомены в стоптанных ботинках и лоснившихся брюках, уже изрядно побитый жизнью и зачастую под хмельком с самого утра, вряд ли мог тягаться по внешнему виду с батюшкой, вся фигура которого излучала силу и уверенность. Но не исключено, что в эти утренние часы двум столь разным людям приходила в голову одна и та же мысль: "Это мой город, и я завоюю его! Дайте только срок! Вы еще будете плакать благородными слезами духовного очищения",-- и каждый при этом видел свой алтарь, оба представляли широко распахнутые двери своих заведений, расположенных в разных концах равнодушного и к театру, и к церкви города.

Во время своих прогулок святой отец ни разу не

остановился, не заговорил ни с кем, если не считать тех минут, когда он подавал подаяние и щедрым жестом осенял кого-нибудь крестом, но этой милости удостаивался не каждый.

Нет, дешевой агитацией он не занимался, в церковь не зазывал, но весь его вид как будто говорил: "Я ваш духовный отец, я пришел, я буду смотреть, как вы живете, в чем видите радость, что есть для вас счастье". Говорят, и в своих проповедях он не упрекал тех, кто забыл церковь, не уговаривал никого вести с собой туда соседа, но что-то было в его речах, если старики и старухи дружно ходили на молебны, а слух о том, что батюшка молод да пригож собой, разнесся далеко окрест, и у люди из близлежащих деревень стали наезжать туда по воскресеньям.

Каково же было удивление горожан, уже привыкших к одиноким прогулкам батюшки, когда однажды он появился на улице не один... а вместе со Стаиным. Да, да, с Жориком. Они прошли обычным маршрутом батюшки, чуть дольше обычного задержались на базаре и возвращались, как всегда, мимо медицинского института. Шли они словно давние друзья, о чем-то оживленно разговаривая, не обращая внимания на то, что встречные провожают их удивленными взглядами. Они шагали сквозь строй любопытствующих, на этот раз молчаливых,-- даже подростки не стали кричать издали: "Поп, поп -- толоконный лоб" или напевать весьма фривольную песенку о попадье, потому как Жорика Стаина город хорошо знал и связываться с ним никому не хотелось.

Если главного режиссера местного театра вряд ли кто знал в лицо, кроме его актеров да, пожалуй, отдела культуры горисполкома, то батюшку -- отца Никанора -- представлять было не нужно: все знали, что в городе новый поп, человек весьма оригинальный. Появление же его теперь каждый день в обществе Стаина-младшего вызвало к нему новую волну интереса. То был конец пятидесятых, и в этом действительно дремотном городишке редко происходили большие события, а потому даже приезд нового попа вызвал интерес,-- интерес, конечно, праздный, но все же он был налицо. Эти неторопливые прогулки в одно и то же время и по одному и тому же маршруту двух так резко выделявшихся из общей массы молодых людей, конечно, не могли не обратить на себя внимание. Стаин с попом были любопытной парой, и режиссер, встречая их каждый день по утрам, невольно церемонно расшаркивался с ними и, с тоской глядя им вслед, думал: "Мне бы их в театр, валом бы народ валил".

Жорик рядом с отцом Никанором выглядел ничуть не хуже. И, конечно, ему даже не приходилось прилагать усилий, чтобы особо не отличаться от батюшки, только вместо галстука под белую рубашку Стаин надевал темный шейный платок. Единственной пижонской черточкой в его одежде оставались белые носки к черным мокасинам. Стоило Жорику пару недель не побывать в парикмахерской, и его густые волнистые волосы упали на плечи, сделав его удивительно похожим на молодого семинариста. Странно, но весь облик Стаина в эти часы прогулки преображался: он был само внимание, послушание, кротость. Однако и с прической, и со всей внешностью его к вечеру происходила метаморфоза: стоило Жорику несколько минут поколдовать над собой у зеркала, и появлялся совсем иной человек, в котором ничто уже не напоминало кроткого семинариста -- это был типичный самодовольный стиляга с неизменной презрительной гримасой, которая портила его довольно красивое лицо. Не зря, видимо, приглядывался к нему режиссер, в Стаине наверняка умер незаурядный актер.

Жорик Стаин относился к разряду мужчин, избежавших в свое время подростковой угловатости, худобы и прыщавости. Уже в шестнадцать лет это был ладный, красиво сложенный парень, мало кто мог угадать его возраст, а в те годы так хочется выглядеть взрослым, и Жорик старался вовсю.

Он первым в классе побывал на вечернем сеансе в кино, первым побрился, первым стал посещать танцплощадку в парке -- и не через дыру в заборе, а официально, с билетом. Впрочем, Стаин был первым во многом, если не во всем, хотя только с возрастом понимаешь, что никакой разницы нет в том, весной ты появился на танцплощадке или осенью, в мае принципиально ходил на последний вечерний сеанс в кино или в июле, но тогда все казалось главным и ценился первый шаг.

Ему очень нравилось быть первым, вызывать чью-то жгучую зависть. Конечно, он раньше своих сверстников закурил, потому что у Стаина-старшего пачек "Казбека" в доме было не счесть -- возьми одну, никто не заметит. Да и позволено Жорику, единственному сыну, было все. Пить, наверное, начал тоже первым, хотя утверждать это сложно, но зато по сравнению с другими у него и в этом оказалось неоспоримое преимущество.

Было время, когда той или иной области разрешали открывать свой водочный завод, чтобы поправить экономику, с непременным отчислением средств от продажи в местный бюджет. Производство это донельзя примитивное -- было бы разрешение,-- оттого они расплодились повсюду, и хотя много чего в областях не было, но водочный завод обязательно имелся. Когда Жорик пошел в первый класс, появился такой заводик и у них в городе, и директором стала его мать, до этого руководившая местным пивзаводом. В подвале у Стаиных водки было всегда вдоволь, и не простой, как в магазине, а особо очищенной, как хвалилась мать постоянным и частым гостям. Водка эта служила пропуском рвавшемуся во взрослый мир Жорику. Если подростков, болтающихся в парке, никто не замечал и никуда не зазывал, то Жорика привечали. Особым шиком считалось тогда среди парней посидеть до танцев на летней веранде кафе, где продавали пиво, а то и пропустить по стаканчику вина. Взрослые ребята с этой веранды не раз приглашали Жорика в компанию и угощали пивом, зная, что за ним не заржавеет. Потом он и сам стал приходить в парк, завернув в газету пару бутылок водки и прихватив круг копченой колбасы, смело подсаживался за стол к взрослым ребятам с Татарки,-- на такую неслыханную дерзость отважился бы не каждый, даже принеси он с собою бутылку, но Жорик Стаин был личностью особой.

И как льстило ему, когда самый лихой закоперщик Татарки -- Рашид, на груди которого цветной тушью был выколот орел, распластавший крылья, просил его вдруг после танцев: выручи, мол, Жорик, добудь бутылку. И Жорик, конечно, выручал, ибо гордый Рашид редко о чем просил, а слово его и авторитет были непререкаемы...

Три года назад, когда Павел Ильич впервые наткнулся на "Лотос", он иногда сожалел, что как врач не имеет возможности проследить чью-нибудь судьбу с юных лет, понять, что привело сюда того или иного человека. И вот такая возможность представилась. Он ведь знал о Стаине все или почти все.

Павел Ильич не знал, когда и где принял свою первую рюмку Стаин, но скорее всего дома, за столом, и может, из рук самого Маркела Осиповича. Дом Стаиных на Татарке часто гудел от наплыва гостей, там собирались по поводу и без, и водка лилась рекой -- как доставалась, так и лилась. Таргонин хорошо знал об этих застольях и не понаслышке -- его мать работала на пивзаводе. Тогда автоматических линий не было и в помине, и мать еще с двумя женщинами мыла вручную каждую бутылку, шедшую под розлив. Мать Павла Ильича была мастерица на все руки и к тому же веселая, с неунывающим характером. Да и когда ей было унывать, если двое детей-погодков на руках, на мужа в войну похоронка пришла? Мать его была в доме Стаиных своим человеком, без ее рук, считай, не обходился у них ни один праздник,-- да что праздник, и на большую стирку мать ходила к ним, и на большую уборку, и на побелку, и на покраску. Мыла по весне окна, мазала замазкой их на зиму,-- а что делать, зарплата посудомойки мизерная, а детей надо было поднимать. Правду сказать, и Стаины не обижали, жадными их нельзя было назвать, скорее наоборот.

А позже они оказались с Жориком в одном классе, и Пашка не раз бывал у Стаиных дома, хотя друзьями их назвать вряд ли было можно, у каждого была своя компания -- классы тогда были большие, по сорок человек, так что группировок хватало. Жили они в разных частях города: Стаины на Татарке, а Пашка на Курмыше, а тогда водились чаще с теми, с кем рядом жили,--странная, по нынешним меркам, дружба, но так было.

Теперь, пытаясь отыскать истоки алкоголизма Стаина, Павел Ильич дивился тому, насколько весь досуг людей тогда был пропитан вином и водкой, как чудовищно изощрялись при этом и как почиталось у них в городе умение выпивать лихо, с шиком. Однажды Жорик принес в парк три бутылки водки и обещал налить каждому, кто сумеет выпить до дна целый стакан, не расплескав ни капли, причем не дотрагиваясь до него руками. И тут же показал, как это следует делать. Выпив стакан водки и не расплескав ни капли, он поцеловал его дно и, достав соленый огурец из пакета, закусил -- все это неторопливо, с улыбочкой,-- в общем, Стаин показывал класс, как говорили тогда. Конечно, тут же нашлись желающие хоть захлебнуться, но выпить на дармовщинку. Однако Жорик был бы не Жорик, если бы не постарался хоть в чем-то унизить других. Он, У конечно, водки не налил, а, показывая на кран, советовал потренироваться на водичке, тогда, мол, и будет видно, стоит ли рисковать водкой. Расхватали все стаканы в киоске газированной воды и, обливаясь и захлебываясь, демонстрировали перед Стаиным свои возможности, а Жорик сидел на скамье и, похохатывая и издеваясь, подстегивал неудачников. В тот вечер наливать никому не пришлось, потому что появился с компанией самый отчаянный уркаган с Татарки, Рашид, и увел Жорика с бутылками, сказав: "Нечего с водкой цирк устраивать, пойдем лучше с нами, посидишь, если заняться нечем..."

Стаин каждый день в одно и то же время продолжал совершать прогулки с отцом Никанором. Батюшка, человек образованный, эрудированный, рассказывал Стаину о годах своей учебы в семинарии и в духовной академии, о библиотеках с редкими книгами по философии, делился впечатлениями о своей жизни в Киеве, откуда он был родом. Внимание юноши к его речам вселяло в отца Никанора веру в то, что в таком захолустном и безбожном приходе к нему пришла настоящая удача. Он уже мысленно видел своих бывших духовных наставников в семинарии, читающих его рекомендательное письмо, где он просит принять в лоно церкви пытливого ума юношу. Да, быстрым умом, твердостью характера, способностью быть лидером, верой в свою исключительность Стаин вполне мог бы потягаться с любым семинаристом. Отец Никанор понимал это, как понимал и другое: уход в религию заметного в городе молодого человека из благополучной семьи, так легко расстающегося с мирскими соблазнами, мог иметь далеко идущие положительные последствия для его прихода, числившегося в синоде в ряду крайне неблагополучных. И уже в первый год, отправив посланника от прихода в семинарию, отец Никанор показал бы своим бывшим наставникам, что оправдывает возлагавшиеся на него надежды.

Речам батюшки Жорик, конечно, внимал, но вечером он каждый день приходил в парк на танцы, и в его поведении и внешности, казалось, ничего не изменилось, только на расстегнутой на груди красной рубашке появился тяжелый, искусной работы золотой крест, отделанный ярко-рубиновой перегородчатой эмалью -- щедрый подарок отца Никанора. И когда Жорик, разгорячившись, азартно танцевал рок-н-ролл, этот крест бросался в глаза каждому. Павел Ильич и много лет спустя, видя болтающийся на шее молодых людей крестик, наивно верил, что поветрие это пошло от Жорика, потому что уже через неделю в церкви были раскуплены дешевые медные крестики, пылившиеся десятилетиями, и половина танцплощадки щеголяла в них, выставляя их напоказ. Иные спешно выпиливали кресты из бронзы или латуни, делали их массивными, затейливой формы. В комитете комсомола, конечно, отреагировали на неожиданно возникшую ситуацию, и в парке опять появились карикатуры на Стаина: лихо отплясывающий буги-вуги Жорик в сутане, Жорик, прогуливающийся с отцом Никанором. Первая была подписана кратко, но с намеком: "Дорога в мракобесие"; другая опять же с подтекстом: "Не тот путь". Но Жорик, как говорится, и в ус не дул. Подходил к щиту с дружками и весело обсуждал работу художников,-- правда, один раз возмутился, что изобразили его слишком коротконогим, и эта карикатура провисела заметно меньше обычного. Но уже на следующей Жорж был изображен импозантно, словно специально позировал карикатуристу,-- тщательно была прописана каждая деталь его одежды. Дружки спрашивали у Жорика, не поставил ли он художникам пару бутылок водки за старание, но он загадочно улыбался, не подтверждая и не отрицая сказанного, напуская еще больше тумана вокруг своей личности. Кстати, щит этот, простояв положенное время в парке, исчез и вскоре уже висел в комнате Жорика в новой дорогой раме, а позже Стаин подарил его одной девушке, сокурснице Таргонина, на день рождения. Отец Никанор тоже исчез со щита сатиры, потому что пожаловался городским властям на оскорбление личности, и его персонально больше не затрагивали. Стаина же вызвали в горком комсомола, куда он явился по первому требованию. Жорик уже тогда был большим демагогом по части разговоров о конституционных свободах и гарантиях, а поднатасканный в этом плане более опытным в идеологии батюшкой и наверняка тщательно подготовившийся к этой встрече, вконец заговорил смущавшихся девушек из отдела пропаганды, по возрасту ненамного старше его самого. Он даже пригрозил им, что когда закончит семинарию, непременно вернется в родной город, и уж тогда они повоюют за молодежь. Об этой жоркиной наглости в городе тоже стало известно.

В общем, скандальная популярность Стаина в ту осень круто шла в гору. На полном серьезе рассказывали даже, что, когда Стаин шел на бал для первокурсников, который ежегодно проводился в медицинском, какая-то дряхлая бабуля, увидев Жорика, вдруг засеменила за ним, запричитала: "Благослови, батюшка!", на что Жорик, ничуть не растерявшийся, спокойно, как и должно, осенил умиленную старушку крестным знамением и продолжил свой путь.

Что греха таить, и Таргонин в свое время прошел через так называемое стиляжничество, и он носил яркие рубашки и чрезмерно узкие брюки, и у него был галстук с обезьяной -- кстати, подарок Жорика, и он знал молодежную жизнь города изнутри, а не понаслышке. В те годы, совпавшие с молодостью Таргонина, город словно проснулся от многолетней спячки и за все брался с невидимой энергией и энтузиазмом: будь то спорт, учеба, музыка, мода --прямо ренессанс какой-то. Этот взлет культурной жизни, как и любой взлет, сопровождался всякими отклонениями и ответвлениями, но энергичный ритм жизни тех лет и по сей день поражал профессора.

В какой-то год здесь появились сразу два джазовых оркестра, и главный, самый модный -- в мединституте, где учился Таргонин. Сам Павел играл в этом оркестре ударником. Расскажи сейчас профессор об этом кому-нибудь из коллег, вряд ли поверят: Таргонин -- джазмен? Откуда только бралось время на учебу, на репетиции? Оркестр с ранней весны и до поздней осени играл на танцплощадке в парке, а зимой в городском доме культуры.

О, этот оркестр стоило послушать, ведь играли они не из-за денег, хотя и в деньгах была огромная необходимость, а потому что ощущали голод на музыку сами и чувствовали колоссальную потребность в ней других. Нет, у них не было заштампованной, надоевшей всем программы. Каждый раз они пытались играть новое, импровизировали. И Жорик, обладатель лучшей в городе фонотеки, не раз выручал музыкантов: то приносил ноты, что присылали ему друзья из Ленинграда, то давал свои пластинки с записями Луи Армстронга, Джорджа Гершвина, Дюка Эллингтона, Элвиса Пресли, Джонни Холидея -- кумиров джаза тех лет. Оркестранты, заполучив редкий диск на ночь, пытались разучить музыку на слух, и это им почти всегда удавалось, потому что их художественный руководитель Ефим Ульман слух имел поразительный и уже тогда прослыл в джазовых кругах известным аранжировщиком. Он и расписывал ноты для каждого инструмента. И, уж конечно, для Жорика на танцах исполняли любой его заказ, хотя такой привилегии у них в городе мало кто удостаивался,-- Рашид, пожалуй, да еще кто-нибудь из молодых преподавателей, фанатиков джаза, ходивших в парк больше слушать оркестр, чем танцевать.

Медицинский и железнодорожный институты в их городе притягивали и иногородних. Особенно популярным в те годы стал медицинский, в нем учились ребята отовсюду, даже из Москвы и Ленинграда, и, конечно, с Кавказа. Были и среди них большие модники, они тоже по вечерам заполняли парк --единственное притягательное место общения в их небольшом городе. И как-то так сложилось, что приезжие потянулись к Стаину,-- может, оттого, что в парке у них иногда случались стычки с местными по всяким поводам, и Жорик, при широте своих связей и популярности легко улаживал эти конфликты. Да и самому Стаину, видимо, было интересно с ними, и он часто пропадал в общежитиях обоих институтов, где всегда был желанным гостем.

Таргонину было легко вспоминать жизнь Стаина, потому что в те годы он видел Жорика каждый день и каждый день слышал о нем что-нибудь новенькое.

На танцах Жорик, и не он один, никогда не был трезвым, да это ему тогда, наверное, и не удалось бы -- отовсюду только и слышалось: Жорик... Жорка... Стаин... Всем он был нужен, всем хотелось перекинуться с ним хоть парой слов, а это означало, прежде всего,-- для начала выпить. Не оставляли его в покое даже накануне футбольного матча: выпивал он и в эти дни, молодой и щедро одаренный природой организм выдерживал высокий ритм и накал спортивной борьбы. Жорик после таких матчей иногда шутил над ослабевшими товарищами -- кто не курит и не пьет, к нам в команду не пойдет. Тогда, видимо, он и уверовал в то, что водка его мощному организму нипочем и ограничения -- не для него, поэтому у него совершенно отсутствовало чувство меры -- он никому не мог отказать, если его звали в компанию.

Выпивали в те годы по поводу и без повода, и потому эта черта Стаина вряд ли кому бросалась в глаза, тем более что никто не видел его особенно пьяным. Тогда и водочная похлебка, и стакан, наполненный до краев, относились к разряду подростковых забав, считались способом мужского самоутверждения. Так что на чисто алкогольной почве Жорик популярности бы не снискал, но вот его дружба с отцом Никанором...

Пока не зачастили долгие обложные дожди, как-то неожиданно перешедшие в снегопад, и не наступила зима, Жорик каждый день прогуливался с батюшкой, но теперь уже часто менялся маршрут. Неизменной оставалась лишь прогулка мимо мединститута, базар как-то отмер сам по себе. От матери Павел знал, что у родителей Стаина были из-за Жорика неприятности на работе, их куда-то вызывали, требовали, чтобы приняли к сыну меры. Опять же от матери он знал, что дома с Жориком говорили, и всерьез, и со слезами, но ничего не изменилось, тот продолжал встречаться с батюшкой и часто приходил от него с подарками: роскошно изданными книгами о житиях святых. Больше всего он дорожил библией в дорогом кожаном переплете, отделанной серебром,-- эту книгу он частенько держал в руках, когда прогуливался с попом.

Зима приглушала жизнь города, и особенно она сказывалась на досуге молодежи. Снежная, холодная, с метелями, приходившими из открытой казахской степи, и ураганными ветрами, иногда валившими прохожих с ног. Парк с почерневшими верхушками лип и тополей, с погребенными под снегом танцплощадкой и летним кафе, белел среди города огромным снежным комом. Поздно светало, рано темнело,-- казалось, конца этой зимней спячке не будет.

Но вечерняя жизнь, несмотря на холод и метели, все-таки продолжалась, только нужно было в ней хорошо ориентироваться, а это умел далеко не каждый. Павел же, имевший отношение к джаз-оркестру, был и зимой в курсе всех событий.

Зимой были популярны институтские вечера, к которым долго и тщательно готовились. Что скрывать, институты соперничали друг с другом, и оттого попасть на вечер было делом непростым. Какие давались концерты, как старались оркестры! Дважды в неделю, в субботу и воскресенье, в городском доме культуры проходили танцы под тот же оркестр, где играл на отливающих перламутром ударных инструментах Таргонин. Зал в доме культуры был небольшой, не вмещал даже половины желающих, но, несмотря на это, там собирались одни и те же молодые люди. Были зимой в ходу и иные формы общения, из-за обилия кафе, дискотек, домов молодежи почти забытые ныне: собирались вскладчину по всяким веским и не очень поводам у кого-нибудь дома, и вечеринки возникали зачастую стихийно. Надо ли говорить, что и на труднодоступные вечера в институты, и в дом культуры, и на самые интересные вечеринки Стаин имел доступ -- везде он был приглашен, везде его ждали, на все у него был билет или пропуск.

В перерыве между танцами, когда оркестр отдыхал, Стаин иногда поднимался к музыкантам на эстраду, чтобы заказать песню или поговорить о новой композиции, а иногда даже оставался после танцев в доме культуры, где оркестр до глубокой ночи репетировал что-то новое. На эти репетиции Жорик приходил не с пустыми руками, а непременно захватив пару бутылок водки и на закуску хорошей колбасы или окорока, редко встречавшегося в магазине,-- у студентов, игравших в оркестре, всегда был отменный аппетит.

Но в ту зиму Стаин частенько объявлял друзьям-музыкантам: мол, скукота у вас сегодня неимоверная, пойду-ка я к отцу Никанору, прокоротаю у него вечер с пользой для души. Прямо из фойе позвонив по телефону батюшке, который имел привычку засиживаться до глубокой ночи, и получив добро, Жорик, попрощавшись, уходил в церковь. Предупрежденный батюшкой горбун, всякий раз недоверчиво открывая дубовую дверь, провожал ночного гостя, запорошенного снегом, в покои священника. Обычно отец Никанор проводил вечера в зале, у камина, не топившегося до того лет тридцать.

По углам и на стенах висели редкой работы иконы, возле каждой из них горела свеча, а то и две, жарко топился камин, длинные языки пламени, вырываясь вдруг за решетку, высвечивали дальние углы плохо освещенной комнаты, хотя где-то под потолком горели и лампочки. Тепло, таинственно было в зале с высокими, уходившими в темноту потолками.

-- А, Георгий...-- радушно говорил святой отец, вложив резную закладку из слоновой кости в книгу, откладывал ее в сторону и поднимался навстречу из жесткого вольтеровского кресла с высокой прямой спинкой, обтянутой толстой бычьей кожей.

Широким жестом он приглашал Жорика к камину, где уже стояли два низких, с широкими подлокотниками тяжелых кресла, темный бархат обивки которых из-за ярко полыхнувшего вдруг языка пламени из чрева камина озарялся кроваво-красным, обозначая истинный цвет материи. Жорик с удовольствием располагался в кресле, протягивая замерзшие ноги к самой решетке, и завороженно глядел на огонь, на миг отрешаясь от всего: от церкви, батюшки, джазового оркестра Ефима Ульмана, футбольного клуба "Спартак", за который оголтело болела Татарка...

Отец Никанор никогда не тревожил его в эти минуты, и только когда безмолвно и бесшумно двигавшийся служка ставил рядом уже сервированный низкий столик, Жорик как бы возвращался в реальность и виноватой улыбкой просил прощения за минуты прострации в святом доме.

В графинчике всегда подавалась водка, но особая, настоянная на каких-то травах явно не из здешних мест, но привкус ее нравился Стаину, да и вообще было приятно с мороза, у пляшущего огня, пропустить за хорошей беседой рюмку--другую.

Так сидели они у камина не час и не два, пока Жорик вдруг не спохватывался, что засиделся. Отец Никанор предлагал остаться на ночь, но Жорик, испытывая какой-то непонятный внутренний страх, всегда отказывался, ссылаясь на то, что дома будут беспокоиться.

Только однажды, когда среди ночи разыгралась злая метель и ничего не видно было даже на расстоянии вытянутой руки, ему пришлось остаться --добраться по такой пурге до Татарки было немыслимо, да и батюшка с горбуном вряд ли отпустили бы. Парень в общем-то далеко не робкий, Стаин всю оставшуюся ночь не сомкнул глаз -- ворочался на широкой деревянной кровати, прислушиваясь к шорохам в сонном, притихшем доме, к страшной вьюге, завывавшей за высокими окнами. Рано утром, не дожидаясь рассвета, когда пурга неожиданно унялась и святой дом еще не ожил, Жорик встал, тихо оделся и, сам открыв дубовую дверь, вышел на занесенную снегом улицу.

В иные дни в доме Стаиных раздавался звонок: звонил батюшка, справлялся о здоровье и настроении Георгия, как он всегда обращался к Стаину. Этот звонок всегда означал приглашение, и если такое случалось в будние дни, когда не намечалось никаких увеселительных мероприятий, от которых Жорик вряд ли мог отказаться, даже в угоду батюшке, Стаин охотно принимал предложение и уже с вечера направлялся в церковь.

В такие дни батюшка ожидал его к ужину или, как он говорил, вечерять, и заранее предупреждал об этом Стаина. С его приходом вспыхивала в том же зале тяжелая, с потемневшей бронзой ободов хрустальная пыльная люстра под высоким потолком, и оттого сразу становилось заметно, как чадили свечи у икон. Покрытый белой скатертью огромный стол был уже сервирован старинным серебром, принадлежавшим прежнему батюшке, происходившему, оказывается, из древнего русского дворянского рода: это серебро он передал по завещанию церкви и тем, кто будет продолжать его дело. Но столовое серебро, хоть и представлявшее ювелирную ценность, тогда не интересовало Стаина. Пользуясь обилием света, Жорик обходил многочисленные иконы, которые в иные дни не удавалось разглядеть.

Стаин чувствовал, что батюшке приятен его нескрываемый интерес, потому тот сопровождал его от иконы к иконе, поясняя значение изображенных святых в религиозной иерархии, говорил о времени и эпохе, сопутствовавших рождению этих шедевров, авторы которых за редким исключением оставались неизвестными или обозначались одним ничего не говорящим потомкам именем.

Обходя просторный зал, Жорик замечал и много вполне светских вещей, заполнявших и украшавших его: старинное пианино известной с прошлого века немецкой фирмы "Ибах", бронзовые часы в виде башни с двумя циферблатами тоже вполне тянули на антиквариат, не ценившийся в те годы, по крайней мере, у них в городе; резные шахматы из слоновой кости с массивной доской из палисандра, и тут же, на изящном столике, инкрустированном перламутром, несколько нераспечатанных колод карт, непривычно узких, длинных, невиданной полиграфии, наверняка оставшихся из старых дореволюционных запасов прошлого батюшки-дворянина. Карты эти более всего заставили дрогнуть сердце Стаина. Неравнодушный этот взгляд не остался незамеченным отцом Никанором, и он спросил, не играет ли Стаин в преферанс? Получив утвердительный ответ, батюшка улыбнулся и неожиданно с азартом сказал:

-- Прекрасно, как-нибудь обязательно сыграем, а то дьяк, с которым я иногда сажусь за карточный стол, играет слабо, к тому же абсолютно лишен чувства риска, да и жаден больно.

Ужинали долго, опустошая не один графинчик водки, настоянной на травах, затем, как обычно, переходили к камину, в кресла, и оно теперь было как бы у каждого свое. Безмолвный служка подавал туда чай в серебряных подстаканниках. Глядя на огонь, они подолгу вели свои беседы, не замечая, как гасла люстра, и только свечи обозначали простор зала.

Так медленно катилась та беззаботная последняя зима Стаина. Уже никто не отговаривал его от странного решения, все свыклись с ним и, откровенно говоря, жалели шалопая Жорика. Были, правда, и восхищавшиеся им, а уж в глазах прекрасной половины их городка, у которой он и без того пользовался успехом, Стаин выглядел чуть ли не великомучеником.

Похоже, смирились с этим и дома,-- по крайней мере, родителей перестали беспокоить в горкоме, потому что принесли какую-то официальную бумагу о том, что рассматривается вопрос о зачислении Георгия Стаина в Киевскую духовную семинарию. Правда, побеспокоили Стаина еще раз из милиции: почему здоровый парень не работает? Но на этот раз выручил отец Никанор -- дал справку, что Стаин служит при церкви на какой-то хозяйственной должности. Хотя вся "работа" его заключалась в ночных беседах с батюшкой, зарплата шла регулярно, и выдавал ее дьяк раз в месяц. В такие дни Жорик гулял особенно широко, посмеивался: на свои трудовые, мол, гуляю.

Частые ночные беседы с отцом Никанором, долгие ежедневные прогулки, чтение религиозной литературы, редких книг по теологии, особенно Библии и Евангелия, не прошли для Стаина даром. Его молодая память, еще не разрушенная алкоголем, быстро впитывала все, и Жорик на память цитировал целые страницы, не говоря уж об интересных абзацах, к тому же он увлекся философской литературой, тяготевшей к церковным учениям и мистицизму.

Бывая на танцах, на вечеринках или на репетиции оркестра, он всегда гладко и к месту вставлял в разговор цитату или приводил высказывание какого-нибудь богослова или святого, читал на память строку из Библии, причем непременно называл стих и главу, из которой она взята. Не исключено, что Жорик иногда извращал смысл стиха, изымая или добавляя какое-то слово, наполнял его новым, необходимым для него самого или ситуации смыслом, ведь никто ни проверить, ни опровергнуть его не мог!

В любой разговор, даже о девушках, музыке, джазе, моде, в любой треп Стаин так ловко вплетал эти цитаты, афоризмы, выдержки, что у неискушенных молодых людей невольно складывалось впечатление о его духовном превосходстве. Даже чтобы заставить выпить кого-нибудь, он всегда находил религиозный аргумент, устоять против которого было невозможно, хотя церковь отнюдь не поощряла пьянство. Даже лихие, остроумные его тосты были теперь насквозь пронизаны религиозным мистицизмом. Щедрое словоблудие Стаина, при его широчайшем общении -- от компании Рашида до джазового аранжировщика Ефима Ульмана,-- не могло не дать своих результатов, и среди молодежи их городка еще несколько лет спустя были в ходу церковные словечки, цитатки, что считалось среди неискушенных юнцов хорошим тоном, свидетельством высокого уровня культуры. Особенно его словоблудие почиталось среди девушек, на которых действовал не только тщательно подобранный стаинский текст, но и артистизм, с которым Жорик все это излагал, и не исключено, что в девичьих альбомах, модных в те годы, среди прочих дешевых сентенций были записаны перевранные Стаиным библейские заповеди.

Город уставал от долгой и трудной зимы: от необходимости круглые сутки топить печи,-- ведь в ту пору он на три четверти состоял из собственных разностильных домов; уставал от короткого дня, который в иные дни уже с обеда начинал переползать в сумерки; уставал от метелей и ураганов, свирепствовавших обычно два месяца кряду; страдал от перебоев с транспортом -- дряхлые, латаные и перелатаные автобусы ходили редко и, честно говоря, горожане не особенно рассчитывали на них, оттого в дальний путь без особой надобности не пускались. И как награда за суровую зиму весна в их краях была на удивление красивой, приходила не спеша, с оттепелями, капелями, проталинками, теплыми нежными ветрами, а придя, по примеру зимы, стояла долго, и только в середине мая, когда отцветали яблони в редких садах и палисадниках и сирень уже не кружила голову молодым, только тогда, да и то не спеша передавала она полномочия лету. Оттого весну любили, ждали ее, скучали по ней. Всем хотелось скорее освободиться от громоздкой и неуклюжей зимней одежды, развязать разномастные шали, снять сыпавшие повсюду кроличий пух шапки, закинуть на печку до следующей зимы валенки, без которых трудно было обойтись даже записным модницам.

В конце марта, когда от тягучих влажных ветров из степи стали оседать сугробы и снежный ком парка резко опал, оголив голые сучья благополучно перезимовавших деревьев, на центральную улицу -- Карла Либкнехта впервые выходили дворники и энергично принимались сгребать остатки снега, словно оправдывая свое долгое зимнее безделье. И если не случался неожиданный снегопад,-- бывало и такое в марте,-- уже через неделю она, единственная в городе, чернела выщербленным асфальтом дороги и тротуаров.

Уставшие от зимы горожане вряд ли замечали выбоины и колдобины своей главной улицы -- она была для них предвестницей весны, ее первым приветом...

В апреле, когда в церковном саду еще лежал снег, а аллеи по утрам сверкали тонким ледком, к обеду превращавшимся в лужицы, отец Никанор вместе со Стаиным снова стали выходить на прогулки. Прогулки эти бывали короче осенних, потому что на соседних с центральной улицах, по которым они ходили раньше, стояла непролазная грязь. Было еще прохладно, и отец Никанор поверх сутаны надевал черное касторовое пальто вполне светского покроя. Стаин же, словно готовясь к весеннему выходу, щеголял в новом демисезонном, сшитом зимой, тоже черном, двубортном, с высокими, до плеч, острыми лацканами и имевшим на груди кармашек, как у пиджака, из которого кокетливо торчал беленький платочек. Появилась у него и черная широкополая велюровая шляпа, которую он надевал каждый раз по-новому, и особенно щегольски она выглядела, когда он гулял без батюшки.

Они так дополняли друг друга, что казались единым целым, и неискушенному человеку вполне могло показаться, что Стаин состоит на церковной службе, а вовсе не на хозяйственной. Оттого, когда Жорик появлялся на улице один, все старухи, встречавшиеся на пути, приостанавливались, и не выгляди Стаин столь недоступным, они не дали бы ему и шагу ступить, но Жорик, когда надо, умел держать дистанцию. Он мог позволить себе лишь погладить по голове ребенка, которого вела за руку старушка. Это расценивалось как милость, и об этом судачили потом на завалинках. Конечно, случалось, и не раз, когда какая-нибудь старушка бросалась к нему, прося благословения, или рвалась поцеловать ему руку, но из этих щекотливых положений он выходил не суетясь, с достоинством, не признаваясь даже экзальтированным старухам, что не имеет никакого церковного сана и не волен никого благословлять. Он раскусил толпу, для которой важен был внешний вид, а не сущность, и потрафлял ее вкусам. Потрафлял щедро, с выдумкой, ибо природой в нем было заложено многое.

Прогулки эти вскоре пришлось совсем оставить, потому что центральная улица день ото дня становилась все оживленнее, многолюднее, и продираться сквозь толпу, словно на базаре, не доставляло никакого удовольствия, приходилось отвлекаться, извиняться. Но к тому времени подсохла главная аллея в церковном саду, и иногда Стаин с батюшкой прохаживались по ней.

В мае произошли события, вновь всколыхнувшие городок... Уже, конечно, не осталось никаких следов зимы. Разъезженные ранней весне дороги кое-где подлатали, а лужи высохли сами по себе, и не стало препятствий для прогулок, наоборот, все располагало к ним -- запах цветущих лип, тополей, голубой сирени неудержимо вытягивал всех на улицу. И на Карла Либкнехта, особенно после работы, было так многолюдно, как на Первое мая, когда народ расходился по домам после демонстрации. Уже открылся парк, и вырвавшиеся на простор трубы, тромбоны, саксофоны не знали удержу -- город вступал в лучшую пору года, лучился смехом, улыбками, надеждами... Наверное, в великом и одновременном своем пробуждении старожилы как-то сразу и не заметили, что Стаин перестал гулять с батюшкой, да и сам отец Никанор уже давно не появлялся на весенних улицах. Правда, в мае тому легко можно было найти оправдание: стоял Великий пост, а в конце месяца наступало главное событие в церковной жизни - Пасха, к тому же первая для отца Никанора в новом приходе.

Что-то происходило и со Стаиным, хотя внешне своих привычек он не изменил. Сыграл первый в сезоне футбольный матч, забив три мяча "Локомотиву", и Татарка, до того слыхом не слыхавшая о бразильской торсиде и итальянских тиффози, спустилась в тот субботний вечер в парк и шумно гуляла до полуночи. За каждым столиком кафе и летнего ресторана, на всех скамейках, где выпивали, захватив из дома закуску, за которой время от времени вновь гоняли пацанов, крутившихся под ногами, только и слышалось: Стаин... Стаин... Жорик...

По-прежнему он был в центре внимания и на танцплощадке, где всегда был окружен толпой юнцов, ловившей каждое его слово. По-прежнему оставался неравнодушен к своему костюму, только неожиданно подстригся -- и не то чтобы очень коротко, но поповская грива, умилявшая старух, исчезла с плеч, отчего его лицо стало еще привлекательнее. "Чтобы легче было играть в футбол",--высказался кто-то, и эту версию Стаин опровергать не стал.

Однажды среди недели Жорик неожиданно объявил оркестрантам, что завтра уезжает.

-- В Киев? -- спросили джазмены, свыкшиеся с его планами.

-- Нет, в Крым, на все лето,-- ответил Стаин. И неожиданно добавил: --Завязал с религией, надоело.

Нужно было играть, и разговор прервался, но Стаин не подошел попрощаться, как рассчитывали музыканты, а на следующий день действительно исчез и пропал на все лето. А через неделю в местной газете появилась статья, не оставшаяся незамеченной,-- называлась она длинно и претенциозно: "Еще одна молодая судьба, отвоеванная у церкви". Не менее длинным и путаным оказался и сам текст, включавший в себя пространное интервью со Стаиным. Были там и его рассуждения о церкви и религии, но теперь уже цитаты и афоризмы он выдергивал из других источников, налегая в основном на высказывания основоположников марксизма-ленинизма. С теми же энергией и жаром, с какими еще месяц назад он отстаивал церковные постулаты, Жорик ныне пытался разрушить их. Но не все люди, близко знавшие Стаина, поверили в искренний порыв и мажорный пафос выступления, между строк так и проглядывал ухмыляющийся Жорка. В заключение журналист желал успеха молодому человеку, идущему таким трудным и тернистым путем к утверждению своей личности, и выразил уверенность в том, что люди и организации отнесутся с пониманием к столь необычной судьбе.

Так Жорик предстал жертвой коварной церкви и стал героем, нашедшим в себе силы порвать путы и выбраться из религиозной трясины. Статья эта, как и всякая другая, забылась бы вскоре, если бы через месяц после Пасхи отца Никанора не отозвали из прихода. И по городу поползли слухи: то ли отец Никанор промотал какие-то деньги и церковные ценности с Жориком, то ли в карты проиграл их Стаину. Говорили и о том, что не всегда зимними ночами Жорик приходил к батюшке один,-- мол, бывал там и Шамиль, известный на Татарке картежный шулер, бывали и девочки, готовые идти за Стаиным в огонь и воду. И эта последняя догадка была как будто небезосновательной. Именно однокурсница Таргонина, прелестная, но легкомысленная Ниночка Кабанова, вдруг тихо забрала документы и исчезла в неизвестном направлении, сразу после отъезда батюшки. Так вольно или невольно Стаин развалил поднимавшийся из застоя приход, и больше уже никогда церковь в их городе не привлекала ничьего внимания.

Павел Ильич также вспомнил, что летом, когда он играл на танцах, прошел среди оркестрантов слух, что пьяный Шамиль хвалился им, как крепко они "хлопнули" с Жориком батюшку в карты, и что молодцом был не он, а Жорик, накануне незаметно унесший запечатанную колоду старинных карт, а уж подточить ее, наколоть и снова запечатать для Шамиля было делом пустячным. На этой ловко подложенной на место меченой колоде батюшка и потерял, мол, приход. Но слух этот дальше оркестрантов не пошел: в те годы о делах Шамиля в их городе лучше было помалкивать.

Таков был этот нынешний седовласый человек с розой в петлице в свои неполные двадцать лет. Но Таргонин не тогда потерял Стаина из виду. И после этого они общались, между ними возникло даже что-то похожее на дружбу, он и на свадьбе Жорика был шафером...

К августу Стаин вернулся из Крыма загорелый, окрепший, даже заматерелый какой-то и с ходу поступил в железнодорожный институт, находившийся в трех кварталах от медицинского, где Таргонин учился уже на втором курсе. К тому времени слухи о церковных делах и похождениях Стаина улеглись, и ничто в его внешности не напоминало семинариста, хотя роскошный золотой крест с огненной эмалью -- подарок отца Никанора -- он продолжал носить. Элегантное черное пальто и широкополая шляпа "Барсалино", в которые он обрядился осенью, тоже вряд ли напоминали одеяние батюшки, потому что носил он это пальто с ярко-красным шерстяным шарфом, и такого же цвета платочек торчал из нагрудного кармана. Вот только в руках у Стаина часто была та самая трость, с лошадиной головой, с которой гулял раньше отец Никанор.

-- Последний подарок церкви,-- объяснял Жорик самым любопытным, но в подробности не вдавался и не любил, когда затрагивали эту тему. -- Мне больно об этом вспоминать,-- говорил он коротко и делал такое мученическое лицо, что у собеседника пропадало всякое желание расспрашивать о чем-то еще.

Однако неприятности у него все-таки были. Те старухи, что некогда с восторгом и обожанием глядели на него, теперь, встречая на улице, испепеляли его взглядами ненависти или откровенно плевали вслед и зло шептали: "Антихрист, безбожник!" А одна даже кинулась на него с палкой, да дружки, находившиеся рядом, перехватили ее. Но Жорик не раз использовал и положительную сторону своего разрыва с религией. После нашумевшей газетной статьи его уже больше никогда не пропесочивали в окнах сатиры, ни в парке, ни в институте, хотя стенды такие обновлялись тогда каждые две недели, и в них не щадили никого. В обоих институтах время от времени проводились кампании то против модной одежды, то против причесок, то против джазовой музыки -- и кое-кому, конечно, доставалось: лишали стипендии, выселяли из общежития, заставляли подстричься, грозили отчислением, в общем, чинили много всяких неприятностей, на сегодняшний наш взгляд, совершенно абсурдных. Стаину на этот счет везло -- то ли боялись, что он опять уйдет в религию, но теперь уже не с улицы, а из института, то ли еще какие были резоны, но его не трогали.

Но больше всех, кажется, рады были родители Жорика, уж какой камень с души он у них снял -- не высказать! Ожил Маркел Осипович, уже считавший, что потерял директорское кресло на мясокомбинате, и на радостях купил сыну новую, уже третью модель "Явы". Стаин, распугивая пешеходов, носился на новом мотоцикле по всему городу, а сзади на багажнике у него обычно сидела девушка, тесно прижавшаяся к нему, и ветер трепал ее длинные волосы. Жорик почему-то предпочитал катать блондинок с пышными, разбросанными по плечам волосами. Появился у него тогда и магнитофон, громоздкая "Яуза", из Ленинграда стали регулярно приходить кассеты с записями, и джазовый оркестр Ефима Ульмана постоянно был в курсе музыкальных новинок, что удивляло приезжих студентов, считавших родной город Таргонина безнадежным захолустьем.

К неописуемому неудовольствию Татарки Жорик оставил "Спартак", поскольку, став студентом железнодорожного заведения, автоматически оказывался членом его спортивного клуба "Локомотив". Осенний кубок города по футболу достался железнодорожникам. Но футболу Стаин уделял теперь гораздо меньше внимания, чем институтскому оркестру, с которым до глубокой ночи пропадал на репетициях в актовом зале на третьем этаже. Сам он не играл ни на каком инструменте, хотя и закончил несколько классов музыкальной школы, но обладал абсолютным слухом и шутя исполнял роль то ли дирижера оркестра, то ли его менеджера. Именно он пригласил в него нескольких ребят из города, не учившихся в институте, отчего исполнительский уровень оркестра сразу стал гораздо выше и оркестр смог составить конкуренцию знаменитому оркестру Ефима Ульмана.

Павел Ильич помнил, что с приходом Стаина в железнодорожном возник КВН, где Жорик до самого окончания института был бессменным капитаном, и сражения двух команд -- медиков и транспортников -- в бестелевизионное время доставляло молодежи много радости. Таргонин и сам бывал на вечерах в железнодорожном, и вечера устраивались не хуже, чем в медицинском. А на Новый год транспортники даже имели преимущество, потому что в городе был еще и Дворец железнодорожников, величественное старинное здание, построенное в начале века одновременно с железной дорогой.

Желание Стаина быть всегда на виду, его неукротимая энергия невольно служили общему делу -- вряд ли в обоих институтах был хоть один студент активнее его, и если бы давали приз самому большому патриоту вуза, то его, конечно, получил бы вне конкурса именно Жорка. Наверное, не было ни одной комиссии, ни одного студенческого общества, совета, где бы ни заседал, а то и не председательствовал Стаин, и все это он делал легко, шутя, с улыбкой, обладая исключительной способностью обходить острые углы и примирять, казалось бы, непримиримое.

Связям Стаина нельзя было не поражаться, и не укладывалось в сознании, как он умел улаживать дела с разными людьми. Конечно, он принадлежал к молодой интеллигенции города, к той ее части, которую любившие вешать ярлыки с усмешкой называли "золотой молодежью", вкладывая в это непонятно какой смысл, поскольку в этой среде были и дети рабочих и служащих, и вчерашние хулиганы -- и общим у них могли быть только узкие брюки. Однако представляя эту часть молодежи, Жорик был гораздо активнее, чем многие средние, ничем --ни учебой, ни внешним видом -- не выделявшиеся студенты. Но была у него, как у айсберга, и какая-то другая, подводная, что ли, часть жизни. Павел Ильич был бы не совсем искренен, если бы сказал, что никогда за последние двадцать лет не вспоминал о Стаине,-- вспоминал, и вот по какому странному поводу, к алкоголю никакого отношения не имеющему.

В последние годы по телевидению, да и в газетах стали часто сообщать, что на Западе некоторые официальные лица, конгрессмены, служители правосудия, на вид вполне респектабельные люди, оказывается, тайно связаны с мафией, преступным миром. И когда по телевизору показывают такого седовласого, вальяжного человека, чья связь с преступным миром несомненна, неоспорима, многие, поддавшиеся гипнозу респектабельности, продолжают категорично утверждать: "Не верю, чтобы такой порядочный человек был заодно с бандитами". Вот в такие минуты перед Павлом Ильичом невольно всплывал Стаин, и особенно одна запавшая в память сцена с его участием.

Однажды в медицинском институте на какой-то праздничный вечер проникла группа хулиганов -- тогда их было еще великое множество,-- и наверняка вечер был бы не только испорчен, но и кончился неприятностями, не появись в зале Стаин.

Таргонин со своего возвышения за ударными инструментами хорошо видел, как Жорка отвел в сторону двоих здоровенных, затеявших бузу парней и что-то им сказал, всего несколько слов -- и вся эта куражившаяся братия быстро, без шума исчезла из зала. Конечно, само проживание на Татарке служило Жорке неким мандатом, чтобы быть среди них своим. Мальчишкой Жорик откровенно таскал из подвала водку блатным и совершенно не скрывал этих связей, а гордился ими и даже афишировал их. Став взрослее, и особенно теперь, будучи студентом, он так откровенно с блатными не якшался, хотя все знали, что Стаин имел у них авторитет. Когда он прогуливался в своей обычной компании, никто из них не подходил к нему бесцеремонно -- лишь здоровались мимоходом, едва заметным кивком головы, даже если это были его друзья: Рашид, Шамиль, Фельдман, с которыми накануне, возможно, он всю ночь играл в карты. Они понимали, что, несмотря на какие-то общие дела, у них все же разные взгляды и интересы, и оттого ценили свободу Жорика, жившего совсем иной жизнью. "Танцующего под другую музыку",-- как сказал когда-то Рашид.

Одной из причин непопулярности вечеров в железнодорожном в свое время было то, что сам институт находился в части города, называемой Курмышом, и тамошняя шпана считала его своей вотчиной...

На первом же вечере после поступления Жорика в институт произошла крупная драка, где впервые за многолетнюю историю железнодорожного студенты под предводительством Стаина дали отпор местной шпане. Не сразу, но курмышские хулиганы оставили институт в покое.

Вспомнив сейчас все о том Стаине, о своей юности,-- а судьбы их в маленьком городке были тесно переплетены,-- Павел Ильич засомневался: нет, наверное, это все же не Жорик Стаин в роли записного шута с розой в петлице. Этот жалкий человек никак не походил на кумира их молодости. Таргонин не знал другого человека, кому от природы было бы отпущено так много, да и жизнь благоволила к нему, какие перед ним открывались перспективы! Казалось, перед его энергией и хваткой не устоят никакие преграды, и голова у него была светлая, а если он и сбивался на темные дела, так это относили к издержкам молодости, тем более такой стремительной и необузданной, как у него. Когда у них в кругу музыкантов или медиков заходила речь о Стаине, никто не сомневался, что перед Жоркой открыты широкие дороги, даже его пижонство и снобизм не принимались всерьез, относились опять же на счет молодой амбиции. И ничто, абсолютно ничто не предрекало такого удручающего исхода, а ведь Жорку окружали будущие врачи, и выпивал он, бывало, с ними, и с Павлом тоже. Хотя Павел однажды в печальный для Стаина час высказал ему страшную догадку, но тот только отмахнулся от него и даже не обиделся. Но, может, он потому и отмахнулся, что никто из друзей Таргонина, без пяти минут дипломированных врачей, находившихся рядом, не поддержал его.

Случилось это на похоронах сына Стаина. На третьем курсе Жорик женился на девушке из медицинского, приехавшей из Закарпатья. Помнит Таргонин, как через год широко отмечали рождение его сына, пожалуй, эти застолья мало чем отличались от пышной жоркиной свадьбы. Гуляли, пока Стелла была в роддоме, гуляли в день, когда принесли малыша в дом. Но радость оказалась недолгой: ребенок умер через месяц -- слабеньким, да к тому же с дефектом сердца родился внук Маркела Осиповича. Вот тогда-то, в день похорон, и сказал Павел Жорику, что наверняка это последствия его ежедневных возлияний, но никто его не поддержал, и догадка эта никак не задела Стаина. Со Стеллой он прожил еще года полтора, и у нее за этот срок дважды случались выкидыши. Сразу после второго, когда Стелла находилась еще в больнице, Стаин подал на развод, особенно настаивали на этом его родители. Причина всем показалась убедительной,-- что поделаешь, если жена неспособна рожать. Потрясенная Стелла, бросив институт, уехала домой к родителям. И опять все сочувствовали Стаину, никто и подумать не мог, глядя на такого атлета, что виновником беды является он и только он. Теперь, с опозданием на двадцать лет, Павел Ильич понял, как он был тогда прав в своей догадке.

В те времена, когда Стаин жил со Стеллой, всеобщей любимицей института, Таргонин бывал у них в гостях,-- в их гостеприимном и радушном доме часто собиралась молодежь. Пожалуй, редкая неделя выпадала, чтобы не отмечали там какое-нибудь событие. Жорику нравилась новая роль хозяина дома, потому что собирались у него знаменитости: известные спортсмены, местные поэты, необычайно популярные в те годы, молодые преподаватели, недавно получившие кафедру у них в институте, джазмены, часто бывали какие-то командированные из разных мест инженеры, неизвестно откуда узнавшие про вечера у Стаина,--пестрая, но в общем-то однородная публика. Бывал там и Рашид, остепенившийся после женитьбы на девушке тоже из медицинского.

Тогда же Павлу довелось побывать в кабинете у Стаина, куда, впрочем, тот пускал не всякого, и увидеть там на стенках между стеллажами с книгами с десяток икон в серебряных окладах. Особенно поразили его две большие иконы, складывавшиеся на манер трельяжа. Удивительной работы были эти складни и удивительно хорошо сохранились, хотя Стаин с гордостью сказал, что они семнадцатого века. Тогда интерес к иконам еще не набрал силу, но Жорка словно предчувствовал будущее и дорожил своими сокровищами, но уже не из-за любви и тяги к церкви. Был у него и целый стеллаж старинных книг, по всей вероятности, тоже из библиотеки церкви, но ценными, на взгляд Таргонина, были не роскошно изданные богословские книги, а редкие тома по философии, которых и было больше всего. На внутренней стороне тяжелой дубовой двери кабинета висело распятие из серебра, огромное, массивное, чуть ли не метровое, на книжных шкафах стояли какие-то почерневшие от времени серебряные чаши, тоже, видимо, церковного предназначения. При внимательном рассмотрении можно было найти еще немало любопытных вещей из церкви,-- судя по кабинету Жорика, отец Никанор проигрался по-крупному.

После развода со Стеллой Стаин на какое-то время даже запил. "Загулял Жорик с горя",-- говорили тогда сочувственно, и Павел несколько раз видел его сильно пьяным, чего с Жориком никогда раньше не случалось, сколько бы он ни пил. Кто-то из музыкантов даже, помнится, попытался тактично сказать ему об этом, предостеречь, что ли, на что Стаин заносчиво ответил: "Пьяный проспится, а дурак никогда" и неделю не разговаривал с оркестрантами. Эту расхожую ныне пословицу Павел Ильич услышал тогда впервые, и тоже решил, что придумал ее Стаин.

Но загул этот быстро прошел, и иначе как личной драмой Стаина не объяснялся. Как раз в то время Павел оставил оркестр Ефима Ульмана безо всяких на то внешних причин, хотя на его место претендовали многие,-- просто Таргонина это не очень теперь интересовало. Прежде всего они меньше стали играть чисто джазовых композиций, а оркестр все больше и больше становился эстрадным, чтобы неожиданно распасться однажды с появлением вокально-инструментальных ансамблей. Да и как-то вдруг ушли в сторону все интересы, кроме медицины, словно прозвучало откуда-то свыше: "Делу время --потехе час". Может, на его решение повлияло и то, что в областной поликлинике появился новый хирург из Москвы, и Таргонин все свободное время старался проводить в операционной -- это его влекло куда сильнее джаза.

Конечно, если не в деталях, то в общем жизнь Жорика Павел Ильич мог восстановить еще до какой-то поры, по крайней мере, до смерти матери, которая, уже поставив детей на ноги, не порывала со Стаиными: за десятки лет она как-то срослась с этим домом, он стал для нее близким. Уехав после окончания института по распределению, Павел, например, знал по письмам матери, что Стаин женился на девушке-ленинградке из какой-то известной артистической семьи и собирается переезжать туда,-- так запоздало сбывалась его давняя мечта жить в городе на Неве.

Но уже через три года, когда мать приехала навестить Павла в Чимкент, он узнал, что Стаин недавно снова вернулся домой, к родителям. Возвращение его было связано с неприглядной историей, которая едва не закончилась печально. В Ленинграде Жорик начал попивать, сменил одно место службы, второе, и во время очередного запоя унес и заложил в каком-то ресторане драгоценности жены, выкупить которые так и не удалось, хотя он и пытался. Драгоценности, как оказалось, переходили в этой семье по наследству уже пятое поколение. Пропажа со временем обнаружилась, и родители юной жены подняли скандал. Если бы не вмешательство Маркела Осиповича, который возместил требуемую сумму новым родственникам, не миновать бы Жорику тюрьмы.

Вернувшийся в родной город Жорик был уже не тот, что прежде, хотя и выглядел еще вполне импозантно, и женщины с волнением поглядывали ему вслед. Да и город стал иным: исчезла Татарка, где родился и вырос Стаин, на ее месте поднялся новый жилой массив, где родители Жорика вместо своего особняка с погребом получили трехкомнатную квартиру. Неподалеку нашли газ и нефть, и город рос не по дням а по часам, росло в геометрической прогрессии и число его горожан,-- привлеченные возможностью быстро получить жилье, люди хлынули сюда отовсюду. Разросшийся город обзавелся новыми нарядными проспектами, и улица Карла Либкнехта навсегда утратила значение главной улицы. Потерял для горожан былую притягательность и парк: теперь он казался жалким сквериком, куда по вечерам, кроме подростков, никто и не заглядывал, и на культурную жизнь города он не оказывал уже никакого влияния. Пропала навсегда и шпана, сошла на нет ее власть. Рашид по настоянию жены закончил заочно техникум и работал завгаром в таксопарке, и только несколько таксистов-ветеранов знали, какой "популярностью" пользовался он в молодые годы. И конечно, уже нигде и никто не улыбался при упоминании фамилии Стаина. Большинство из тех, с кем он учился в школе, в институте, друзья по медицинскому разъехались после окончания по направлениям -- это удел всех маленьких городков, откуда разлетаются молодые по всему свету.

По иронии судьбы вернулся из той огромной компании, где он был признанным лидером, один-единственный Стаин, которому прочили самое яркое будущее.

Еще через несколько лет Павел Ильич, возвращаясь с моря, где отдыхал с семьей, заехал в родной город навестить мать. Конечно, не обошлось без упоминания о Стаине. Жорик, как оказалось, второй месяц лежал в больнице. История, из-за которой он попал в травматологию, похожая на фарс, могла случиться только со Стаиным. На чужой свадьбе Жорик попытался увести невесту. Правда, невеста выходила замуж вторично и некогда, в юном возрасте, была без памяти влюблена в Стаина. Жених и его друзья-нефтяники, не оценив столь романтического порыва, наломали Стаину бока в прямом смысле слова, и Жорик выкарабкался в тот раз без инвалидности только благодаря своему еще крепкому здоровью. Но чужую свадьбу он расстроил, так же как некогда в юношеские годы разложил церковь в своем городке.

Мать, жалея Жорика, попадавшего из одной неприятной истории в другую, сказала тогда, что редкие старухи, помнившие прогулки Жорика с отцом Никанором, говорят, что это божья кара ему за развал церкви, но эта мысль вызвала у Павла Ильича только улыбку.

Дальше жизнь Стаина, несмотря на широкую географию его проживания, была однообразной и особой оригинальностью не отличалась. Середина семидесятых годов ознаменовалась небывалой женской активностью, феминизацией многих чисто мужских профессий и целых отраслей. Слабый пол тогда же стал инициатором восьми из десяти разводов в стране, и с той же энергией, с какой женщины крушили старую семью, они пытались создать новую в соответствии со своими идеалами. Именно в эту пору начался неожиданно и новый этап в судьбе Стаина. Жизнь забрасывала его из одного края страны в другой.

Однажды, устав от неудач и разочарований в родном городе, где, как он считал, его не понимают, Жорик уехал отдыхать в Крым. Тогда у него появилась первая седина, придавшая его несколько потрепанному лицу новое, значительное выражение, благородную усталость, что ли, от жизни, так нравящуюся активным дамам средних лет. И нет ничего удивительного, что тут Георгий Маркелович, мужчина с высшим образованием, хорошими манерами, со вкусом одетый, не связанный узами Гименея, стал получать предложения от вполне благополучных женщин, имевших уютные гнездышки в различных и весьма привлекательных городах. И первый брачный рейс занес Стаина во Владивосток. Но и жизнь, в которой все было налажено, не устраивала привыкшего к необузданной свободе Стаина, тем более что феминизация набирала силу, и он точно рассчитал, что женщин, соблазнявшихся его внешним видом и осанкой, на его век хватит, поэтому иногда, не предупредив новую жену, он в одностороннем порядке расторгал брак и, сложив чемодан, к началу курортного сезона двигался к морю. Там каким-то внутренним чутьем он угадывал на пляже, на набережных, в ресторанах главных бухгалтеров, заведующих производством в общепитах, директоров ресторанов и магазинов, в этой среде он всегда пользовался успехом. Конечно, среди дам его сердца были не только работники торговли, общепита, сервиса, которым он отдавал предпочтение, чтобы блистать среди них своей эрудицией -- вот когда опять пошли в ход выдержки из Библии и Евангелия, но были у него дамы из сферы науки, и даже одна эстрадная певица. Как капризный форвард, меняющий почти каждый год футбольную команду, менял города и Стаин, к этому времени уже полностью поседевший и несколько раздобревший от хороших харчей и беззаботной жизни.

Женской энергии и предприимчивости нет предела. Восемь из десяти освободившихся от постылого брака не могли ждать милостей от природы, и тогда по инициативе этой части прекрасной половины человечества возникли клубы тех, кому за тридцать, появились первые брачные объявления в газетах, принявшие вскоре характер эпидемии. Ведь никто не станет всерьез уверять, что инициатива эта пошла от мужчин,-- до такого и Стаин с его изощренной фантазией не додумался бы. Но Георгий Маркелович сразу оценил преимущество таких клубов, и особенно брачных объявлений. Что море, ограниченное курортным сезоном, да к тому же узким выбором, когда его шансы стали теперь поистине неограниченными! Судя по объявлениям, всем женщинам с достатком от Владивостока до Клайпеды и от Иркутска до Ташкента, по всей необъятной стране, срочно понадобились мужья, лучше если это будет мужчина средних лет, высокого роста, крепкого телосложения, желательно с высшим образованием и водительским удостоверением, эрудированный, не чуждый веяниям моды, короче, образца Георгия Маркеловича, исключая... Но свою слабость к алкоголю он и не думал афишировать. Даже в скучных строках брачного объявления, за которыми мог таиться и подвох, Стаин безошибочно угадывал самых благополучных женщин -- был у него такой талант, что скрывать, иначе бы он быстро разочаровался в этом и застрял бы где-нибудь окончательно и навсегда. Перейдя на знакомства по брачному объявлению, он долгое время шел круто по восходящей, поскольку к разряду ценностей прежде всего относил материальное благополучие новой жены, хотя отдавал должное и внешней привлекательности. Такая форма жизни, когда он перестал зависеть от курортного сезона, вполне устраивала Георгия Маркеловича. Но он предусмотрительно подстраховывался. В толстой записной книжке у него всегда были зашифрованы три-четыре адреса женщин, с которыми он заблаговременно, на всякий случай, начинал вести нежную переписку. В эту книжку постоянно вписывались все новые и новые координаты, и Стаин, имея крышу над головой, спокойно, ненавязчиво зондировал почву. Для этого он специально отыскал в Москве фотостудию "Совэкспортфильма", где снимаются киноактеры, и сумел, с великим трудом оттеснив кинозвезд, отсняться у лучших мастеров фотодела. Ретушь, тени, искусно подобранное освещение, импортная фотобумага, пленка, десятки выгодных ракурсов -- редкая женщина могла устоять и не ответить на послание такого эффектного мужчины, да еще с велеречивым слогом.

Все было бы хорошо, если бы Георгий Маркелович не пил, но год от года удерживаться от этого ему удавалось все труднее, и он зачастую, не выдержав испытательного срока, изгонялся из очередного уютного гнезда. Да и беспроволочный женский телеграф разнес весть о существовании импозантных брачных аферистов, и женщины уже не были столь доверчивы, как в годы первых брачных объявлений, когда мечтали таким легким способом поймать птицу счастья. Тогда Георгий Маркелович стал выбирать объявления поскромнее, рассчитывая на заниженные требования к соискателям. Так, вероятнее всего, он и оказался в Ташкенте...