Настоящая любовь / Грязная морковь

В воздухе по-домашнему пахло малиновым вареньем, уже начинавшие желтеть листья едва смогли скрыть броскость переспелых кроваво-красных ягод.

(«Дневник»)

– Сидят, – весь сияя и как бы предвкушая нечто сногсшибательное (в самом прямом смысле), докладывал он, – Курага, – т. е. Леночка, – и Кобазь, она у него на коленках, а потом она слезла и опять села на коленочки, только передом к нему, растопырив лодыжки [т. е. ляжки], сзади даже трусера видать из-под юбки!

(«Метеорит»)

Парни не останавливаясь пошли дальше.

(«Дневник»)

Мы с Яхой мгновенно рванулись к окну.

– Что это у неё, яйцы? Эй, Рая? – ощерился Змей.

– Где? – удивился я.

– Снизу, в трусах – как яйцы, только это не яйцы, – разъяснил Яха.

– А что это такое? – в своём обычном вежливом ключе спросил Зам.

– Да просто большая! Хоть она мне и сестра… – Яха уже высовывал язык, переходя из шёпота в голос, а я его осторожно отводил от окна.

– А-а, блядь! Всё Ромуську расскажу! – Яха заорал уже что есть мочи и саданул окровавленным кулачищем (руки у него крупные) в форточку. Мы со Змеем от неожиданности резко отдёрнулись от стекла – последнее, что мы видели – как крупная Леночка тоже вдруг передёрнулась и чуть-чуть было не свалилась с колен Кобазя. Опять прильнув, мы развеселились от вида дебелого, медведеподобного Кобазя, который только что сподобился схватить свою любовницу за щиколотку – как утопленницу. Спина её выгнулась, она скакала на одной ноге, как будто выполняла команду «присед на одной ноге» на нашей физ-ре – вторую ногу матёрый уноша никак не мог отпустить, а сама она вцепилась в его лодыжку!

Как разрешилось это хитросплетение, мы, к сожалению, не увидели – мы загнулись, как крючки, в припадке хмельного идиотского смеха, причём Яха, который когда-то уже успел снять знакомые нам всем трусики, умудрился тут же сунуть их в разинутый рот Зама. Тот, отплёвывая, проговорил «мокрые» и стал обнюхивать их – при сём Яха распластался прямо на земле, и его стали постигать дичайшие судороги, глаза его заслезились, и весь он закраснелся, вены вздулись, как-то гортанно, еле передвигая перекошенную челюсть, весь похожий на черепок-экспонат из школы, он выдавил: «Я в них упустил… из пистика…» И опять зашёлся. (В темноте и в желтовато-световом прямоугольнике из терраски всё это было не так видно, но я уж знал все симптомы.) А потом – «Из писюлька! Я в них нассал!» – громко провозгласил он и ещё пуще забился. Я тоже не мог продыхнуть. Обернулся – Перекус тоже сидит на земле, в слезах, в крови, весь красный и радостный, трёт, размазывая грязь, свои недавно проявившиеся усики. Несколько грустный Зам внезапно вдруг закатился сам, тоже повалился на спину, брыкаясь и указывая на Яху, который до того докорчился, что облевался.

– Ты, Зам, должен блевать-то, ну-у… – рассудил Кобазь, видимо, давно уже стоящий на порожке.

– Блядь, Ельцин! Николайч-Борисыч Нельсон! Вот он стоить! – как в озарении, выкрикнул Яха, вперив перст в освещённую из двери фигуру Кобазя. Мы закатились повторно – сравнение было крайне метким: фигура, белая голова, лицо, какие-то вечно припухшие, прищуренные глазки.

Пока мы возились, незаметно Перекус нырнул к ним, и они закрылись и потушили свет, вывесив снаружи большой замок. Вот те номер!

Яха принялся неистово колотить в дверь.

– Открывай, Курага! Думаете, постучим и уйдём – сидите без света! Я сразу просёк, что замок для близиру! Кобазь! Пить будешь?!

Но никто не отзывался, было уже совсем темно на улице, а окошко занавешено. Долго уговаривал Зам «в своей манере» (по просьбе хитрого Яшки). Надоело, и стали выпивать на пороге, нашли на поле боя и развели ещё пополам в какой-то грязной бутылке уже разведённый одеколон, еле протянули по стаканчику похожую на молоко или шампунь жидкость, и ещё осталось как раз на один стакашок.

– Последний. Вылей, наверно, – вздохнул Зьмей, отказываясь.

– Перекус, пить будешь? – крикнул Яха.

– Буду, – отозвался Перекус из терраски, и тут же Кобазь:

– Козёл.

Мы вошли, включили магнитофон (но не ту запись). Перекус с Замом опять пытались прорваться «за блинцами», Ленка с Кобазём опять сплелись… Я сидел на стуле у стола и разглядывал порнокартинки, развешанные недавно юным Ленкиным племянником. Яха весь маялся и мялся. Я тоже – никто не знал, как начать. Мы были уже, что называется, в дуплет. В Яхином магнитофоне что-то зашуршало, и он по обыкновению треснул по нему кулачищем. Внезапно я вскочил и залепил кулаком в картинку, изображающую двух beach bitch grrrls, перегнувшихся через велосипед, выставив очень большие попы в очень маленьких бикини. «Такие же яйцы», – заметил я вслух, Яха и Зам насторожились. «А вот и Нельсон!» – заорал я, случайно увидев на приклеенной газете портрет Ельцина. «Мой маленький, мой мальчик, моя лилипуточка», – задыхался опять Яха, произнося всё это как-то в нос и даже подхрюкивая от блаженства – дело в том, что он схватил Перекуса за голову и тыкал носом в злополучный портрет.

– Бей, бей, Ган, по стенам, – подсказывал он мне (я уже раза три съездил, порвав все бикини-картинки).

– Бей-с! – вдруг особенно форсированно подстрекнул Яха, имитируя некий возглас из иностранщины, и со всего размаха впечатал профиль Перекуса в стенку.

Кобазь, хоть и перестал справлять свои мужские обязанности, сидел смирно, кажется, несколько покраснев, и молчал. Ленка только изредка лепетала, обращаясь почему-то к одному Яхе: «Хватит, Алёшк, хватит уже…»

В этот момент подъехал мотоцикл, Кобазь сразу поднялся (почуял, наверно, что приехал его сотоварищ Гниль) и говорит Яхе: «Ну ты, Лёх, и пидарас». Перекус тоже что-то подхмыкнул с пола.

– Пойдём выйдем! – завопил Яха.

– Пойдём! – заорал я (хотя по идее должен был орать Кобазь).

Со всех ног я вдруг ринулся к двери. Тут я столкнулся с жирным одногодком по кличке Боцман, а он, дурак, возьми да и ткни меня в пупок пальцем. В бешенстве я одновременно залепил ему рукой в ряшку и в пах ногой. Он согнулся, но вдруг вцепился всей пятернёй мне в щёку, потом второй лапой схватил за бедро, приподнял и бросил с порога. Я довольно удачно приземлился на колья оградки – не сломал даже рёбер, только оцарапал их. Боцман стоял на свету в дверях. Волосатые толстенные ноги в шортах. Я тут же вскочил и, метнувшись на четвереньках, протянувшись по земле, схватил его за ногу. Он хлестанулся с ужасным звуком на бетон (в том числе и лицом), правда второй трёхпудовой ногой угодив мне в зубы. Я помню, как я сидел уже у него на груди и зверски долбил его по физиономии, лил дождь… Яха бил меня по лицу, Змей оттаскивал (Яха вдруг засветил и ему), Ленка вопила, Гниль и Кобазь смеялись… Яна стояла у стенки терраски, обитой толью, под навесом, но волосы её были мокрые – это очень её украшало…

Меня, видимо, оттащили. Я валялся уже в лебеде метров за двадцать от хатки. Меня сотрясала нервная дрожь, в глазах всё плыло. На свету маячила она, Яна (откуда она взялась – приехала с Гнилью?! – видела всё?!). Я фокусировался только на ней, она была равнодушна, к тому же иронична, я сразу почувствовал какой-то позор, своё мальчишество… дистанцию в 20 метров – 20 лет! – между нами.

– Убью! – заорал я, отплёвываясь от крови и намереваясь подбежать прямо к Боцману (он сидел на пороге со всеми, жадно, с сопением затягиваясь бычком), но мне навстречу выдвинулась Ленка.

Я отлеплял целые куски грязи от внутренней стороны своей коротенькой маечки, заголил пупок, откинул голову. Дождь едва капал, небо было абсолютно чёрным, тучи казались на нём светлыми; делая зрительные усилия, я на какое-то мгновенье необычайно ясно видел несколько крупных звёзд, потом опять всё плыло… Я был в так называемом аффекте, чуть ли не плакал; теперь уже тихо, бессильно, страдальчески произносил «убью» и швырялся грязью (в Леночку). Она очутилась совсем близко, наклонилась, что-то говорила…

Обращение «Лёшка» (так говорила в своё время Яночка) мне было крайне приятно – остального я не понял… По другим своим воспоминаниям, первые минуты две я был ещё и как-то… счастлив, весьма самодовольно улыбался… Меня даже осенило, что маечка эта, кою я откопал среди старья, которое мама собиралась пустить на тряпки, мне удивительно идёт, это вполне себе стильно, брутально и секси – хотя обычно не мыслю в подобных категориях, а тогда я, наверно, их и вообще не знал – и если уж Яна не понимает, то… Я вижу звезду, думал я, звезда – это поток света, поток частиц, значит, частица звезды, чтобы я её увидел, влетает в мой глаз, в мой мозг. Она пролетела миллионы и миллионы километров, летела тысячи и миллионы лет – в мой глаз! Я тупо смотрел на присевшую рядом одноклассницу, она теребила меня и о чём-то увещевала, а я между тем машинально ещё приговаривал «убью» и скрежетал зубами. Автоматически я сфокусировался на ней и в последний раз сказал «убью» – она сидела предо мной на корточках, и вдруг её поза сделалась ещё непринуждённее. Это подействовало на меня успокаивающе, оцепеняюще – как будто обдали кипятком. Я впился взглядом в её тонкие белые трусики – тут меня опять посетила какая-то мыслительная метафора (но уже столь чудовищная, что я даже её не вполне осознал и помню только как ощущение чего-то грандиозного, а как вспоминаю, получается только дрянь), она меня по-прежнему теребила, что-то ёрзала и хорошенько – умудрилась сделать так, чтобы трусики чуть-чуть «сбились» вбок… Тут я озверел – схватил её за шею и толкнул в траву, подбежал к мотоциклу и толкнул его ногой. «Мотоцикл расколю, паскуда Гонилая!» (Гнилого я всегда опасался, если не сказать боялся.) Мотоцикл (он сам, Цыган, зовёт его «жу-жу») куртыхнулся на редкость эффектно – прямо к порогу, зеркальце погнулось и разбилось.

(«Настоящая любовь»)

Один раз гуляли на дне рождения у Лёхи. Слай и не заметил, что Яна вышла и незнакомец (теперь уже знакомец) [Кай] тоже пропал из-за стола. От помеси напитков Слаю стало тошно, и он вышел на крыльцо дохнуть [?] свежим воздухом. Горел фонарь, и Слай увидел, что метрах в двадцати под деревом стояли Яна с незнакомцем, обнявшись, долго и нежно целовались и будто не видели наблюдателя. Слай хотел отвернуться, уйти, но не мог. Руки незнакомца очутились у неё под мини-юбочкой, влюблённые продолжали целоваться, зоркую тишину отпугивали слабые сладковатые стоны девушки.

(«Дневник»)

…зеркальце согнулось и разбилось. Цыган воспринял сие чрезвычайно умильно (а за ним и все). Это меня усмирило. Я сел к стенке террасы, чувствуя спиной холодную мокрую толь, и ополз…

(«Настоящая любовь»)

Слай видел кружащуюся муть.

(«Дневник»)

Когда я оклемался, то сообразил, что праздник кончился – Гниль и Кобазь утекали на «жу-жу». «Догоню – убью!» – вяло продекламировал теперь уже Змей, высунув голову из лебеды. Светало, было зябко (хотя прошло, по-моему, всего с полчаса).

– А где Боцман?! – вдруг встрепенулся я.

Никого не было видно, даже Змея. Я прислонился к толи помочиться и вдруг заслышал совсем рядом характерный харкательный звук.

– Кто плюётся – щас убью! – механически доделывая дело, среагировал я, вероятно, просто вторя мертвецки пьяному Змею.

Смачный плевок присосался к толи совсем уж рядом с моим гениальным профилем. Я резко развернулся – Яна. Я как-то схватил её в воздухе за руку (может, хотела ударить меня?!), но вскоре повалился наземь, цепляясь за что-то когтями, вдруг я совершенно отчётливо почувствовал у себя в объятиях её плотные икры в спортивных штанишках, потом эта «икринка» так больно съездила меня в нос… что я… полез выше, ощущая уже плотные бёдра… и чувствуя, что висну уже на резинке от этих штанов… глотая поток крови из носа, я восклицал: «Толстая девка – жизнь моя!» При сих словах я получил несколько очень жестоких пинков в тело, даже едва успел рассмотреть, как она быстро отходит прочь, отплёвываясь и оправляя штанишки.

– Скажи спасибо, что никто не видел, сволочь. Завтра Жека тебя убьёт [это её братан старший].

На пороге, видимо, стояла Ленка. И видимо, всё видела. Эффектную сентенцию я, понятное дело, полусознательно припасал для неё, чтобы при случае эффектно козырнуть…

– Через тебя же, гомик скрёбаный, и тут торчу. Эти два пидора ещё съебались! Кобазя он «увёз» – от смерти спас! Как привезти, так… Завтра Жека и Гнилище начистит еблище! Ещё! …Где у тебя туалет-то?

– Да вон, на бугре, ты ж туда и шла.

– Не-ет, спасибочки, туда я больше не пойду, дай нитку резинку зашить, а то мать утром глянет – во-первых, утро – уж светло, и во-вторых, как где валялась и штанишки спущены… Скажет, где ж ты была, родная?!

– Рая! – словно эхо, возник возглас Зьмея.

– И вот ещё… чудо-то морское!

Да, о Заме Яночка всегда любила лестно отозваться, но пассажей, реконструированных чуть выше, я от неё никак не ожидал.

(«Настоящая любовь»)

Слай видел кружащуюся муть. Он был шокирован, взбешён, уничтожен, распылён на атомы. Он знал, что Яна – порядочная девушка, что она могла кокетничать, играть, но не позволяла себя так целовать, трогать… Она влюбилась?! Парень залетел обратно в дом и опился в тот вечер до умопомрачения [видать, спасло беднягу от удоподрочения!]. В бреду он повторял её имя и грозился убить своего нового знакомца. И если бы смог подняться, то убил бы.

V

Первое мая праздновали дома у нового знакомого, всеобщего кореша и авторитета.

(«Дневник»)

…такого я от неё никак не ожидал. Да разве ожидал я всех своих пьяных приключений?

Честно говоря, предвкушал кое-что, весь этот фарс и фарш.

Опять я вынужден сделать несколько ремарок. Дело было так: я сидел, ходил, маялся, часто курил, глушил «чифир», содрогался от каждого звука – моя неровная нервная натура заразилась какой-то болезнью раздражения, боязни всех и вся. Как назло, подвернулся листик из той самой повести про любовь, это был №40: «А однажды она выпорхнула из общежития навстречу этому типу, не заметив или не желая заметить Генку, топтавшегося рядом, повисла на его руке и, щебеча что-то, пошла по улице. Генка не прячась шёл следом. До дома, где этот тип [вот ещё словце – тип!] жил, шёл. Потом заметил, в каком окне вспыхнул огонь, даже через четверть часа на миг увидел Настю в окне: она задёргивала шторы. Ещё через полтора часа [тоже мне хронология – часы да часы!] свет там погас. Настя оставалась у этого типа…»

И чуть ниже: «Потом он сказал себе: «Всё. Кто виноват, что тобой пренебрегли? Ты и только ты. Не сумел стать самым главным в её жизни. Всё. Уходи». И ушёл. С угрюмым остервенением ушёл весь в учёбу, глушил горе, вкалывая на субботниках до обалдения.

И когда комитет комсомола начал отбирать кандидатов в стройотряд особого назначения для первого десанта на месте будущего города нефтяников в самом северном в области Чернояровском районе, из первокурсников взяли только его». И рядом: «А однажды провожал он до студенческого лагеря прикомандированную к штабу долговязую девицу с филфака… Была уже белая ночь, и кажется, гроза собиралась. Провожал не по доброй воле… И тоже как-то вдруг стали целоваться».

Не буду говорить, что я сделал с этим листиком – Яхе с его «пистиком» такое и не снилось!

Теперь я ломал макароны, на которых было написано «Вермишель»; соус с надписью «Кетчуп» (что-то новое!) оказался уж слишком острым. Несклонный по природе своей к «головным» размышлениям, я, поедая мучное и томатное, рефлексировал в виде, так сказать, лирического отступления.

Почему Яне нравится Кай, а не я. Он городской, со всеми вытекающими отсюда следствиями: хоть и моложе меня на год, но в определённом смысле более развит, более утончён – такой вот термин не из нашего века…

Однажды, когда кто-то из наших девушек объявил, что идёт-де смотреть «Санта-Барбару», я вызывающе высказался, что посмотрел только одну серию (!), но не всю, конечно, а минуты две из неё, и «засим меня потянуло блевать». Зам, Перекус и даже Гниль тоже высказались – правда, покороче – и всё превратилось в обильный смех над нашими «девками». (Ещё одно отступление. Когда я в 11 классе повторил это же своё выступление перед двумя учителями истории, классной руководительницей и классом, состоявшим в то время, акромя моей персоны, из семи молодух (хоть ещё и незамужних, но ясно выражающих своё предназначенье), у всех сделались каменные лица – тотальный шок, как будто бы я, уподобившись моему бывшему однокашнику – девятикласснику Коляну, якобы почитав дома лично мне заданный параграф «Жизнь В. И. Ленина», который теперь даже не входит в программу и вопросы, стоя у доски, молчал (как и все 8 или 9 лет), а на вопрос «Кто такой Ленин?» сказал: «Не знаю»; или того хуже – сказанул, как Яха, сделав за всю учёбу два единственных – и уникальных! – умозаключения (в этом всё же его большое отличие от Коляна, да и от любой феминистической «семибоярщины»), что «Ленин лучше, чем Николай II, потому что он плохой царь» и, конечно, что (после двух-трёх заученных заради финального тройбана за четверть фраз и громадной паузы) «…И Пушкин знал Пестеля». Но это у них особого шока не вызывает – привычка, оборотная [абортная!] сторона их же работы!)

Прошу меня простить – я настолько отвлёкся, что теперь уже не могу «привлечься» к основной мысли. Придётся, наверно, эту тематику развить в других произведениях […].

На другой день я, как выражается уже упомянутая учительница истории, «с непохожим на меня рационализмом» (рац-цинизмом) составил некий «план», вернее, сначала произвёл анализис.

Итак, что мы имеем, рассуждал я.

Яха – пьёт, всегда пьяный до последнего (ему просто надо дать своё добро добрать), наиболее «одинок» – ему наплевать на Янку и Ленку (хотя возможны рецидивы!), на Цыгана и Перекуса, в меньшей мере – на меня и Зама. Впрочем, Яху можно уже вычеркнуть.

Перекус – пьёт, поощряет Цыгана и Кая (особенно подмазывается к ним по пьяни), может полезть плакаться, корешиться и петь песни – ко мне или к Заму (надо просто занять его распитием, вооружить хорошим настроем, и сего не состоится), к Янке и Ленке равнодушен (единственное, что его может «замутить», повернуть в припадок сиротства – это Джилли, сестра Зама, но её не будет).

Гниль (Цыган) – вот это штучка. Козёл, что называется. Сейчас он с Ленкой, но хочет Яну. Как-то мы сидели в хатке у Зама, отключили свет, Гниль что-то расчувствовался (он вскоре уезжает от нас «учиться» – скорей бы!), зачал песнь, как, мол, ценны для него друзья, «вся наша компания», и назвал: Кай, Янка, Зам, Перекс (почти «перец»! ), «Леночка, конечно» (а меня, Яху, сестру Зама опустил, да и Леночку вывел слишком саркастически) … Зато особо налёг на Яну (и даже в буквальном смысле). И шепчет ей (причём вся наша кают-компания, исключая только Кая и Ленку, тут присутствует): «Яна-а-чка, давай, а? Давай… Я уезжаю насовсем через три недели…» Она что-то ответила ему совсем тихо. «Да ты их сама знаешь! – возвысил он вдруг голосок. – Сеструха эта, Танька, Ленка да Мисягина ещё! Я их только на жу-жу, – мотоцикле то есть, – покатал, и ле-жу, и ли-жу, у-гу… Янина, Янечка-а!.. А Мисягина уж совсем девочка – порнуху ей дома показал, она аж вся разомлела, покраснела, рот раскрыла – и как лом проглотила, с места не сдвинешь! Говорю: пошли, блин, щас мать придёт – она так и сидит отупевшая. Я ей прямо: иди домой, дочка, иначе мне по шее будет. Нет – бесполезно! Давай, говорю, отвезу на жу-жу – хоть и времени нет! – бесполезно. Я её в охапку, на жу-жу, она как вцепилась в меня… Я не будь дурак – её в хатку, вот на эту вот кровать скрипучую, тоже мне! – Яне даже вроде бы приятен был его рассказ, остальные упорно делали вид, что не слушают. – Давай, Яна… Этих я щас всех разгоню…» Это была обычная наглость Гонилого, но уже крайняя, последняя, «при отъезде» – на Яну он явно никогда прежде не претендовал. Несомненно: в этот «последний раз» (или один из последних) он может охотно бросить Леночку и привязаться к Яне. Это нехорошо. Но есть всё же одна «зацепка» – его не любит брат Яны Жека, больше не любит, чем всех остальных из наших и даже городских (Кая, Перекса, «полугородского» Зама).

Леночка – с Гнилью, но может и подвыпить, а подвыпьет, и поведение её приобретает некоторую «лёгкость». Но как бы не было инцидентов с братиком – раз Жека и П. П-ов (своего рода садист, два раза чуть не сел за «это» – спасибо, родители отмазали) её чуть-чуть не изнасиловали – тут же, в хатке, отняв от объятий Цыгана, она наивно притворялась, что «сердце болит, щас остановится», но всё же умудрилась вырваться и убежала в чулочках по снегу… Иначе не избежать бы ей хотя бы уже зачинаемой феляции.

Кай – с Яночкой (крепко), но пьёт – так сказать, природная патологическая тяга. Стоит ей только отвернуться, как за стаканчик мальчик. Вот хороший мальчик! Всякие нарекания, покаяния – всё ему нипочём. Хотя старается и за последние 2,5 месяца слишком уж успешно. Но если сорвётся – то, как говорят, даст оторваться, в дуплет, в ноль, в нули, вдрызг, мертвецки. Да… нелегко.

Яна – с Каем, не пьёт (может, впрочем, но немножко, под настроение). Sic! А если настроение отвратительное? Не помню: всегда, когда мы пили и у них (Яны и Кая) наклёвывались конфликты, я первый ужирался, как дурак. Не как, а дурак!

Я – один, здесь: не пью. Да, надо совсем почти не пить, Гнили и Кая избегать, Яху не таскать, с Перексом и Зьмеем не крешиться и не нянчиться (как всегда). Делать всё наоборот. Хоть раз.

Конкретно – в этот раз должно быть следующее.

Сначала все пьют в бане; Ленка и Яна практически не пьют; Яха отрубается (может, я и иду его провожать/относить домой или к Заму, потом, может, возвращаюсь и смотрю на идиллию Яны с Каем); Цыган отвозит Перекса домой на жу-жу (может, и меня, но не Яху); в бане остаются две пары (Яна с Каем и Ленка с Цыганом) и целуются, но недолго – кровать-то одна; Гниль и Ленок уезжают к Ленку на террасочку…

Дальше я просто не успел записать, меня, конечно, отвлекли. Будем действовать по обстановке, подумал я, всё равно каждую подробность не зарисуешь… Как в шахматы я не могу, не интересуюсь играть, потому что там слишком много фигур, ходов, клеток, вариантов, рацио…

Самое главное, что именно в данный фазис отношений Яны с Каем, если он будет пьян, то его просто пошлют куда подальше.

Возвращаюсь. Итак, это своего рода задача. Я их ненавижу в школе, но решать умею – через силу. Уже было «дано», теперь надо «надо» или «найти» (а может, «доказать»? интересно, что всё это может доказать?!): Ленка и Яна должны быть выпимши, особенно «Ленок», Кай должен быть в думпел и отрубиться. Гниль должен обязательно исчезнуть.

Часть вторая. «Забвение»

Краткое содержание I части

1). «Настоящая любовь» (история Слая). Молодой сельский парень Слай влюбился. Её зовут Яна. Она его одноклассница, но старше на год, поэтому «дружит с большими ребятами». В детстве Слаю пришлось несладко – дома и на улице. Его отец-алкоголик умер, и юноша, пытаясь самоутвердиться в кругу сверстников, предоставлен сам себе, незащищён. Вовремя помог ему отчим, но вскоре и он спивается и оказывается таким же извергом, как отец Слая. Отвратительная сцена – мальчик возвращается домой и видит избиение матери отчимом. Сын поднимает руку на новоявленного отца… И вот он, побитый и униженный, вышвырнут на улицу. Он хочет покончить с собой – повеситься на суку вяза в своей любимой роще. Внезапно Слай слышит её голос, голос Яны. Он знакомится со всей её компанией; начинает выпивать. Яна совсем рядом, поэтому у него есть слабая надежда. Но вот однажды он видит, как она целуется с его новым «знакомцем», приезжим из города…

2). «Дневник» (реконструкция реальных событий по конспективным дневниковым записям – выборочно). Картина 1. Лето, я варю макароны. Потом иду к однокласснице Ленке Курагиной. Ночь и холодно, в терраске у Ленки сидят дружки из «её компании» – Перекус и Зам (Змей). В темноте мне удаётся погладить Леночку по ляжке. Здесь же присутствует Яна (!), затем возникает и Кай (новый знакомец), обе девушки от него без ума. Он провожает Яну, а я, как обычно, напиваюсь с «друзьями» «по этому поводу». Картина 2. В сельском клубе дискотека. Яна ссорится с Каем и «перебегает» ко мне. Но идиллию нарушает некто Кобазь. Он очень груб. Он провожает Яну. Я, как обычно, злюсь и курю на пороге клуба. Картина 3. Лето. Я решаюсь отомстить Кобазю – избить его. Для этого опаиваю нескольких подростков, из коих особо выделяется некто Яха – своим темпераментом. Кобазь целуется с Леночкой у неё в терраске. Мы приходим пьяные, но не знаем, как начать драку. Случайно появляется бывший одноклассник – толстый Боцман, я вдруг бросаюсь на него. Драку созерцает и Яна. Она относится ко мне пренебрежительно. Я, как обычно, повержен, но нахожу в этом «фарсе и фарше» скрытое мазохистское удовлетворение, но потом решаюсь нанести «ответный удар» судьбе.

3) и 4). «Моё солнце» (история моего брата Сержа), «Метеорит» (мой ранний рассказ) – пересказу не поддаются вследствие «непереводимой игры слов», тончайших смысловых оттенков, которые при любом, даже самом [беглом – зачёркнуто] подробном пересказе можно упустить.

Позволю себе сделать ещё одно беглое замечание: я уж предвижу, что обязательно скажут: рассказ состоит из набора самых дешёвых трюков; со своей стороны я заявляю: да, это так, и прибавляю такую же дешёвую отмазку – просьбу прервать чтение, пока не поздно, ведь дальше я буду также «дёшево» описывать события, которые мне особенно дороги.

(«Дневник»)1

Как только чуть свечерело, я вышел из дома. Страшная тишина стоит обычно в первые майские дни. Верхушки деревьев качаются в вышине, сосед колет дрова, слышен фон лягушек от речки за садом – всё это перекрывают выходки соловьёв… Но всё это как будто происходит в вакууме – воздух прозрачен, свеж, неподвижен и давит на уши и глаза. Душно, тепло, пахнет цветением и травой, и в то же время чувствуется прохлада, как от речки, холодная влажность земли, которая согрелась и зазеленилась только сверху, а внутри у неё лёд и лёд…

«Одуванчики и небольшие лопухи – ещё с апреля, а как приятно, потому что они первые, – думал я, стоя на коленках на этих растениях и разгребая в земле крышку небольшого погребка-тайника. – Я знаю их двойной запах наизусть. Даже вкус – они горькие. Да я занюхивал ими! А Яха-то и закусывал одуванами! А сколько раз приходилось валяться именно в них!» – я достал десятилитровую алюминиевую флягу с самодельным яблочным вином (которое простояло зиму на потолке, т. е. чердаке, а теперь с месяц уж стоит в земле), а также банку от кофе и стаканчик.

Стало совсем сумрачно, я закурил, сел на бочку. Трудно переносить эту погоду, это затишье. Как будто всё вымерло. Исчез весь воздух, и всё вымерло. Даже дым распространяется не так, как обычно, а своё дыхание слишком слышно. Запах весны – это споры деревьев и цветов, их половые гормоны, летающие везде. Одиночество невыносимо. Хочется (необходимо) вцепиться в чью-то руку, в чьё-то брюхо, схватить, сжать, укусить – получить ответный удар, толчок, крик – но чтобы было что-нибудь живое, чтоб доказать, что я есть и всё есть здесь и сейчас. Нет, это не субъективизм, не солипсизм, мол, мир – это и есть я или я есть, а мира нет, это другое. Лев Толстой, говорят, оглядывался вдруг назад, боясь увидеть там пустоту, обман. Я боюсь глянуть вдруг в себя и увидеть пустоту, что всё вот есть и я вроде бы есть, когда не осознаю себя, делаю что-то, мыслю себя как что-то, а вдруг остановлюсь или утром проснусь… Я думаю, как мне думать про себя…

Я, оказывается, уже стоял на ногах, даже ходил туда-сюда, жестикулировал и искурил уже две сигареты. Из-за куста вишни торчал Яха, вернее, светилась его папироска.