Пепел Анны

— …Хотя песок там, безусловно, чудесный, никто и не спорит. Это словно и не песок, а истолченный мрамор…

Стюардессы появились и начали рассказывать про запасные выходы и пристегнуть ремни. Сикх два раза перестегивался, проверял.

— …Он в два раза тяжелее обычного песка, если горсть кинуть в воду, она не образует облачко, а тонет, как дробь…

Сикх явно летать не любит. И я летать не люблю. Из-за самолетов. Меня не укачивает и не растрясает, и в воздушных ямах я не впиваюсь в подлокотники, и сикх через проход меня не раздражает, и пузатая негритянка с бутербродами и термосом не раздражает, пусть хоть и желтые глаза у нее. Вот самолеты да, в самолетах предательство лучше всего обозначено.

Входишь в самолет, и мир снаружи исчезает. Ступаешь на борт, тебе улыбается чудесная девушка в синей пилотке, вам направо, ты идешь по проходу и ищешь свой 17А, идешь, смотришь в спину мужику в пиджаке с замшей на локтях, а мир снаружи вовсю пожирается шипастыми лангольерами, а тебе плевать, ты уже с самолетом.

Самолет, он всегда из завтра.

Самолет, пусть хоть самый замученный и залетанный, пусть хоть Москва — Нижневартовск, это всегда звездолет, просто неслучившийся, просто пока. В каждом моторе, в каждой лопатке турбины ждет своего часа рений, полтора грамма будущего, звездная медь. Пройдет немного времени, каких-то сто лет, может, сто пятьдесят, и веселые будетляне выжгут ее крупицы из турбин «Боингов», «Туполевых» и «Эйрбасов» и скуют из них настоящие моторы, те, что положат к нашим ногам Вселенную.

Я помню про это и каждый раз, пробираясь к месту 17А, немного надеюсь приземлиться не сегодня — рений ведь. Трудно от этого отказаться, и всегда понимаю, что глупо. Но все равно. Летишь в Иркутск и прилетаешь в Иркутск, а хочется всегда на Далекую Радугу.

Хотя это и не надежда вовсе, а так, половинка, осьмушка мечты, ветерок, но эти отзвуки вальса поют в моей голове весь полет, до «наш самолет приступает к снижению». Потом глиссада, моторы становятся глуше, но все равно шанс еще есть. А вот когда под брюхом начинают кругло перекатываться выходящие шасси — все, «мы прибываем в аэропорт назначения». Завтра исчезает, пассажиры включают телефоны и с облегчением рассказывают, что они здесь, обошлось, стюардессы стареют и сутулятся, улыбаться больше не надо, и звездная медь остывает до следующего раза.

— …Но в шлепанцах по этому песку лучше не ходить, — сказала мама. — Чудовищно натирает между пальцами.

— Да, — согласился я. — Конечно.

Взлетели. Мама стала говорить громче, я понял, что у нее уши. Сикх покосился на нее с испугом. А у меня потом заложит, когда приземлимся. Выше туч, на запад.

— Смотри, мы солнце догоняем! — Мама с энтузиазмом указала в иллюминатор.

Я про это в десятке книжек читал — про гонки с солнцем. И мама мне сама про это уже рассказывала. Раз пять.

— Классно! — восхитился я. — День никогда не закончится!

Мама кивнула. А я испугался, что сейчас она еще про Британскую империю расскажет, над которой никогда не заходило солнце, я это в прошлые разы покорно слушал, восхищался. В четвертый раз восхитишься, и мама заподозрит, что я восторг симулирую, а это совершенно недопустимо. Обидится, если заподозрит. Мама немножко на взводе. Она как раз с Белградской книжной ярмарки, домой заскочить не успела, успела из Внуково в Шереметьево перекинуться. Поэтому у нее сербский гардероб, двадцать сербских книг в сумке и сербское настроение, им она терроризировала меня первые два часа полета, особенно над Финляндией.

— Ты знаешь, что такое глум? — спрашивала меня мама.

Я знал, что такое «глум», но подозревал, что ее «глум» сильно отличается значением от моего. Самолет потряхивало.

— А глумица? — не отставала мама. — Ты знаешь, что такое глумица?

— Кто не знает…

Мама смеялась и стукала меня по плечу.

— Удивительный язык! Красивейший! Там ко мне прицепился один старый серб с седыми бровями, настоящий Слободан Милошевич, и подарил книжку, глянь-ка! Это его стихи.

Мама всучила мне самодельную сербскую книжку.

— Графомания чистой воды, но зато как звучит! Песня! Вот послушай…

Мама не была дома больше месяца и немного одичала в командировках: до сербской ярмарки она была на финской, до финской на иранской, и там ее полили водой за вольности в дресс-коде, а еще до этого, кажется, на немецкой. Между немецкой, иранской и финской она успевала забегать домой, а вот после сербской нет — сразу на Кубу, не закрывая глаз.

Мама зачитала стихи из книжки. Про ночи над Саввой, про ветер с Дуная.

— Здорово, — сказал я. — Великанова тоже любит по-сербски…

— Твоя Великанова слишком много о себе думает, — перебила мама. — И она и ты не представляете, как смешно вы выглядите со стороны.

— А кто не смешно?

— Впрочем, в вашем возрасте все такие дураки, — заметила мама. — Ладно, сыночка, отдыхай.

Мама подмигнула засмущавшемуся сикху и стала разбираться с развлекательным центром в спинке кресла.

А кто не дураки?

Мне пока смотреть кино не хотелось, решил поспать, спать всегда лучше в начале полета, так легче. Поспать, впрочем, долго не удалось, объявили обед, по проходу покатились облезлые и оббитые железные комоды. Эти комоды я не люблю, в звездолетах таких не будет. А стюардессы останутся.

Сикх принялся препираться со стюардессой, что-то ему категорически не нравилось в предложенной курице, он спорил и мотал головой, и требовал подать себе другую.

— Нервничает, — шепотом пояснила мама. — Полет для него большое испытание — если самолет разобьется, то его прах смешается с нашим — и все, душа будет идти к Богу миллион лет. С неясными, причем, перспективами.

— Да не, — сказал я. — Ему белой девушкой хочется покомандовать, когда еще доведется? А тут можно. Все просто.

— Что? — мама притворилась, что не расслышала.

— Месть сикхов, — пояснил я. — Обычное дело.

Мама толкнула меня в бок локтем, во «Всемирной истории пошлости» мигом прибавилось три страницы, Великанова, сможешь ли ты меня забыть?

— Курицу или рыбу? — улыбнулась стюардесса.

Я всегда выбираю курицу.

Мама всегда выбирает рыбу.

Сикх выбрал две курицы и две же съел.

Следующие два часа мама скептически смотрела хмурый шведский детектив, в котором присутствовали омерзительные семейные тайны, убийство несовершеннолетних, заговор, психи, снова заговор, и самыми приличными людьми оказывались престарелые нацисты энтомологи. Впрочем, это мог быть датский детектив. Когда глаза мамы начали стекленеть под напором беспощадного скандинавского трэша, она подложила под голову книжку в мягкой обложке. И уснула. Моя мама легко засыпает лишь с книгой, она повелительница книг с шестнадцати лет, она работает в Книжной Палате и состоит в тайной организации истинных книголюбов, цель которой поработить весь мир. Ложа Гутенберга. Мама там на хорошем счету. А мне в полетах нравятся облака.

Иногда облака бывают необыкновенно хороши: летишь-летишь через белую пелену, а потом раз — сбоку открывается разрыв, и в нем облачные столбы, похожие на звездные колыбели, я всегда как такое вижу, вспоминаю про поля Бога. И встречный аэробус над ними больше всего похож на стартрекер.

В этот раз хороших облаков не попадалось, ерунда жидкая, Господь утомился и спал, курица, рыба, так что я стал смотреть кино.

Сикх кино не смотрел, снял кеды. Наверное, действительно нервничал. Рослая кубинка на это посмотрела с неодобрением, но спорить не стала, вытянулась на двух захваченных сидениях и стала спать. Я в самолетах спать не особо люблю, у меня челюсть отвисает. А потом можно сползти головой к иллюминатору и уснуть виском на стекле, но это довольно опасно — дрожь запросто вползет в голову, и если спать под эту дрожь, то сны могут привидеться самые необычные. Но, видимо, уснул, и повезло — все-таки без снов.

— Джексонвилл!

Я вздрогнул. Мама пыталась смотреть в окно через меня.

— Джексонвилл! — с ожидаемым энтузиазмом повторила мама.

Я поглядел вниз. Джексонвилл состоял в основном из продолин, поперечин и реки темно-синего цвета. Вдоль берега в три ряда белели яхты и лодки, а над ними в воздухе висели разноцветные точки, похожие на драже, сначала не понял, потом догадался — воздушные шары, праздник американского воздухоплавания.

— Один из крупнейших городов США, — сообщила мама. — Красивый город, современный, жемчужина Флориды. Кстати, побратим Джексонвилла — Мурманск.

Как же, как же. Мама была в десятом классе влюблена в мальчика, а он потом с родителями уехал в Джексонвилл, они адвентисты были. Мама мне показывала его на общеклассном фото — широкая челюсть, широкие плечи, раздвоенный подбородок, такому одна дорога — в Джексонвилл. Он потом в армии американской служил и работал на заправке.

Самое смешное — историю про мальчика и Джексонвилл я прочитал в какой-то книжке, удивился, заподозрил, не мама ли эту книжку написала? А что, это вполне, филологи рано или поздно берутся за перо, профдеформации дают о себе знать. А моя мама на тайного писателя вполне смахивает — каждый вечер проводит на диване с ноутбуком, мы-то с отцом думаем, она статьи пишет, а она — прозу. Повестушку с названием «Попутный пес» попиливает. Но показать стесняется. А может, и совпадение с Джексонвиллом, жизнь есть совпадения, про это еще… кто-то там умный говорил.

Я снова поглядел влево и вниз. Флорида не понравилась. Самолет шел над северо-востоком, над заселенным американским побережьем. Полуостров был размечен усердными сельскохозяйственными прямоугольниками полей и пожен. Я ожидал зелени, просторных и диких южных болот, населенных зелеными аллигаторами и черными вудуменами, обветшалых рэднековских ферм, хижин в лесу, белых и аккуратных городков библейского пояса, выстроенных в форме креста, с виду тихих, но на самом деле кишащих тайными сатанистами, — Юг, Юг. Но увидел ржавые маисовые поля, дороги, словно прописанные скальпелем, и аккуратные, обложенные бетоном водохранилища. Под нами лежала американская экономическая мощь, остывающая после дня, ждущая дождей и новых посевов, в ней не оставалось уголочка ни Тому, ни тем более Геку.

Мама тоже это увидела и снова не выдержала, стала зачем-то оправдываться за великую американскую литературу, за Фицджеральда и Фолкнера, как она, литература, докатилась до жизни такой и почему все пересмешники в зарослях повыздохли, а всякие психопаты, наоборот, процвели и правят свой отвратительный бал.

Мне Фолкнер что, я Кинга уважаю.

Ладно уж, кто виноват? Великанова — Индеец Джо, ха-ха…

Флорида длилась десять минут, потом командир корабля буркнул неразборчивое по-русски, а на испанский переводить вовсе не стал, всем и так все было понятно.

— Майами, — пояснила мама. — Красивый город.

Кварталы, небоскребы с вентиляторами на крышах, белые пляжи и точки людей, уходящие в воду отмели, теряющиеся в синеве. Сикху стало интересно, и он стал выворачивать голову, чтобы хоть уголком глаза разглядеть Майами, но поздно, кончилось Майами. Или кончился. А море с одиннадцати километров выглядело как всегда гладким и воспаленным, как кожа над гангреной. Под нами блистал Мексиканский залив, я ожидал здесь увидеть множество кораблей, но их почти не было, я заметил лишь пару мелких остроносых лепестков. Сихк отвернулся и натянул наглазники.

— Между прочим, под нами Бермудский треугольник, — мама указала вниз. — Западная оконечность.

Вот он какой, значит, похожий на гангрену. Наверное, так и должно быть, тут же все время пропадают самолеты и корабли, летят в Тринидад, прилетают в Атлантиду, то Кракен шалит, то Тиамат гадит, Дагон опять же, будь помянут, распростер над Инсмутом свои обширные нечестивые щупальца, где ты, капитан подводной лодки?

— Меньше часа осталось, — сказала мама. — Скоро на месте будем. Знаешь, аэропорт в Гаване похож на кекс. Я, пожалуй, еще посплю немного, толкни потом. А ну-ка.

«…ка иде в биоскоп», толстая книжка в мягкой обложке, сербский улов, мама подложила ее под лоб, перекрыв начало названия, уткнулась в переднее кресло и тут же уснула. Она и дома так спит, без книжки под подушкой никак. Завидно, с книжкой мама может спать хоть сутки.

А мне не спалось.

Сикх, сикх продолжал не спать под своими наглазниками, тревожился за свой прах.

Интересно, что такое «…ка»? Которая в биоскоп. Наверное, кошка.

Глава 2. Ночь кормления кошек

Выдохнули.

Мы покинули терминал и преодолели горячую полосу между зданием аэропорта и машиной, устроились внутри, в кондиционерной прохладе, вздохнули. Тут мама допустила неосторожность и сообщила водителю, что была здесь восемнадцать лет назад, и в следующие двадцать минут мы узнали все.

Здесь тоска.

Восемнадцать лет тоски, а до этого еще триста лет тоски.

Местным нечего жрать, поэтому они поют, пляшут, окучивают туристов, ненавидят туристов, обожают туристов.

Зарплата двадцать баксов в месяц считается очень высокой.

В центре можно гулять хоть ночью — это безопасно, главное, не разговаривать с местными и делать лицо кирпичом, преступность стремится к нулю, последнее убийство… давным-давно.

Нельзя ничего покупать с рук — впарят фуфло.

Нельзя ничего покупать с рук съестного — легко отравиться.

Ни в коем случае нельзя есть тростниковый сахар и пить тростниковый сок — все это кишит глистами.

Лучше всего вообще ничего не покупать, никаких хороших товаров кроме рома, сигар и кофе тут нет, а ром, кофе и сигары брать стоит фабричные по фиксированным ценам.

Народ драпает.

— До сих пор?! — удивилась мама.

Еще больше, чем раньше. Ходят слухи, что Америка скоро снимет блокаду и перестанет платить беженцам пособие, так что все стараются выбрать свободу сейчас-сейчас. Здесь тоска. Но пацана лучше одного с поводка не спускать, Остров Свободы, сами понимаете, мало ли…

В этом месте водитель обернулся и подмигнул мне.

— У меня Великанова есть, — сказал я.

— Ты со своей Великановой… — мама скептически покачала головой. — Влипнешь еще, поверь мне, опытной женщине, у нее руки как копыта.

Водитель понимающе засмеялся и сказал, что он учился с девушкой, так у нее и ноги как копыта были, и ее тоже звали Великановой. Насчет копыт мама клевещет, совсем и не так, обычные крупные руки.

Водитель отсмеялся и продолжил кубинское, про интернет.

Интернета тут еще меньше, чем вареной колбасы, которая по талонам, и надо сильно знать места. Тут есть один известный художник, он меценат и филантроп, за свой счет раздает вай-фай вокруг своего дома. Иногда возле гостиниц еще получается зацепиться. А еще можно ловить на скамейках, говорят, в старом городе есть скамейки, на которых каждый вечер можно поймать свободный интернет, называется «пятки Рауля».

— Почему «пятки Рауля»? — поинтересовался я.

По словам водителя, Рауль Кастро любит погожим вечером выйти погулять, по-простому, в гражданском платье, с сигарой и бюджетным смартфоном. Он идет по старому городу, останавливается в кофейнях, слушает музыку, отдыхает на скамейках, где проверяет почту и погоду. Поэтому вокруг всех скамеек по возможному пути Рауля сотрудники спецслужб, вооруженные полевыми вай-фай раздатчиками, создают интернет-облако. Так что если повезет, можно найти такую скамейку до или такую скамейку после.

Мама тут же спросила, неужели его не узнают. Еще как узнают, ответил водитель, но не верят, что это настоящий Рауль, думают, двойник. Тут полно двойников, за десять куков можешь хоть с Че сфоткаться, хоть со Сьенфуэгосом.

Мне история понравилась. Про заветную скамейку. Но водитель тут же все испортил и рассказал про еще более заветный холодильник. Чтобы скопить на холодильник обычная кубинская семья тратит десять лет, и это если очень сильно экономить. Водителю явно приятно было это рассказывать, он то и дело усмехался и с сожалением покачивал головой, немного сокрушаясь об участи местных.

Мама же отметила, что время не стоит на месте, ветер перемен проникает в самые дальние закоулки мира, десять лет — это прорыв, когда она была на Кубе в последний раз, что такое холодильник, тут не знали вовсе.

Да, согласился водитель, времена меняются, двери приоткрываются, америкосы сюда как домой летают, да и эмигранты показываться начали. То есть не просто показываться, а много их.

— Ветер перемен, — сказал водитель. — «Роллинги» приезжали, представляете?

Мама скептически пожала плечами.

Я думал, она расскажет, но нет, не рассказала. Как она родилась и училась в Нарьян-Маре, и любила группу «Бэд Бойз Блю», и держала на стене ее плакат, и безнадежно мечтала попасть на концерт. И не прошло и двадцати лет с детства, как группа «Бэд Бойз Блю» дала концерт в Нарьян-Маре, правда, сама мама в это время уже перебралась в Москву и любила не европоп, а Кшиштофа Пендерецкого.

— Да, «Роллинги» приезжали. Я сам там был, на стадионе, туда вся Гавана заявилась! — водитель оглянулся. — Все меняется, конечно…

Водитель снизил скорость, прибрался ближе к обочине и стал смотреть вправо, вытянув шею. Я ничего примечательного там не видел, кроме зелени и столбов, возможно, это были особые столбы.