Освобождение Вены (Роман-хроника)

Освобождение Вены: роман-хроника

Товарищам по оружию, ветеранам Великой Отечественной, с которыми в далеком 45-м освобождали Вену.

Часть первая

ПУТЬ К ВЕНЕ

БОЕВЫЕ ТОВАРИЩИ ИЗ ВЕНСКИХ ДИВИЗИЙ

Передо мной на столе карта. Пожелтевшая от времени, потертая на сгибах, вся в подклейках и карандашных пометках, — она словно живой свидетель прошлого. От карты исходит едва уловимый, тонкий, щекочущий запах. Здесь, в архиве, его источают бумаги, пролежавшие на полках долгие годы. Это запах времени.

Документом истории стала и карта. Она имеет свои номер и папку, учтена в толстой книге архивариуса.

А ведь когда-то с этой картой я прошагал тяжелые версты, поднимая в атаку роты! Без труда читаю цветные значки и пометки, ведь моя старая карта — это страница жизни, которую никакими силами нельзя вырвать из памяти.

Прежде чем попасть в архив, карта немалый срок находилась в моем полевом планшете: не мог с ней расстаться.

Она ко мне попала накануне наступления.

Фронтовики знают, что воевать без карты — дело трудное, все равно что вести бой вслепую. Мне досталась «двухсотка», сантиметр которой соответствовал 2 километрам местности. Карта охватывала территорию Венгрии, Австрии и даже Чехословакии. На ней я начертил синим карандашом линию немецкой обороны и написал: «3 тд СС „МГ“», что означало: «3-я танковая дивизия СС „Мертвая голова“». Она обороняла участок, где нам предстояло наступать.

Помню, как потом бежал в атаке по напоенной влагой пахоте, как захлебывались очередями немецкие пулеметы, как били по нам прямой наводкой орудия, как с раздирающим душу треском рвались мины. А у окраины селения мы попали под яростный налет шестиствольных минометов. Осколки безжалостно секли все, что находилось поблизости. Потом появились серые медлительные, неповоротливые танки «тигры», и пришлось схватиться с ними.

Бой за село Шаркерестеш продолжался весь день, но он показался минутой. Вечером, подписывая боевое донесение, в память острой болью врезалось число 93. Таковы были потери батальона за день.

Наутро схватки продолжались у канала Шервиз, и у города Секешфехервар, находившемся в межозерье Балатона и Веленце, и еще у десятков венгерских селений и безымянных высот.

Весь боевой путь я отмечал на своей карте, прошагав от Будапешта до Вены и дальше, до Альп. На ней сделал и последнюю отметку 9 мая в Чехословакии, у местечка Зноймо.

Вскоре пришло распоряжение: «Топографические карты собрать и уничтожить по акту». Но, каюсь, нарушил я тогда распоряжение. Не поднялась на это рука. Разгладил свою карту, подклеил порывы, аккуратно, словно пеленая, сложил и упрятал подальше.

В ту же осень мне посчастливилось приехать в родной Ростов. Здесь произошла удивительная встреча с моими одноклассниками. Парней не было, одни служили в армии, другие погибли. Жизнь всех разметала. Ко мне пришли служившие в картографическом учреждении одноклассницы.

Войсковая часть располагалась в приземистом кирпичном строении в центре города. Там вчерашние школьницы вычерчивали для действующей армии топографические карты.

— Ты где воевал? — спросила Женя Грибанова, глядя через очки. Я ответил. — Так был у Балатона? И в Вене?

— Конечно, пришлось быть! Там такое творилось! Век не забыть. Почему ты спрашиваешь?

— Да ведь я чертила карту того района! Мне запомнилось каждое селение, каждая дорога, каждая река! И Шаркерестеш, и канал Шервиз, не говоря уже о Вене.

Тогда я достал из планшета карту, развернул ее, исчерченную карандашом вдоль и поперек, потертую на сгибах, в заклейках.

— Ой! Она самая! — воскликнула Женя и почти припала к карте, подслеповато разглядывая ее через толстые линзы очков. — Она… Она…

И я увидел, как по щеке девушки скатилась и упала на карту слеза…

Сейчас я разглядываю упруго изогнутые скобки наших боевых порядков, короткие стрелы контратак, зубчатые позиции противника. За ними вижу атакующие цепи пехоты и танков, слышу артиллерийский гул, солдатское «ура». И вижу людей, своих боевых товарищей.

Дорога боев, прочерченная на карте, берет начало под Будапештом, выходит к озеру Балатон и от него устремляется на северо-запад, к Вене. Дальше маршрут замысловато петляет по горным дорогам Альп и вырывается к Праге.

Я всматриваюсь в карту. До боли знакомы названия далеких местечек, селений, городов. Вспоминаю фронтовых товарищей.

Прежде чем попасть в Венгрию, наш 300-й полк неожиданно перебросили в составе 37-го гвардейского стрелкового корпуса с Карельского фронта в только что освобожденную от немецких оккупантов Белоруссию.

— Три дня на оборудование лагеря, затем — боевая учеба! — велел наш «батя» — так мы называли командира полка полковника Данилова. — Предстоит нелегкое дело.

Нелегким было дело и в Карелии. Когда в начале лета командующий войсками фронта генерал армии Мерецков докладывал в Ставке замысел предстоящей наступательной операции по форсированию реки Свирь и прорыву долговременной глубокоэшелонированной обороны противника, он, изложив соответствующие расчеты, обратился к Верховному Главнокомандующему с просьбой выделить дополнительно армию из резерва Ставки.

Поразмыслив, Сталин ответил:

— Армию дать не могу. Выделю корпус, он заменит армию. — Верховный имел в виду наш 37-й гвардейский корпус.

ИЗ ФРОНТОВОГО БЛОКНОТА

Старейшие десантники

Вскоре нам объявили, что корпус снова вошел в состав воздушно-десантных войск. Мы сменили общевойсковые, пехотные погоны с малиновым кантом на прежние, десантные с голубым.

На окраине глухого леса, у самого Днепра возникли землянки, кухни, бани. Полковые саперы перекинули через неширокий Днепр наплавные мостки к находившемуся в отдалении аэродрому. Там появились самолеты, с которых мы опять стали совершать парашютные прыжки.

Тогда довелось мне познакомиться с Наби Аминтаевым — одним из первых советских парашютистов.

Помню, в штабной землянке появился большерослый подполковник. Голова едва не доставала бревенчатого потолка, казалось, он не вошел, а втиснулся в наше лесное сооружение, ставшее сразу тесным.

— Аминтаев, — назвал себя.

Я знал, что подполковник — начальник парашютно-десантной службы нашего соединения, знал, что в прошлом он служил в Северо-Кавказском военном округе, что на его счету более тысячи парашютных прыжков, многие из которых он совершил в Ростове и Новочеркасске. С его именем было связано зарождение и становление воздушно-десантных войск. Летом 1935 года он установил мировой рекорд, совершив прыжок с высоты 7612 метров без кислородного прибора. Тогда же был удостоен ордена Ленина, высшей в то время правительственной награды.

— Показывай, начальник штаба, как спланировал парашютную подготовку, — произнес Аминтаев густым, с кавказским акцентом голосом.

Листая документы, он внимательно, как мне казалось, с излишней придирчивостью изучал планы и графики. До того я командовал ротой и планировать боевую подготовку батальона не приходилось.

— Операция предстоит серьезная. Будет большое десантирование, и к нему нужно готовить личный состав.

— Что-то лицо ваше мне знакомо, — заметил подполковник.

Я ответил, что мы встречались на подмосковном аэродроме, у Медвежьих озер, где совершались тренировочные прыжки. Там мне довелось подниматься в небо с одной из первых парашютисток страны Галиной Пясецкой и с Анатолием Дорониным. Три брата Дорониных изобрели и опробовали прибор для автоматического раскрытия парашюта. Лейтенант Анатолий был младшим.

— Так вы из Щелковской бригады! Вот я и вижу, где-то встречались.

Мы разговорились, вспомнили Ростов. Я узнал много интересного.

— Не встречали ли вы парашютиста Харахонова? Он из Ростова.

— Василия? Мы с ним большие друзья!

— Мне довелось наблюдать его прыжки.

В давние довоенные времена воскресенье 18 августа отмечался как День авиации. К этому времени купальный сезон на Дону кончался, о дачных заботах ростовчане не имели и понятия, а потому в тот день многие устремились к аэродрому, заполняя огромную его площадь.

Там впервые услышал я фамилию парашютиста Харахонова.

По радио объявили, чтобы наблюдали за набирающим высоту четырехмоторным самолетом:

— Будет прыгать Василий Харахонов. Прежде чем раскроет парашют, пролетит немалое расстояние на крыльях.

На крыльях? В памяти всплыла древняя легенда о Дедале и его неугомонном сыне Икаре, который направился на крыльях к солнцу и, приблизившись, погиб, так и не достигнув цели. Вспомнился и рязанский холоп, дерзнувший летать, уподобившись птице, на сотворенных им крыльях.

А самолет меж тем набрал высоту и, сбросив газ, летел, приближаясь к зрителям.

— Вот он!.. Летит!.. Летит! — послышались крики.

И все увидели в далеком небе силуэт, напоминающий стремительного стрижа: короткие скошенные крылья, небольшая круглая голова, темная препона между ног.

Парашютист не падал, нет! Он действительно летел, с каждым мгновением приближаясь к земле. И все четче и четче обозначались его контуры. Казалось, он сверху определил место своего приземления и несся к нему, надеясь обойтись без парашюта.

Оставалось совсем немного, когда с легким хлопком распахнулся цветастый купол.

С того времени прошло немало лет, но до сих пор этот случай в моей памяти. Здесь, в Ростове, Харахонов провел немало экспериментов в новом тогда парашютном деле: прыгал днем и ночью, с различных высот и с различным временем задержки раскрытия парашюта, исполняя роль спасателя, вместе с «раненым» парашютистом.

За развитие парашютизма в стране Василий Иванович был удостоен государственных наград: орденов Ленина и Красной Звезды.

В октябре 1944 года Харахонов находился в боевой части в Прибалтике. И надо же было так случиться, что под Шяуляем погиб в одном из боев.

Иван Иванович

Закоренелым десантником был и начальник штаба полка майор Лисов. Однажды во время демонстрации документального фильма о знаменитой массовой выброске десанта он сказал:

— Внимательно понаблюдай за тем бомбардировщиком.

— Это был четырехмоторный «ТБ-3», на фюзеляже и плоскостях которого закрепились десантники.

В одном из парашютистов я узнал Ивана Ивановича.

— Это был мой десятый прыжок. А первый совершил в 1934 году. — На гимнастерке был знак с трехзначным числом на подвеске: столько было прыжков на его счету.

Иван Иванович запомнился по тому дню, когда форсировали Свирь. Мне тогда пришлось заглянуть на командный пункт полка. Он размещался в подвале разрушенной больницы, которая стояла на берегу и наверняка служила хорошим ориентиром. Вблизи нее то и дело рвались снаряды и мины. Иногда они попадали в стену, и тогда вместе с осколками разлетались куски кирпича, а в стене появлялся пролом.

Войдя в подвал, я осмотрелся. На обломках примостились солдаты и офицеры, а у окна расположился Иван Иванович. В полку он был на особом положении. Не потому, что занимал должность начальника штаба и имел право отдавать распоряжения от имени командира полка. Он даже никогда и не ссылался на полковника. Но отданные Иваном Ивановичем распоряжения выполнялись безоговорочно. Покоряли его трезвый ум, легкий юмор, обаяние. Внешне был он высок, строен, с открытым взглядом серых глаз. Зачесанные назад волосы открывали высокий лоб.

Склонившись над картой, он говорил по телефону и тут же карандашом делал пометки на карте. Я взглянул на карту. Она была испещрена цветными значками и пометками, а на полях теснились таблицы. Десятки таблиц. По ним можно было узнать, куда и когда стреляли батареи, что делали роты, когда должны были отчалить лодки, плоты и паромы, кто на них переправлялся. Все расписано по минутам. Были еще какие-то расчеты и записи.

Действовали телефоны и радиостанции. Тренькали звонки, сыпались точки-тире морзянки. Радисты торопливо записывали сигналы, тут же передавали их офицерам, а те, расшифровав, — Ивану Ивановичу. Он спокойно и, казалось, не спеша читал донесения и радиограммы, делал на карте пометки и немногословно докладывал по телефону находившемуся на наблюдательном пункте командиру полка.

О начальниках штабов пишут мало. Вероятно, потому, что на поле сражения их не видно: они обычно сидят в надежном укрытии. Но в своих укрытиях они делают наиважнейшее дело — обеспечивают командиру управление боем. С помощью штаба в войска передается воля командира и осуществляется его замысел.

В подвале гул артиллерийской пальбы был приглушен. Только иногда от близкого разрыва содрогались стены. Казалось, что стена вот-вот обрушится, завалит вход в подвал и единственное оконце, через которое пробивались свет и воздух.

— Товарищ майор, нет связи с «Резедой»! — объявил в разгар артиллерийской подготовки худощавый, с утиным носом связист.

С излишней торопливостью он крутил ручку аппарата.

— Почему молчишь, «Резеда»? Черт бы тебя побрал!

Сидевший рядом второй телефонист тоже крутил ручку аппарата и тоже кричал в трубку, вызывая какой-то «Пестик».

Вбежал командир роты связи. Пилотка сбита, растерянный взгляд.

— Связь есть?

Худощавый телефонист мотнул головой:

— Обрыв на линии, товарищ старший лейтенант!

Вслед за командиром роты появился адъютант полковника.

— Товарищ майор! Нет связи! Батя шумит, кричит: «Если через десять минут связь не восстановят, отдам командира роты под трибунал!» Переправа должна начаться…

— Да мудрено ли связь в этой каше потерять! — вспыхнул старший лейтенант. — Посмотри, что делается!

Я видел в траншее десятки телефонных проводов. Желтые, красные, белые, зеленые, словно нити нервов, они тянулись отовсюду — от батальонов, рот, артиллерийских батарей, понтонеров, самоходчиков, — сходясь в толстый цветастый жгут, змеей вползавший в штабной подвал. Устранить обрыв — дело одной минуты; стоит только зачистить и соединить концы. Но попробуй найди этот обрыв!

Угроза командира словно ошпарила старшего лейтенанта. Он стоял посреди подвала и растерянно смотрел на майора.

— Рядом командный пункт артиллеристов. Уточните: держат ли они связь с командирами дивизионов… — сказал Иван Иванович.

— А ведь и правда… Понял вас, товарищ майор! — Старший лейтенант бросился в темневший пролом. Через минуту он вернулся.

— Есть связь! Командиры дивизионов рядом с комбатами. Сейчас я туда подам нитку и аппарат, а сам пойду на линию…

— На линию пошлите сержанта и солдата. Сами оставайтесь здесь. Понятно? А это возьмите для успокоения. — Иван Иванович протянул связисту леденец. — Помогает…

Пряча улыбку, он легонько похлопал командира роты по плечу.

— Понял, товарищ майор!

На Свири

Это событие у всех нас осталось в памяти. Утром 21 июня 1944 года мы сидим в траншее, из которой видна река и противоположный берег, изрытый траншеями, с проволочными заграждениями, буграми замаскированных дзотов и бронеколпаков. За ними лес.

В напряженную тишину незаметно вплетается едва слышимый гул. Он приближается, усиливается, тяжелый и натужный. В бледном, подернутом дымкой небе плотным строем летят самолеты.

Бомбардировщики идут тройками. В каждой линии таких троек три. Вот первые уже над нами, и мы видим, как от самолетов черными каплями отделяются бомбы и стремительно несутся вниз. Они падают на противоположный берег, на траншеи и укрепления противника. В воздух летят проволока, земля, обломки бетона и дерева. Клубится сизочерный дым, и словно живая, содрогается под ногами земля.

Потом появились штурмовики, «Илы». Они шли низко, будто утюжили берег, поражая врага «эрэса-ми» и пулеметными очередями.

Едва штурмовики скрылись, как далеко в нашем тылу зарокотало, загремело, завыло. Над лесом поднялось темное облако дыма и пыли, из которого огненными стрелами вылетали ракеты. Ударили орудия и минометы. Началась артиллерийская подготовка. Наши орудия бьют по противнику, тот, огрызаясь, отвечает.

Я высовываюсь, стараюсь рассмотреть лощину, где вчера наблюдал плоты с чучелами, но меня дергают за гимнастерку, и я падаю.