Пепел Анны

И мы свернули куда-то. Отец тут же оторвался от нас, шагал впереди, это у него любимая повадка, отрываться. Он большой умелец ходить сквозь толпу, особенно в компании. Компания мгновенно теряется во встречных, отец же рассекает их, как афалина косяк ставриды, его спутники отстают, злятся, смотрят поверх голов, запинаются и злятся еще больше. Это профдеформация — отец журналист и привык будоражить всех и подчеркивать ото всех свою независимость, мама и я не исключение.

Старый город. Гавана.

Не знаю, что отец тут находил особо интересного. Мы шагали по узким улицам, на которых не разъехалась бы и пара машин. Под ногами неудобная брусчатка, неровная, бугристо-скользкая, шагать не получалось, кроссовки то и дело цеплялись за выбоины, как по рассыпанным теннисным мячам передвигались. Мама периодически хватала меня за руку, пугаясь велорикш, выныривающих из темноты, ведь свет на улице горел экономный и хилый.

Прямо на улицы смотрели фасады домов, причем ни крылец, ни ступеней не полагалось — двери вели прямо в жилища или в большие прихожие, от которых расходились лестницы к квартирам. Местные сидели на приступках у дверей, на порогах или просто у стен, на подоконниках окон, погружавшихся в мостовую домов, ничего не делали, курили, смотрели, улыбались. Иногда прямо в дверях были устроены лавочки с сильно самодельными сувенирами, несмотря на позднее время, торговля продолжалась, я поглядел — сувениры все оказались на редкость дрянными, деревянные бусы, глиняные звезды, расписанные камни. У нас такого полно можно найти в любом Волгопужске — спускается живописец к реке, ищет валуны покруглее, разрисовывает котиками, продает на базаре, от Кубы ждешь другого, но тут, кажется, Волгопужск. И велосипедных рикш множество, так туда-сюда и шныряют. Я бы лично запряг какого велосипедного человека, пусть бы за десятку он нас тут везде покатал, чтобы ноги не ломать. Но заикаться про это не стоило — мама категорически воспротивится подобным колониальным забавам. И отцу нельзя, он тут журналист, ему на местных гонять некрасиво, ну, если где на окраине разве и недолго, в центре, хоть ушибись, никак.

Иногда отец возникал справа и советовал нам посмотреть на мемориальную доску, вот в этом доме отдыхал Виктор Гюго, он там пил кофе, ждал корабля и приветствовал национально-освободительную борьбу, а теперь там музей, смотрите, какие ворота!

А иногда он возникал слева и предлагал проследовать до площади Плас Кафедраль, она, во-первых, квадратная, а во-вторых, умеет удивительно исчезать в сумерках, мы следовали — и это оказывалось правдой. Площадь была совершенно квадратной и действительно чудесным образом исчезала, и собор с двумя колокольнями, и галереи по сторонам, и дерево с пышной кроной растворялись в темноте, спустившейся ниже крыш. На колоннах галерей светились желтые шары, от этого ночь делалась черней и ближе, у нас нигде такого не встретишь.

А еще иногда отец дожидался нас, останавливался среди людей, и мы сами его догоняли, а он подмигивал и сворачивал в проулок. Мы пробирались через следующую улицу, толкаясь со встречными и попутными, и оказывались на очередной площади, и там тоже имелся собор, или дворец, или и то и другое, я удивлялся — сколько в Гаване площадей и соборов.

Отец сообщал нам названия всей этой архитектуры и успевал рассказать, когда это было построено. А мама напоминала, что лично она все это знает и помнит, а сыну, то есть мне, на все наплевать. На самом деле мне действительно безразлично, отец это знает, но все равно рассказывает. А потом удивляются, почему у меня в мозгу нигилистические растяжки. Поколение, однако. Вон у Великановой в мозгу нигилистические рубцы, ее по мозгу будто нигилистической лопатой лупили… нет, там сошел с мещанских рельс нигилистический экспресс.

Про нигилистический экспресс мне понравилось, некоторое время я представлял, как он терпит крушение в великановской голове, и это немного отвлекло меня от Гаваны. А потом Гавана опять начала сыпаться мне в мозг со всех сторон, и это продолжалось еще часа два.

Потом я устал. Я полагал, что сыновий долг перед соскучившимся отцом выполнен и пора бы нам вернуться в гостиницу. Но отец никак не мог остановиться, шагал и шагал, шагал и шагал. Людей на улицах стало поменьше, и все они теперь кучковались вокруг забегаловок, музыканты, прежде рассредоточенные по улицам, подтягивались к свету, у меня развязались шнурки. Я устроился на скамейке возле небольшого кафе с саксофоном на вывеске, стал завязывать шнурки и уснул, ненадолго, проснулся почти сразу.

Передо мной стоял веселый мужик, похожий на того сикха в самолете, но не сикх. Он смеялся и что-то мне предлагал, а у меня вдруг теперь левое ухо заложило, и я не очень точно все расслышал. Подбежал отец и что-то ответил веселому, веселый отвалил.

— Что ему надо было? — спросил я.

— Он предложил тебе такси, сигары и…

Отец смутился, оглянувшись на маму.

— Да уж понятно, что он предложил, — сказала она. — Слово «чика» на многих языках означает примерно одно и то же.

— То есть? — я сделал вид, что не понял.

— Не прикидывайся плинтусом, — мама поморщилась. — Ты прекрасно понял, что предлагал этот негодяй.

Я зажал пальцами нос, дунул, ухо отложилось.

— Здесь на многие вещи смотрят шире, — заметил отец.

— На мерзость нельзя смотреть шире, — сказала мама. — Это недопустимо. А ты, я погляжу, тут расслабился?!

Мама уставилась свирепо на отца.

— Да при чем тут я? Я тебе в общем говорю, как антрополог антропологу…

Они стали разбираться в вопросе влияния тропиков на нравственное здоровье общества, но продлилось это немного — минуту, может. Мы пошли дальше.

— Все как раньше, — кивала мама, глядя по сторонам и предупредительно придерживая меня за локоть. — Все как раньше. Пожалуй… велосипедистов этих не было. И народу побольше. И забегаловок побольше. И двадцать лет назад в майках никто не ходил. И…

Мама обнаруживала и другие различия с тем, «как раньше», я раньше не был, я не обнаруживал. Историческая Гавана оказалась тесным городом, наверное, раньше, когда люди были средним ростом метр шестьдесят, он казался вольным и раскинутым на широкой прибрежной ладони, но за века акселерации ладонь эта плотно собралась в кулак. Кстати, мутных личностей с располагающими улыбками на улицах стало больше, и улыбались они сердечно и издалека, однако мама в ответ конструировала настолько неприступные лица, что эти веселые парни отступали без боя.

Отец хихикал и рассказывал про разные необычные вещи: про старинные пушки, вбитые в мостовую, про дерево, проросшее сквозь старый дом, через крышу, окна, двери и балконы, так что непонятно было — это дом вокруг дерева, или дерево в доме, про Че-Рыбака — вроде где-то здесь, в старом городе, есть граффити с Че, но не обычный устремленный лик в берете, а Че, сидящий на берегу с удочкой, — если тебе встретится такая, то это к удаче. Я не поверил, но все равно стал поглядывать, искать Че с удочкой на стенах.

Не нашел, конечно, нашел несколько крюков в стенах — отец тут же сообщил, что к этим крюкам раньше приковывали неблагодарных рабов, а еще нашел батарею, выведенную зачем-то на внешнюю стену, батарея, кстати, привела в замешательство и отца.

А возле одного из домов подоконник, находившийся вровень с мостовой, был утыкан ржавыми железными штырями — чтоб всякие посторонние, значит, не присаживались без разрешения.

— Удушливое дыхание капитализма, — пояснил отец. — Нечего всяким протирать своими нищебродскими штанами частную собственность. Но, кстати да, такого я не замечал раньше.

Отец и мама уставились на штыри. А я вот вполне понимал этого штыриста — если тут штыри не вставить, то на подоконнике толпами сидеть начнут все, кому не лень. И как ты ни посмотришь в окно — утром, вечером или в середине дня, картина предстанет всегда одинаковая, печальная.

Мама штыри сфотографировала.

— Ладно, — сказал отец. — Надо немного и отдохнуть…

Мы стояли недалеко от ресторанчика, хотя тут, похоже, везде недалеко от ресторанчика. Отец огляделся, прошел по улице метров пятьдесят и свернул в переулок. Или в проулок, пустоту между двумя домами, похоже, что раньше тут находился дом, но потом его подцепили лопаткой и вытащили из общего каравая. И между двумя параллельными улицами образовался перпендикулярный проход.

— По-китайски такое называется «хутун», — пояснила мама.

Пекинская книжная ярмарка, однако.

— А по-сербски? — спросил я.

— По-сербски… не знаю.

Мы с мамой остались на улице. Отец углубился в хутун.

— Ну, не бред ли? — хмыкнула мама. — А? Кормить кошек сейчас, а?

— Да нормально, — успокоил я. — Вон у Великановой отец замки коллекционирует.

— И что?

— Так он их не в магазине же покупает, он их крадет. Идет на мост — знаешь, там новобрачные замки цепляют, вскрывает потихонечку и дома на цепь вешает. Всю стену завешал, били его два раза за это, в отделение сдавали, а он только сильней от этого приохотился.

Отец тем временем подманил пару кошек и с умилением наблюдал, как они поедают колбасу.

— Мне кажется, Великанова в отца, — заметила мама. — У нас дома все время ножницы пропадают.

— При чем здесь ножницы?

— При том. Ее папаша замки ворует, а она сама ножницы. Яблочко от яблочка недалеко котится.

Кошек прибавилось. И стало штук десять, повылазили, так что отец стал потихоньку отступать к нам, с видом сеятеля разбрасывая перед собой колбасные полоски. Несколько человек, проходящих мимо, остановились, поглядели на отца то ли с сочувствием, то ли с интересом, проходящая девушка достала телефон и стала снимать.

— Надеюсь, в интернете его не опознают, — сказала мама.

— А чего такого?

— Ну, все-таки не пацан…

— Наоборот, — сказал я. — Это способствует карьере, сейчас кошки в тренде.

— Да?

— Да. Все понемногу подкармливают… Я в Москве много раз видел…

На противоположной стороне проулка показался человек. Высокий и длиннорукий, похожий на ожившую стремянку. Отец вроде как насторожился и долго смотрел на этого человека, а тот, кажется, смотрел на него.

— Ладно, — сказал вдруг отец. — Погуляли, пора и домой.

А вот и нуар пожаловал — в первый же вечер нашего визита в Гавану показался он, загадочный человек-лестница.

— А там человек был… — его и мама заметила.

— Да мало ли тут народу ошивается?

Отец вытряхнул остатки колбасы и выкинул пакет, улыбнулся и пошагал прочь, я оглянулся и заметил, как кошки побежали навстречу незнакомцу. Мама издала сомневающийся звук.

— Можно было в первый же вечер и не тащить нас в этот кошачий дрифт, — буркнула она и передразнила. — «Гавану нужно получать, как пулю в лоб…» А всего-то и хотел покормить своих котиков…

— У каждого свои слабости, — ответил отец, не оборачиваясь.

До гостиницы мы добрались неожиданно быстро. Я опасался, что снова будем вилять, брести и любоваться, но, откормив кошек, отец пошагал скоро и целеустремленно, так что через десять минут мы оказались у парадного подъезда «Кастильи».

Таксистов стало меньше, а людей с телефонами больше.

— Так что же они тут делают? — снова спросила мама.

— Интернет ловят, — ответил я. — Его нет, но они его ловят.

— Ловцы, однако…

— Иногда я думаю, что это своеобразный карго-культ, — заметил отец.

— Интересное замечание, — рассмеялась мама. — Весьма…

Она оглянулась и сфотографировала стоящих у стены.

— Интернета нет, небожители унеслись на серебряных птицах в блистающий Валинор, но культисты продолжают ежедневно стоять с поднятой рукой, — сформулировала мама. — Рано или поздно боги кибернетики увидят и оценят эту преданность и прольют на них щедрый и безлимитный вай-фай. Главное, верить. И держать руку как можно выше, кто выше — тот обиженным не уйдет во первую голову.

А я подумал, что эти ждецы у стены правую дельту хорошо прокачают, постой-ка так с поднятой рукой в потолок, дельта за десять минут забивается в молоко.

— Культисты такие культисты, — сказал отец.

Но там не одни культисты были, возле дерева все еще стояла женщина с корзинкой и бумажными трубочками. Она улыбалась толстыми губами и щурилась, отчего на лбу у нее складывались живые морщины, такие глубокие, что спички можно вставить.

Женщина с бумажными трубочками улыбнулась.

— Да, культисты, — повторил отец. — Весь мир для них — рука, воздетая к небу в ожидании заветной искры…

И этого понесло. Гавана как пуля, чего уж.

Отец замолчал, а я сразу увидел: как в голове у него вспышкой промелькнула Сикстинская капелла и как ему это понравилось, но, разумеется, отец удержался и промолчал.

Мама тоже поняла.

— Ктулху фхтагн, — мама почесала за ухом.

Она не любила, чтобы кто-то вокруг был метафоричнее ее, пусть и в мыслях.

— Фхтагн-фхтагн, — зевнул отец. — О чем я и говорю.

С мамой он дискутирует исключительно в отпуске, а сейчас он не в отпуске.

— Касса близко, — сказал отец.

Отец не хотел сдаваться.

— Ты полагаешь? — нахмурилась мама.

— А то!

И оба счастливо рассмеялись, таким особым смехом, вроде как между собой, будто я не понимаю.

Глава 3. Обеда мимо

Машина оказалась синим BMW. Не просто синим, а как-то слепяще синим, яркой кляксой, она сияла в конце стоянки, наверное, ее можно было найти с закрытыми глазами, по синеве. Осколок самого высокого льда, чудом забытый на жаркой пыльной улице, от одного его вида делалось прохладно, хотя вокруг было под сорок. Я увидел его и понял, почему на Кубе так много синей краски, так прохладнее.

— Забавненько, — мама улыбнулась на машину.

Действительно, забавно. Дома отец предпочитает внедорожники, а этот BMW… Круглая такая тачка, струящаяся. На фоне такси она выглядела футуристично, сбежала из завтрашнего дня.

— Красиво жить не запретишь, — сказала мама. — Теперь будем полчаса ждать, пока эта банка не остудится.

Мама запустила с брелока двигатель. BMW зашелестел.

Недалеко от машины стояла вчерашняя женщина с корзиной и с бумажными трубочками.

— Разве сигары так можно продавать? — спросил я. — Не нагловато?

— Это не сигары, — ответила мама. — Это орехи. Арахис, жаренный с сахаром и солью. Местные любят. Хочешь попробовать?

Завтрак мы, конечно, проспали, но, несмотря на это, аппетита я не испытывал, думаю, от жары. Орехи в жару не лучший выбор.

— Мороженого бы.

— Мороженое на Прадо, — указала мама. — Кстати, тут оно вполне себе. Разумеется, самое вкусное в Аламаре. Но у нас сегодня другие планы…

Мама заглянула в салон машины, там было еще горячо.