Третий лишний

Успокаивался.

— Дура ты, — сказал он Милославе, и та вспыхнула.

— Это жена твоя…

— Еще одно слово — и отправишься. Не в столицу. В монастырь. И будешь там свои таланты развивать, — тихо он произнес, но Красава поняла: и вправду отправит он племянницу в монастырь.

Та тоже, верно, осознала.

И разрыдалась.

Слез же женских он на дух не выносил.

— Вот чего с нею делать… неможно ей в столицу… — сказал он ночью.

— Почему?

По ночам на Красаву нападала бессонница. И лежала она в перинах, что овец считала, что звезды, что думала о всяком, да без толку — не шел сон.

И голова становилась на удивление ясной.

— Прости. — Муж поцеловал ее в щеку. — Но тебе о том лучше не знать… и что мне делать?

— Если… если и вправду у нее родичи имеются, то напиши. Будут готовы принять? Пусть едет.

Она точно помнит, что этой ночью видела деда. Что будто бы стоял он на распутье, опираясь на посох свой, и глядел в упор на нее. И губы дедовы шевелились, да только Красава, как ни силилась, ни словечка разобрать не могла.

…Милослава отъехала летом. И, говоря по правде, пусть и заповедано Божиней с роднею ладить, но дни до отъезда Красава считала, опасаясь, как бы не передумал муж. Он же, невзирая на письмо, со столице пришедшее — родич Милославин от слов своих не отступился, ждал ее у себя, — ходил смурен, вздыхал и все про договор вспоминал. Но что за он — говорить не желал.

Милослава же чуяла неуверенность эту.

И в слезы ударялась.

В жалобы.

Дескать, вздумал дядечка сгноить ее в глухоманиях. И только когда села в возок — а пришлось для этакой дороги новый покупать, ибо не дело это — боярыне знатной на старом возку в столицы ехать, — успокоилась. И даже нашла в себе силы улыбнуться Красаве.

— Счастья вам, — пожелала Милослава скупо. И оглянулась, проверяя, стоит ли подвода, ладно ли гружена, все ли сундуки на нее поставлены.

— И тебе удачи, — ответила Красава от чистого сердца, — пусть дорога твоя легка будет…

Она стояла и глядела на возок, запряженный парой коней, может, не больно-то красивых, зато сильных — этакие и по дороге полетят птицами, и по бездорожью вытянут, — и думала, что теперь-то жизнь ее нехитрая наладится.

Заживут они.

Миром.

Ладом.

Дитя появится и…

…и счастье порой становилось безмерным, за ним Красава забывала обо всем.

Напомнили.

Сестрица дорогая, забытая уже, явилась в первый день осени. И намедни собаки выли, будто упреждая, а старую яблоню, про которую супруг сказывал, что росла она во дворе едва ль не от начала времен, ветер повалил. Ветер был не силен, а вот поди ж ты, не вынесла, обрушилась под собственной тяжестью. Добре, что никого не загубила.

Яблоню и убирали. Пилили.

Корчевали пень, как назло, разлапистый и цепкий. А Красава смотрела, чтоб, корчуя, чего лишнего не порушили. Да и то, хорошая погода была. Тепло, а не жарко, ветерок обдувает, и комарье притихло… милое дело. Она не сразу заметила, что пылит дорога.

— Едет, едет, — закричал дворовой мальчонка, который крутился подле. Мало ли, вдруг да боярыне яблочка поднесть надобно или водицы, или чего восхочется.

Местные холопы Красаву любили за норов тихий и незлобливость.

Вот и мальчонка старался.

Знала, чаял — вдруг да приглянется, тогда, может, и в дом взят будет. А родит Красава мальчика, так тому приятель надобен будет… и как себя не показать.

— Возок едет! — крикнул он на самое ухо.

Красава к дороге и повернулась. Ничего, помимо пыли, что столбом стояла, и не увидела. А мальчонка, просьбы не дожидаясь, на тын взлетел, уселся, кота дворового потеснивши.

— Возок едет! — крикнул он, и холопы остановились. Смолкли топоры, поунялись пилы. Куры и те перестали копаться в мусорной куче. Видать, им тоже интересно было. — Не нашенский… коней ажно четверо… и заводные еще… охрана… двое… верхами идут… неа, точне не нашенский…

И Красава поверила.

Своих мальчонка знал. Да и не было принято в гости являться вовсе без упреждения.

Она поднялась, с печалью подумав, что день ныне пропадет. Нет, гостям Красава была рада, но ныне, в тягости, сделалась медлительна. Уставала быстро. И ей бы в светлицу вернуться.

Прилечь на часок.

А надобно будет гостей встречать, привечать, сидеть с ними до позднего вечера, ибо не пристало хозяйке долгом хозяйским пренебрегать.

— А хорошо идут… — Мальчонка проводил Красаву взглядом и отвернулся. Чужой возок был ему интересней. Этакого в нынешних местах не видывали.

Сам, что желудь, меж колес подвешенный. И колеса задние огроменные, а передние — махонькие. На крыше будто бы креслице резное поставлено, и на нем уж извозчик сидит. Как только взоперся?

Глядела Красава на диво этакое.

На колеса золоченые. На ободы их, медными крыльями прикрытые. На сам возок, пухлый, что тыква, и на оконца его стеклянные, алыми занавесями прикрытые.

Глядела и пыталась уразуметь, как он на подворье-то их тихом очутился.

И ведь издалека ехал. Потускнела позолота, и медь покрылась толстым слоем дорожной пыли. Кони храпят, пену роняют. Возница и тот глаза прикрыл, того и гляди сверзнется. А охранники спешат, да бледны, тяжелы, и видно, что устали — вусмерть.

Один дверцу отворил.

Второй руку подал.

Мальчонка-то сунулся было со скамеечкой, как учен был, но погнали. Надавили чегой-то, повернули, и вывалилась из возка лесенка махонькая.

А на нее ступила ножка в башмачке лазоревом.

— Здравствуй, Красава, что не встречаешь? Не рада видеть меня? — Сестрица встала перед Красавой и руки протянула, обнять желая. — А ты нисколько не переменилась…

— И ты…

Лгали обе.

Стоит Межена, лицом бела, косой черна, да только вьется в этой косе ниточка седая. И глядеть на нее страшно отчего-то… ведь годков Межене столько же, сколько и самой Красаве.

Нет, не постарела она… примерещилось.

Солнце осеннее шутку сшутило.

Вот и… белолица, синеглаза. Хороша — глаз не отвесть. И даже полнота ее не портит. Это Красава, дитя ожидаючи, сделалась велика в теле, рыхла да опухша, а у Межены лишь живот выпятился, и только-то. Да и того живота почти и не видать под просторным летником.

— Что ж не обнимешь? Аль не рада? — Сестрица усмехнулась и сама обняла Красаву. — Не приехала ты… а я уж ждала, что почтишь батюшку…

— Я… хотела. — Красава отвела взгляд.

Неуютно ей было.

А с чего?

Прежде-то они с Меженой ладили. Давно ли друг дружке косы плели? Лентами делились, серьгами да бусами? Да и что ленты… зимой-то, когда холодно, пусть и топили у дядьки от души, Межена, случалось, забиралась под одеяло к Красаве, обнимала ее за шею и жаловалась:

— Страшно мне.

— С чего?

— Воют, слышишь? Волки это…

— Ветер просто. Буря разыгралась.

— Волки. — От Межены всегда пахло хлебом свежим и еще пряниками, до которых она дюже охоча была.

— Откудова в городе волкам взяться? Не блажи… а если и волки, то у дядьки забор высокий. Кобели во дворе злющие. Холопы… не пустят в дом.

И Красава шептала, рассказывала всякие глупости… а Межена слушала и засыпала, а потом и сама Красава, вдвоем на перине было жарко и тесно, но хорошо — страсть.

Так чего она?

И обняла названую сестрицу.

Поцеловала в щеку бледную. За руку взяла.

— Не так уж богат мой дом, — сказала, — но что есть в нем, все твое…

И в терем повела.

…а той же ночью Межена вновь пришла. Босая, волосы распустила, в рубахе белой, широкой, в которой живот ее виден был явно.

— Пустишь?

— Забирайся. — Красава подвинулась, радуясь, что супруг ныне в отъезде, а то б неудобственно вышло. — Тебе принесть чего?

У дверей холопка спала, странно, что не проснулася, когда Межена вошла в покои хозяйские.

— Не ругай. — Межена ступала по половице осторожно, будто не пол под ней дубовый, но ледок первый, коварный. — Она до утра не проснется… тошно мне, Красавушка.

В постель залезла, за руку уцепилась, сдавила так, что больно стало.

— Если бы ты знала, до чего тошно… каждый день, как последний… батюшка… сам не думал, что так получится. Власти хотел. Силы… а не со всякой силой управиться можно.

Она уткнулась в пухлое Красавино плечо. И та погладила сестрицу, покачала головой. Надо же, довели… Межена-то завсегда спокойною была, а чтоб плакала, так такого вовсе не случалось. Ныне же она дрожала меленько, и слезы летели по белым щекам.

— Добрая ты, Красава… только глупая…

— С чего?

— С того, что столько жить, все видеть, все слышать, а ничего не понять. — Пахло от Межены ныне не хлебом и не пряниками — стужею взаправдошнею зимней. — Я даже завидую… у тебя все просто… по заветам… все еще молишься по пять раз на дню?

— Как получается, — уклончиво ответила Красава.

За нынешним-то хозяйством молиться некогда, да и тяжко ей на коленях стоять. Спину ломит. Голова кружится. Ноги к ночи опухают так, что чулки рвутся.

Но дед бы не одобрил.

Сказал бы, что кто ищет, тот способа находит. А Красава просто ленится.

— Молишься… и за меня, надеюсь? Ох, Савушка, я такого натворила… инея, если подумать… и я тоже… заблудилась совсем… помнишь, нас отец в терем царский возил? Туда все своих дочек возили… царица-то померла… Божиня упокой душу ее смиренную. И царь холост. Многим охота была породниться. А если и не родниться, то… царь до женщин зело охоч.

— Что ты такое…

— Что знаю, то и говорю… согреет дочка постель царскую, а он за это из казны пожалует… казна-то велика… бездонна, почитай. — Она отстранилась и слезы ладонями отерла. — Им всем думается, сколько ни черпай, а не оскудеет… а что казны этой… уже давно должны и тому, и этому… а он не думал… как жена померла, пошел… мол, сам на этом свете не задержится, а что после него будет, так какая разница? Хоть пожар, хоть потоп. Отец… привыкла я его отцом звать, хотя… тоже сволочь… спас он меня… как же… жена просила. Ее он любит. Мог бы ведь взять вторую. И третью. Дед бы позволил. Дед ему сам предлагал, мол, если одна пустоцветна, то другая детей принесет. А он ни в какую… завидую.

Голос Межены был тих и глух.

Страшен.

А Красава слушала, гладила сестрицыны волосы мягкие.

Стужа?

И еще болото. Погост старый, на который их, малолетних, не пускали. Нечего там делать. А они все одно бегали, потому как любопытственно было на древние могилки глянуть, из которых вечером будто бы поднималась княжна проклятая да бродила, искала, кому бы о кладе рассказать…