...Где отчий дом

— Оставь, мне не мешает.

Сквозь плетеную стену смотрю на костер. У костра остался один Илья, неподвижный, большой, красный от затухающего пламени. Смотрю в этой ночи^на освещенного костром старика, на его медно- красные лицо и руки, и мне кажется, что на свете никогда не было ни хриплых генералов, ни корректных дипломатов, ни ораторов-пус тобрехов, а жили на земле одни пастухи да пахари...

...Он пришел на рассвете, когда я перестала ждать. Я знала, чтс он придет. У меня от матери этот тягостный дар. Оставил у входа вед­ро с рыбой, бросил на стол острогу и факел, подошел и наклонился

надо мной — жутковато чужой в темноте, пропахший утренней све­жестью и горной речкой.

— Рыбачка не спит,— сказал он.— У-у, черт, как я продрог! Как собака!

Я глянула через плетеную стену — наш костер потух. У костра ни души. Серый дымок курился и полз по склону.

Пониже, возле загона, дремали на ногах ослица с .осликом.

Над горами едва приметно зеленело небо.

Ветерок донес едкий запах погасшего факела — запах смолы и горелой пакли.

Было холодно.

Господи, почему так холодно!..

Глава вторая

ДОДО ТУРМАНИДЗЕ

Мать мне говорит:

— Не знаю... Не знаю, если и дальше так пойдет, что из него вырастет! У меня уже сил нету бегать каждые полчаса на берег, отец боится на солнце нос высунуть — у него, видишь ли, давление, а у девчонок голова черт знает чем забита. Сегодня из кухни кричу: при­несите чайник подогреть, какао развести. Жду минуту, другую. Пя­тую! Десятую! Выхожу. Они за столом в беседке сидят, друг у друж­ки бровки выщипывают. «Вы меня слышали?» — спрашиваю. «Что, бабушка?» — покрасневшие бровки подняли, смотрят, две дуры. «Чайник, говорю,— принесите!» Друг на друга уставились. «А где он?» — «А перед носом у вас что, чтоб вам пусто было!» Разве такие за братишкой уследят? На пляже вон сколько народу, в глазах рябит. А разбойник-то наш страху не знает, мал еще, вот и норовит под волну поднырнуть.

— Где он сейчас? — прервала я ее.

— Во дворе сидит, помидоры лопает. Если не сбежал опять, чер­тенок. Хоть веревку к ноге привязывай.

Я встала, подошла к окну, выглянула.

— Его там нет, мама.

— Ай, чертенок! Ай, непоседа! Вот и бегай сама за ним, моя ми­лая, валяешься до десяти, а я уже с ног сбилась.

— А гости где?

— Аркаша с гвоим отцом или политику обсуждает, или стенки пристукивает; тоже дурень изрядный, повезло сестрице твоей. Сашка на рассвете в море уплыл. Теперь на пляже спит.

— Спит?

— Вот именно... Да что ты гарцуешь передо мной, срамница, хоть халат накинь.

— Врачи рекомендуют воздушные ванны,— отшутилась я.

— Тебе-то на кой врачи? Слава богу, здоровьем в меня пошла. Не врачи рекомендуют, а бесстыдство твое... Слушай, Додо, что я сказать пришла. У меня от старости сон скверный, зато слух острый. Сообразила? — Уставилась на меня своими черными глазами: брови, сросшиеся на переносице, тяжелые, словно смазанные кремом корич­невые веки и строгий, непроглядно черный взгляд.

— Ну и что? — я набросила халат и подошла к зеркалу.

— А то, что... стыдно матери об этом говорить, язык не повора­чивается.

— Мало ли что тебе среди ночи послышится,— сказала я, расче­сывая волосы и в зеркале наблюдая за ней.— Выбрось из головы.

— Выбросить можно. Ты мне не невестка, а дочь, так что выбро­сить нетрудно. Но свой кров срамить не позволю. Пора поостыть... Девки взрослые за стеной спят.

— Я тебя не понимаю, мама.

— Ладно, ладно. Главное, учти, что я сказала. А клятв не надо. Я никогда их не любила. Беги теперь на берег, найди мальчишку. Чего я не прощу, так это если с ним что случится.

— Хватит каркать: случится, случится...

— Найди его и приходи завтракать.

— Может быть, ты позволишь мне окунуться?

— Господи! «Позволишь!» Вроде ей нужно мое разрешение. Иди уж... Крученая-перекрученная. Вот уж действительно акробатка...

Я сбежала по лестнице, преследуемая ее ворчанием. Вышла из дому, из сумрака на солнце, в свежую голубоватую зелень. Тени и блики зарябили под ногами, по телу, вокруг. То теней больше, то солнечных бликов. Высокий гуннель из вьющейся «изабеллы», бархатно-зеленые заросли мандаринов. Тени и блики кончились. Сплошь солнце. А с моря прохладой тянет. Иду нашим огородом; помидоры в ворсистых листьях; фасоль во всю длину подпорок, несколько под­солнухов в золотой бахроме — вот кто жарой упивается, млеет... Мо­стик поверх канавки для помоев. Насыпь железной дороги пахнет жирными шпалами и угольной гарью. Блеск стальных полос режет глаза под солнцем. За железной дорогой лесенка, вытоптанная в кру­том склоне, заросли бурьяна, заменяющие отхожее место, тень эвка­липтов и магнолий. И море...

Девочек я увидела почти сразу; голенастые, угловатые, с бумаж­ками на носу, они играли в мяч в кругу подростков. Этот круг похо­дил на кастрюлю с закипающей водой: в нем что-то бурлило, булька­ло, выплескивалось через край.

Где-то поблизости спит Сашка. Впрочем, он мог проснуться и уйти. Или уплыть к рыбацким сейнерам на горизонте. На его месте вижу гитару. Она не лежит на гальке, а стоит, задрав гриф. Маяк, обозначающий берег Сашки Вдовина. Такие, как он, всегда обозна­чают свои владения.

Лучше поищи Бубу. Стерва пустоголовая, бесстыжая! Поищи сыночка. На море волны. Смотри, как набегают на берег, сбивают с ног грудастых женщин. Они визжат, хватаются за своих пляжных ухажеров. Неужели малыш посмел войти в воду! А гусыни мои хо­роши: перекидываются мячом, нервно смеются и даже не помнят, что у них есть младший брат.

— Лиа! — крикнула я громко.— Нелли! — На берегу возле моря голос всегда кажется слабым.— Нелли! Лиа!

Они недовольно оглянулись. Смотрят. Одной из них мяч попал в плечо. Остальные подростки засмеялись.

— Где Буба? — спросила я.

— Не знаю,— ответила Лиа.

— Его увела бабушка,— сказала Нелли.

— Бабушка никуда его не уводила. Я только что из дом^ Где мальчишка?

— Мы не знаем.

— Мы играли в мяч.

— Сейчас же найдите мне ребенка!

— Ох! Нельзя даже в мяч поиграть!

— Сами потеряли, а мы виноваты,— они выходят из игры и на­правляются ко мне. Какой-то мальчишка с выгоревшими волосами и в полосатых плавках что-то говорит им вслед. Они не отвечают, толь­ко переглядываются с улыбкой и идут ко мне.

— Сейчас же найдите ребенка! — повторяю я.— Как вам не стыдно! Посмотрите, какое сегодня море.

— Не бойся, мама, ты не видела, как он плавает.

Подходят ко мне — двойняшки, не очень похожие друг на друга, еще не девушки, но уже не девочки, слишком поджарые, слишком тонконогие, слишком загорелые, с расплывчатыми, невнятными ли­цами и покрасневшими от жары глазами.

— Ну_г чего вы ко мне пожаловали? Я его под юбкой не прячу. Беги ты в гу сторону, а ты в ту!

Они нехотя расходятся в разные стороны, медленно ступают ху­дыми длинными ногами по раскаленной гальке пляжа. А что делать мне? Сбрасываю халат и вхожу в море. Плотная, тяжелая сине-зеле­ная лавина несется на меня, подхватывает и уносит. Покачиваюсь на волнах, но не могу насладиться этой властной лаской. То и дело поглядываю на берег. Девочки медленно бредут в разные стороны. Мама права, они чайника под носом не видят; где им найти на мно­голюдном пляже живого как ртуть мальчишку. Надо самой поискать. В конце концов, это легкомысленно. Поворачиваю к берегу и плыву, подталкиваемая волной. Кто-то касается моих ног. Оглядываюсь. Возле меня, пыхтя и по-собачьи загребая ручками, плывет Буба. Неж­ность захлестывает меня с головой. Даже воды хлебнула от радости. Круглая головка, облепленная мокрыми волосами, копошится у моих ног. Он пытается улыбнуться, но смотрит виновато и вопрошающе. Губки у него посинели.

— Что? — спрашиваю я.— Перекупался?

Мотает головой.

— Плывем на берег. На тебе лица нет.

Послушно гребет рядом. Но берег приближается очень медленно.

Спрашиваю:

— Устал?

Кивает и виновато улыбается. Подплываю под него.

— Положи ручки на плечи. Не прижимайся. Отдыхай, как папа тебя учил.

Плывем вместе. Маленькие ручки на моих плечах. Повернув го­лову, касаюсь их подбородком. Чертенок мой дышит ровней, но ручки вцепились крепко, испуганно.

Выбираемся на берег. Беру теплое от солнца полотенце, расти­раю Бубу. Он стоит передо мной, слегка согнув коленки, растопырив ручки, покорный, озябший, взъерошенный.

— Утенок плавал-длавал и озяб,— приговариваю я.— А о маме ты подумал, о папе подумал, когда в такие волны полез? Сколько раз говорила: один в море не ходи. Не смей, нельзя. Аиу и Нелли предупреди, или Сашу, или дядю Аркадия. Или меня дождись.

Он наконец неровно переводит дыхание. Скованное тельце посте­пенно расслабляется, отогревается на солнце. Глубоко вздыхает, говорит:

— Они в мяч играли,— и икает.

— Значит, посиди на берегу.

— Лиа и Нелли не купаются, все время в мяч играют,— и опять икает.

— Ну вот, теперь разыкался. А если б не я, как бы ты на берег выбрался? Тебя же как щепку качало.

— Там дяди плавают. Я хотел позвать.

— Позвать! — пугаюсь я. Значит, ему было не на шутку плохо.— Скоро отец твой объявится и уедем наконец. Все лето сердце не на месте. Из-за тебя моря бояться стала. Ты-то сам хоть испугался?

Буба икает и кивает в ответ.

— Слава богу! Может, теперь поосторожней будешь.

— К берегу не мог подплыть...

— Так и тонут дети. А ты как думал? И не такие пловцы тонут. Рассказать твоему отцу, он всех нас перетопит. Ну, теперь ляг, поле­жи немножко на солнце, погрейся, и пойдем домой.

Укладываю голенького на мой халат, сама сажусь возле и смот­рю, как у него втягивается живот и проступают ребрышки каждый раз, когда он икает.

Две мои длинноногие цапли, прошвырнувшись по берегу, воз­вращаются к своей компании и опять вступают в игру. Искоса на­блюдаю за ними.

Наконец Лиа замечает мои взгляды, подбегает.

— Где ты его нашла, мама?

— Ступай,— говорю я.— Видеть вас не желаю.

— Почему? Что случилось?

— Ваше счастье, что ничего не случилось. Уходи. Хватит вам жариться на солнце. Идите домой.

— Ой, мама! Еще немножко. Сегодня так весело... Вечно нам из-за тебя достается! — говорит она Бубе, лежащему с закрытыми глазами. Тот улыбается, смуглая кожа на щечках натягивается, веки дрожат. Он наугад дрыгает ногой и попадает в меня. Все трое смеемся.

Солнце припекает сильней. Я собираю вещи, беру Бубу за руку, веду домой.

— Даю вам еще полчаса! — говорю девочкам, проходя мимо их кружка.

— Явка в десять ноль-ноль, форма одежды парадная,— выкрики­вает кто-то из мальчишек. Все смеются. Я не оглядываюсь, но, даже не оглядываясь, узнаю в хоре голоса своих девиц.

— Привели наконец голубя! Привели, ненаглядного!

Мама выходит из кухни, ее строгое лицо со сросшимися на пе­реносице бровями вдруг озаряется добротой и радостью.

— Что же ты с нами делаешь, голубок? Бабка старая с ног сби­лась. Мать после ночки бессонной хотела понежиться, да я не дала.— Насмешливый и многозначительный взгляд в мою сторону.— Где же ты его нашла, чертенка бедового?

— И не спрашивай, мама. Перекупался он, вот теперь икает.

— Вот тебе молочка, сынок. Пей и считай. Как девять глотков насчитаешь, так и икота пройдет.— Мама налила в кружку молока и протянула Бубе. Он отпил глоток и говорит «раз», потом другой и говорит «два».

— Не так, милый, не так. Ты про себя считай.

— Как это — про себя?

— Проглотил, а в голове своей и отложи — один.

— Я так не умею.