Каждая минута жизни

И тем не менее промолчать уже не мог. Эти бесконечные разговоры о его «наивности» порядком ему надоели. А тем более — сегодня. Вот и на шоссе его встретили как раз «ненаивные», «непростачки». Эти-то своего не упустят, поскольку имеют железную хватку. Он как-то подсознательно почувствовал в Валином отношении к нему нечто похожее на цинизм Кольки Пшеничного. Ну, пусть не в такой оголенной форме, не столь откровенно. Но, в сущности, все сводилось к тому, что дураков надо учить. От дураков людям одни хлопоты. Не понимаешь человеческих слов — получай фары в глаза, колеса в бок, велосипед в кусты…

Валя словно сжалась от его слов. Только сигарета вспыхивала угрожающим красным огоньком. Слышно было, как при затяжках она слегка потрескивает.

— Звонил твой начальник Кушнир, — сказала вдруг с вызовом. — Отца ждет… Зол он на тебя. Большую бочку катит.

— Это Кушнир-то?.. Возможно, — ответил Максим, успокаиваясь.

— Ты бы поубавил прыти, — произнесла Валя с нескрываемой язвительностью. — Папа говорит, ты там всех против себя настроил, весь цех.

— Не думаю, что он прав.

— Но тебя же ненавидят рабочие.

— Колька Пшеничный с дружками — еще не все рабочие. Да и вовсе они не рабочие, как я понимаю. Ловкачи, ворюги, по которым давно скучает тюрьма. — Он замолчал, и ему показалось, что он слышит стук своего сердца, напористый, болезненный. Даже дыхание перехватило, когда он снова представил перед собой не огонек Валиной сигареты, а огни несущегося ему навстречу автомобиля. — Я должен тебе сказать, что у нас в цеху происходит нечто непонятное, нехорошее. И боюсь, что твой отец имеет к этому отношение.

— Вот как!.. — одним дыханием отсекла его слова Валентина. И сразу же ответила резко: — Отец просто умеет жить с людьми.

— О да! Вон сколько кирпича ему приволокли эти «люди». Целую гору!

— Она тебе что, мешает?.. Можешь не смотреть на нее.

— Боюсь, как бы к ней не присмотрелись товарищи из ОБХСС.

— А ты напиши им.

— Грамотных и без меня хватает.

— Но и ты, говорят, тоже стал грамотным. Подкапываешься не только под своего начальника, но и под моего отца. Может, наш дом отдать государству? — Ее голос задрожал. — Герой! К нашей беде только этого не хватает!

Она была близка к истерике. Максим быстро поднялся.

— Валя, давай думать сейчас о Светочке, — произнес он как можно сдержаннее. Она не ответила. — А этот кирпич…

— Да ну тебя… с твоим кирпичом! — вяло отмахнулась Валя.

И Максим понял, что кирпич ей совершенно безразличен и все ей безразлично. Тут уж никакие слова не помогут, никакие уговоры и утешения.

Когда он вышел во двор, небесный свод, словно отражая в себе мириады городских огней, всколыхнулся, поплыл, стал растекаться туманом. И Максиму снова стало горько и одиноко. Безбрежный ночной город окружал его сонной тишиной, потом с Днепра донесся гудок парохода, а он стоял опустошенный, угрюмый, ко всему безразличный, и, казалось, нет в мире живой души, которая могла бы откликнуться на его боль.

Он устал. Устал до последнего предела. Но это была усталость, когда тело требует не разрядки, а дополнительного напряжения, немедленного действия, когда человек, превозмогая накатившее бессилие, четко, осознанно стремится к действию.

Оставаться в доме он не мог. Он словно почувствовал себя выброшенным в безвоздушное пространство, в какую-то бездну. Ни стен, ни дна… И тогда он ощутил в себе новый прилив сил. И понял: опора есть. Твердая, успокаивающая, дающая веру. Это были его завод, его цех.

Сегодня ребята из комсомольско-молодежной бригады остались на третью смену, ночную. Токари Яниса Звайзгне. И он, Заремба, их производственный начальник, ничего до сих пор для них не добившийся, но столько им наобещавший, должен быть с ними. «Если им трудно, — подумал Заремба, — то за это несу ответственность в первую очередь я. Да, я…»

Когда он переступил порог своего тридцатого цеха, вся линия «Т-20» (легких токарных «универсалов») работала на полную мощность. Юноши в черных куртках, девушки в красных косынках склонились над резцами. Максим знал, что ночные смены действуют на молодых токарей изнуряюще, что это, по-существу, глупость, результат головотяпства плановиков, технологов, главного производственного отдела. И, конечно, его, Максима Зарембы, вина, ибо все несуразности в работе верхних эшелонов руководства в конечном счете реализовались через него. Взять хотя бы станки. У молодежной бригады станки далеко не первогодки. Многие ждут капитального ремонта. А с ремонтом туго. Три слесаря-ремонтника не успевают вытягивать возложенную на них нагрузку. Он знал, что всем опостылела работа на «универсалах», что молодежь загорелась идеей перехода на электронику. Давай ЧПУ, давай программирование! Все это он знал. И все же… Когда днем позвонили из производственного и попросили сделать новую «аварийку» (срочнейший заказ для спасения простаивающего сборочного цеха), Заремба, посоветовавшись с начальником цеха Анатолием Петровичем Кушниром и получив от него снисходительное и явно ему самому приятное «добро» (вот мы какие, дескать, спасаем весь завод, недаром поэтому ходим «под знаменами»), оставил на третью смену всю молодежную бригаду Яниса Звайзгне. И вот они стоят, и видно, как они напряжены, как нелегко им держаться за ручки суппорта, подгонять резцы к вертящимся заготовкам, глядеть на взвивающуюся фиолетово-синюю стружку и точить, точить, точить… Гул моторов, жужжание резцов, редкие голоса, удары железа… «Дорогие вы мои! Спать бы вам сейчас или с любимыми гулять у Днепра, любуясь звездами, а вы гробите здесь свое здоровье…»

Увидев Зарембу, токари не удивились. Обычное дело, на ночных сменах он часто бывает.

Подошел старый мастер Скарга. Был он тут сменщиком, любил почему-то мурлыкать по ночам, особенно с юнцами, которым почаще надо мозги вправлять, но еще чаще «в сердечко постучать, в самую его глубинушку». Добрый, милый старик, хотя внешне выглядел суровым запорожцем: носил длинные усы, а на переносице строгая складка.

— Норму сегодня дадут, Петрович, — кивнул Скарга в сторону девчат и хлопцев. — А на большее не рассчитывай. Переутомлять не разрешу. Они и так уже того и гляди дремать начнут, бедняги.

Одна из девушек быстро подняла голову, в уголках ее черных глаз мелькнула усмешка.

— Так уж и бедняги! — с легким задором отозвалась она в ответ на жалостливую тираду старого мастера. — Другое обидно, Максим Петрович! Зрение теряем из-за наших плановиков-ротозеев. — Ее пальцы ловко орудовали у станка, откручивали патрон, вставляли новую заготовку, зажимали ее ключом. Палец на красную кнопку, мотор взревел, и суппорт с резцом стал плавно наплывать на вертящийся металлический стержень. — Мы ведь для плановиков и технологов как пожарная команда. Вот и с заготовками — то густо, то пусто. — Она присмотрелась повнимательнее к потоку эмульсии, стекающему неровной струйкой на упрямый резец, и немного расслабилась. — Да и станочки наши такие, что давно пора их в музей. А еще лучше — на свалку.

И снова на Зарембу глянули умные, слегка насмешливые глаза. Он подошел к девушке, нагнулся для чего-то над ее станком. Вроде бы и не надо было, но вот потянуло. Показалось ему или нет — кончик ее красной косынки слегка коснулся его лица, и он отпрянул. Даже жаром обдало.

Что он мог ответить ей? Тамара Кравчук всегда отличалась сдержанностью, не любила встревать в споры с начальством, была сговорчивой, послушной, молчаливой.

У нее были смолянисто-темные волосы, аккуратно убранные под косынку. Почему-то стало жаль этих волос, этой худенькой спины с выступающими лопатками. Да, если уж Тамара подпускает шпильки, совсем плохо дело.

Заремба не раз ругался в производственном отделе завода. Там соглашались, там хорошо понимали, что Заремба прав. Однако положение не менялось. Валили главным образом на смежников: им хоть кол на голове теши, нет для них договорной дисциплины, нет совести и все тут. Присылают, например, отливки к самому концу квартала и считают, что по своему графику они план выполняют. А как быть цеху с этими запоздалыми отливками, их, разумеется, не волнует. Сколько раз цеховые ребята возмущались по этому поводу, на собраниях размахивали руками. Но пока все впустую. Тамара, видно, тоже понимала это и покорно соглашалась с новыми «аварийками», оставалась на ночные смены.

Заремба испытывал к ней смешанные чувства: то ли симпатию, то ли непонятную досаду. Знал, что она хорошая девушка с несложившейся личной жизнью, очень одинокая, очень замкнутая и… — тут он терялся от внутренней догадки! — словно чего-то ожидавшая от него, Максима. А что она могла ждать?.. Непонятно. Да и не следовало докапываться, не нужно было, чтобы все становилось понятным… Говорит-то она, конечно, дело: ночные смены, неразбериха в планировании, ненадежные смежники, устаревшие станки — все это давно никуда не годится. А они работают. Так приучены с детства. В сельских семьях, откуда большинство сегодняшних заводских девчат, не принято капризничать. Послали тебя родители в город искать новую дорогу в жизни — ищи ее честным трудом, послушанием, скромностью, за место в общежитии, за возможность в будущем получить городскую прописку, за право гордиться принадлежностью к рабочему классу, гордиться своим цехом.

Ох уж этот цех! «Тридцатка», как его называли в обиходе. До загранкомандировки Заремба уже был в нем старшим мастером. До всего дошел своим умом, смекалкой, своими руками. Начинал простым учеником токаря, а теперь имеет шесть специальностей, и в каждой — высокий разряд. К какому станку ни поставь, он и сейчас может классную работу показать. За это и Максима уважали, и сам он себя уважал. А еще он вечерами учился в Политехническом. Когда его назначили старшим мастером токарной линии, стал он начальством, но сам, в глубине души, все равно считал себя рабочим и гордился этим званием. И был уверен, что много сделал для родного цеха.

В день отъезда, точнее, вылета за границу провожала его бригада токарей-комсомольцев, особенно близких ему. Были веселые напутствия, всякие разные намеки. Бригадир, светловолосый застенчивый латыш Янис Звайзгне, помнится, даже довольно двусмысленно пошутил: «Смотрите, мол, Максим Петрович, не влюбитесь в тамошних креолок. Говорят, сжигают одним взглядом». А ведь и действительно, чуть не сгорел. Два раза гостиница, в которой жили советские специалисты, взлетала в воздух. Хорошо еще, что в дневное время, когда все находились на стройке. Были и нападения бандитов, и тот ночной бой, и пожар на строительстве шинного завода. А в последнюю минуту перед вылетом на Родину вдруг записка в кармане: «Ваш самолет заминирован. Желаем счастливого пути. Надеемся, что больше не возвратитесь…» Долго их держали в аэропорту, пока собака, специально для того натренированная, обнюхивала багаж и все отсеки самолета.

Вернувшись домой, увидел, что на его токарной линии полнейшая неразбериха. Цех вроде бы гремел, ходил под знаменами. Колю Пшеничного уже дважды снимали для телевидения, а Сансанычу, старому токарю Трошину, была даже вручена личная премия от министра за приспособление для скоростного накручивания пружин. Но зато у девчат из бригады Яниса заработки упали до восьмидесяти рублей. Когда Максим был старшим мастером, такого не случалось. Любой ценой старался он вытянуть им зарплату, допоздна сидел с нормировщиками, ссорился с Галиной из планово-распределительного бюро, с начальником бюро организации труда. Но почему же без него все сразу пошло под откос? Девчата жаловались, что уйдут на другой завод. «Жаль, конечно, родной цех, а что поделаешь? Мы — женщины, нам лишняя десятка вон как дорога. Все рассчитываем, на всем экономим…»

Вот тогда и пошел Заремба к директору Федору Яковлевичу Костыре.

Кабинет огромный, пока дойдешь до кожаного кресла, ноги подкосятся. Костыря стоял мрачный, читал какую-то бумагу, и мясистые губы его при этом кривились. Видно было, что не до рядового мастера ему сейчас. Руку едва ткнул, не глядя. Но, услышав, о чем речь, переменился в лице.

— И ты, значит, бежишь с завода?! Ну и катись. Не держим. Нам к текучке не привыкать. А меня не запугивай. И горькими глазами своих девчат не жми на мое сердце. Я, брат, всю войну в окопах просидел, до сих пор осколки в ногах ношу. Хочешь покажу?

Заремба словно нахохлился, чувствовал, как разгорается в нем злость. Ведь действительно, хорошо воевал человек, и сейчас тянет на себе огромнейший завод, больше всех отвечает. Но нельзя же так!.. Хотел уже бросить на стол свое заявление, даже за авторучкой потянулся в карман пиджака. Но тут в кабинет вошел секретарь парткома Иван Фотиевич Сиволап, высокий, худощавый, с глубокими залысинами на лбу. Узнав, с чем явился Заремба, указал ему на кресло возле приставного столика.

— Я так полагаю, Федор Яковлевич, — заговорил довольно строгим тоном Сиволап, обращаясь к директору, — что нам терять своих воспитанников нет никакого резона. Тем более, что вы сами знаете, как обстоят дела в тридцатом.

— А как? — вскипел директор, считавший «тридцатку» своим детищем. — Что вы мне голову морочите? Прекрасно работают люди, самоотверженно, всех нас выручают. Такое производство, как наше, полностью обеспечить метизами — это что, мало? Мы за их спиной ни к кому на поклон не ходим. А вот к нам ходят… Да только шиш получат! Те, которые в тридцатом по-настоящему работают, — герои. А вот которые жаловаться бегают, и сами работать не хотят и не умеют…

— Постой, Федор Яковлевич, не горячись, — примирительно заговорил Сиволап. — Ты вот считаешь их героями, а у парткома, как тебе известно, мнение несколько иное. И не такое радужное. И мы их серьезно критиковать собираемся. За показуху, за брак, за низкую дисциплину труда. Не хочу тебя расстраивать, но, думаю, там и серьезными приписками пахнет. На Кушнира кое-какие весьма неприятные сигналы поступают.

— Брось, брось! — мрачно отмахнулся директор. — Знаем мы эти… сигналы. Чем толковей и деятельней работник, тем больше у него завистников. За Кушнира я — горой! Он видит наши общие нужды и всегда готов со своими ребятами на выручку делу. Сами же знамя ему вручали…

— Боюсь, напрасно… — вздохнул Сиволап. Он не хотел в присутствии Зарембы обострять спор. — Впрочем, это хорошо, Федор Яковлевич, что и ты своих воспитанников защищаешь. Вот давай и подумаем, как из твоей защиты и нашей критики доброе дело сделать… И для цеха и для всего завода. Ты помнишь, уже высказывалось мнение укрепить руководство в тридцатом. Как ты считаешь, может быть, нам назначить Максима Петровича замом к Кушниру? Пусть бы заправлял у него производственными делами, — Сиволап улыбнулся поощрительно. — Уж если он за океаном, под носом у американцев и их прихвостней-бандитов всяких, справился с заданием Родины, так тут ему сам бог велел дать задание посолиднее.

Сиволап знал, что Костыря, хотя и был человеком честолюбивым и весьма крутого нрава, но, в сущности, мужик он справедливый. Директор сперва скривился — дескать, без него решили! — однако, подумав, внимательно взглянул на Зарембу.

— Ну, а ты чего молчишь? Потянешь? Или все еще хочешь перекочевать в какую-нибудь тихую обитель?

Заремба почувствовал, что весы качнулись в его сторону. Поддержка Сиволапа была защитой не только лично для него. Созревала давно желанная идея, грандиозная мысль, такая, что и вымолвить боязно… Он замялся, сделал многозначительную паузу, явно давая понять, что намерен говорить и требовать по большому счету.

— Говори, говори, — подбодрил его Сиволап. — Только знай: ни новой квартиры для тебя, ни новых мест в общежитии не предвидится.

Заремба вздохнул, набрался мужества и сразу выложил все. Если ему доверяют производственную часть одного из сложнейших и, говоря откровенно, далеко не спокойного, не ровного, не стабилизировавшегося цеха, то он ставит одно условие.

— Да перестань ты нас запугивать! — рассердился Костыря, который, может, впервые почувствовал в этом неказистом с виду, сухощавом, словно перенесшем долгую болезнь, человеке внутреннюю упругость и силу.

Идея Зарембы, в общем-то, была проста: цех надо полностью реконструировать. Как говорится в решениях партии: добиваясь его технического переоснащения.

— Ну, ну, — поощрительно улыбнулся Сиволап, почувствовав в молодом инженере своего будущего помощника в деле, которое для всех заводчан представлялось огромной, желанной, вполне осмысленной, но весьма трудной в плане практического осуществления задачей. — И как же ты конкретно мыслишь себе все это на нашем заводе? Только прошу тебя: говори предметно, без общих благих пожеланий.

— А вот так и мыслю, — слегка развел руками Заремба, — чтобы, значит, не усовершенствовать старую технологию, не заниматься частичной механизацией и модернизацией в цехе, а переходить к принципиально новым технологическим схемам, к технике, так сказать, нового поколения.

Директор недовольно наморщил лоб.

— Тебе мой комиссар говорит: без общих фраз, а ты, братец, в открытые ворота… Поучаешь нас азам политграмоты. Или думаешь, что мы газет не читаем, не имеем представления о последних решениях ЦК по ускорению научно-технического прогресса?

Заремба стушевался. Он смотрел на директора и видел усталого, очень занятого и поэтому раздраженного его поучениями человека. У Костыри действительно часто открывались фронтовые раны на обеих ногах, это было многим известно. Дома его, возможно, ждут жена, дети, друзья, он тоже хочет сесть в свое любимое кресло или примоститься где-нибудь на кухне возле белого столика и смотреть телевизор. А тут его еще ждет бесчисленное количество бумаг, телефонных звонков, проблем, решений. И то, что он был раздражен, лишний раз выдавало в нем обыкновенного живого человека. А раз так, нужно сказать ему простыми словами, совсем домашними словами.

— Видите ли, Федор Яковлевич, мы недавно обследовали наших девушек-токарей в амбулатории, и у них почти у всех очень низкий гемоглобин. И давление ниже нормы…

— Насчет калорийности это ты к нему, — кивнул директор в сторону Сиволапа. — Я на свою зарплату весь завод не прокормлю.

— Да я не о том, Федор Яковлевич… Питаются они хорошо. И столовая у нас отличная. А вот простаивать ночные смены на цементном полу да работать на нашей, простите, технике… такого бы не хотелось.

— Ты, Максим Петрович, давай конкретнее, — вмешался Сиволап, показывая своей слегка загадочной улыбкой, что он уже догадывается, куда клонит Заремба.

— Наш цех завален железной рухлядью. На двести пятьдесят рабочих мы имеем триста производственных единиц. Им давно место в утиле. А вместо них мы хотим поставить автоматику.

— Станки с ЧПУ? — переспросил Сиволап.

— Так точно, — по-военному отчеканил Заремба. — Станки с числовым программным управлением. — Он смущенно опустил глаза. — Тогда бы девичьи руки сохранили больше тепла для другого дела… простите, для других занятий… Все-таки они ж — будущие матери.

Ну вот, теперь вопрос представился во всей своей реальности. Рухлядь? Да. Убрать? Бесспорно. Кто против?.. Миллионы отпускаются на это. В горкоме партии только и разговор: что сделали, к чему идете? Да, электроника, электроника… Лицо директора было задумчивым и озабоченным. До сих пор он, правда, больше увлекался расширением цеховых площадей. Восемь новых цехов Федора Костыри гремели во всех отчетах министерства. Светлые помещения. Высокие своды. Между цехами — аллеи, аллеи, а вдоль аллей — тополя. И над главными воротами — грандиозная арка… Костыря умел поражать посетителей размахом, мощью, блеском. «Меня еще вспомнят потомки, — подумывал он. — Мой завод станет моим памятником».

Но, оказалось, он ошибался. Миллионные капиталы ложились пока мертвым грузом в стены, в фундаменты, фондоотдачи от них практически еще не было. Возможно, он слишком увлекся… Да, чересчур много цемента, новых арок… А теперь вот этот тщедушный инженерик выкладывает прямо и просто: «Выбросить рухлядь… Станки с ЧПУ… Пожалеть руки девчат…»

Но Костыря еще не сдавался. В нем жила практическая жилка делового человека старой закалки. Он слишком хорошо знал свой завод и его людей, чтобы обманываться относительно главного: как этот крутой поворот пройдет через человеческие души. Тысячи людей десятилетия жили в одном мире представлений, а тут — на тебе: переучивайся! Ищи резервы! Уступай дорогу более смелым, дерзким, смекалистым…

Поэтому он спросил прямо: готов ли цех психологически к новой технике? Каков настрой трудового коллектива на перемены? Как на это посмотрят старые, опытные мастера? Те, кому уже недалеко до пенсии. Например, умелец Трошин, гордость и слава тридцатого цеха? Ведь молодежи в цехе не так уж много.

— Сумею убедить, — не совсем уверенно выдавил из себя Заремба.

— Как раз ты-то и не сумеешь! — отрубил директор. — Я лучше тебя знаю, как он настроен. И вообще, о чем думают и как к тебе относятся старики. Трошин тебе своих пружинок никогда не простит, — Костыря посмотрел на Зарембу со снисходительным сожалением.

— Думаю, дело давнее. Может, уже простил. — И снова в голосе Зарембы прорвалось колебание.

Говоря «думаю», он, пожалуй, не только не сомневался, он твердо знал, что дед ему ничего не простил. И не простит. Это была вражда, очень скрытная, подспудная, неугасающая.

Как-то, вскоре после возвращения из-за границы, выступая на общем собрании, Заремба — снова старший мастер токарной линии — вроде бы шутливо, а на самом деле довольно резковато прошелся по адресу Трошина, старейшины токарного клана. «Наш Сансаныч человек пожилой, может быть, поэтому он живет по законам капиталистической конкуренции». Заремба имел в виду то приспособление, которое в свое время придумал старый токарь, за что, собственно, и получил благодарность министра. Казалось бы, надо радоваться, однако старик сделал это приспособление предметом личного бизнеса. Крутил себе пружинки не глядя, план перевыполнял и как будто не собирался делать свое изобретение достоянием других.

Трошин взорвался. Норов у него в последнее время начал заметно портиться. Жена болела и, похоже, неизлечимо. А отсюда — авоськи, молоко, очереди за мясом, варка борщей, беготня по больницам, всякие анализы. Тут его и подцепила черноглазая, напористая начальница планово-распределительного бюро цеха Галя Перебийнос. Завязалась довольно теплая дружба, и цех сразу почувствовал ее весьма неприятные для себя результаты: «теневой кабинет» Сансаныч — Галина, имея определенное влияние на ход цеховых дел, особенно когда речь шла о трудных заказах, выгодных партиях, закрытии нарядов и прочем, упрямо напоминал о своем существовании.

С того самого собрания, подогреваемый пылкой и, видать, честолюбивой Галиной, стал Трошин проявлять откровенное недовольство Зарембой. Перестал здороваться со старшим мастером, по цеху поползли всякие сплетни. И все это вылилось в безобразную сцену возле пивного ларька. Трошин пил пиво, мимо проходил Заремба и, решив как-то уладить отношения, сделать первым шаг навстречу старику, взял и себе кружку. «Разрешите к вашему обществу присоединиться?» — кивнул он мрачному Сансанычу. Тот не ответил. Кто-то из работяг подтолкнул Сансаныча в бок: улыбнись, мол, мастеру. И тут Трошина словно прорвало. Округлив глаза, он ухватил Зарембу за отвороты пиджака, притянул к себе и процедил прямо в лицо: «Этому тебя учил мой друг Скарга?.. На старую гвардию руку поднимаешь? Жалко тебе, что я лишнюю десятку заработал? Нормы хочешь поднять, паразит ты, вот кто!» Заремба отбросил от себя дедовы руки. «Слишком я уважаю ваши руки, Трошин, — сказал он, с трудом сдерживая себя, чтобы не ответить грубостью. — И мне бы не хотелось, чтобы эти золотые руки были у государства нахлебниками. Пора кончать работать по старинке. Поставим новую технику — с чем останетесь?» Дед стукнул кружкой по прилавку. «Золото, да не твое! А на эту технику я плевал с высокой колокольни…»

Сколько уже времени минуло с тех пор, когда состоялась беседа в кабинете директора и произошло новое назначение Зарембы. О реконструкции словно забыли, будто и не было о ней никакого разговора. По-прежнему не утихают авралы, ночные смены. Зато Трошин и его приятели частенько поговаривают: не надо, мол, спешить, торопливость известно где нужна бывает, и уж во всяком случае никакой пользы от нее для рабочего человека нет. А вся эта электроника, как молот, раз врежет, и заплачут наши трудовые денежки. Переучиваться поздно, да и нужды нет никакой, а рабочие руки — они всегда в цене. Никаких реконструкций, работали на «универсалах», так на них и останемся.

Заремба слушал эти разговоры, и возразить ему было нечего, потому что дальше планов и прожектов дела не двигались. Костыря, знать, забыл или не хотел возвращаться к мысли о коренной реконструкции тридцатого цеха. Впрочем, возможно, у него были и другие, более важные дела: ведь целый завод на плечах — люди, планы, премии. А Зарембу, совершенно неожиданно для него, избрали председателем цеховой группы народного контроля. Начальник цеха Кушнир, похоже, был доволен таким назначением, сказал, что это очень хорошо для дела. Видимо, он полагал, что сочетание власти заместителя начальника цеха и руководителя ГНК в одном лице Максима Зарембы заставит того иначе взглянуть на цеховые проблемы, не лезть на рожон, быть гибким в решении производственных вопросов, понять, в конце концов, что один раз живем и надо давать жить другим. Он так и сказал Максиму, что рассчитывает на их полное взаимопонимание.

Вспомнились сейчас Зарембе и слова Сиволапа, когда разговор в кабинете директора закончился и Максим поднялся, чтобы уйти. «Знаю, трудно тебе будет, Максим Петрович, но кому ж, как не тебе и браться за трудные дела? Иди и, будь добр, не подведи нас».

Максим взглянул на склоненную к станку спину Тамары, вздохнул, словно от немого укора, и пошел вдоль токарной линии. Остановился у бездействующего станка. Чей это? Ах, ну да, Николая Пшеничного! Скарга же предупреждал, что тот не сможет явиться на ночную, у него вечером встреча с рационализаторами района. Встреча плановая, отменить нельзя. Из райкома звонили. Ну, к этому не привыкать: парень нарасхват. Интересно, что рассказали ему дружки об их встрече на шоссе? Они наверняка поняли, что Зарембу не запугать. Не таких видел.

Максим быстро прошел узким переходом в складское помещение. Вдоль стен тянулись высокие, как в архиве, стеллажи с ящиками. Здесь складировалась вся дневная продукция: болты, гайки, патрубки, втулки. Заремба начал выдвигать ящики, ощупывать еще теплые после обработки детали. Поднялся на стремянку.

— Ты что там ищешь? — спросил его мастер Скарга, подняв к нему сморщенное, в склеротических жилках лицо. — Может, я помогу?

— Вряд ли вы мне поможете, Иван Мусиевич, — ответил Заремба и вытянул еще одну кассету. — Сейчас все будет ясно.

Это была кассета, в которой хранились наиболее ценные детали — бронзовые втулки для электромоторов. Заремба знал, что эти втулки, или, как их называли, «вкладыши», очень хорошо подходили к автомашине «Жигули» последней модели. По договору цех вытачивал их и передавал централизованным порядком министерству автомобильного транспорта. Поговаривали, что за каждую такую деталь мастера-барышники сдирали с автолюбителей баснословные деньги.

Кассета была наполовину пуста. Кто-то поработал здесь основательно. Трудно ли вынести в кармане или через забор перекинуть «доброму дядюшке» с автостанции? А потом «Жигули» на ночных трассах… «Жигули» на базарных торжищах… «Жигули» возле ресторанов…

Заремба спустился по лесенке, глянул с болью на своего учителя.

— Вот так, Мусиевич, — покачал он головой. — Вы тут ночей не досыпаете, а кто-то на вас хороший бизнес делает.

— Ты о чем, сыночек? — заморгал усталыми глазами Скарга.

— Все о том же. Вкладыши воруют. Веселый у нас цех, Мусиевич. Ох и веселый! Только плясать почему-то не хочется…

Домой Максим вернулся в третьем часу ночи. Присел на кухне, открыл термос, налил себе горячего, еще с утра заваренного крепкого чая. Долго пил, бездумно глядя в пустой угол, и на него постепенно как бы наваливался весь сегодняшний день и вся эта суматошная гремучая ночь с «Жигулями», резцами, эмульсией, вкладышами…

Выключил свет и направился на веранду. Будить Валю не хотелось. Лег на твердый топчан, под голову — маленькую подушку-думочку. Большие окна открыты настежь, в них вливается ранний летний рассвет. Где-то далеко загудел теплоход. Еще раз, еще… Звуки были звонкие, гортанные, будто корабль совершал увеселительную прогулку по Днепру, и ему было досадно, что раскинувшийся по крутым холмам город спит с вызывающим безразличием…

Проснулся Максим от недовольного Валиного голоса. Было уже совсем светло. Дьявольщина, все на свете проспал! Но оказалось, шел только седьмой час.

Валя была в длинной ночной рубашке, волосы растрепаны, лицо со следами несмытой косметики.

— Тебя зовут к телефону! Этот твой неугомонный партийный секретарь. Господи, нигде покою нет!..

Действительно, звонил Сиволап. Поинтересовался, как прошла ночная смена, удалось ли добить «аварийные»? Как чувствуют себя ребята?

— Как после всякой ночной… Задание сделали, но…

— А ты как, в форме? — перебил Сиволап.

— Я вас слушаю, Иван Фотиевич, — пытаясь скрыть раздражение, резковато ответил Максим.

— Хорошо… — Сиволап помедлил, как бы поняв неуместность своего бодрого тона. — Извини за ранний звонок. Надень что-нибудь попараднее и — в партком. Если ложно, прямо сейчас выезжай.