Чуть-чуть считается

Под окном Фединой каморки цвела старая вишня. Она загораживала свет. И в каморке стоял полумрак.

– Зажечь? – сказал Федя, посмотрев на лампочку под потолком.

Ему не ответили. И он не стал зажигать. Зачем? За окнами весна. Теплынь. Солнце вовсю. А тут… лампочка.

В каморке слева у стены вместо стола – верстак. Армии разноцветных пластмассовых солдатиков расположились по обе стороны верстака, на потёртых временем голых досках. Одна армия с одной стороны, другая – с другой.

Витя с Федей быстро привели в полную боевую готовность все средства нападения. Средств нападения не так уж и много – две пушки.

Стволы орудий грозно наведены на врага.

Всё, как всегда.

Готово? Трах, бах! Поехали!

Пушки у Вити с Федей одинаковые. Пружинки в стволах равной силы. Только Витя стрелял из своей пушки красным карандашом, а Федя – синим. Чтобы не перепутать. Вставишь в ствол карандаш, оттянешь пружинку, прицелишься:

– Трубка сто восемнадцать! Прицел двадцать четыре! Огонь!

Бац! Несколько солдатиков лежат. Которые лежат, считаются убитыми. Всех упавших – в медсанбат, к главному врачу фронта Любе Агафоновой. Она – один врач на две воюющие стороны. Медсанбат один и главный врач – один. Люба справлялась одна на два фронта.

И ещё: на два фронта – один полевой телефон. Телефоном пользовались по очереди. И всегда, по Фединому настоянию, начинала Люба. Она сообщала по телефону о количестве убитых и раненых, отправляла на фронты пополнение.

– «Первый»! – крутила она ручку телефона. – Вы меня слышите, «Первый»? Принимайте пополнение. Вылеченные бойцы возвращаются в строй.

– Говорит «Первый»! – гудел в трубку Федя Прохоров. – Приказываю стоять до последнего! Ни шагу назад! Патронов и снарядов не жалеть!

Витя не придерживался телефонной конспирации. «Первый», по Витиному мнению, звучало не очень. «Командующий фронтом» звучало лучше.

– На проводе Командующий фронтом! – прижимал Витя трубку к уху. – Слушай мой боевой приказ. Усилить артиллерийскую подготовку. Приготовиться к решительной атаке.

Пушка у Вити была наведена точно на цепь только что вылеченных бойцов. Трах! Красный карандаш ворвался в цепи врага. Пять солдатиков полетели вверх тормашками. А каждый солдатик – целый полк.

– Товарищ Командующий фронтом! – закричал сам себе в трубку Витя. – Докладывает начальник разведки. По нашим оперативным данным уничтожено пять полков противника.

– Не пять, а четыре, – поправил Федя, ставя на ноги одного почти совсем свалившегося солдатика.

Солдатик почти совсем свалился. Если бы не стоящая рядом секретная баллистическая ракета – флакон из-под одеколона «Красный мак», – он бы обязательно упал. Но ракета ему помешала упасть. Он на неё как бы немножечко прилёг. Витя так об этом и сказал. И почти совсем спокойно сказал. Однако Федя всё равно тут же Вите возразил. Он никогда не мог, чтобы не возразить.

– Она ему не помешала, – возразил Федя. – Она его спасла.

Когда Витя с папой не попали прошлый раз в цирк, получилось примерно так же. Федя из-за ничего сразу полез в спор. Прямо никакой с ним не было возможности. Федя полез в спор, а Витя с папой опоздали на теплоход.

– Да упал же твой солдатик! – возмутился Витя. – И совсем бы свалился, если бы не пузырёк.

– Какой пузырёк? Баллистическая ракета, – сказал Федя. – Солдатик чуть-чуть упал, а не совсем. Он вот так стоял. Видишь? Вот так, боком.

– А чуть-чуть у нас не считается, – полезла на защиту Феди Люба. – У нас считается, когда совсем.

– Чего чуть-чуть-то?! – заорал Витя. – Он у вас, выходит, чуть-чуть умер, а не совсем? Да? Так не бывает! Пароходу не важно, на сколько ты опоздаешь – на минуту или на час. Пароход всё равно уйдёт без тебя. Пароходу чихать, что ты опоздала чуть-чуть.

– Разве пароходы умеют чихать? – сделала очень удивлённый вид Люба. – Скажите пожалуйста. Вот не знала.

– При чём тут «чихать»? – взвыл Витя. – С вами же совершенно невозможно разговаривать! Так не бывает, чтобы люди умирали чуть-чуть! Поэтому, раз он упал, значит, считается!

– Люди сколько хочешь умирают чуть-чуть, – словно какая-нибудь учительница, умным голосом пояснила Люба. – Ты просто, Корнев, ничего не понимаешь. Боец был на грани смерти, но мы в госпитале применили все средства и спасли его. А опоздать, между прочим, очень даже можно чуть-чуть. Зачем сразу – пароходы? В кино, например. В кино сколько хочешь можешь опаздывать, и ничего особенного не случится. Ну, не пустят на журнал. Так я как раз и не люблю журналов. Я только настоящее кино люблю.

Вот и поговори после этого с Любой! Витя ещё не помнил случая, чтобы она когда-нибудь хоть на чём-то споткнулась и сдала свои позиции. Она вон даже с дядей Андрюшей полезла спорить и не пожелала ни в чём признаться. Но ведь про чуть-чуть-то она была совершенно неправа!

– Выходит, и… – Витя стал лихорадочно подыскивать подходящий пример, чтобы хоть раз да сразить Любу, – ну и… потонуть, по-твоему, значит, можно чуть-чуть?

– Ясно можно, – пхикнула Люба. – Человек утонул, а его вытащили из воды, откачали, и он снова живой.

– Может, тогда и украсть можно чуть-чуть?! – совсем вышел из себя Витя.

– Конечно, – подтвердила Люба. – Тысячу рублей украсть – это много, а рубль – это чуть-чуть.

Нет, Витя совершенно не мог разговаривать с Любой. Он всем своим существом чувствовал, что она неправа, а как доказать это, не знал. Любе что ни говори, она всегда находила отговорки.

– Да я же вовсе не про такое чуть-чуть! – не своим голосом взвыл Витя. – Ты отлично понимаешь, про что я говорю! Ты совсем врунья, Люба! Ты всё время врёшь! Я бы за такое враньё, как и дядя Андрюша, не знаю что делал! Я бы…

– Погоди, Витя, – примирительно сказал Федя. – Ну, погоди. Что ты кричишь? Ведь солдатик-то действительно не совсем упал. Вот посмотри, как он упал. Посмотри. Видишь – как. Не совсем, а чуть-чуть.

– Ничего я не хочу смотреть! – замахал руками Витя. – Сговорились?! Вдвоём против одного сговорились! Вы очень прямо прекрасно сговорились с Любой, Федя Прохоров! И поэтому у вас чуть-чуть и не считается. У всех людей считается, а у вас – нет. Зачем же ты тогда, интересно, Прохоров, сказал дяде Андрюше, что ты врун ещё похуже, чем Люба? Зачем? А потому, что ты действительно ещё похуже врун!

– Я сказал, что не я врун, – просопел Федя, – а мы с тобой. Ты и я.

– Ха-ха! – засмеялся Витя. – Ты и я. Почему это: ты и я? Ты меня, пожалуйста, к себе, Прохоров, не пристёгивай. Я совершенно не такой врун, как ты. Жалко, дядя Андрюша не знал, что ты ещё и на Васю Пчёлкина наврал. И тоже всё так же потихонечку, молча.

– Я наврал? – сунул куда-то под мышку нос Федя. Когда же я наврал? Это как раз ты ему наврал. Иван Грозный спросил про Пчёлкина, а ты сразу ему и кивнул.

– Кто… кивнул? – совершенно изумился Витя.

– Ты, – сказал Федя. – Он спросил, а ты кивнул. Я ещё удивился: чего это ты вдруг киваешь? Сам притащил в школу резинку и сам киваешь.

– Я кивнул?! – задохнулся от бешенства Витя. – Врёшь ты, Прохоров! Это ты кивнул! Ты!! Знаешь, кто ты такой после этого?

– Кто? – угрюмо поинтересовался Федя.

– Знаешь прямо кто?

– Ну, кто?

– Ты… – дрожащим голосом проговорил Витя, – ты прямо совсем нечестный человек, Прохоров. Ты ещё больше врун, чем сто тысяч Люб. Мне с тобой не то что играть в солдатиков, мне с тобой и разговаривать совершенно противно.

– Да? – снова со своим неприятным смешком всунулась Люба. – Скажите пожалуйста! Ему противно! А нам, думаешь, с тобой не противно? Нет, Корнев, нам ещё в миллион раз с тобой противнее. Даже в сто тысяч миллионов раз.

Глава девятнадцатая

ТИЛИ-ТИЛИ ТЕСТО!

Ссора – это как с горки кататься. Если помчались санки, пока до самого низа не доедешь, не остановиться.

Вите показалось, что они с Федей сказали друг другу всё. Точь-в-точь, как тогда мама с папой, когда пришло письмо от деда. Сказали и доехали до самого низа. Дальше некуда.

Но оказалось, что можно и дальше.

Обычно, когда Витя с Любой шли домой, Федя отправлялся их провожать. Чаще всего – до водоразборной колонки.

На этот раз Федя отправился тоже.

Когда Витя вдоволь накричался и схватил портфель. Люба засобиралась тоже. И пошла следом за Витей. А сзади Федя. Но Федя, наверное, больше просто так пошёл, по привычке. Или, может, он испугался, что Люба без него не отыщет дорогу? Кто их знает, этих Любу с Федей!

У водоразборной колонки на углу Дегтярного переулка ребята, словно по команде, остановились. Встали и стояли надутые и недовольные. Стояли и, переминаясь, сердито смотрели в разные стороны.

Даже Федя с Любой и те почему-то смотрели в разные стороны. Хотя только что изо всех сил защищали друг друга.

Люба смотрела вниз, на Волгу. Федя – вверх, на Вознесенье. Словно любовался высотными домами. Или галок там считал.

В лужу из широкого чугунного носа колонки текла тонкая струйка. Вода в луже рябилась, и под ней, на песке, чисто отсвечивали обточенные кирпичные кругляши и зелёные бутылочные осколки.

У металлического, покрашенного серой краской плоского шкафчика, приделанного к глухому торцу дома, возился парень с отвёрткой. Наверное, телефонный мастер. Витя смотрел на телефонного мастера. Смотрел и слышал, как журчит в лужу струйка воды.

Дверца металлического ящичка была открыта. Внутри шкафчика – сотни разноцветных проводов. Парень поколдует в винтиках отвёрткой и – к уху телефонную трубку. А трубка просто так, без ничего. Внизу трубки болтается провод с раздвоенным, как язык у змеи, концом. Парень приложит концы провода к клеммам и говорит в трубку:

– Тамара, это я. Хорошо слышно? Есть, замётано: Карла Маркса, четыре, квартира восемь. Лады.

Трубку опустит и снова колдует отвёрткой.

Кажется, Федю тоже заинтересовали металлический ящик и телефонный мастер. Потому что Федя вдруг сказал:

– Нам, наверное, скоро квартиру дадут. У нас дом совсем уже в угрожающем положении. Вчера приходили из райисполкома и говорили. Сказали, недели через две и переселят. Может, тогда нам тоже телефон поставят.

– А ваш дом куда? – спросила Люба.

– Куда. Сносить будут.

– Жаль, – сказала Люба. – Такой каморки, как у тебя, нам уже больше нигде не найти. Если твой дом снесут, где же мы тогда станем наши вещи хранить?

– Придумаем что-нибудь, – сказал Витя, глядя на телефонного мастера.

– А ты, Корнев, помолчи, – грубо отрезала Люба. – С тобой, Корнев, вовсе никто и не разговаривает. Что ты вообще-то за нами прицепился? Тебя звали? – И передразнила: – Чуть-чуть!

Интересно, кто это к кому прицепился? Витя, что ли, к ним прицепился? Но Витя сдержался и ничего Любе не ответил. Он лишь покосился на врунью Любу и снова уставился на телефонного мастера.

Повернуться бы тут Вите да топать от греха подальше домой! Нет, прирос у колонки и стоял. Прямо будто его канатом привязали.

Ну чего Витя стоял? Что его держало? Стоял и стоял, будто никогда ничего интереснее телефонного мастера и не видел.

Но телефонный мастер ещё раз поговорил с Тамарой в трубку с раздвоенным, как язык у змеи, концом, сказал «лады», закрыл дверцу шкафа на ключ и, прихватив чемоданчик, двинулся дальше по своим телефонным делам.

Мастер ушёл, а Витя опять остался. Прирос к месту и молчал.

И Люба с Федей молчали тоже.

Однако Люба не умела долго молчать. Растягивая слова, точно певица Виктория Михайловна, Люба, наверняка специально назло Вите, сказала с чрезвычайной ласковостью в голосе:

– А правда, Федя, Иван Игоревич, если вдуматься, всё-таки лучше дяди Андрюши? Правда, лучше? Он строгий, но зато культурный. Иван бы Игоревич никогда небось не стал говорить таких слов про свою родную тётю. И нам, если бы мы достали ему билеты, не стал ничего выговаривать. Правда, Федя, не стал бы? Правда?

Правда это или неправда, Федя ответить не успел. За Федю ответил Витя. При помощи портфеля. Портфель в Витиной руке сам собой взлетел в воздух и опустился точно на Любину голову. Портфель высказался сразу за всё: и за вранье, в которое Люба насильно завлекла Витю, и за дядю Андрюшу, которому Люба с такой лёгкостью изменила, и за чуть-чуть, и за «с тобой, Корнев, вовсе никто и не разговаривает».

– Дурак! – закричала Люба, не успев увернуться от Витиного портфеля. – Ты что, не знаешь, что по голове стукать нельзя?! От этого поглупеть можно!

– А тебе, Агафонова, всё равно уже больше некуда глупеть, – осадил её Витя.

Осадил и едва не свалился с ног от мощного удара в грудь. Это молчком пустил в ход свои чугунные кулаки Федя.

Где уж Вите было тягаться с Федей!

Но в то же время хорошо известно, что в бою всегда побеждает справедливость.

Витя считал, что, приняв Федин вызов, он бьётся за правду. Он лишь не знал, что Федя со своей стороны был тоже твёрдо убеждён, что отстаивает не кривду. И Федя в какой-то мере был прав. Хотя бы в той, что за его спиной стояла девочка.

Приняв боксёрскую стойку, Витя с Федей как и полагается настоящим бойцам, затоптались друг перед другом, примериваясь, куда нанести решающий удар. А Люба в это время, отбежав в сторону, пустила на полную силу свой ядовитый язык.

– Гадина поганая! – закричала Люба. – Ты, Корнев, хуже всех! Ты даже хуже Васи Пчёлкина! У тебя никакой благодарности! Точно, как у твоего дяди Андрюши! Мы столько для вас сделали, а ты…

– Что сделали? – удивлённо оглянулся на Любу Витя. – Какой ещё благодарности!

Он оглянулся, но одновременно не выпускал из виду и Федю.

– А не сделали?! – закричала Люба. – Для всей вашей семьи сделали! Мои мама и папа! Да вы только благодаря нам…

И тут Люба закричала такое… Она даже не то что закричала. Она прямо завизжала, будто зарезанная. Она завизжала такое, что даже у Феди опустились кулаки.

– Если бы не мой папа, – завизжала на всю улицу Люба, – так бы вам и дали квартиру на Вознесенье! Так бы и дали! Дожидайся! А что у тебя за это вместо благодарности?! Что?!

– Погоди, Люба, при чём здесь твой папа? – страшно удивился Витя.

– А при том! -крикнула Люба. – При том при самом!

– Но мы, Люба, к твоему сведению. – сказал Витя, – получили квартиру вовсе без твоего папы.

– Прямо так и без моего? – ехидно поинтересовалась Люба.

– Представь себе, – заверил Витя. – Наш дом пошёл на капитальный ремонт, и мы получили новую квартиру.

– Ты так думаешь?! – закричала Люба. – На капитальный! У всех идут на капитальный! Да не все попадают на Вознесенье! Твоя мама шьёт больно хорошо. Вот поэтому вы и попали вместе с нами. Чтобы твоя мама шила моей маме платья.

– Врёшь! – заорал Витя. – Мы с вами раньше и знакомы-то не были! Не то что шить. Ты, Агафонова, прямо совершенно не можешь, чтобы не врать! И сейчас ты тоже самым нахальным образом врёшь!