Двенадцать раз про любовь

– То есть в конце июля.

– В конце июля? Нет, скорее, в начале августа.

– Да иди ты в жопу! – Нет, этого я не сказала. Скорее всего, я сказала: – Ясно, я поняла, хорошо тебе съездить.

В один прекрасный день перед дверью стоял Андреас. Вернее, сидел. «Соседи уже полицию хотели вызвать», – сказал он. Шрам двигался, когда он говорил. Шрам отсвечивал синим и казался совсем свежим. Я попыталась вспомнить, какими были его губы до укуса. Его красивые мягкие губы. Нежно очерченные, яркие, словно накрашенные. «В чем дело?» – спросил он. «Так, ничего», – ответила я, открыла дверь, впустила его, сварила кофе. «Мне было больно глотать, теперь боли прошли». Я посмотрела в его сторону. Глаза у него очень глубоко посажены и с боку казались просто темными. «Андреас?» Он повернул голову: «Да?» Глаза голубые. «Тебе сахару положить?» – «Да, нет, не знаю», – он улыбнулся, шрам проступил сильнее. «Я вообще-то кофе не пью». А теперь у него серые глаза, совершенно точно.

Андреас пригласил меня на ужин. Ему сказали, тут поблизости есть неплохое местечко. «Что тебя к нам привело?» – спросила я. Он улыбнулся, шрам вздулся, мне стало не по себе, шрам был похож на крошечную дергающуюся амфибию, на допотопную ихтиостегу в мини-формате. Андреас подозвал сомелье, они очень долго не могли договориться, и тогда к нашему столу подошел управляющий, пожал руку Андреасу, пожал руку мне, «моя невестка», – представил меня Андреас, я кивнула и улыбнулась; управляющий пригласил его пройти в винный погреб. Я осталась в одиночестве.

– Губы у тебя совсем синие, – сказал Андреас, – закажешь кофе к десерту?

Я вытерла губы салфеткой.

– Нет, спасибо, я тогда не засну.

– Все еще синие. Устала?

– Да, рано встаю. Теперь лучше?

– Нет.

Я встала и прошла в туалет, прополоскала рот, соскребла ногтем следы вина с сухих губ и из уголков рта, увлажнила губы. Подняла глаза, посмотрела в зеркало, и мне стало стыдно. «Я ничего плохого не делаю», – пробормотала я и вернулась в зал.

– Тебе что-нибудь нужно? Полотенце?

– Зубную щетку бы.

– У меня только одна, извини.

Я кинула ему полотенце и сказала: «Я ложусь».

– Lie down, – отозвался он и расплылся в ухмылке.

Весь вечер я ждала, что он это скажет. Он не сказал, и я прониклась к нему симпатией, я даже подумала, что не такой уж он плохой человек. И вот, нате.

– Если что-то будет нужно, дай знать, – крикнула я сурово, – если нет, спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – ответил он и посмотрел на меня, теперь глаза у него были зеленые.

Я заперла дверь комнаты, открыла окно и легла. Кровать у меня большая. Иногда ночью приходил Петр, большей частью под утро, спать мы вместе ложились очень редко. Что-то он там поделывает, в диких лесах Канады? Сколько там сейчас времени? Еще нет и шести, у него весь вечер впереди. «Ну что ж, Петр, хорошего вечера, – сказала я, – а потом – доброй ночи и приятных снов».

Я лежала и улыбалась в темноту.

Я целовала его шрам, языком и губами ласкала утолщение, проникала во впадины, будто хотела вытянуть из него всю жизнь без остатка. «У тебя были такие красивые губы», – сказала я. «Да, я их украл. Когда поцеловал ангела. Точнее, выклянчил. А сейчас у него мои губы. Но теперь я ни за что на свете не откажусь от этих губ, от этой особенной губы, я ее ни на что не променяю».

Позже я представляла себе, что это был ночной дух, овладевший мной без моего участия, но это не так. Он снился мне, это верно, мне снилось, как он движется на мне и во мне, и во сне я спрашивала себя, когда же соседи вызовут полицию, устав от моих стонов, они же такие громкие, их слышно даже в Канаде, и я сказала: «Смотри, сейчас копы в дверь позвонят», и Андреас хотел скатиться с меня, и тут я проснулась.

Я стояла у двери в комнату Петра.

Я спросила: «Ты идешь?»

И Андреас ответил: «Да».

Утром Андреас дергался, все суетился и в то же время словно бы отсутствовал. «Я должен позвонить ему», – сказал он, когда я спросила, будет ли он завтракать. Он набрал номер Йозефа в Канаде и разбудил братьев. Со сна они плохо соображали, Йозеф передал трубку Петру, а Петр все время спрашивал: «Что случилось? Случилось что-то? Ночь на дворе». Андреас кричал: «Угадай, где я? Конечно, она тоже здесь. Ну, ты же ее знаешь, особо радушной ее не назовешь, но, по крайней мере, не оставила зятя под дождем. Знаешь, твоя кровать – это просто ужас, такая мягкая, я глаз не сом…» – Петр положил трубку. Андреас был бледен. Он посмотрел на меня: «Теперь он знает».

Но Петр ничего не знал.

Письмо я обнаружила много позже. Оно лежало в Библии. Отличный тайник. Почему я взяла с полки Библию и открыла ее, уже не помню, но письмо выпало оттуда сразу, и даже не взглянув на дату, я поняла – по французскому адресу, что это то самое письмо, которое я напрасно искала в комнате Петра, в ту ночь, когда Андреаса укусила крыса. Письмо от какой-то Мириам, но содержание настолько безобидное, что непонятно, зачем его прятать в таком странном месте. Контраст между невинным содержанием и искусным тайником вызывал подозрение. «Я так и знала», – сказала я, но я ничего не знала.

Забиваю имя Мириам в Гугл. Мириам – миллионы. Ее фамилия мне неизвестна – поэтому я прекращаю поиски. Пес пристает ко мне. Моя собака. Она скулит и переступает с лапы на лапу. Ей нужно на улицу. Она долго лежала смирно под столом и дала мне поработать. Кто бы мог подумать, кто бы мог тогда подумать, что у меня будет такая же собака, ну, наполовину такая же, это только помесь с бордер-колли. Но она все равно любит овец, хотя и не так хорошо выучена, как псы на ферме, и, насколько мне известно, не понимает по-английски.

3. ЯКОБ. Осень х 12. Гамбург, середина февраля 2013 г. / Зальцбург – Цюрих – Франкфурт – Грац – Берлин, 1994–2001 гг

Сперва зима начинаться не хотела, а теперь все не кончается. На дворе середина февраля, а снег все идет, и идет, и идет.

Муж выгулял собаку и отвел детей в садик. На санках. «Ты не поверишь: не тротуары, а сплошная лыжня», – говорит он, вернувшись. Теперь он может еще немного поспать, смена у него только после обеда.

Собака отряхивается.

Муж целует меня долгим поцелуем, очень сладким. Я только-только успеваю ощутить этот вкус, как муж отрывается от меня, смотрит на дисплей сотового и скрывается в своей комнате: «Секундочку, мне нужно на секундочку…»

Через минуту возвращается.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Все в порядке.

– Что-то важное?

– Не волнуйся, все в порядке.

– Я не волнуюсь!

– Нет, волнуешься, и совершенно напрасно. Хватит уже все время ждать несчастий, тебе это не идет, – говорит он и снова целует меня, и этот короткий поцелуй тоже очень сладкий, хотя настроения у меня уже никакого. – Я прилягу, – говорит он. Щелкает замок двери.

Я сажусь к письменному столу, создаю новый документ и смотрю на пустой экран. Что теперь? В начале был Петр, с него все началось, он привел меня к Андреасу. Здесь можно бы и закончить. Я дописываю фразу, и тут у меня за спиной вырастает огромная тень, приближается, увеличивается, затемняет мне экран. Петр? Я оборачиваюсь. Муж. «С кем ты разговариваешь?» – спрашивает он. «Я думала, ты собирался прилечь», – отвечаю я. «Чем ты занимаешься?» – спрашивает он. «Работаю», – отвечаю я, но он смотрит недоверчиво, и я добавляю: «Я пишу».

– Кому ты пишешь? – спрашивает он.

– Что значит – кому? Я пишу книгу, ты что, забыл? Вот, третья глава, идет плохо. В таком темпе я и через десять лет не закончу.

Муж собрался уходить. «Не волнуйся, все в порядке», – говорю я. «Это моя фраза», – отвечает он. Мы улыбаемся друг другу, потом он качает головой и уходит.

Нет, история не может закончиться здесь. Я смотрю в окно, как падает снег. Десять утра, а все еще темно. Как будто уже вечереет. Петр. Что он видел в последние мгновения жизни? То же, что и я сейчас? Сумерки, густой снегопад. Он ушел тихомолком, не попрощавшись. И вот теперь он снова здесь, мне его не хватает, он кладет свою тяжелую теплую ладонь мне на шею, обхватывает ее, нежно сжимает, потом все сильней, толкает меня вперед. Петр, потом Андреас: если отнестись к именам серьезно, то это – начало ряда из двенадцати человек. Двенадцать имен – двенадцать мужчин. Один за другим.

Сколько раз за жизнь мы любим? Интересно, если посчитать, у меня получится двенадцать? Скорее всего, нет. Хотя – результат зависит от того, что рассказывать. Одно я знаю точно: не важно, как я буду считать, что рассказывать, – мой муж должен быть последним. Никаких мужчин после мужа точка – пишу я на бумажке, но не пришпиливаю ее к стене, как обычно, а кладу под клавиатуру.

Двенадцать… Я быстро прикидываю. Если продолжать двигаться взятым курсом, хронологически, то муж мой окажется, скорее всего, уже под номером пять. А может, решение найдется в процессе, пока пишу? Может, получится подняться в высшие любовные сферы, где нет места телесности, в чистую обитель Платона? (Я, правда, сама в это не верю.) Или – взобраться на невинное высокогорье фантазии? Я вытаскиваю бумажку из-под клавиатуры и рву ее на части.

И снова этот стук, эта барабанная дробь в голове. Что у меня там происходит? Да, я уже давно простужена. Но больше никаких признаков – только этот дурацкий стук! Мне пришлось освоить морзянку. Я разбираюсь в ней все лучше, а сообщения становятся все непонятнее. Удается распознать только – • / – • – / –: ДЫМ. Все остальное – дикая, бессмысленная кутерьма точек-тире. Иногда можно разобрать ВРЕМЯ или ДИТЯ, но сегодня только ДЫМ. Почему-то этот стук возвращает меня мыслями к моему псу, вернее, к моей собаке – это сука, через несколько дней ей исполнится десять лет. Я записываю: «купить подарок на день рожденья», – и вновь принимаюсь за третью главу. Да прекратится этот стук когда-нибудь?! Вот так, можем же. Один за другим. Мужчина за мужчиной. После Петра и Андреаса должен идти Якоб. Да, Якоб подходит.

«Когда листья опадают, у меня день рожденья, – говорил он, – я запомнил это еще в детстве». И это так и осталось правдой, в отличие от большинства истин, которые нам втолковывают в юные годы. О вечности и о добром Боженьке, о справедливости и, конечно, о любви. Но над этой истиной время не властно: осенью всегда опадали листья, и он всегда становился на год старше.

«После перевода часов время мчалось невероятно быстро», – говорил он. Становилось темно, опадали листья, шел дождь и даже снег; и на его день рожденья что-то случалось. Всегда что-то случалось.

Та осень, когда мы влюбились друг в друга, была золотой. Что бы там Якоб потом ни говорил, мол, было так же темно и дождливо, как каждый год. Вплоть до конца ноября дни стояли солнечные, ночи – холодные, ясные, днем листва излучала яркое желтое сияние, ночью огромные паутины мерцали в свете фонарей на набережной. Мы садились на скамью и замирали, и нам удавалось услышать, как работают пауки, мы отличали тонкий звон ткущейся паутины от шума реки, особенно сильного в этом месте из-за уклона, мы смотрели друг на друга и говорили: «Я слышу». Мы говорили: «И я тоже», и тихонько целовались.

«Все кончается так же, как началось», – любила повторять моя бабушка. Скорее всего, она не имела в виду отношения, для нее у них не могло быть конца. Даже когда она ждала этого конца с нетерпением, как еще ничего и никого в своей жизни не ждала. Его конца. Смерти дедушки. Когда он ушел, бабушка в мгновение ока почувствовала себя свободной и молодой, почти юной. Она наслаждалась вниманием, которое ей оказывали, озорно улыбалась, принимала соболезнования, словно комплименты, и отвечала на них, робко вскидывая глаза. Вскоре умерла и она. Все кончается так же, как началось. Я часто вспоминаю ее слова.

Наша с Якобом история началась втайне от всех. С игры наших ног, с оживленной беседы его левой и моей правой ноги во время спектакля.

Мы с Петром еще встречались, хоть и не жили вместе уже год; я оставила Цюрих и университет и поступила в Театральную академию в Зальцбурге на режиссуру и актерское мастерство. Сначала Петр даже знать ничего об этом не хотел, но потом все-таки перебрался ко мне поближе. Пробыл один неудачный семестр в Вене, потом еще один – в Мюнхене. На выходные он приезжал ко мне, но проводил их по большей части без меня. В свободные дни я брала у вахтера ключ от зала и репетировала со студентами актерского отделения – они ненавидели тихие выходные и потому были мне благодарны – свои режиссерские задания. Например, диалог Минны фон Барнхельм с Телльхеймом.

– Прошу вас ответить мне только на один вопрос.

– На любой, сударыня…

– Отвечайте без околичностей, прямым «да» или «нет».

– Отвечу, если смогу.

– Любите ли вы меня, Телльхейм?

– Сударыня, этот вопрос…

– Вы должны знать, что происходит в вашем сердце. Вы еще любите меня, Телльхейм? Да или нет?

– Если мое сердце…

– Да или нет?

– Ну, да!

– Да?

– Да, да, но…

«Что это за “но”?» – спросил актер, игравший Телльхейма, а исполнительница роли Минны отступила на шаг назад и закатила глаза. «Извините, но мне непонятно, – упорствовал он, – я не знаю, как себя вести, то есть как Телльхейм должен себя вести, что он говорит – ясное “да” или скорее “ни да, ни нет”?»

Да, мы с Петром еще встречались, даже несмотря на то, что однажды, в дождливый июльский день, сидя на террасе кафе-мороженого, моя подруга Катрин поделилась со мной секретом, который ну, просто не могла больше держать в себе, – что Петр мне с ней изменил. Или она мне с Петром, это как посмотреть. Правильнее, наверное, будет сказать, что мне изменили оба – и друг, и подруга. Год с тех пор прошел, нет, уже больше, но это же не важно, она считает, у таких вещей срока давности нет. С трудом ее слушая, я опустила ложечку с длинной ручкой глубоко в стеклянную вазочку, выловила с самого дна кусочек шоколадного мороженого, подняла его, осторожно поднесла ко рту, засунула внутрь и удивилась, почему ложка пуста. Посмотрела вниз на колени, на отвратительное коричневое пятно на светлых брюках, «как гадко», – сказала я, взяла салфетку и только еще больше втерла пятно в ткань. Потом пошла на репетицию. Я смотрела, как три моих актрисы импровизируют, и думала о новом студенте – несколько недель назад, на вступительном экзамене он очень уверенно прочитал монолог Фауста, и его тут же приняли с распростертыми объятьями: «Очень талантлив, – сказал председатель экзаменационной комиссии, – если он еще научится работать, то далеко пойдет, это потенциальная звезда». Мне он показался симпатичным. Там вообще-то было двое симпатяг, но потенциальная звезда несколько раз посмотрел мне вслед – меня позвали в приемную комиссию как представителя студенчества – и теперь я о нем вспомнила. Это был или Якоб Боймер, или Йонас Либиг, так звали обоих симпатичных в списке принятых. «Давайте закончим на сегодня и пойдем куда-нибудь выпить», – сказала я, и актрисы удивились – на улице еще светло, а уже конец работе.

Мы работали над моей первой постановкой. Шли летние каникулы, до обеда я трудилась в булочной, с трех часов можно было начинать репетировать. Я выбрала – что ничуть не удивительно – «Приходят и уходят» Сэмюэля Беккета. Три женщины сидят на скамье, поочередно одна из них встает и ненадолго уходит, а две другие шепчутся о тайне, касающейся третьей. О чем точно – не говорится. Не ясно и то, куда они уходят и что там делают. Что связывает этих троих? Почему они все время возвращаются? Все это несказанное, неуслышанное, неувиденное завораживало. Если следовать пошаговым указаниям автора, эта пьеса (слово «пьеса» здесь сбивает с толку – в лучшем случае это «пьесочка», или «драматикул», как называл ее Беккет) не продлится и пяти минут. Я заставляла актрис импровизировать часами, они сочиняли бесконечные диалоги и фоновые истории, я велела им все это дома записывать, а потом, незадолго до премьеры, все вычеркнула. Мы ни слова не добавили к Беккету и при этом играли как минимум два часа. Как минимум – потому что через два часа открыли двери зала. А мы играли, пока не ушел последний зритель. Все снова и снова.

Премьера состоялась в начале семестра, в октябре, я сидела по центру первого ряда, слева от меня – Петр, справа – Якоб. Он учился всего два дня как, однако решительно пересек весь зрительный зал по направлению к рампе. Увидел меня и без колебаний сел рядом.

– Добрый вечер.

– Привет. – Я строго посмотрела на него.

– Удачной премьеры!

– Обычно говорят – ни пуха ни пера.

– Так говорят?

– Да.

– Ну, тогда – ни пуха ни пера.

Он погрузился в чтение программки.

В зрительном зале погас свет, и я почувствовала в первый раз, как Якоб толкнул меня ногой. Когда пьеса пошла по третьему кругу, он постучался вновь. На пятом повторе наши ноги начали осторожный разговор, а на восьмом они уже оживленно беседовали. При этом я сжимала левой рукой влажную ладонь Петра. Время от времени я смотрела на него, а Якоба не удостоила ни взглядом.

Прошла целая вечность, пока ушел последний зритель. Исполнительницы были рады, когда всё наконец-то закончилось, и одновременно разочарованы, потому что некому было аплодировать – в зале только Петр, Якоб и я. Одна так обессилела, что разрыдалась. «Вы были великолепны, – сказала я, – спасибо вам большое». Петр и Якоб кивнули. Петр промолчал час, потом сказал: «Третий всегда лишний».

– Что ты имеешь в виду?

– Пары ведь образуются постоянно. Всякий раз, когда одна из них уходит, две оставшиеся становятся ближе друг другу.

Я кивнула. Он кивнул в ответ и объяснил, почему моя концепция никуда не годится:

– Повествование – это обязательное условие существования театра, здесь нельзя обойтись без истории, не важно какой – пусть даже короткой, простой или совсем банальной, так ведь? А в твоей сегодняшней постановке нет ни ясного начала, ни ясного конца – здесь нет рассказа.

– В этом и состоит суть рассказа, что им не удается остановиться, закончить, – запротестовала я.

Петр подумал и возразил:

– Но пьеса же называется «Приходят и уходят», а не «Уходят и приходят». В конце они уходят. В конце можно уйти, просто уйти.

– Ты так считаешь?

– Да, я так считаю.