Шпион среди друзей. Великое предательство Кима Филби

Смерть тоже входила в условия игры. Филби принял ликвидацию своих горячо любимых советских кураторов с молчаливым непротивлением истинно верующего. Более дюжины шпионов, перехваченных благодаря расшифровкам из Блетчли-парка, окончили свою жизнь на виселице или перед расстрельной командой. Британская разведка вовсе не была выше того, чтобы «шлепнуть» вражеского шпиона, если воспользоваться жизнерадостным эвфемизмом, популярным в МИ-6. Впоследствии Филби утверждал, что «и его скромный вклад помог выиграть войну», поскольку на его счету большое количество немецких жизней. Хотя и вел свои сражения из-за стола, но считал себя бойцом, рискующим не меньше, чем на фронте. Но по мере того, как война приближалась к кульминационной точке, шпионская карьера Филби входила в новую и куда более кровавую фазу, во время которой он помогал уничтожать уже не нацистских шпионов, а обычных мужчин и женщин, чьим единственным преступлением было несогласие с избранной им политической доктриной. Вскоре Филби начал убивать во имя коммунизма, а Николас Эллиотт, сам того не ведая, помогал ему в этом.

Главным противником Эллиотта в стамбульской шпионской битве был высокий, лысый, учтивый юрист по имени Пауль Леверкюн, носивший очки и, возможно, имевший гомосексуальную ориентацию. Оторванный от своей уютной судебной практики в Любеке, чтобы стать шефом абвера в Турции, Леверкюн не очень-то годился на роль куратора. Он изучал право в Эдинбургском университете и работал в Нью-Йорке и Вашингтоне. «Подверженный перепадам настроения и нервный», он не любил Турцию и, как многие офицеры абвера, особо не задумывался о жестокости и вульгарности нацизма. Он больше смахивал на ученого, нежели на шпиона. При всем при том он был первоклассным руководителем и, как выяснил Эллиотт, достойным противником со значительной агентурной сетью, куда входили немецкие экспатрианты и турецкие информаторы, а также русские бандиты, персидские головорезы, арабские стукачи и даже один египетский принц. «Город наводнен их агентами», — предупреждало одно из донесений УСС. Германия взломала дипломатические коды Турции еще в самом начале войны. Шпионы Леверкюна, его наводчики и приманки обнаруживались повсюду, где можно было разжиться секретом. Хильдегард Рейли, привлекательная немецкая вдова американского офицера, практически дежурила в «Таксиме», где «мастерски усугубляла разговорчивость британцев и американцев». Вильгельмина Варгаши, белокурая голубоглазая венгерка, несла вахту в баре «У Элли», где ей, по слухам, удалось соблазнить не менее шести солдат союзнических войск. Леверкюн курировал агентов на Ближнем Востоке, собирая информацию о войсках союзников в Палестине, Иордании, Египте и Ираке, а также засылая шпионов в Советский Союз, чтобы они раздули там революционный пожар против режима Москвы, — то же самое пытались сделать и ЦРУ с МИ-6 после войны.

Деятельность Эллиотта часто приводила его в Анкару, где он останавливался в посольской резиденции в качестве гостя Нэтчбулла-Хьюджессена. В таких случаях предупредительный британский посол даже одалживал Эллиотту своего личного камердинера, албанца по имени Эльеса Базна, чтобы тот помог ему одеться к ужину. «Я отлично его запомнил, — впоследствии писал Эллиотт, — невысокого роста, кругленький, с высоким лбом, густыми черными волосами и большими висячими усами». Прежде чем примкнуть к обслуживающему персоналу британского посольства, Базна побывал мелким преступником, слугой в югославском посольстве и камердинером немецкого дипломата, который уволил его, застав за чтением своих писем. Кроме того, Базна шпионил на Германию.

У сэра Хью Нэтчбулла-Хьюджессена выработалась опасная привычка приносить документы домой, в посольскую резиденцию, в своей вализе для официальных бумаг и читать их в постели, прежде чем сдать на хранение. Посол Эллиотту нравился, но впоследствии он согласился, что того следовало «немедленно отправить в отставку» за столь вопиющее нарушение правил безопасности. Разведав, что именно читает его босс перед сном, Базна смекнул, что сможет на этом заработать. В октябре 1943 года (примерно в то время, когда Эллиотт впервые столкнулся с Базной, который как раз вешал на плечики его смокинг) камердинер-албанец вышел на связь с немецкой разведкой и предложил передать им фотографии документов в обмен на круглую сумму. В течение следующих двух месяцев Базна отправил десять посылок с документами, за что получил значительное вознаграждение, которое аккуратно припрятал, не догадываясь о том, что немцы предусмотрительно рассчитались с ним фальшивыми купюрами. Почти не говоривший по-английски Базна понятия не имел, какие именно секреты выдает, но ему было известно значение слова «секрет»: донесения о дипломатических попытках Великобритании втянуть Турцию в войну против Германии, внедрение в Турцию представителей союзнических сил и помощь США Советскому Союзу. Албанский шпион, получивший от немцев кодовую кличку Цицерон, предоставлял им даже запись решений, принятых Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным на Тегеранской конференции, и кодовое название предстоящей высадки союзнических войск в Нормандии — операция «Оверлорд». Эффект от подобных откровений был ослаблен немецким скептицизмом: поскольку высшее военное командование Германии было серьезно введено в заблуждение маневром, отвлекшим их внимание от Сицилийской операции (знаменитая операция «Фарш», когда тело «утопленника» с фальшивыми бумагами подбросили на испанский берег), некоторые его представители подозревали, что Цицерон может оказаться еще одной британской ловушкой, призванной навести их на ложный след в переломный момент войны. Радиоперехваты, осуществленные Блетчли-парком, а также шпион в министерстве иностранных дел Германии в конце концов уведомили британцев об утечке информации в британском посольстве в Анкаре. Подозрения вскоре пали на Базну, и тот, почуяв неладное, свернул свою шпионскую деятельность. Он пережил войну и впоследствии пробовал судиться с правительством Западной Германии, когда обнаружил, что с ним расплатились бумажками вместо денег. Он давал уроки пения, продавал подержанные автомобили и закончил свои дни, служа привратником в одной из убогих гостиниц Стамбула. Афера Цицерона стала крайне досадным для Великобритании промахом и еще одним доказательством того, насколько глубоко окопались в Турции немецкие шпионы. Впоследствии британская пропаганда пыталась утверждать, что Базна был двойным агентом, но Эллиотт не имел никаких иллюзий на этот счет. «Информация, полученная Цицероном, полностью соответствовала действительности, — писал он, — и правда заключается в том, что дело Цицерона — возможно, самая серьезная утечка дипломатической информации в британской истории».

Британская разведка, усиленная в 1943 году появлением УСС, нанесла ответный удар. Турецкие операции американской разведки возглавил Лэннинг «Пэки» Макфарланд, чикагский банкир-экстраверт, питавший склонность к приключениям и шпионскому гардеробу, куда входили тренчкот и фетровая шляпа с широкими полями. «Такой стиль одежды заставил бы его стать шпионом, даже если бы он им не был», — заметил один из коллег. С помощью британских коллег Макфарланд начал организовывать собственную агентурную сеть, и первым туда вошел чешский бизнесмен по имени Альфред Шварц под кодовым именем Кизил, утверждавший, что у него есть доступ к группам сопротивления нацизму в Германии, Австрии и Венгрии. Эллиотту Макфарланд нравился, несмотря на его «тягу встревать в неудачные эскапады», и он сумел установить с американцами эффективные рабочие отношения. Вместе они успешно внедрили турецкого информатора в одну из подрывных ячеек Леверкюна. «Теперь нам известны имена азербайджанцев, персов и кавказцев, работающих на немецкую разведку, — сообщил офицер УСС Седрик Сигер, — известно, где они собираются по вечерам, где работают и как выглядят».

Особое внимание абвер уделял Ираку. В 1941 году британские войска вторглись в эту страну, опасаясь, что правительство Багдада, поддерживающее гитлеровскую коалицию, может прекратить поставки нефти. Эллиотт обнаружил, что Леверкюн пытается разжечь антибританское восстание среди курдских племен Ирака, при этом стимулируя и финансируя революционное подполье. Три германских шпиона спрыгнули в Ираке с парашютом и были перехвачены вскоре после приземления. После этого Эллиотт внедрил в революционную ячейку двойного агента под кодовым именем Зулус. Третьего сентября 1943 года Леверкюн подобрал Зулуса в заранее оговоренном месте в Стамбуле и посадил к себе в машину. Пока они ездили по городу, Леверкюн прочел ему пропагандистскую лекцию, в которой утверждалось, что «успех арабского дела напрямую зависит от победы Германии», после чего проинструктировал агента, как распознавать британские военные части в Ираке, и передал ему радиокод вместе с двумя тысячами долларов наличными. Британские власти в Багдаде своевременно прикрыли всю революционную группировку.

Дуэль между Николасом Эллиоттом и Паулем Леверкюном была жестокой и яростной, но в то же время странным образом велась по-джентльменски. Заприметив своего соперника ужинающим в «Таксиме», Эллиотт всегда посылал ему бутылку вина с наилучшими пожеланиями. Каждая из враждующих сторон хотела, чтобы другая знала, кто лидирует в противоборстве, и порой добивалась этой цели на удивление глупыми способами. Когда Леверкюн обнаружил, что секретный код, которым Великобритания обозначала Германию в радиограммах, был 1200, он незамедлительно сообщил об этом коллегам: с тех пор каждый раз, когда Эллиотт или другой сотрудник британской разведки входили в стамбульский бар, где выпивали немецкие офицеры, их встречали унизительным хором: «Земля-двенадцать, земля-двенадцать, űber alles»[9]. Обмен любезностями бушевал вовсю, хотя безусловный победитель так и не был выявлен. Но к концу 1943 года Эллиотт провернул шпионский трюк невероятной мощи, чем буквально сотряс Третий рейх, вызвал у Гитлера приступ неистовой ярости, изрядно покалечил абвер и поднял свою репутацию в МИ-6 до небес. И первый намек на возможность столь потрясающего переворота в ближайшем будущем исходил от Кима Филби.

Глава 6

Немецкий перебежчик

Весной 1943 года Ким Филби узнал, что молодой немец по имени Эрих Фермерен объявился в Лиссабоне, где работала журналисткой его мать, и сделал попытку выйти на связь с британской разведкой. Влиятельный адвокатский клан Фермеренов из Любека был известен своими антифашистскими взглядами, и Эрих Фермерен намекнул, что подумывает переметнуться к британцам. Однако эта первая попытка осталась без последствий. Фермерен не представлял особой ценности для разведки, а его жена все еще находилась в Берлине, куда и он вскоре вернулся. Впрочем, сам жест был интригующим, и Филби отметил его кандидатуру, чтобы использовать в будущем.

Эрих Фермерен принадлежал к тому редкому типу людей, чья сознательность повышается и укрепляется в условиях стресса. Телом он был слаб — результат пулевого ранения, полученного в юности, — но душа его была сделана из некоего прочного, почти неправдоподобно эластичного материала, который не рвался и даже не гнулся. Патриотичный и набожный, Фермерен твердо придерживался собственного нравственного кодекса. В 1938 году, в возрасте девятнадцати лет, он получил стипендию Родса для обучения в Оксфордском университете, но не смог ею воспользоваться, поскольку упорное нежелание вступать в «Гитлерюгенд» делало его в глазах нацистов «недостойным представлять немецкую молодежь». По-видимому, Гитлер лично приказал вычеркнуть имя Фермерена из списка стипендиатов. Признанный не годным для военной службы из-за своего ранения, Фермерен работал в лагере военнопленных. В 1939 году он перешел в католическую веру и женился на аристократке, графине Элизабет фон Плеттенберг, ревностной католичке на тринадцать лет его старше, чье отвращение к нацизму было столь же стойким, сколь и его собственное. Элизабет привлекла внимание гестапо еще до войны: она занималась распространением религиозных трактатов, критикующих нацистов-язычников. Плеттенберги так же активно участвовали в сопротивлении нацизму, как и Фермерены. Адам фон Трот цу Зольц, советник министерства иностранных дел Германии, ставший ключевым игроком в заговоре по свержению Гитлера, приходился Фермерену кузеном. Таким образом, брак Эриха и Элизабет объединил две ветви тайного антифашистского сопротивления, которое было отчасти семейным делом. У этой небольшой группы немецких сопротивленцев возмущение религиозного и нравственного характера смешивалось с политикой. Эти люди вовсе не были либералами: напротив, они были глубоко консервативными, часто очень богатыми, ярыми антикоммунистами, представителями старомодных немецких семей, боявшихся, что Гитлер ввергнет Германию в пучину бедствий и это непременно приведет к власти безбожных большевиков. Заговорщики мечтали свергнуть Гитлера, заключить мир с Великобританией и США, а потом, одолев «красную угрозу с Востока», создать новое немецкое государство — демократическое, антикоммунистическое и христианское. Эрих и Элизабет Фермерен вместе с горсткой заговорщиков, разделявших их взгляды, решили, что Гитлера нужно уничтожить, прежде чем он уничтожит Германию.

В конце 1943 года, при содействии фон Тротта, Эрих Фермерен был направлен в абвер, где в течение двух недель учился использовать шифры для радиограмм и невидимые чернила, а затем в Стамбул — в качестве личного помощника Пауля Леверкюна, друга и коллеги его отца по юридической практике в Любеке. Официально женам не разрешалось сопровождать мужей на дипломатической службе во избежание малейшей возможности бегства. Элизабет, уже взятая на заметку гестапо, оставалась в Берлине — по сути дела, заложницей. Фермерен прибыл в Стамбул в начале декабря и начал работать в местном отделении абвера под руководством Леверкюна. Две недели спустя он снова вошел в контакт с британской разведкой; Гарольд Гибсон из МИ-6 передал его имя в Пятый отдел; пиренейское подразделение Кима Филби напомнило о том, что Фермерен уже выходил на связь в Лиссабоне; дело Фермерена передали Эллиотту в Стамбул, и шестеренки пришли в движение.

Двадцать седьмого декабря 1943 года, в семь часов вечера, Эрих Фермерен направился в некий дом на Истикляле, главной улице Перы. Слуга, говорящий с сильным русским акцентом, открыл дверь в квартиру, провел Фермерена в гостиную и подал ему, без всяких просьб с его стороны, большую порцию шотландского виски. Несколько мгновений спустя из-за выдвижной двери появился долговязый человек в очках и с дружелюбной улыбкой протянул посетителю руку. «Эрих Фермерен? — спросил он. — А я-то думал, вы приедете в Оксфорд». Николас Эллиотт сделал свою домашнюю работу.

Фермерен отлично запомнил этот момент и несомненную, успокаивающую «английскость» Эллиотта: «Я сразу же почувствовал огромное облегчение. Было такое чувство, словно мои ноги уже оказались на английской земле».

Хозяин и посетитель общались, пока Элизабет Эллиотт подавала ужин, и продолжали беседовать всю ночь. Фермерен объяснил, что ему не терпится нанести удар Гитлеру, но его мучает мысль, что таким образом он, возможно, предаст свою страну. Он категорически отказывался уезжать без жены, которую, конечно же, арестуют, а возможно, и убьют, если он совершит побег. Заметив у молодого человека «признаки нестабильности», Эллиотт начал его уговаривать и задабривать; он призвал Элизабет, чтобы она подчеркнула моральную ответственность, возложенную на Фермерена католической верой; он объяснил, что потребуется некоторое время, чтобы оформить поддельные документы, но когда наступит подходящий момент, он вытащит Фермеренов из Турции и спокойно доставит их в Великобританию. Переход Фермерена на сторону противника, пообещал Эллиотт, нанесет нацизму сокрушительный удар. Когда Эллиотт увидел, что немец все еще колеблется, в его голосе появились более жесткие нотки. Фермерен зашел уже слишком далеко, чтобы идти на попятный. Когда над Стамбулом прорезался первый луч рассвета, Фермерен поднялся и пожал Эллиотту руку. Он сделает то, что требуют от него Бог и Эллиотт.

В своем отчете для МИ-6 Эллиотт охарактеризовал Фермерена как «взвинченного, утонченного, уверенного в себе, отличающегося незаурядным умом и логическим мышлением, слегка педантичного немца из хорошей семьи, ярого антифашиста по религиозным причинам». Эллиотт был «полностью уверен» в искренности Фермерена.

Фермерен полетел обратно в Берлин и велел жене готовиться к тому моменту, который они так давно обсуждали. Фон Тротт устроил ее на работу в немецкое посольство в Стамбуле, благо послом был ее кузен, Франц фон Папен. Это обстоятельство могло бы хоть как-то защитить ее, если бы гестапо стало интересоваться, каким образом муж и жена вместе отправились за границу в нарушение установленных правил. Элизабет разделила свои банковские счета между братьями и сестрами, и Фермерены сели на поезд, идущий в Стамбул. Но когда состав продвигался по Болгарии, супруги, к своему ужасу, узнали, что в соседнем спальном купе едет офицер гестапо. Значит, их уже взяли под наблюдение. Неудивительно, что на болгарской границе Элизабет арестовали и доставили в немецкое посольство в Софии. Эриху ничего не оставалось, кроме как ехать в Стамбул в одиночестве. После двух недель ожидания, снова с помощью Адама фон Тротта, Элизабет путем разнообразных ухищрений попала на курьерский самолет, направляющийся в Стамбул, и наконец воссоединилась с мужем. Леверкюн знал, что фрау Фермерен значится в черном списке гестапо, и был явно встревожен, когда она без предварительного уведомления объявилась в его городе; он распорядился, чтобы Фермерен направил в Берлин письменное объяснение, как именно и почему его жена приехала в Стамбул.

Фермеренам надо было действовать быстро, и Эллиотту тоже. Под предлогом ознакомления с рабочей документацией Фермерен начал извлекать дела абвера, представлявшие наибольшую важность, включая схему «полной структуры абвера в Стамбуле» и «подробную информацию» об операциях на Ближнем Востоке. Эллиотт сфотографировал бумаги после чего Фермерен вернул их в бюро абвера. Леверкюн предоставил своему новому ассистенту полный доступ ко всем документам, и вскоре Фермерен уже каждую ночь передавал Эллиотту огромное количество информации. Но времени оставалось мало. Двадцать пятого января один из информаторов Эллиотта в турецкой полиции дал ему понять: им известно, что Фермерен в контакте с британцами; у Леверкюна в полиции имелись свои шпионы, и, «таким образом, немцы уже совсем скоро могли пронюхать», что происходит.

Два дня спустя Эрих и Элизабет Фермерен посетили прием в испанском посольстве. Когда чета покинула здание, двое неизвестных схватили их и затолкали в ожидавшую машину. Это похищение инсценировал Эллиотт, чтобы выиграть время и по возможности смягчить последствия для их семей. Фермеренов повезли к юго-востоку — на побережье возле Смирны; там они пересели на моторную лодку, которая унеслась в средиземноморскую темноту. Сутки спустя они оказались в Каире, все еще одетые в вечерние костюмы.

Исчезновение Фермеренов привело Пауля Леверкюна в замешательство, вскоре сменившееся гневом, а затем полной, парализующей паникой. Шеф абвера, как радостно сообщила МИ-6, «влип в историю». Фон Папен прервал лыжный отпуск в горах Улудаг, чтобы контролировать критическую ситуацию лично, и потребовал, чтобы турецкая полиция проследила, куда направились беглецы. Турки вежливо согласились помочь, но не пошевелили и пальцем. Леверкюна вызвали в Берлин. Пока немцы рыскали по Стамбулу, Эрнст Кальтенбруннер, свирепый начальник гитлеровской службы безопасности, приказал провести тщательное расследование и кадровые чистки в стамбульском абвере, поскольку там могли скрываться и другие вражеские шпионы. Он не ошибся. Теперь некоторые коллеги Леверкюна тоже решили бежать. Карл Алоиз Клечковский, сорокатрехлетний журналист, работавший на немецкую пропаганду и собиравший для абвера слухи, скрылся в надежном месте на окраине города. Вильгельм Гамбургер, наследник австрийской бумажной империи, был одним из самых доверенных заместителей Леверкюна. Выдавая себя за скупщика льна, он провел большую часть войны, собирая разведданные по Ближнему Востоку и нечасто покидая свой столик в «Парк-отеле». Он также был в контакте с разведывательными службами союзников. Седьмого февраля его разбудили два немецких офицера и сообщили, что он арестован. Гамбургер попросил разрешения позвонить своему главному турецкому агенту, «поскольку его исчезновение может вызвать противоречивую реакцию».

Как ни странно, офицеры позволили это сделать: Гамбургер набрал заранее оговоренный номер, вышел на связь со своим контактным лицом в УСС и проговорил следующее: «Я еду в Берлин на неделю, а потом вернусь. Сообщите об этом морским пехотинцам». (Сленговое выражение, означавшее чепуху.) Спустя полчаса, когда Гамбургер все еще собирал вещи и тянул время, рядом с его домом затормозила машина. Прежде чем офицеры успели остановить его, Гамбургер выскочил на улицу, запрыгнул на заднее сиденье машины и был стремительно доставлен в британское консульство, где «ему предоставили завтрак и новое удостоверение личности». Два перебежчика последовали в Египет тем же секретным путем, что и Фермерены. Пэки Макфарланд из УСС направил в Вашингтон победную реляцию, рапортуя, что Каиру грозит опасность «наводнения уклонистами и перебежчиками». Кальтербруннер довел плохие новости до сведения Гитлера: побег Фермеренов «нанес серьезный ущерб работе не только стамбульского отделения абвера, но и других наших военных агентств, находящихся в Турции. Вся деятельность местного отделения абвера раскрыта, и ее продолжение не представляется целесообразным».

Тайно вытащив из Стамбула аж четверых перебежчиков, Эллиотт последовал за ними в Великобританию. Он добрался поездом в Ливан, на самолете летел через Каир, Алжир и Касабланку, и наконец, после «чрезвычайно томительного и неудобного» путешествия, длившегося более недели, прибыл в город Ньюки в Корнуолле.

Ким Филби, по обыкновению готовый помочь, предложил воспользоваться квартирой своей матери в Кенсингтоне, чтобы поселить там Фермеренов, когда они прибудут в Лондон. Их побег держался в таком секрете, что даже МИ-5 не знала об их присутствии в стране. Эллиотт направился прямиком в квартиру Доры Филби, расположенную в Дрейтон-гарденс (Южный Кенсингтон), где его приветствовал сияющий Филби; там же были и Фермерены. В течение следующих двух недель Филби и Эллиотт подвергали пару дружеским, подробным и тщательным расспросам. Фермерен проработал на абвер всего несколько месяцев, но располагал крайне ценной информацией: структура немецкой разведки, ее операции на Ближнем Востоке, имена офицеров и агентов; Элизабет Фермерен предоставила точные данные о католическом подполье в Германии. Набожность Фермеренов порядком раздражала. Тогда как большинство шпионов были движимы разнообразными мотивами, такими как жажда приключений, идеализм и жадность, благодаря чему ими можно было манипулировать, Фермерены служили только Богу, что делало их непредсказуемыми и подчас неуступчивыми. «Они такие правильные, даже противно. Никогда не знаешь, чего от них ждать в следующую минуту», — в изнеможении жаловался Эллиотт Филби, высидев очередную проповедь супружеской четы. Эрих Фермерен получил кодовое прозвище Педант, потому что именно им он и был, причем во многих аспектах.

Во время перерыва в допросах у Эллиотта наконец-то появилась возможность встретиться с родителями жены; этот опыт мог бы привести в замешательство любого, кто хуже знаком с эксцентричностью высшего британского общества. Сэр Эдгар Холбертон оказался общительным, напыщенным и явно со странностями. Годы, проведенные в тропиках, выработали у него специфическую привычку: он то и дело внезапно изрекал что-нибудь совершенно неподходящее. Эллиотт встретился с сэром Эдгаром на ланче у него в клубе. Старший джентльмен завел исключительно скучные рассуждения о чилийской экономике, а потом без всяких переходов заметил: «И еще не стану скрывать от вас, мой мальчик, в Рангуне у меня на содержании была бирманская девушка. Она стоила мне каких-то двадцать фунтов в месяц». Беседа с сэром Эдгаром, по наблюдению Эллиотта, являла собой «бег с препятствиями, через которые постоянно приходилось перепрыгивать».

Часть информации, которую удалось вытянуть из Фермеренов, была признана достаточно ценной, чтобы передать ее союзникам Великобритании. Москву проинформировали о следующем: Фермерен сообщил, что множество турецких чиновников передавали информацию абверу. Советская сторона стала громко протестовать против нарушения турецкого нейтралитета, и Турция немедленно положила конец любому «обмену разведданными между Германией и Турцией, касающимися СССР». Но многие признания перебежчиков, в особенности, те, что имели отношение к организации антикоммунистического сопротивления в Германии, считались слишком конфиденциальными, чтобы передать их Советскому Союзу. Даже спустя год Москва все еще жаловалась на то, что ей не предоставили полного отчета о допросах Фермеренов.

Информацию о бегстве Фермеренов сливали с предельной осторожностью. Агентство «Ассошиэйтед пресс» сообщало: «Двадцатичетырехлетний атташе и его супруга объявили, что покинули стан Германии, поскольку жестокость нацистов вызывала у них отвращение. По нашим сведениям, атташе располагает подробной информацией величайшей ценности». МИ-5, к своему неудовольствию, обнаружила, что бегство Фермеренов было организовано исключительно силами МИ-6. «Если подданного вражеской страны доставляют сюда исключительно с целью выведать у него информацию, мне кажется, он должен находиться под контролем у нас», — писал Гай Лидделл. Профессиональная ревность в чистом виде. Обеспечив побег Фермерена, МИ-6 торжественно протрубила о том, что Эллиот нанес врагу «мощный удар»: если добытая с помощью Фермерена информация была довольно полезной с точки зрения разведки, то символическое воздействие, оказанное его побегом на Германию, было близко к сокрушительному.

Говорят, что Гитлер «взорвался», узнав о бегстве Фермерена. Он уже некоторое время — обоснованно — полагал, что адмирал Вильгельм Канарис и многие его коллеги, офицеры абвера, вовсе не беззаветно преданы делу нацизма и ведут тайные переговоры с врагом. И вот доказательство. Гитлер также полагал — необоснованно, — что Фермерен захватил с собой книги, содержащие секретные шифры абвера. Все, кто оказывал Фермеренам помощь или просто был с ним знаком, попали под подозрение. Отец, мать, сестры и брат Фермерена были арестованы и отправлены в концлагерь. Фюрер вызвал Канариса, устроил тому свирепую головомойку и объявил, что абвер разваливается. Канарис храбро, но довольно бестактно ответил, что это «едва ли удивительно, учитывая, что Германия проигрывает войну». Две недели спустя Гитлер распустил абвер и создал новую всеобъемлющую разведслужбу, находящуюся в подчинении у Службы безопасности Гиммлера. Канариса спешно переместили на бессмысленную должность — по сути дела, под домашний арест — и в конце концов, после неудачи Июльского заговора 1944 года, казнили. Возможно, абвер был коррумпированным, неэффективным и недостаточно преданным, но, по крайней мере, это была разведывательная служба, работавшая по всему миру. История с перебежчиками запустила цепную реакцию, разрушив разведку полностью всего за три месяца до высадки союзников в Нормандии. По словам историка Майкла Говарда, немецкая разведка «была дезориентирована как раз в тот момент, когда от ее эффективного функционирования напрямую зависело выживание Третьего рейха».

Теперь Николас Эллиотт ходил у МИ-6 в любимчиках. Во внутреннем рапорте, где давалась оценка его деятельности, говорилось, что он осуществил операцию «с подлинным мастерством и человечностью, но и с необходимой толикой жесткости». Кое-что от этой славы перепало и Филби: он издалека помогал дирижировать бегством, а потом участвовал в допросе Фермеренов на квартире у своей матери. Казалось, операция завершилась полным триумфом. Эллиотт еще долго «пожинал плоды» этого успеха, причем пировать начали тут же, дабы отпраздновать его «ошеломительный триумф».

Именно через Филби Эллиот познакомился с болезненно худым, но общительным молодым американцем — Джеймсом Хесусом Энглтоном. У трех офицеров разведки завязалась крепкая дружба, они стали много времени проводить вместе. Эллиотт «был изрядно впечатлен интеллектом и личными качествами Джима, а также его страстью к еде и выпивке и способностью их потреблять». Подобно Филби, Энглтон стал носить фетровую шляпу, и его глаза с тяжелыми веками пристально смотрели из-под полей. «За внешне мрачным, таинственным обликом скрывался очень симпатичный человек, — писал Эллиотт, — с замечательным характером и широкими взглядами». У Энглтона и Эллиотта было много общего: бешеное честолюбие, грозные отцы и, конечно же, восхищение, которое оба питали к Киму Филби.

Прежде чем отправиться обратно в Стамбул, Эллиотт был вызван в МИ-6 главой службы безопасности, бывшим военным, недавно назначенным и теперь отвечавшим за проверку сотрудников и обеспечение секретности в дипломатических службах и в МИ-6. Таким образом, на повестке оказался вопрос, никогда прежде не поднимавшийся в отношении Эллиотта, отличавшегося почти патологической сдержанностью. «В то время секреты оставались секретами», — писал Эллиотт. Но теперь его мучила мысль, не прокололся ли он где-то, не выболтал ли лишнего не тому, кому нужно. Впрочем, ему не стоило беспокоиться. Приведенный ниже диалог, который он впоследствии записал, довольно многое говорит об организации, наиболее ценной частью которой стал теперь Эллиотт.

Офицер службы безопасности: Садитесь, я хотел бы побеседовать с вами начистоту.

Николас Эллиотт: Как вам будет угодно, полковник.

Офицер: Вашей жене известно, чем вы занимаетесь?

Эллиотт: Да.

Офицер: И как она узнала?

Эллиотт: В течение двух лет она была моим секретарем, так что, полагаю, информация просочилась.

Офицер: Несомненно. А как насчет вашей матери?

Эллиотт: Она считает, что я служу в организации под названием СРС, а эта аббревиатура, по ее мнению, означает Секретную разведывательную службу.

Офицер: Боже правый! И как же она об этом проведала?

Эллиотт: Сотрудник коалиционного правительства сообщил ей об этом на приеме.

Офицер: А как насчет вашего отца?

Эллиотт: Он считает меня шпионом.

Офицер: Но почему такая мысль пришла ему в голову?

Эллиотт: Потому что Шеф рассказал ему об этом в «Уайтсе».

И опять-таки этим разговором все и ограничилось.

Эллиотт и Филби вращались во внутренних кругах правящего класса Великобритании, где взаимное доверие было настолько абсолютным и бесспорным, что сложные меры предосторожности не представлялись необходимыми. Здесь все были членами одной семьи. «Веками работа Офиса зиждилась на доверии, — говорил Джордж Кэри Фостер, сотрудник службы безопасности Форин-офиса. — В этой семейной атмосфере никому и в голову не приходила мысль, что среди них затесался чужой». Эллиотт верил, что его жена надежно хранит секреты; начальник Эллиотта верил, что его отец надежно хранит секреты; Эллиотт верил, что его друг Филби надежно хранит секреты, ни разу не заподозрив, что теперь эти секреты используются в разрушительных целях.

Информация, переданная Фермеренами, включала в себя подробное описание «всех их контактов с католическим немецким подпольем и роли, которую эти люди могли играть в послевоенной демократической и христианской Германии». Это были разведданные огромной ценности, поскольку там упоминались имена, адреса и род занятий тех, кто, подобно Фермеренам, противостоял Гитлеру, но хотел предотвратить переход страны под контроль коммунистов — «видных католических активистов, которые в послевоенный период могли бы оказать союзникам неоценимую помощь при создании антикоммунистического правительства в Германии». По очевидным причинам — Красная Армия уже готовилась войти в Германию с востока — МИ-6 не стала передавать этот список Москве.

Это сделал Филби.

После войны офицеры союзнических войск стали разыскивать антикоммунистических активистов из списка Фермеренов — тех, кто «мог бы создать фундамент консервативного христианского руководства Германии в послевоенное время». Однако они не нашли ни одного человека: «Всех депортировали или ликвидировали». В последние месяцы войны царил кровавый хаос: приверженцы нацистского режима убили около пяти тысяч человек по следам июльского заговора, и многие из убитых принадлежали к католическому сопротивлению. Прошло много лет, прежде чем МИ-5 смогла установить, что произошло на самом деле: Филби передал список своему советскому куратору, тот переправил его в московский Центр, а оттуда послали убийц с заранее подготовленным списком влиятельных идейных оппонентов, которых решено было уничтожить по мере продвижения войск Сталина. «Поскольку Москва имела твердое намерение истребить всю некоммунистическую оппозицию в Германии, — пишет Филипп Найтли, — эти католики были убиты».

Никто не знает, сколько людей погибло в результате действий Филби, потому что ни МИ-5, ни МИ-6 так никогда и не опубликовали список Фермерена. В своем дневнике Лидделл из МИ-5 упоминал об отчетах, свидетельствовавших, что советская сторона ликвидирует оппозицию в Восточной Германии в рамках «борьбы с католической церковью, представлявшей, с точки зрения русских, наиболее мощную международную оппозицию коммунизму». Годы спустя Филби отмечал: «Я нес ответственность за гибель значительного числа немцев». Предполагалось, что он имел в виду нацистов, однако среди жертв было также неизвестное нам число немецких антифашистов, погибших из-за того, что не разделяли политических убеждений Филби. Любые остатки сомнений, которые Москва могла испытывать по поводу Филби, на тот момент, похоже, испарились.

Фермерены полагали, что сообщают союзникам о мужчинах и женщинах, способных спасти Германию от коммунизма; сами того не ведая, они сдали их Москве. Из-за предательства Филби величайший триумф Эллиотта обернулся тайной, мрачной трагедией.

Глава 7

Советский перебежчик

День высадки в Нормандии приближался, союзники продвигались вперед, а Ким Филби, Ник Эллиотт и их коллега из УСС Джим Энглтон, как и многие другие, достигшие зрелости на войне, стали задумываться о том, чем заняться в мирное время. Каждый был настроен на продолжение карьеры в разведывательном деле, каждый добился успехов в мудреном ремесле шпионажа, и всех троих ожидал быстрый карьерный рост, двоих благодаря их заслугам, а третьего — из-за путча в конторе.

По мере ослабления фашистской угрозы все опять начали бояться советского шпионажа. Перед войной МИ-5 и МИ-6 потратили массу энергии, ресурсов и нервов, сражаясь с коммунистической опасностью, как в Великобритании, так и за ее пределами. Однако тяжкий груз войны с Германией и альянс со Сталиным на время отвлекли внимание от тайных действий Москвы. К 1944 году угроза советского шпионажа снова привлекла к себе пристальное внимание. «Коммунисты внедрились в наши ряды, — сказал Энглтону сэр Стюарт Мензис, — и до сих пор находятся внутри нашей организации, но мы точно не знаем, каким образом». Пробужденные угрозой коммунизма изнутри, шефы британской разведки все отчетливее понимали, что потребуются новое оружие и реорганизация службы, чтобы сразиться с «новым врагом», Советским Союзом. Начали обозначаться линии фронта холодной войны.

В марте 1944 года Филби поделился с Ш следующим суждением: пришло время возобновить борьбу с коммунистическими шпионами, учредив новый отдел — Девятый — в целях «профессионального подхода к любым делам, о которых мы узнаем в связи с коммунистами или людьми, вовлеченными в шпионаж на Советский Союз». Ш воспринял идею с энтузиазмом, и его отношение разделял Форин-офис — «с условием не предпринимать никаких мер в самом СССР (несмотря на присутствие советского шпионажа в Великобритании)». Поначалу руководить отделом назначили офицера МИ-5 Джека Карри, но самым очевидным претендентом на эту должность в долгосрочной перспективе был опытный глава Пятого отдела Феликс Каугилл. Впоследствии Филби заявлял, что Москва приказала ему оттеснить Каугилла, хотя эта задача ему вовсе не улыбалась. «Я должен сделать все, то есть абсолютно все, чтобы меня назначили главой Девятого отдела, — писал Филби. — Каугилл должен уйти». На самом же деле Филби, скорее всего, предложил создать Девятый отдел с твердым намерением его возглавить, а Каугилл оказался у него на пути.

Устранение Каугилла проводилось с хирургической беспристрастностью и безо всяких сожалений. Филби осторожно поддерживал антагонизм между Каугиллом и его старшими коллегами, нервным Валентайном Вивьеном и ехидным Клодом Дэнси; он мрачно нашептывал руководству об испортившихся отношениях между Каугиллом и МИ-5; кроме того, он умудрился пробраться на позицию главного кандидата, претендующего на должность руководителя Девятого отдела вместо Каугилла. Наконец, в сентябре 1944 года, Филби вызвали в кабинет Ш, где его «чрезвычайно тепло» приняли и объявили, что он возглавит новый советский отдел. Филби с радостью согласился, но прежде с надлежащим почтением подкинул шефу маленькое дополнительное соображение. Поскольку у Каугилла отношения с МИ-5 так сильно не ладились, не будет ли уместным в случае назначения Филби заручиться одобрением родственной службы? Филби вовсе не боялся, что МИ-5, где служили многие его друзья, станет возражать против его повышения. Он просто хотел удостовериться, что решение завизировано МИ-5; таким образом, если служба безопасности когда-либо вознамерится выяснить, как Филби сумел занять столь высокое положение, он сможет указать на то, что они сами же и способствовали его назначению. Вскоре Мензис уже был убежден, что это «его собственная идея». А Каугилл, обнаружив, что его обошли, в ярости подал в отставку, как и рассчитывал Филби.

Изначально Девятый отдел задумывался как контрразведывательное формирование, призванное активно отражать шпионские поползновения Москвы за рубежом, но вскоре он расширился и теперь уже включал в себя разведывательные операции против советского блока, а также слежку за европейскими коммунистическими движениями и секретные нападения на них. Филби, советский шпион-ветеран, теперь нес ответственность за британские контрразведывательные операции, обращенные против Советского Союза, и должность эта позволяла ему не только сообщать Москве о мерах, принимаемых Великобританией по предотвращению советского шпионажа, но и собственно о шпионских действиях Великобритании, направленных против Москвы. Таким образом, лиса не только стерегла курятник, но и строила его, отвечала за его работу, оценивала его сильные и слабые стороны, а также планировала его дальнейшее обустройство. Впоследствии один из современников этих событий отмечал: «Одним ударом он избавился от ярых антикоммунистов и удостоверился в том, что обо всех послевоенных усилиях по отражению коммунистического шпионажа станет известно Кремлю. Если история шпионажа и знает подобные мастерские ходы, то они наперечет».

Москва, само собой, пришла от таких новостей в восторг. «Трудно переоценить последствия этого назначения», — рапортовал сотрудник британского отдела НКВД, отметив, что Филби «идет на повышение в своей организации, его уважают и ценят». Подозрения советской стороны насчет Филби уже шли на убыль, а теперь и вовсе рассеялись, отчасти потому, что Елена Модржинская, главная сторонница теории заговора, вышла на пенсию в должности полковника и начала читать лекции о вреде космополитизма в Институте философии Академии наук СССР. Вопреки ее подозрениям Филби и другие шпионы кембриджского круга сохраняли преданность Советскому Союзу и исключительно плодотворно работали в ходе войны. Филби сообщил о «Проекте Манхэттен», в рамках которого США разрабатывали ядерное оружие, о планах высадки в Нормандии, о британской политике в отношении Польши, об операциях УСС в Италии (благодаря Энглтону), о деятельности МИ-6 в Стамбуле (благодаря Эллиотту) и многом другом, причем все полностью соответствовало действительности. В течение войны примерно десять тысяч документов — политических, экономических и военных — были направлены в Москву из лондонского отделения НКВД. Модржинская являла собой олицетворение всего наиболее парадоксального, что есть в коммунизме: с идейной точки зрения она неизменно была права, но при этом самым нелепым образом заблуждалась.

На тот момент Филби сотрудничал с советским куратором по имени Борис Кретеншильд, молодым трудоголиком под кодовым именем Макс — «жизнерадостным, добряком», говорившим на таком старомодном, вежливом английском, что его можно было принять за деревенского эсквайра в твидовом пиджаке. По менталитету и характеру Кретеншильд был ближе к тем джентльменам, что завербовали Филби в 1934 году, — «первоклассный профессионал и чудесный человек», с которым Ким мог «поделиться бременем» своих мыслей и чувств. Преклонение перед Филби отчасти восстановилось. Центр осыпал его похвалой и подарками. «Я должен снова поблагодарить вас за этот изумительный подарок, — писал Филби в декабре 1944 года. — Перспективы, открывшиеся передо мной в связи с недавними переменами на службе, наполняют меня оптимизмом». Вступление Филби в новую должность в МИ-6 совпало с изменением шпионского прозвища: теперь агент Сонни стал агентом Стэнли.

Снова оказавшись в Стамбуле, Эллиотт понятия не имел, каким образом Филби вытеснил их старого босса. Он знал только, что его друг получил новую важную должность — возглавил могущественное подразделение МИ-6 по контршпионажу, продолжая, как и Эллиотт, подниматься по служебной лестнице. После того как Эллиотт снова провел в Турции несколько месяцев, его вызвали в Лондон, где Ш сообщил ему, что он назначен начальником отделения МИ-6 в нейтральной Швейцарии, являвшейся важным полем боя разведслужб во время войны и приобретавшей еще большее значение по мере того, как холодная война становилась все более жаркой.

После длительного и тяжелого путешествия через только что освобожденную, разрушенную войной Францию, Эллиотт пересек швейцарскую границу в начале апреля 1945 года и поздним вечером остановился в женевском отеле «Бо-Риваж»: «После мрачных условий Лондона и Парижа оказаться в чистой спальне с видом на озеро и отдохнуть в горячей ванне, потягивая виски с содовой, — невероятный контраст». По сравнению с Турцией Швейцария выглядела настолько цивилизованной, аккуратной и упорядоченной, что он даже растерялся — словно попал в какой-то искусственный мир. Не было здесь ни сомнительных ночных клубов, где шпионы обменивались секретами с исполнительницами танца живота, ни бомбометателей, ни продажных чиновников, готовых торговать правдой или ложью за одну и ту же раздутую цену. Эллиотт страшно разозлился, услышав, как швейцарцы жалуются на лишения военного времени, тогда как война, казалось, обошла Швейцарию стороной.

Однако за безмятежным нейтральным фасадом таились полчища шпионов. Попытки Швейцарии препятствовать шпионажу во время войны провалились полностью: шпионы союзников и гитлеровской коалиции, а также вольнонаемные агенты стекались в страну, используя ее в качестве базы для разработки разведывательных операций на территории противника. Советский Союз руководил двумя взаимосвязанными шпионскими сетями, обосновавшимися в Швейцарии, «Красной капеллой» и «Люси», которые добывали сверхсекретную информацию с территории нацистской Германии и переправляли ее в Москву. В 1943 году антифашистски настроенный немецкий дипломат по имени Фриц Кольбе объявился в Берне и предложил свои услуги союзникам: сначала британскому посольству, ответившему ему отказом, а потом руководителю местной резидентуры УСС Аллену Даллесу (впоследствии возглавившему ЦРУ). Кольбе стал, по словам Даллеса, «не только нашим лучшим источником в Германии, но и, без сомнения, одним из лучших секретных агентов, когда-либо работавших на какую-либо секретную службу». Он тайно провез в Швейцарию более двух тысяч шестисот секретных нацистских документов, включая планы немцев перед нормандской операцией и разработки секретного оружия Гитлера — баллистических ракет дальнего действия «Фау-1» и «Фау-2». По мере того как режим Гитлера разваливался, Швейцария становилась магнитом для перебежчиков, участников сопротивления и крыс, бегущих с тонущего нацистского корабля, и все они крепко держались за свои тайны. В годы войны Советский Союз и Великобритания руководили своими разведывательными сетями в режиме осторожного сотрудничества. Но с наступлением мирного времени разведывательные силы СССР и Запада ополчились друг на друга.

В Берне Эллиотт снял квартиру на Дюфурштрассе, неподалеку от британского посольства, и поселил там свое семейство — у него уже появилась дочь, Клодия. (Эллиотт настоял на том, чтобы ребенок родился на английской земле; если бы она родилась в срок, в день победы в Европе восьмого мая 1945 года, то при крещении получила бы имя Виктория Монтгомериана, чтобы отдать дань патриотизму и выказать уважение британскому генералу. К счастью для девочки, она родилась позже срока.) Клодию опекала «няня Решето», вдова сержант-майора: у нее были огромные ноги, она пила джин из бутылки с наклейкой «Святая вода» и заодно служила неформальным телохранителем Эллиотта. Официально Эллиотт был вторым секретарем британского посольства и сотрудником отдела паспортного контроля; на самом же деле он — в тридцатилетнем возрасте — стал главным агентом Великобритании в очередном рассаднике шпионов. Летом 1945 года, проработав на новой должности всего несколько месяцев, Эллиотт был вызван на встречу с Эрнстом Бевином, новым министром иностранных дел. Один из британских пионеров холодной войны, Бевин заметил за ланчем: «Коммунисты и коммунизм — это зло. Долг всех сотрудников службы — топтать их при каждом удобном случае». Эллиотт навсегда запомнил эти слова, поскольку они отражали философию, которой он следовал в своей новой роли.

Пока Эллиотт осматривался в Швейцарии, Джеймс Энглтон расположился в соседней Италии. В ноябре 1944 года молодой офицер УСС был назначен главой подразделения Z в Риме, совместной американо-британской контрразведывательной структуры, подчинявшейся Киму Филби в Лондоне. Несколько месяцев спустя, в возрасте двадцати семи лет, Энглтон стал главой отдела Х-2 (контршпионаж), в чьи задачи входило очищать Италию от оставшихся фашистских сетей и сражаться с растущей коммунистической угрозой. С почти маниакальной энергией Энглтон начал выстраивать систему контршпионажа невероятной широты и глубины. По существующим свидетельствам, в последние месяцы войны он захватил «более тысячи писем вражеской разведки» в Италии. Филби снабжал Энглтона важнейшими расшифровками из Блетчли-парка. «Дальнейший профессиональный успех американца напрямую зависел от Филби».

Энглтон старался разговорить священников и проституток, вел агентов и двойных агентов и разыскивал захваченные нацистами ценности. «Загадочный призрак» в отлично сшитых английских костюмах, он «блуждал по римским улицам, внедряясь в политические партии, нанимая агентов и выпивая с офицерами итальянских секретных служб». Ночи напролет он просиживал за документами, делая пометки, записывая, отслеживая, замышляя, окутанный клубами сигаретного дыма. «Как правило, вы сидели на диване, стоящем через стол от него, а он поглядывал на вас сквозь залежи своих бумаг», — отмечал один из коллег. Лихорадочный подход Энглтона к работе, возможно, отражал поэтическое, хотя и несвоевременное убеждение, что, подобно Китсу, ему суждено умереть в Риме от чахотки. Он часто улыбался, но редко улыбался глазами. Казалось, никогда не спал.

В последующие годы, по мере того как советская разведка стала глубже внедряться в Западную Европу, Джеймс Энглтон и Николас Эллиотт стали еще теснее сотрудничать с Филби, координатором британских антисоветских операций. Но из-за того, что в Киме как бы уживались две личности, возникал довольно специфичный парадокс: если бы все его антисоветские операции провалились, он бы вскоре лишился работы; в то же время, пройди они чересчур удачно, он мог бы нанести ущерб делу, которому служил. Филби необходимо было вербовать в Девятый отдел хороших, но не слишком хороших агентов, иначе те могли бы по-настоящему внедриться в советскую разведку и выяснить, что самым эффективным советским шпионом является их собственный босс. Джейн Арчер, сотрудница, допрашивавшая Кривицкого еще в 1940 году, поступила на службу в отдел вскоре после самого Филби. Он считал ее «возможно, самым способным профессионалом разведывательного дела, когда-либо служившим в МИ-5», а посему — серьезной угрозой. «Джейн могла бы стать для меня очень сильным врагом», — признавался он.

Когда война закончилась, ряд советских чиновников, имевших доступ к секретной информации, начали подумывать о побеге, соблазненные преимуществами жизни на Западе. Филби к таким дезертирам относился с презрением: «Интересно, они ищут свободу или увеселительные заведения?» В чем-то он и сам был перебежчиком, но оставался на одном месте (хотя увеселительными заведениями отнюдь не брезговал). «Ни один из них не вызвался остаться на своей должности и рискнуть головой „за свободу“, — впоследствии писал он. — Все как один всё бросили ради личной безопасности». Но Филби обуревал страх, что в конце концов объявится советский ренегат с информацией, способствующей его, Филби, разоблачению. И здесь еще один парадокс: чем лучше он шпионил, тем более громкой становилась его слава в рядах советской разведки и тем больше была вероятность, что в конечном итоге его сдаст перебежчик.

В сентябре 1945 года Игорь Гузенко, двадцатишестилетний шифровальщик в советском посольстве в Оттаве, объявился в редакции канадской газеты с более чем сотней секретных документов за пазухой. Впоследствии бегство Гузенко стали рассматривать как первый залп «холодной войны». Переданные советским шифровальщиком документы были настоящим кладом для противника, и именно такого поворота дел опасался Филби, поскольку Гузенко вполне мог его опознать. Ким тут же связался с Борисом Кретеншильдом. «Стэнли немного взволнован, — сухо сообщил в Москву Кретеншильд, преуменьшая серьезность ситуации. — Я попытался его успокоить. Стэнли сказал, что в этой связи у него, похоже, есть для нас информация исключительной важности». Возможно, именно тогда, в тревоге ожидая результатов допроса Гузенко, Филби впервые задумался о бегстве в Советский Союз. Перебежчик рассказал о существовании крупной агентурной сети в Канаде и сообщил, что Советы получили информацию о проекте атомной бомбы от шпиона, работающего в лаборатории ядерных исследований в Монреале. Однако Гузенко работал на ГРУ, советскую военную разведку, а не на НКВД; он мало что знал о советском шпионаже в Великобритании и почти ничего о «кембриджской пятерке». Филби вздохнул с облегчением. По всей видимости, этот перебежчик не знал его имени. А вот следующий уже знал.

В конце августа 1944 года Чантри Гамильтон Пейдж, британский вице-консул в Стамбуле, получил визитную карточку Константина Дмитриевича Волкова, сотрудника советского консульства, а с ней неподписанное письмо с просьбой о срочной аудиенции, составленное на очень плохом английском. Обсудив странное сообщение с консулом, Пейдж пришел к выводу, что это, вероятно, «розыгрыш»: кто-то решил шутки ради воспользоваться именем Волкова. Пейджа все еще мучили раны, полученные им в результате взрыва бомбы в отеле «Пера Палас», к тому же, он был подвержен провалам в памяти. Он не удосужился ответить на письмо, потом потерял его, а затем и вовсе о нем забыл. Несколько дней спустя, 4 сентября, Волков лично посетил консульство в сопровождении жены Зои и потребовал аудиенции у Пейджа. Русскую чету проводили в кабинет вице-консула. Госпожа Волкова пребывала в «удручающе взвинченном состоянии», да и о самом Волкове «нельзя было сказать, что он сохраняет олимпийское спокойствие». Запоздало осознав, что их визит, возможно, предвещает нечто важное, Пейдж призвал на помощь Джона Ли Рида, первого секретаря посольства, свободно говорившего по-русски. В течение следующего часа Волков изложил свое предложение, обещавшее одним ударом изменить баланс сил в международном шпионаже.

Волков объяснил, что официальная должность в консульстве служила всего лишь прикрытием для его настоящей деятельности в качестве заместителя начальника советской разведки в Турции. По его словам, прежде чем приехать в Стамбул, он некоторое время проработал в британском отделе московского Центра. Теперь они с Зоей хотели бежать на Запад. Мотивация Волкова была отчасти личного характера — у него вышел яростный спор с советским послом. Предложенная им информация оказалась бесценной: полный список советских агентурных сетей в Великобритании и Турции, местоположение главного управления НКВД в Москве, подробное описание их охранной сигнализации, расписания дежурств, подготовки кадров и финансирования, а также восковые копии ключей от картотеки и информация о перехвате британских радиограмм. Девять дней спустя Волков вернулся, на сей раз с письмом, в котором излагалась суть сделки.

Русский «явно готовился к побегу уже долгое время», поскольку его условия были четко сформулированы: он предоставлял имена трехсот четырнадцати советских агентов в Турции и еще двухсот пятидесяти в Великобритании; копии ряда документов, переданных советскими шпионами в Великобритании, сейчас находились в чемодане в пустой московской квартире. Как только сделка состоится и Волков с женой окажутся в безопасности на Западе, он сообщит адрес квартиры, чтобы сотрудники МИ-6 смогли забрать бумаги. В обмен на эти трофеи Волков потребовал пятьдесят тысяч фунтов (примерный сегодняшний эквивалент — миллион шестьсот тысяч фунтов) и политическое убежище в Великобритании под новым именем. «Я считаю такую сумму минимальной, учитывая важность предоставленных вам материалов, ведь в результате этого все мои родственники, живущие на территории СССР, обречены». Русский предоставил достаточные подтверждения подлинности своих сведений: он сообщил, что среди советских шпионов, занимающих важные посты в Великобритании, семеро состоят на службе в разведке или Форин-офисе. «Мне, к примеру, известно, что один из этих агентов исполняет функции руководителя отдела в британской контрразведке в Лондоне».

Волков настаивал на выполнении еще нескольких условий. Британцы ни под каким видом не должны упоминать его имя в радиограммах, поскольку сотрудники советской разведки взломали британские шифры и могут читать все, что передается по официальным каналам; кроме того, у русских есть шпион в британском посольстве, так что все бумаги, относящиеся к его предложению, следует писать от руки и тщательно охранять. Все дальнейшие контакты предлагалось вести через Чантри Пейджа, который мог выходить на связь с Волковым по обычным консульским делам, не вызывая подозрений у советских коллег. Если он не получит вестей от Пейджа в течение двадцати одного дня, это будет означать, что сделка не состоялась и Волков может предложить свою информацию другим заинтересованным лицам. Волнение Волкова вполне объяснимо. Будучи ветераном НКВД, он отлично знал, что именно сделает московский Центр и как быстро это произойдет, как только просочится малейший намек на его измену.

У нового британского посла в Турции сэра Мориса Петерсона была аллергия на шпионов. Его предшественник Нэтчбулл-Хьюджессен погорел из-за шпиона Цицерона. Петерсон не желал иметь с такими людьми ничего общего, поэтому, услышав о предложении Волкова, он тотчас же перекинул всю эту историю на МИ-6: «Никому не удастся превратить мое посольство в шпионское гнездо… займитесь этим через Лондон». Даже руководитель резидентуры МИ-6 в Стамбуле Сирил Макрей оставался в неведении. Джон Рид от руки составил отчет и отправил его дипломатической почтой. Десять дней спустя отчет лег на стол сэра Стюарта Мензиса. Ш немедленно призвал главу советского отдела контрразведки, Кима Филби, и вручил доклад ему. Вот еще одна потенциальная разведывательная операция, кладезь информации, который — подобно бегству Фермеренов за два года до того — может полностью изменить расстановку сил.

Филби читал докладную записку с растущим, хотя и скрытым ужасом: упоминание советского шпиона, заведующего отделом контрразведки в Лондоне, могло относиться только к нему. Даже если Волков и не знал его настоящего имени, он обещал предоставить «копии материалов, ранее переданные» Москве, что вскоре могло вывести на след Кима. Шпионами в Форин-офисе, личность которых Волков тоже грозился раскрыть, были, по всей видимости, Гай Берджесс, работавший теперь в информационном отделе, и Дональд Маклин, первый секретарь британского посольства в Вашингтоне. Уже один этот перебежчик обладал достаточной информацией, чтобы взломать всю «кембриджскую пятерку», вскрыть внутренние механизмы советской разведки и уничтожить персонально Филби. Стараясь сохранить хорошую мину при плохой игре, Филби тянул время, хотя и ответил шефу, что предложение Волкова — «дело чрезвычайной важности». Он пообещал тщательно изучить записку той же ночью и дать свое заключение на следующее утро.

«В тот вечер я работал допоздна, — много лет спустя вспоминал Филби. — Ситуация требовала срочно принимать экстренные меры». Небрежный тон записи — лишь видимость: на самом деле Филби был на грани паники. Он спешным порядком организовал встречу с Кретеншильдом и рассказал ему о случившемся. Тоном типичного англичанина, обсуждающего с приятелем игру в крикет, Макс пытался его успокоить: «Не переживай, дружище. Случались вещи и похуже. Скоро счет изменится в нашу пользу». Кретеншильд советовал Филби уклоняться от прямых ответов и по возможности контролировать ситуацию. В тот же вечер британские радиоперехватчики зафиксировали (хотя и не придали этому особого значения) внезапное увеличение потока шифрованных радиограмм между Лондоном и Москвой, а затем то же самое — между Москвой и Стамбулом.

На следующее утро Филби снова появился в кабинете Ш, кипя энтузиазмом, поскольку любой намек на недовольство мог бы показаться глубоко подозрительным в решающий момент. «Нужно направить туда кого-то, кто полностью в курсе дел, чтобы руководил процессом на месте», — сказал Филби, сформулировав задачу следующим образом: «Встретиться с Волковым, поселить его с женой по одному из наших конспиративных адресов в Стамбуле, а затем перебросить их, с согласия турок или без него, в занятый британцами Египет». Ш одобрил план. Он как раз накануне вечером в «Уайтсе» встретил подходящего человека: бригадный генерал сэр Дуглас Робертс, глава разведотдела службы безопасности на Ближнем Востоке, расположенного в Каире, приехал в Лондон на побывку. Робертс был опытным сотрудником разведки и матерым противником большевизма. Рожденный в Одессе в семье англичанина и русской, он свободно говорил на языке Волкова. В сущности, он оказался единственным сотрудником британской разведки — будь то Ближний Восток или Лондон, — знавшим русский язык, что многое говорит о готовности МИ-6 к «холодной войне». Робертсу не составило бы труда тайно вывезти Волкова из Стамбула, и Филби прекрасно об этом знал. Все, что оставалось Киму, — надеяться, что «работа, проделанная им накануне, принесет плоды до того, как Робертс вплотную займется этим делом».

И тут в очередной раз вмешалась таинственная фортуна Филби. Бригадный генерал Робертс, человек безусловно храбрый, ветеран Первой мировой войны, боялся только одного — летать. И так сильна была его аэрофобия, что в описании его должностных обязанностей отдельным пунктом значилось полное освобождение от любых перелетов. Когда Робертса попросили срочно отправиться в Стамбул и взяться за дело Волкова, он буркнул: «Вы что, не читали моего контракта? Я не летаю».

Очевидно, что вместо Робертса с заданием отлично бы справился Николас Эллиотт. Ему требовалось всего несколько часов, чтобы попасть из Берна в столь хорошо знакомый ему Стамбул. Двумя годами ранее он успешно вывез оттуда Фермеренов и имел в Турции полезнейшие связи. По-видимому, он даже встречался с Волковым, пока работал в Стамбуле. Однако именно из-за того, что Эллиотт подходил идеально, Филби вовсе не хотелось, чтобы старый товарищ взялся за это дело. В кои-то веки, вместо того чтобы деликатно подбросить идею боссу и подождать, пока тот поверит, что сам до нее додумался, Филби пошел на прямое вмешательство, предложив отправиться за Волковым лично. Мензис с «явным облегчением» приветствовал такое решение бюрократической проблемы. Теперь Филби притворялся, будто вовсю разрабатывает план поездки, а на самом деле готовился к ней в черепашьем темпе. Сперва он прошел ускоренный курс по шифровке радиограмм, чтобы обойти взломанные системы посольства, а потом еще три дня попросту убивал время. Когда его самолет наконец вылетел из Каира, рейс перенаправили в Тунис, что привело к дальнейшей задержке. Филби все еще был в пути, когда турецкое консульство в Москве выдало визы двум советским «дипломатическим курьерам», держащим путь в Стамбул.

Филби наконец прибыл в Турцию двадцать шестого сентября 1945 года, спустя двадцать два дня после того, как Волков впервые вышел на связь с британцами. Озаренный осенним солнцем, город выглядел особенно прекрасным, но Филби предавался мрачным размышлениям: если ему не удастся остановить Волкова, то «последнее запоминающееся лето, отпущенное [ему] судьбой, уже позади». Когда Рид осведомился, почему МИ-6 не прислала своего человека пораньше, Филби вежливо солгал: «Извините, старина, нам пришлось бы выдергивать кого-то из отпуска». Впоследствии Рид попробует разобраться в «необъяснимых задержках и отговорках, связанных с визитом Филби», но в тот момент сотрудник Форин-офиса придержал язык: «Я подумал, что он просто безответственный и некомпетентный».

В следующий понедельник Чантри Пейдж — при Филби, стоявшем у него за спиной, — снял телефонную трубку, набрал номер советского консульства и попросил телефонистку соединить его с Константином Волковым. Вместо этого его соединили с генеральным консулом. Пейдж позвонил опять. На сей раз после длительной паузы на звонок ответил некто, представившийся Волковым, но, в отличие от Волкова, говоривший на хорошем английском. «Это был не Волков, — заявил Пейдж. — Я отлично знаю голос Волкова. Я говорил с ним десятки раз». Третий звонок не пробился дальше телефонистки.

«Она сказала, что его нет на месте, — жаловался Пейдж. — А минутой раньше она меня с ним соединила». Лицо Пейджа «выражало крайнее изумление». Ким молча радовался. На следующий день Пейдж снова позвонил в советское консульство. «Я попросил соединить меня с Волковым, и девушка ответила: „Волков в Москве“. Последовало что-то вроде шума и хлопков, а затем связь оборвалась». Наконец, Пейдж лично отправился в советское консульство и вернулся оттуда в ярости: «Черт возьми, все из рук вон плохо. Я вообще не понимаю, что в этом сумасшедшем доме творится. О Волкове никто даже не слышал». Филби тайно ликовал: «С этим делом покончено». К тому моменту покончено было и с самим Волковым.

Два дипломатических курьера — убийцы, направленные московским Центром, — сработали с отменной расторопностью. Несколькими часами ранее два тела, перебинтованных с ног до головы, были погружены на советский транспортный борт, «на носилках и под действием большой дозы снотворного». В Москве Волкова доставили в пыточные казематы Лубянки, где в ходе «бесчеловечного допроса» он признался, что планировал раскрыть имена сотен советских агентов. Затем Волков и его перепуганная жена Зоя были казнены.

Впоследствии Филби вспоминал, что в этом эпизоде он очутился «на волоске от гибели» — так близко к провалу он еще не оказывался. Что касается Волкова, Филби счел этого русского «гнусным типом, получившим по заслугам».

Константин Волков не оставил никаких следов: ни фотографии, ни досье в советских архивах, ни свидетельств того, какими побуждениями он руководствовался — корыстными, личными или идейными. Его семья и семья его жены так и сгинули во мраке сталинского режима. Он справедливо полагал, что его родственники обречены. Волкова не просто ликвидировали — испарилось всякое упоминание о нем.

Филби направил Мензису шифрованное сообщение, где объяснял, что Волков пропал, и просил разрешения считать дело завершенным. В последовавшем затем отчете он предложил несколько убедительных версий исчезновения Волкова: возможно, тот передумал бежать, а может, напился или слишком многое выболтал. Если советская сторона прослушивала телефоны консульства, они могли выяснить правду таким образом. При этом он ни разу даже не намекнул, что, возможно, исчезновение Волкова произошло не без участия британской стороны. Мензис, удовлетворенный объяснениями Филби, пришел к следующему выводу: «Крайне маловероятно, что причиной случившегося стала неосмотрительность сотрудников британского посольства в Стамбуле. Более правдоподобным представляется объяснение, что Волков прокололся сам… Вполне вероятно, что из-за его ссор [с советским послом] за ним велось наблюдение и что он, или его жена, или они оба совершили какую-то ошибку».

По дороге домой Филби сделал остановку в Риме, чтобы навестить Джеймса Энглтона. Нервное напряжение и пережитый ужас все еще не отпускали, и он крепко напился. Американская разведка знала о неудачной попытке Волкова, и намерение встретиться с Энглтоном, возможно, отчасти объяснялось желанием «разведать обстановку» и выяснить, как к этому эпизоду отнеслись в Вашингтоне. Энглтон внимательно выслушал рассказ Филби и «выразил сожаление по поводу того, что столь многообещающее дело проиграно». Впрочем, американец, по-видимому, больше тревожился из-за собственных дел: он был обеспокоен «влиянием работы на его брак», ведь он не видел свою жену Сесили больше года и «чувствовал себя виноватым». Филби выразил ему сочувствие. «Он помог мне обмозговать создавшуюся ситуацию», — сказал Энглтон. Три дня они целиком посвятили обмену секретами и взаимной поддержке, после чего Энглтон буквально внес Филби в самолет — тот «употребил столько, что едва держался на ногах».

Филби осваивался на новом посту, продолжая жить двойной жизнью: он постоянно саботировал собственную деятельность, никогда не вызывая подозрений. Составляя сложные планы по борьбе с советской разведкой, он немедленно выдавал их советской разведке; он призывал как можно активнее бороться с коммунистической угрозой и сам же эту угрозу воплощал; работа его отдела шла гладко, но при этом особых успехов за ним не числилось. Информация, полученная от перебежчика Игоря Гузенко, позволила МИ-5 установить, что Алан Нанн Мэй, еще один тайный коммунист, завербованный в Кембридже, в качестве советского «крота» занимался канадскими ядерными исследованиями. Мэй выходил на связь со своим советским куратором следующим образом: он стоял возле Британского музея, держа в руках экземпляр «Таймс». Ловушка была расставлена, однако ни Мэй, ни его кукловод не пришли. Филби оповестил о готовящейся операции Москву так же, как почти наверняка «предупредил Центр о других агентах, идентифицированных Гузенко и взятых под наблюдение британцами и американцами».

Филби тесно сотрудничал с другими важными шишками из числа секретной элиты могущественного Объединенного разведывательного комитета; на официальных встречах и частных вечеринках он близко общался со сливками секретных служб, с людьми, столь тщательно соблюдавшими конфиденциальность за пределами этого круга избранных и столь неосторожными внутри него. Сотрудники Девятого отдела Филби собирали сведения с целью дискредитации советских сановников, всячески стимулировали переход советских граждан на сторону Запада, добывали секреты у бывших советских военнопленных и шпионили за дипломатами и агентами. Филби утверждал каждый шаг в этой игре, затем сообщал о нем Кретеншильду, а тот, в свою очередь, информировал Центр. От своих знакомых в МИ-5 и МИ-6, от Эллиотта и Энглтона, Мензиса и Лидделла, из каждого уголка разведывательной машины Филби добывал секретные сведения, чтобы содействовать революции и вставлять палки в колеса Западу, и всё «без исключения» передавал в Москву.

Во время войны с помощью дешифровщиков Блетчли-парка Великобритания смогла выяснить, чем занимается немецкая разведка. Шпионская деятельность Филби превзошла это достижение: он умудрялся сообщить своим советским кукловодам, какие действия предпримут британские кураторы, когда те еще только собирались это сделать; ему удавалось сообщать Москве, о чем думает Лондон. «Стэнли рассказал мне о плане одновременно прослушать все телефонные разговоры всех сотрудников советской организации [посольства] в Англии», — сообщал Кретеншильд. Благодаря Филби русские оказывались не на один, а на два шага впереди. И они были ему признательны: «Стэнли — исключительно ценный источник… Одиннадцать лет его безупречной работы на нас являются неопровержимым доказательством его преданности… Наша цель — защитить его от раскрытия».

Шпионы любят получать медали, которые они никогда не смогут носить на публике, — тайные награды за тайные подвиги. В 1945 году Эллиотт получил высокую американскую награду — орден «Легион почета», хотя и любил с типичной для себя скромностью шутить, что, возможно, его наградили за спасение Пэки Макфарланда, коллеги из УСС, которого он пьяным вызволил из стамбульского бара. В начале следующего года благодарная Великобритания представила Кима Филби к ордену Британской империи за его работу в ходе войны. Несколькими месяцами ранее в Москве решили тайно наградить Филби орденом Красного Знамени за «добросовестную службу более десятка лет». К концу 1946 года Филби достиг того, чем не мог похвастаться больше ни один шпион: тремя совершенно разными, независимыми друг от друга наградами от националистической Испании, коммунистического Советского Союза и Великобритании.

В Киме Филби, офицере ордена Британской империи, коллеги все явственнее видели человека, предназначенного для великих свершений: обаятельную звезду Конторы, непревзойденного профессионала, обыгравшего на разведывательном поприще немцев, а теперь ведущего борьбу против советского шпионажа. Стюарт Мензис провел британскую разведку через всю войну, но рано или поздно Ш придется передать эстафету дальше. «Оглядываясь вокруг, — писал язвительный Хью Тревор-Роупер, — я видел биржевых брокеров по совместительству, ветеранов индийской полиции, симпатичных эпикурейцев из баров „Уайтс“ и „Будлз“, скучных весельчаков с морского флота и дюжих авантюристов из полулегальных организаций; потом я смотрел на Филби… только он был настоящим. И я не сомневался: возглавить контору суждено именно ему».

Глава 8

Восходящие звезды

С установлением мира обитатели секретной сферы очутились в новом политическом пейзаже, неясном и неверном, но в то же время полном возможностей. Джеймс Энглтон, антикоммунист до мозга костей, с воодушевлением относился к перспективе борьбы с советской шпионской машиной. «Я был уверен — мы на заре новой эры», — впоследствии вспоминал он. У Николаса Эллиотта ненависть к нацизму легко сменилась отвращением к коммунизму; и то и другое угрожало британскому стилю жизни, которым Николас так дорожил, а значит, и то и другое — зло. В сознании Эллиотта угроза, исходящая от России, ставила всех перед жестким выбором: «Продолжение цивилизации, в общем и целом подходящей для жизни, или Армагеддон». Для Кима Филби политические границы тоже сдвинулись, хотя его убеждения не изменились ни на йоту. Большую часть войны он шпионил на союзника Великобритании; теперь он стал шпионить на ее заклятого врага, да еще и из самого сердца британской разведывательной машины.

Эллиотт окунулся в выполнение своих обязанностей на посту шефа британской разведки в наводненной шпионами Швейцарии с энтузиазмом школьника, каковым он во многом и оставался. Теперь он был мужем, отцом (в 1947 году родился сын Марк), сотрудником разведки, профессионалом МИ-6, обремененным огромной ответственностью, и все-таки оставалось в нем нечто мальчишеское, этакое обаятельное сочетание житейского опыта с наивностью, когда он ощупью пробирался по зыбучим пескам шпионажа. Сложные задачи по сбору разведданных доставляли ему удовольствие, хотя подчас казались абсурдными. «Я этим занимаюсь, чтобы посмеяться от души», — признавался он. Эллиотт и сам понимал, что склонность находить смешное даже в худших ситуациях служила ему «своего рода защитным механизмом», способом слегка отодвинуть реальность с помощью шуток — чем неприличнее, тем лучше. В характере Эллиотта очень по-английски сочетались уравновешенность и неординарность, консерватизм и чудаковатость: он пользовался популярностью у коллег, поскольку был неизменно учтив и никогда не повышал голоса. «Оскорбление словом — неправильный метод, — заметил он однажды. — Ну разве что в общении с немцами годится». Эллиотт на дух не переносил бюрократию, административный аппарат и правила. Он отлично справлялся с разведывательным делом благодаря личным связям, готовности к риску, интуиции и тому, что он называл «британской традицией кое-как выкарабкиваться несмотря ни на что». Насмешливый, старомодный и эксцентричный, Эллиотт многим казался напыщенным болтуном. Это был удобный камуфляж.

Как и в Стамбуле, Эллиотт окружил себя весьма пестрым сборищем — агентами, информаторами и наводчиками; он обхаживал новых друзей и привозил старых. «Одна из радостей жизни в Швейцарии в послевоенный период — возможность приглашать к себе друзей из обездоленной Англии и откармливать». Гостевая спальня на Дюфурштрассе стала временным пристанищем для целой вереницы британских и американских шпионов, пересекающих Европу вдоль и поперек. Ричард Бруман-Уайт, закадычный друг Эллиотта, который помог Филби попасть в Пятый отдел, прибыл на постой в 1946 году и едва не попал под раздачу, когда официантка в любимом ресторане Эллиотта, фламбируя омлет прямо возле столика, так неудачно вылила бренди на раскаленную сковородку, что вызвала настоящий взрыв, от которого загорелись волосы шведской посетительницы. Эллиотт потушил пожар с помощью трех бокалов белого вина. Филби во время своих регулярных поездок по Европе непременно останавливался в Швейцарии на «рабочие выходные» в компании Эллиотта — с обильными возлияниями, швейцарской кухней и шпионскими сплетнями. Еще одним частым гостем был Питер Ланн, один из «старейших и ближайших друзей» Эллиотта по Итону. Худощавый, голубоглазый, шепелявый, Ланн вступил в МИ-6 тогда же, когда и Эллиотт, в 1939-м, но в целом предпочитал шпионажу катание на лыжах. Ланны принадлежали к «британской лыжной аристократии»: дед Питера, бывший миссионер, всю жизнь проповедовал радости лыжного спорта и основал лыжную компанию, которая носит его имя по сей день; отец Питера развернул успешную компанию по признанию горнолыжного спорта олимпийским видом, а сам Питер возглавил британскую команду на зимних Олимпийских играх 1936 года. Под руководством Ланна Эллиотт начал увлекаться спортом со свойственным ему сочетанием энтузиазма и безрассудства. Если отец Эллиотта медленно поднимался в горы, то Николас теперь с восторгом мчался с них вниз на максимальной скорости. Большую часть выходных он проводил на склонах Венгена или Санкт-Морица. Но оказалось, что жизнь Эллиотта может быть еще приятнее, когда в Берн прибыл Клоп Устинов, его старый друг и наставник в Гааге. Этот русский смешанных еврейских и эфиопских кровей, говоривший с великосветским британским акцентом, успешно вырвавший шпиона Вольфганга цу Путлица из лап гестапо, во время войны вел крайне увлекательную жизнь, работая на британскую разведку, а в последнее время находился в Германии, где, в форме полковника британской армии, оказался «доверенным лицом, идеально подходящим для допроса подозреваемых в нацизме». В 1946 году Устинова направили в Берн, чтобы он вместе с Эллиоттом «попробовал составить единую картину послевоенных агентурных сетей СССР в Европе». Эллиотт был очень рад снова встретиться с этим неунывающим шарообразным господином, то и дело радостно подмигивающим за стеклом монокля. Клоп считал жизнь «поверхностной штукой», и этот его настрой прекрасно сочетался с легкомыслием Эллиотта и его вкусом к опасности. Партнерство Эллиотта и Устинова оказалось невероятно продуктивным, но способствующим полноте: отличный повар, Клоп имел склонность возникать, как черт из табакерки, неся rognons de veau а la liйgoise[10] в картонке от цилиндра.

Сперва Эллиотт и Устинов сосредоточились на уцелевших в Швейцарии остатках советской шпионской системы, в особенности на агентурной сети под кодовым названием «Красная капелла», включавшей на пике своего развития целых сто семнадцать агентов, причем сорок восемь из них работали в Германии; эта сеть добывала разведданные самого высокого уровня. Одним из наиболее видных членов сети был британец, молодой коммунист по имени Александр Фут. Уроженец Дербишира, Фут служил в ВВС Великобритании, откуда дезертировал, чтобы присоединиться к британскому батальону интернациональных бригад, участвовавших в гражданской войне в Испании. Незадолго до Второй мировой советская военная разведка завербовала Фута и отправила его работать радистом в зарождающейся «Красной капелле». В январе 1945 года Фут перебрался в Москву, убедил тех, кто его допрашивал, в своей неизменной преданности, после чего был переброшен в советский сектор послевоенного Берлина под псевдонимом «майор Гранатов». Оттуда в июле 1947 года он перебежал на британскую сторону. Фут располагал подробной картиной методов советской разведки, дававшей «уникальную возможность изучить методологию советской разведывательной сети», благодаря чему Эллиотт и Устинов смогли составить представление о «плане коммунистической деятельности во время „холодной войны“». Разговор с Футом выявил ряд аспектов, вызывавших большую тревогу, и главным откровением стало то, что в Великобритании было немало глубоко законспирированных шпионов, работавших на Москву уже долгое время, и некоторые из них были завербованы задолго до войны. Эллиотт с Устиновым пришли к выводу, что большинство таких шпионов — «убежденные и активные коммунисты», пусть и не связанные с партией открыто.

Джеймс Энглтон начал рассматривать борьбу с советским шпионажем «не столько с точки зрения идеологии, сколько как образ жизни». В последние годы войны и первые годы мира агенты Энглтона наводняли каждый уголок Италии, государственную службу, военные силы, разведку и политические партии, включая итальянскую компартию, поддерживаемую СССР. Подобно Эллиотту, Энглтон тщательно создавал себе предельно эксцентричный образ: он давал своим агентам ботанические прозвища, такие как Инжир, Роза или Томат, щеголял в меховой накидке с высоким воротником, благодаря чему выглядел «точно британский актер, подражающий шпиону тридцатых». За спиной коллеги называли его «трупом» и дивились его странностям. «Этот парень попросту из другого мира», — сказал один из них. Но дело свое он знал. К 1946 году он успешно проник ни много ни мало в семь иностранных разведок, обзаведясь списком из пятидесяти с лишним активных информаторов, причем большинство из них были довольно сколькими типами, а некоторые — предельно скользкими. Среди наиболее эффектных — и наиболее изворотливых — была княгиня Мария Пиньятелли, вдова итальянского маркиза, связанного с Муссолини, предложившая УСС свои услуги в качестве информатора, чтобы сообщать об остаточных явлениях итальянского фашизма. Однако Энглтон выяснил, что прежде Пиньятелли имела связи с немецкой разведкой; он никогда не мог полностью доверять шпионке, которую с более чем сдержанной симпатией именовали княгиней Свиньей[11]. Еще более двусмысленную роль играл Вирджилио Скаттолини, грузный итальянский журналист, автор полупорнографических бестселлеров, таких как, например, «Амазонки в биде» (не очень-то соблазнительное название). Эта побочная деятельность не помешала журналисту получить должность в газете Ватикана. В 1944 году он предложил снабжать УСС в Риме дипломатическими документами и телеграммами из Ватикана, включая копии отчетов папского нунция в Токио, напрямую контактировавшего с крупными японскими чинами. Энглтон вознаграждал Скаттолини по-царски, выплачивая ему по пятьсот долларов в месяц. Его донесения пересылались прямо к Рузвельту и считались настолько секретными, что доступ к ним могли санкционировать только президент и госсекретарь США лично. Но вскоре у Энглтона возник повод для сомнений: выяснилось, что Скаттолини норовил продать тот же самый материал другим разведкам, включая МИ-6. Настоящий кризис наступил, когда Скаттолини довел до сведения американцев разговор, состоявшийся между японским посланником в Ватикане и его американским коллегой, — как выяснил Государственный департамент США, этого разговора вообще не было. Скаттолини попросту высасывал информацию из пальца и продолжал этим заниматься даже после того, как Энглтон его уволил. В 1948 году итальянца посадили в тюрьму за то, что он сфабриковал целых два тома, якобы представлявших собой «Секретные дипломатические документы Ватикана».

Чрезвычайно досадный эпизод со Скаттолини стал первым пятном на карьере Энглтона. Кроме того, он усугубил естественную склонность американца к повышенной подозрительности. Наблюдая в свое время, как британцы успешно ведут «двойную игру» против немцев, он понял, «насколько уязвимой может оказаться даже самая, казалось бы, надежно защищенная разведка перед тайным внедрением вражеских сил». Поразмыслив, Энглтон начал подозревать, что Скаттолини мог быть двойным агентом, внедренным СССР, чтобы нарочно сеять дезинформацию. Двурушничество шпионов, подобных княгине Свинье и Вирджилио Скаттолини, видимо, усилило недоверие Энглтона ко всем, кроме нескольких приближенных; его все сильнее охватывала одержимость двойными агентами и «византийскими возможностями, открывавшимися на ниве контрразведки». Во время визитов Энглтона в Берн Эллиотт заметил растущее недоверие американского друга, его навязчивую склонность к коллекционированию секретных документов, его почти религиозную приверженность секретности. Энглтон ежедневно искал в своем римском кабинете «жучки», «ползая по полу на четвереньках», убежденный, что советская разведка пытается прослушивать его разговоры так же, как он их прослушивал. «Его настоящей страстью было распутывать сплетаемые КГБ сети обмана, внедрения и интриг, — писал Эллиотт. — Превыше всего он ставил секретность, возможно, даже секретность ради самой секретности».

Подлинное чувство родства Энглтон испытывал только с другими шпионами и впоследствии вспоминал о том, как дружба, секретность и профессиональное товарищество объединились во время его пребывания в Риме. «Мы были… чертовски добрыми друзьями, — говорил он. — Я считаю, что только при таких условиях контора и может работать». Во многих странах мира между американской и британской разведкой шло соперничество, но у Энглтона с Эллиоттом почти не было друг от друга секретов, а еще меньше у них было секретов от Кима Филби.

Во время очередного приезда Филби в Рим Энглтон рассказал ему об одном из своих достижений, которым особенно гордился: ему удалось установить прослушку в кабинете Пальмиро Тольятти, одного из создателей Итальянской коммунистической партии и ее генерального секретаря. Во время войны Тольятти находился в Советском Союзе, где выступал с радиообращениями, призывая итальянских коммунистов противостоять нацистам, а после свержения Муссолини вернулся в Италию для участия в демократическом правительстве национального единения. Из-за связей с Москвой Тольятти вызывал у американцев особые подозрения, и вот теперь Энглтон хвастался, что записывает каждое слово, произнесенное в кабинете лидера коммунистов. Несколько недель спустя Борис Кретеншильд направил послание в московский Центр: «Стэнли сообщил, что контрразведывательный отдел УСС в Италии установил микрофон в здании, где работает Тольятти, благодаря чему они теперь могут прослушивать все разговоры».