Первое второе пришествие. Вещий сон

— Жил. Нам тоже в подробностях неведомо, как и с кем жил Иисус Христос до тридцати лет, хотя с малолетства мудр был. Но с тридцати — совсем другое дело. С тридцати! Вот тебе и еще намек!

— А как насчет головы? — скакнула мысль Петра.

— Какой головы?

— Иоанну-то голову отрезали. Не боишься?

— Чему быть, тому не миновать. Даже рад буду, если это твоему делу послужит.

— Нет, Иван Захарович, как хочешь, а ты псих. Я тебя сдам.

Иван Захарович ничего не ответил.

Петруша теребил в руках книгу. Листал страницы.

— Вот, например, — нашел он. — Смотри. «Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал». Можно ли нормальному человеку сорок дней не пить, не есть?

— Нормальному — нельзя. А ты — пробовал?

— Без еды и питья?

— Почему ж. Без еды — это да, а без питья никто столько не проживет, — сказал Иван Захарович, знающий это из всеобъемлющей газеты «Гудок»; впрочем, это и Петр знал еще из школьных знаний. — Иисус росу пил. Воду из ручейков. Так я полагаю.

— В пустыне-то?

— Пустыня, — объяснил Иван Захарович, — сиречь пустынное место, а не Каракумы какие-нибудь.

— Не смогу! — отрезал Петр.

— Девка скажет не могу, дожит ногу на ногу, а миленочек-нахал взял и в глотку запихал, — возразил Иван Захарович народной частушкой. — Не пробовал — не говори! — сказал он уже всерьез.

— И не буду!.. Если только в порядке эксперимента. Просто так. Люди вон Берингов пролив переплывают зимой, на Эверест лезут, а я вот захочу — и сорок дней жрать ничего не буду!

— Не выдержишь, — подначивал Иван Захарович. И Петр видел эту явную подначку, но все же завелся — такой уж характер.

— Спорим?

— Кто спорит, тот дерьма не стоит!

— Завтра же отпуск возьму да отгулы, как раз на сорок дней наберется. Только где пустыню взять? Чтоб людей не было?

— Найдем! — успокоил его Иван Захарович.

— Ты что, со мной пойдешь? Для проверки, что ли?

— Зачем? Чтобы морально поддержать. Хочешь, иди один. Я тебе верю. Да и могу ли я не верить Господу своему Иисусу Христу?! — прорвалось вдруг у Ивана Захаровича с надрывом.

Петр смутился, отвернулся. — Ладно, — сказал он. — Вдвоем веселее. Книжек только взять и карты, а то со скуки сдохнешь.

5

Они пошли искать пустыню.

Мало ли в России пустынных пространств? Стоит только сойти с дороги и пойти наугад полями и перелесками, о которых стихи в учебнике «Родная речь», — и за целый день можешь не встретить ни одного человека, поневоле задумаешься: кто ж эти стихи-то написал?

Иван Захарович и Петр так и сделали: свернули с дороги и пошли наугад. Место им было нужно такое, чтобы лесок (соорудить шалаш от непогоды) и вода поблизости: ручеек или чистая речка. А лучше всего — родник, потому что чистых ручейков и речек не осталось уже.

Они шли весь день. Вот лесок и родничок струится, но рядом село, значит, уже не пустыня.

А вот, куда ни глянь, — ни сел, ни машин проезжих, ни людей прохожих, и лесок есть, — но нет родника.

Запас воды у них с собой был, поэтому они расположились на ночлег, так и не отыскав подходящего места, расположились в березничке на сухом пригорке.

Попили воды.

Говорить от усталости не хотелось.

Иван Захарович поглядывал на хмурое лицо Петра.

— Чего смотришь? — не выдержал Петр.

— Я ничего. Хорошо, что ватнички прихватили. Ночи холодные в августе.

Ночь, однако, оказалась теплой, безветренной. Зато одолевали комары. Иван Захарович то ли не чувствительным был, то ли пожилое его тело сильно уморилось: спал. А Петр ворочался, прятал под себя голые руки, засовывал голову в воротник, но проклятые комары доставали, жиляли в руки, в шею и самое голову сквозь волосы.

Дурак я и характер у меня дурацкий, думалось Петру. Это все упрямство мое бестолковое.

Петр был упрям, правда. Еще в школе, учась легко, но довольно лениво, влюбился он в молоденькую учительницу литературы. Учительница, прибывшая в Полынск отбывать обязательный срок после университета, не скрывала, что обязательно уедет, на учеников смотрела с гадливостью. Петр этого не заметил, она нравилась ему как женщина, и он написал ей письмо в стихах наподобие Евгения Онегина.

Я вас увидел, и сейчас же В душе моей любовь зажглась. Но понимаю, что нельзя же, Чтоб ваша враз отозвалась. Мы с вами возрастом различны, К тому же вы так симпатичны, Что я не в силах вам сказать, Как я желаю вас обнять. Но я гляжу, как ненормальный, На ваших прелесть дивных ног, Которых Пушкин если б мог Увидеть, он бы моментально За вас бы замуж поспешил. Не Пушкин я — но вас любил!

(Тут надо бы «люблю» — но проклятая рифма!)

Учительница оставила его после уроков и долго, с усмешками издевалась — нет, не над любовью Петра, а над стихотворением, квалифицированно и с увлечением, не наблюдавшимся в ней во время уроков, разбирая его со всех сторон.

— Пушкина не знает, а туда же, под «Евгения Онегина» строчит! — сказала она.

— Не знаю? «Евгения — того же — Онегина» — наизусть! — сказал Петр.

— Ври дальше.

— Я сказал!

— Ну, давай. С самого начала.

— Сейчас некогда. Мать огород прополоть велела. На следующем уроке.

Следующий урок был через пятницу, субботу, воскресенье и понедельник — во вторник.

Оставалось, то есть, четыре дня. Четверо суток.

Петр засел за книгу. Сперва он сам не верил в успех. Только прочитать «Онегина» вслух занимало несколько часов, а надо — выучить. Но он долбил, долбил — без отдыха и сна, только пил крепкий чай.

Во вторник утром он стучал в дом бабушки Ибунюшки, где квартировала учительница.

Та еще спала — и удивилась. Она была одна; Ибунюшка, выгнав в стадо корову, отправилась спозаранку в лес собирать росные травы.

Учительница ни за что не хотела слушать чтение Петра.

— Вы мне не верили. А я знаю. Проверьте, — упрямо твердил Петр.

— Теперь верю.

— Нет, вы слушайте!

Она одевалась за перегородкой, а он читал. Она пила чай с пряниками и медом, а он читал. Она собралась идти, но Петр, не прекращая чтения, встал у порога.

— Хватит! — закричала учительница.

— Нет, — сказал Петр. — Пока не кончу, не уйдешь.

Она взглянула в его глаза — и села.

Петр читал сперва торопливо, взахлеб, но к середине разошелся, стал читать уже с выражением. Учительница, вместо того чтобы радоваться, изнемогала. То мягко скажет: «Ну ладно, Петя…» То строго: «Вот что, Салабонов!..» Петр, не давая ей продолжить, возвышая голос до крика, читал и читал.

И вот учительница закатила глаза и стала сползать со стула.

Петр подхватил ее, уложил на постель. Сбрызнул водой.

— Директору… пожа… — прошептала учительница — и обиженно задрожали ее девчоночьи потрескавшиеся на полынских ветрах губы.

Петр не удержался и поцеловал ее.

Через неделю учительница срочно уехала по каким-то семейным, говорили, обстоятельствам. И не вернулась.

И это только один случай, а можно еще вспомнить, как Петр на спор пообещал спрыгнуть с десятиметрового обрыва в мелководную речку Мочу (ударение на первом слоге) — и спрыгнул, рассчитав, что нужно упасть не головой или ногами — тут же стукнешься о дно, а плашмя, и упал плашмя, и так отшиб лицо, грудь и все прочее спереди, что кожа долго была красной, будто после ожога. Можно вспомнить, как он — на спор же, на ящик пива — взялся у клуба перетягивать веревку против семи крепких парней. Парни — в сумерках было дело — привязали веревку к столбу, да и не веревку, а целый канат, стали тянуть — стал тянуть и Петр, стали рвать — стал рвать и Петр. И у них — мертво, и у него — мертво. Наконец он озлился и так дернул, что столб заскрипел, он в горячке не понял, дернул еще раз, еще — и столб повалился, едва парни успели разбежаться.

Ну, и так далее.

Но все это имело какую-то цель, а ради чего он будет голодать сорок дней, Петр не осознал. Вроде на спор, а вроде и нет; с Иваном Захаровичем хоть и спорили, да ни на что не поспорили. Что ж, просто так? Выходит, просто так. Но — слово дадено, нужно держать.

Есть наутро хотелось невыносимо.

Иван Захарович бодрился, ползал потраве, слизывал капельки росы и через час уверял, что вполне напился и обойдется без воды, прихваченной из дома на первое время.

— Мне больше достанется, — сказал Петр и допил воду.

Теперь, хочешь не хочешь, надо искать родник.

Они проплутали весь день и уже под вечер наткнулись на ложбинку возле полузаросшей полевой дороги, где родник, вытекая, образовывал болотце, дальше низиной простирались заросли кустарника. Место сыроватое, но из кустарника зато можно соорудить кое-какой шалаш. Впрочем, оставили это на завтра, улеглись спать.

В эту ночь Петр уже не обращал внимания на комаров, спал беспробудно.

Голод утром уже не показался нестерпимым.

Они стали строить шалаш, и построили, и сели в тени отдыхать.

Но вот отдыхать Петруша устал, читать не хотелось, тем более что Иван Захарович не позволил ему взять никаких книг, кроме Библии, да Петр и сам рассудил не обременяться лишней тяжестью. А картишки все ж прихватили.

— Сметнем в очко? — предложил он Ивану Захаровичу.

Иван Захарович сначала вознамерился взять и порвать карты, но подумал, что игра ведь будет не на деньги, на интерес, не грешная. Только не в очко: воровская игра. В дурачка, милое дело, забава чистых душой старушек.

Семнадцать раз подряд обыграл Петр Ивана Захаровича, поскольку, благодаря своей памяти, всегда знал, какие карты вышли из игры, а какие остались.

— Видишь, — сказал Иван Захарович, — какие у тебя способности! Это тоже неспроста.

— Да иди ты, — ответил, скучая, Петруша.

— Нехорошо, — сказал Иван Захарович. — Ты должен свои грубости забыть. Тебе перед народом выступать предстоит. Проповедовать.

— Ага, разбежался! Не смеши ты меня, Христа ради! Ну, научусь я говорить. А дикция?

— То есть?

— Дикция! У меня же «рррэ» — слышишь? — с картавинкой!

Иван Захарович удивился.

— Не замечал, — сказал он.

— А ты заметь! Ехал грека через реку, видит грека — в реке рак! — прокричал Петр. «Р» было у него не то что картавым, а, как сказал бы Петр, если б знал это слово, — грассирующим.

— Да, — задумался Иван Захарович. — Значит, еще один знак. Еще один знак Господь тебе дал, — чтобы ты речью своей отличался от прочих других! Среди евреев картавых много, а Иисус ведь еврей по человеческому происхождению. Значит, в некотором роде, по особенности речи, ты, можно сказать, тоже в некоторой степени еврей. А?

Петр на это только руками в изумлении развел. Посмотрел потом на небо, поковырял ногой землю и заявил, глядя прямо в глаза Ивану Захаровичу:

— Жрать хочу! Не Христос я! Не могу терпеть. Хочу жрать, ясно? Иду домой. Как раздолбаю десяток яичков, как зажарю на сковородочке, как замолочу!

— Яичницы я тебе, конечно, предложить не могу, — опустил глаза Иван Захарович, словно ему было чего-то совестно. — А вот… — И неведомо откуда достал кусок ржаного хлеба. Хлеб был в тряпице и не зачерствел еще. — На, — сказал Иван Захарович и протянул Петруше, так и не поднимая головы; чувствовалось, как все его существо напряглось и насторожилось.

Петруша все понял.

— Искушаешь, значит?

— Искушаю, — шепотом сказал Иван Захарович.

— А кто тебе такое право дал? Ты дьявол, что ли, так твою так? Или заместитель его? Не много ли на себя берешь?