Помоги проекту - поделись книгой:
— Те, на которые доктор Жильбер оставил ей тысячу ливров.
— Так он оставил вашей тетушке тысячу ливров?
— Да, да, да, чтоб она заплатила за мое обучение.
— Вот какой это человек! — сказал фермер. — И всякий день я слышу о нем нечто подобное. Вот почему, — Бийо решительно махнул рукой, — я буду верен ему до гробовой доски.
— Он хотел, чтобы я выучился ремеслу.
— И был прав. Но случается так, что хорошие намерения извращаются дурными людьми. Человек оставляет тысячу ливров на то, чтобы парнишку обучили ремеслу, — глядь, а парнишку вместо этого отдают ддиннорясому, который хочет запереть его в семинарию. И сколько же она платила твоему аббату Фортье?
— Кто?
— Твоя тетка.
— Она ему ничего не платила.
— Выходит, двести ливров доброго господина Жильбера она прикарманивала?
— Наверное.
— Послушай, я хочу дать тебе совет, Питу: когда эта старая ханжа, твоя тетка, окочурится, пошарь хорошенько повсюду: в шкафах, в матрасах, в горшках с цветами.
— Зачем? — спросил Питу.
— Затем, что ты найдешь там клад, вот зачем. Старые луидоры в шерстяном чулке. Да, именно в чулке, потому что в кошелек ее сбережения не влезут.
— Выдумаете?
— Я уверен. Но мы еще потолкуем об этом в свое время и в своем месте. А пока нам предстоит небольшая прогулка. Книга доктора Жильбера у тебя с собой?
— Она у меня в кармане.
— Отец, — спросила Катрин, — вы все обдумали?
— Тому, кто делает доброе дело, думать нечего, дитя мое, — ответил фермер, — доктор велел мне читать людям эту книгу, распространять содержащие в ней принципы — значит, книга будет прочитана, а принципы распространены.
— Но мы-то с матушкой сможем пойти к мессе? — робко поинтересовалась Катрин.
— Ступайте, — сказал Бийо, — вы женщины, а мы мужчины, это дело другое; пошли, Питу.
Питу раскланялся с г-жой Бийо и Катрин, а потом, гордый тем, что его назвали мужчиной, отправился вслед за фермером.
VII
ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ДЛИННЫЕ НОГИ НЕСКОЛЬКО НЕУКЛЮЖИ, КОГДА ТАНЦУЕШЬ, НО ОЧЕНЬ ПОЛЕЗНЫ, КОГДА УБЕГАЕШЬ
В риге было многолюдно. Бийо, как мы уже сказали, пользовался большим уважением своих работников, ибо, хотя частенько ворчал на них, он сытно их кормил и хорошо им платил.
Поэтому все они поспешили откликнуться на его приглашение.
К тому же в эту пору народ был охвачен той странной лихорадкой, какая заражает все народы, готовящиеся взяться за дело. Удивительные, новые, почти непонятные слова слетали с уст, никогда прежде их не произносивших. То были слова «свобода», «независимость», «эмансипация», и — странная вещь — слышались они не только среди простого народа; нет, первыми их произнесли дворяне, а голос простонародья был лишь отзвуком голоса знати.
Свет, который вскоре разгорелся так ярко, что стал источником пожара, пришел с запада. Солнце, что разожгло во Франции огромный костер, в огне которого устрашенные народы прочли написанное кровавыми буквами слово «республика», взошло в Америке.
Итак, собрания, посвященные политике, происходили чаще, чем можно было бы предположить. Люди, явившиеся неведомо откуда, безвестные апостолы невидимого бога, скитались по городам и весям, сея повсюду семена свободы. Правительство, дотоле действовавшее так, словно его поразила слепота, начинало прозревать. Те, кто стоял во главе огромного механизма, именуемого государственным аппаратом, чувствовали, что некоторые части машины по непонятной причине отказывают. Сопротивление охватило все умы, хотя руки еще бездействовали; невидимое, оно было, однако, ощутимым, заметным, грозным, причем особенно грозным оттого, что, подобно привидениям, оставалось неуловимым и его можно было угадать, но нельзя было поймать.
Двадцать — двадцать пять испольщиков, работающих на Бийо, собрались в риге.
Бийо вошел туда первым, Питу последовал за ним. Все головы обнажились; шляпы оказались в руках присутствующих. Было видно, что эти люди готовы умереть по знаку хозяина.
Фермер объяснил крестьянам, что брошюра, которую им будет читать Питу, сочинена доктором Жильбером.
Доктора хорошо знали в округе, где он владел несколькими участками земли, самым большим из которых была ферма, арендуемая Бийо.
Для чтеца приготовили бочку. Питу взобрался на эту импровизированную трибуну и начал чтение.
Надо заметить, что люди из народа (я посмел бы сказать: может быть, и вообще все люди) слушают тем внимательнее, чем меньше понимают. Очевидно, что общий смысл брошюры ускользнул от просвещеннейших умов деревенской ассамблеи и даже от самого Бийо. Однако среди темных фраз внезапно вспыхивали, подобно зигзагам молнии на черном, заряженном электричеством небе, сверкающие слова «независимость», «свобода» и «равенство». Большего и не требовалось: раздались аплодисменты, послышались кривей: «Да здравствует доктор Жильбер!». Прочтена была примерно треть брошюры: с остальным порешили ознакомиться в следующие два воскресенья.
Все присутствующие получили приглашение собраться на том же месте в следующее воскресенье, и каждый обещал прийти.
Питу читал прекрасно. Нет ничего легче, чем пожинать лавры. Часть аплодисментов, доставшихся книге, Питу по праву отнес на свой счет; сам г-н Бийо, поддавшись всеобщему воодушевлению, начал ощущать некоторое почтение к ученику аббата Фортье. Физически и без того развитой не по годам, Питу после чтения вырос нравственно на десять локтей.
Лишь одно омрачало его триумф — отсутствие мадемуазель Катрин.
Впрочем, папаша Бийо, восхищенный действием, какое произвела брошюра доктора на слушателей, поспешил сообщить об успехе Питу жене и дочери. Госпожа Бийо промолчала — она была женщина недалекая.
А Катрин грустно улыбнулась.
— Ну, в чем дело? — спросил фермер.
— Отец, отец! — отвечала Катрин. — Я боюсь, что все это не кончится добром.
— Еще чего! Не каркай, пожалуйста! Учти, я больше люблю жаворонков, чем ворон.
— Отец, меня уже предупреждали, что за вами следят.
— Кто это тебя предупреждал, скажи на милость?
— Один друг.
— Один друг? Добрые советы заслуживают благодарности. Назови-ка мне имя этого друга. Ну, признавайся.
— Это человек, который много знает.
— Да кто же это, наконец?
— Господин Изидор де Шарни.
— Какое дело этому мюскадену до моих мыслей? С какой стати он дает мне советы? Разве я советую ему, какой надеть камзол? А мне ведь тоже нашлось бы что сказать.
— Отец, я не для того вам об этом сказала, чтобы вас рассердить. Он ведь дал этот совет из самых добрых побуждений.
— В таком случае совет за совет; послушай, что скажу я, и передай это ему от моего имени.
— Что же?
— Чтобы он и ему подобные господа дворяне подумали о себе, а не то им зададут жару в Национальном собрании; там уже не раз заходила речь о фаворитах и фаворитках. Пусть-ка его брат, господин Оливье де Шарни, который заседает там, в Собрании, и, говорят, недурно ладит с Австриячкой, возьмет это себе на заметку.
— Отец, — сказала Катрин, — у вас больше опыта чем у нас, поступайте как хотите.
— В самом деле, — прошептал Питу, осмелевший от собственного успеха, — зачем ваш господин Изидор вмешивается не в свое дело?
Катрин не услышала или не захотела услышать этих слов, и разговор прервался.
Обед прошел как обычно. Но Питу он показался нестерпимо длинным. Ему не терпелось блеснуть своим новым великолепием и появиться на людях рука об руку с мадемуазель Катрин. Для него это воскресенье было великим днем, и он поклялся вечно сохранить в памяти священную дату 12 июля.
Наконец, они вышли из дому около трех часов пополудни. Катрин, хорошенькая черноглазая блондинка, тоненькая и гибкая, словно ива над родником, из которого брали воду для фермы, выглядела очаровательной. Она нарядилась с тем врожденным кокетством, которое подчеркивает все привлекательное в женщине, а чепчик, сшитый, как она призналась Питу, ее собственными руками, был ей на редкость к лицу.
Танцы обычно начинались не раньше шести. Четверо деревенских музыкантов, расположившихся на дощатом помосте и получавших по шесть медных монет за контрданс, принимали гостей в этой бальной зале под открытым небом. В ожидании шести часов публика прогуливалась по знаменитой аллее Вздохов, о которой толковала тетушка Анжелика; отсюда можно было увидеть, как молодые господа из города или окрестных замков играют в мяч под руководством метра Фароле, главного распорядителя этой игры на службе у его высочества монсеньера герцога Орлеанского. Фароле слыл местным оракулом по части всех тонкостей игры в мяч, и приговорам метра игроки внимали с почтением, какого заслуживали его лета и добродетели.
Питу, сам не зная отчего, ощутил острое желание остаться в аллее Вздохов; но не для того надела Катрин восхитивший Питу кокетливый наряд, чтобы прятаться в тени двойного ряда буков.
Женщины подобны цветам, которые по воле случая произрастают в тени; они без устали тянутся к свету, и рано или поздно их свежий душистый венчик раскрывается навстречу лучам солнца, что иссушают и губят их красоту.
Лишь скромная фиалка, если верить поэтам, не покидает укромного уголка, да и то, затерянная в лесной глуши, носит траур по своей бесполезной красе.
Поэтому Катрин ухватилась за руку Питу и употребила все свои силы на то, чтобы направить его в сторону площадки для игры в мяч. Впрочем, скажем сразу, сил ей пришлось потратить не так уж много: Питу так же не терпелось показать честной компании свой небесно-голубой кафтан и кокетливую треуголку, как Катрин не терпелось похвастать чепчиком модного фасона «на манер Галатеи» и переливчатым лифом.
Одно обстоятельство особенно льстило нашему герою и давало ему временное преимущество перед Катрин. Поскольку он никогда прежде не носил столь роскошного наряда, никто его не узнавал и гуляющие принимали его за какого-нибудь заезжего гостя, за какого-нибудь племянника или кузена семейства Бийо, а может быть, даже за жениха Катрин. Меж тем Питу вовсе не стремился скрыть свое истинное лицо, совсем напротив — и заблуждение скоро рассеялось. Он столько раз кивал головой приятелям, столько раз снимал шляпу, кланяясь знакомым, что наконец все узнали в кокетливом селянине недостойного ученика метра Фортье, и в толпе послышались возгласы:
— Это Питу! Вы видели Анжа Питу?
Толки об этом происшествии дошли и до мадемуазель Анжелики; но поскольку в этих рассказах Питу выглядел миловидным юношей с уверенной походкой, то старая дева, привыкшая видеть племянника косолапым, с прижатыми к туловищу локтями, недоверчиво покачала головой и сказала коротко:
— Вы ошибаетесь, это вовсе не мой непутевый племянник.
Молодая пара добралась до площадки для игры в мяч. В тот день игроки из Виллер-Котре сражались с игроками из Суасона, так что партия была из самых оживленных. Катрин и Питу остановились подле веревки, ограждающей площадку в самом низу холма; этот наблюдательный пункт выбрала Катрин.
Через секунду они услышали крик метра Фароле:
— Вторая партия, начали!
Игроки в самом деле устремились вперед, иначе говоря, отправились защищать место, где остановились их мячи, и атаковать место, где остановились мячи противников. Один из игроков, проходя мимо нашей парочки, с улыбкой поклонился Катрин; она покраснела и сделала реверанс, а Питу почувствовал, как по руке девушки, опиравшейся на его руку, пробежала нервная дрожь.
Сердце Питу сжала неведомая ему прежде тревога.
— Это господин де Шарни? — спросил он, взглянув на свою спутницу.
— Да, — ответила Катрин. — Так вы его знаете?
— Я его не знаю, — сказал Питу, — но я догадался.
В самом деле, по тому, что рассказала Катрин накануне, Питу нетрудно было догадаться, что перед ним г-н де Шарни.
Человек, поклонившийся мадемуазель Бийо, был элегантный юноша лет двадцати трех-двадцати четырех, красивый, хорошо сложенный, с изысканными манерами и грациозными движениями, какими обладают люди, получившие с колыбели аристократическое воспитание. Во всех физических упражнениях, в которых можно достичь совершенства, лишь если заниматься ими с малых лет, Изидор де Шарни выказывал замечательное мастерство; вдобавок он был из тех, кто умеет выбрать себе платье, подобающее тому или иному занятию. Его охотничьи наряды славились безупречным вкусом; от его костюма для фехтования не отказался бы сам Сен-Жорж; наконец, его платье для верховой езды было сшито совершенно особенным образом — впрочем, все дело, быть может, заключалось в том, как он его носил.
В то воскресенье г-н де Шарни, младший брат нашего старого знакомца графа де Шарни, причесанный по-утреннему небрежно, был одет в нечто вроде узких светлых панталон, подчеркивающих форму его тонких, но мускулистых ног, обутых, разнообразия ради, не в башмаки с красными каблуками и не в сапоги с отворотами, но в элегантные сандалии для игры в мяч, ремни которых опоясывали его лодыжки; жилет из белого пике облегал его стан плотно, как корсет; зеленый камзол с золотыми галунами он отдал стоявшему поодаль слуге.
Игра оживила его черты, возвратив им свежесть и очарование юности, которое отнимали ночные оргии и длящиеся до рассвета карточные поединки.
Ни одно из достоинств господина виконта, без сомнения, восхищавших мадемуазель Бийо, не укрылось от Питу. Глядя на ноги и руки г-на де Шарни, он начал меньше гордиться щедростью природы, позволившей ему одержать победу над сыном сапожника, и пришел к выводу, что природа эта могла бы более толково распределить между частями его тела пошедший на них материал.
В самом деле, сэкономив на ступнях, руках и коленях Питу, природа могла бы одарить его красивыми икрами. Но все перепуталось: там, где требовалась худоба, налицо была полнота, а там, где была необходима полнота, торчали одни кости.
Питу взглянул на свои ноги с тем видом, с каким смотрел на свои олень из басни.
— Что с вами, господин Питу? — спросила Катрин.
Питу ничего не ответил и лишь вздохнул.
Очередная партия окончилась. Виконт де Шарни воспользовался перерывом и подошел поздороваться с Катрин. По мере его приближения Питу видел, как все больше краснеет девушка, и чувствовал, как все сильнее дрожит ее рука.
Виконт кивнул Питу, а затем с учтиво-непринужденным видом, какой тогдашняя знать так хорошо умела принимать, разговаривая с буржуазками и гризетками, осведомился у Катрин о ее самочувствии и попросил оставить за ним первый контрданс. Катрин согласилась. Вместо благодарности юный дворянин наградил ее улыбкой. Пора было начинать новую партию: виконта позвали на поле. Он поклонился Катрин и удалился с тем же непринужденным видом, с каким подошел.
Питу ощутил все превосходство человека, который так говорит, улыбается, подходит и отходит.
Потрать он, Питу, целый месяц на изучение одного-единственного движения г-на де Шарни, его подражание вылилось бы — он это понимал — самое большее в смешную пародию.
Если бы в сердце Питу было место ненависти, с этой минуты он возненавидел бы виконта де Шарни.
Катрин следила за игрой до той самой минуты, когда игроки подозвали слуг, дабы облачиться в кафтаны. Тогда она направилась к площадке для танцев, а Питу, которому в этот день, похоже, суждено было делать то, что ему не по душе, в отчаянии поплелся за ней.
Господин де Шарни не заставил себя ждать. Незначительные изменения наряда сделали из игрока в мяч элегантного танцора. Скрипки подали знак к началу танцев, и он подал руку Катрин, напомнив о данном ему обещании.
Когда Катрин отняла у Питу свою руку и, зардевшись, вступила в круг вместе со своим кавалером, Питу испытал одно из самых неприятных ощущений в своей жизни. На лбу у него выступил холодный пот, в глазах потемнело, он вынужден был опереться рукой о балюстраду, ибо ноги, как ни крепки они были, отказывались его держать.
Что же до Катрин, она, кажется, вовсе не подозревала, что творится в душе у Питу; она была одновременно счастлива и горда; счастлива оттого, что танцует, горда оттого, что танцует с самым красивым кавалером в округе.
Если Питу вынужден был признать, что г-н де Шарни превосходно играет в мяч, то ему и подавно пришлось отдать должное виконту, когда дело дошло до танцев. В ту пору люди еще не начали именовать танцами простую ходьбу. Танец был искусством, которому специально учились. Не говоря уж о г-не де Лозене, обязанном своим благоденствием мастерскому исполнению куранты в королевской кадрили, не один дворянин завоевал расположение двора умением ставить ногу и тянуть носок. В этом отношении виконт был образцом изящества и совершенства; подобно Людовику XIV, он мог бы танцевать на театре, вызывая рукоплескания, хотя не был ни королем, ни актером.
Питу во второй раз взглянул на свои ноги и вынужден был признать, что, если, конечно, эта часть его тела не претерпит кардинальных изменений, победы вроде тех, какие одерживает в настоящую минуту г-н де Шарни, ему заказаны.
Контрданс окончился. Для Катрин он длился от силы несколько секунд, Питу же показалось, что с его начала прошел целый век. Возвратясь, чтобы снова взять под руку своего первого кавалера, Катрин заметила происшедшую с ним перемену. Питу был бледен, на лбу его блестели капельки пота, в глазах стояли слезы ревности.
— Ах, Боже мой! — сказала Катрин. — Что с вами стряслось, Питу?
— Со мной стряслось то, — отвечал несчастный юноша, — что теперь, когда я увидел, как вы танцуете с господином де Шарни, я ни за что не осмелюсь танцевать с вами.
Поделиться книгой: