Помоги проекту - поделись книгой:
Юрий Германович Вебер
Разгаданный секрет
ОТ АВТОРА
Завод…
Всякий раз, как вступаешь на территорию большого завода, неизменное чувство подъема и какого-то волнения возникает при виде этой широко раскинувшейся картины производства.
Асфальтовые дороги растекаются в разные стороны. Обширные здания стоят величаво, с окнами почти во всю стену, со сводами стеклянных крыш. Это заводские корпуса. Там, за этими стенами, под стеклянными крышами, размещаются производственные цехи, службы, заводские лаборатории, конструкторские бюро… Глухо доносится оттуда какой-то шум, слышен металлический всплеск, отдельные удары. Идет работа. Заводская работа.
Она бесконечно разнообразна, эта заводская работа. Очень несхожи между собой разные заводские профессии, и различен труд работающих здесь людей. Один берет деталь для обработки лишь с помощью подъемного крана, другой захватывает деталь пинцетом и мудрит над ней, как часовщик, с лупой в глазу. Один облачается для работы в толстый брезент и темные очки, защищаясь от жгучего, расплавленного металла, другой засучивает рукава халата, чтобы даже краем материи не поцарапать нежной поверхности своего изделия. Один занимает свое место в ряду весело стрекочущих станков, другой - в тихом уединении за железной оградой, где происходит почти немая работа по закалке токами высокой частоты…
Заводские профессии бывают «тяжелые» и «горячие», «тонкие» и «чистые». Для одной требуется больше силы и смелости, а в другой главное - это терпение и расчет. Но все это заводские профессии.
Какая же лучше? Какая интереснее?
Чем ближе узнаёшь людей завода, их труд и особенности этого труда, тем яснее становится простая истина: нет неинтересных профессий. Каждая работа таит что-то свое, особенное, что может захватить человека, дать ему удовлетворение и радость. В каждой работе можно открыть что-то новое, такое, чего никогда еще не было и что никому не приходило в голову. Наблюдательность и выдумка могут все повернуть иначе, сделать любую вещь и работу над ней более совершенными. Придумывать, создавать - для этого на заводе простор необъятный.
Юные читатели! Вероятно, многим из вас придется работать на заводе или на фабрике. На вашу долю выпадет развивать наше производство, открывать новое в технике, в труде. И как ни малой или будничной может показаться сначала кому-нибудь его работа, пусть помнит он, что нет в труде такого малого, над чем не стоило бы подумать, к чему не стоило бы приложить свою сноровку.
Бывает «труден первый шаг и скучен первый путь». Но кто сумеет преодолеть эти первые трудности, к тому вместе с опытом и знанием приходят мастерство, радость новых открытий, большой интерес к своей работе.
Мне хочется рассказать вам одну историю, которая произошла в нашей заводской жизни. Я узнал о ней, познакомившись близко с людьми большого завода - участниками и свидетелями описываемых событий. Это история с маленькими металлическими пластинками, которые называют часто попросту и коротко: «плитки». Пожалуй, вы не обратили бы на них внимания, увидев их впервые где-нибудь в цехе или в лаборатории. А между тем за внешней простотой плиток кроется целая эпоха в развитии нашей техники.
Я сохранил подлинную обстановку, подлинные имена действующих лиц и стремился в изображении их дел, их поступков следовать возможно вернее тому, что было в действительности. Думается, что эти люди, простые люди нашего производства, и дело, которое они совершили, заслуживают того, чтобы об этом узнал читатель.
КЛЮЧИ ТОЧНОСТИ
Плитки!
На заводе это простое, короткое слово произносят с каким-то особенным выражением. Завод выпускает измерительные инструменты высокой точности, чувствительные приборы, замысловатые контрольные автоматы, и все же в этом мире самой изысканной техники так называемые плитки пользуются репутацией исключительной.
- Вы были на участке плиток? - спросят у вас и при этом обязательно покажут пальцем куда-то вверх, будто вы должны были побывать на седьмом небе.
И действительно, подымаясь на верхний этаж заводского корпуса, туда, где находится участок плиток, вы совершаете восхождение на вершину современной измерительной техники.
Участок защищен двойными стенами от общего движения и шума цеховой жизни, и никто из посетителей не может проникнуть за эти стены, пока не будет дано распоряжение директора завода: пропустите!
Пройдя первые двери, вы попадаете еще не на самый участок, а в то помещение, которое здесь называют в шутку «санпропускник». Здесь вам предлагают надеть чистый белый халат и знакомят с правилами производственной гигиены. Старший мастер, Виктор Иванович Дунец, терпеливо объясняет мне, чего я не должен делать. Я не должен касаться машин и приспособлений. Я не должен брать руками эти самые плитки, которые здесь увижу. Я не должен близко наклоняться к рабочим местам и дышать на плитки… Целый кодекс правил поведения на участке!
А он был там, этот участок, за второй перегородкой, за стеклом и манил к себе своей строгой непонятностью. Там было много света, выкрашенные светлой краской машины, люди в белых халатах. Я открыл дверь и ступил на чисто выметенный, протертый цементный пол. Остановился и прислушался.
Каждое производство отличается своей музыкой работы. Тяжелый грохот кузницы. Гудение печей в термических цехах. Жужжанье токарной обработки… А тут, на участке плиток, сразу поражало именно отсутствие привычных цеховых звуков. Почти полная тишина. Только тихий металлический шелест мягко плыл над светлыми машинами. И люди здесь говорили негромко, невольно понижая голос, как обычно говорят в музеях или в библиотеках, чтобы не нарушить царящей в таких местах атмосферы несколько торжественной сосредоточенности. Еще бы! Здесь, на участке, совершается один из самых тонких, сложных процессов, какие только знает наука обработки металлов: процесс рождения точнейших мер длины.
Вот они лежат на столах машин, эти плиточки, сверкающие зеркалом тонкой отделки. Простой прямоугольной формы, как маленькие стальные кирпичики или пластинки. Самый скромный вид.
Старший мастер Виктор Иванович берет осторожно одну из них и, держа в растопыренных пальцах, произносит многозначительно:
- Концевая мера! Инструмент высшей точности!
Чтобы понять смысл слов Виктора Ивановича, нам надо на время оставить этот цех московского завода и перенестись в другой город - в Ленинград, в ту его часть, где на широком проспекте, за оградой, в отдалении от уличного шума стоят в молчаливой тишине массивные здания, одетые, точно в шубу, в тяжелую каменную облицовку. Часовая башня с круглой шапкой как бы стережет царящий здесь строгий, незыблемый покой. Это одно из интереснейших научных учреждений страны - Всесоюзный институт метрологии имени Д. И. Менделеева. Великий Менделеев был во главе этой ученой палаты, когда создавал для России подлинно научную систему точных единых измерений. Теперь эта палата превратилась в крупнейший исследовательский центр, который стоит на страже непогрешимости всех мер и весов, обращающихся в нашей жизни.
Здесь хранится самое точное время. Самый точный вес. Самые точные показатели температуры. Единицы света, электричества, магнетизма, радиоактивности…
Здесь хранится и основная единица длины - метр.
Единица длины! Долго и мучительно искала ее наука.
Не такую случайную, зыбкую меру, как старинные локоть, фут (нога), пядь, дюйм (сустав пальца), а меру вполне устойчивую, заложенную в самой природе. Земля, вращаясь вокруг оси, повторяет свои сутки по строгому закону; отсюда единица времени - секунда. Вода замерзает и кипит при определенной температуре; отсюда постоянный ее показатель - градус. Всякая окружность путем деления ее на триста шестьдесят частей дает нам математически точную меру углов - угловой градус. Ну, а мера длины? Где ее природная основа?
Конец XVIII века. Время Великой французской буржуазной революции. Наступая на феодальную раздробленность в стране, деятели революции пожелали покончить и с раздробленностью мер и весов. Тогда-то ученые в своих поисках и обратились к величине земного шара, к тому, что считалось в природе неизменным. «Наша грешная планета должна дать непогрешимую меру длины», - выразился один из ораторов того времени.
Так появился первый метр - одна сорокамиллионная часть земного меридиана. Платино-иридиевый стержень, покоящийся в футляре, на подстилке из красного бархата. Семь лет самых кропотливых измерений и вычислений ушло на то, чтобы определить эту метрическую единицу длины. «На все времена для всех народов», - как гласил текст на учрежденной по этому случаю медали.
Но спустя некоторое время повторные измерения меридиана не подтвердили совершенной точности метра. Во второй раз он получился чуть меньше. На какую-то ничтожную, десятитысячную долю, но отклонение все же было. Может, в этом виновата наша Земля, оказавшаяся не такой уж неизменной, или неточность приборов, а может, и сама чрезмерно сложная, громоздкая процедура измерения.
Ничего лучшего предложить наука все же не могла. Тем более что другая попытка установить естественную меру длины, предпринятая в Англии, оказалась еще менее утешительной. Англичане стремились обставить свой опыт наиболее строго: мерой длины должна была стать длина маятника, который совершал бы на широте Лондона, в вакууме, на уровне моря одно колебание в секунду. Но по этому рецепту сами же англичане не в состоянии были получить двух одинаковых результатов.
Так «земной метр» и остался принятой единицей длины. Пусть это не одна сорокамиллионная меридиана, не та естественная, природная мера, о которой мечталось, а всего лишь условное расстояние между двумя штриховыми отметками на платино-иридиевом стержне, но что поделать! Точность научного исследования пришлось заменить добрым согласием: считать этот стержень по-прежнему метром. Важно только сохранить его неизменным.
Стержень торжественно поместили в Международном бюро мер и весов, близ Парижа, в глубоком подземелье, и присвоили ему высокий титул: «международный метр-прототип». А его точные копии, метры-близнецы, были развезены в специально охраняемых вагонах по разным странам. С тех пор и поселился в нашей менделеевской палате один из метров-близнецов, известный под названием «метр 28», - платино-иридиевый стержень с штриховыми отметками по концам.
Он лежит, этот стержень, в здании на одном из ленинградских проспектов, наивозможно изолированный от влияний окружающего мира. Он лежит в особой бронированной комнате с двойными шлюзованными дверями, в комнате, где пол не связан со стенами, чтобы предохранить его от сотрясений, где всегда поддерживается строго постоянная температура и где нет окон, сквозь которые мог бы просочиться снаружи солнечный луч и нарушить установленное температурное равновесие. Он лежит, этот стержень, укутанный в бархат, в деревянном футляре.
А футляр заключен в латунный цилиндр. А цилиндр заперт в несгораемом шкафу на три разных замка, ключи от которых хранятся у трех сотрудников института.
И все это для того, чтобы сохранить неприкосновенность метра, неизменной его длину, чтобы расстояние между его ограничивающими штрихами всегда было одинаковым и всегда точнейшим образом равнялось расстоянию между штрихами на международном прототипе, лежащем в подземелье близ Парижа. Исключительная бережность здесь неудивительна. Ведь «метр 28» - наш государственный эталон, по которому, в свою очередь, равняются все орудия и средства линейного измерения - и шкалы точнейших приборов, и портновский сантиметр, и рабочие инструменты, и линейка школьника.
И все же почти каждое десятилетие приходится осуществлять «очную ставку», сверяя государственный эталон с международным прототипом. А это значит извлечь стержень из покойного убежища и, нарушив весь привычный образ его существования, везти неженку, не переносящего даже солнечного света, в далекое путешествие- за тысячи километров, во французский город. Это значит ощущать все-таки зависимость своей первичной меры от меры другой, находящейся где-то далеко, не у себя дома.
Так было до тех пор, пока новейшая физика не открыла наконец возможности привести меру длины к действительно природной основе - к такой основе, которая была бы всегда постоянна и получить которую можно без особого труда в любое время в любом месте. Световая волна - вот что стало такой основой. В тонком эксперименте был найден способ измерять ее длину. Для этой цели физики использовали явление интерференции света, при которой всякий сдвиг в ходе светового луча на полволны ясно и наглядно дает о себе знать темными полосами на фоне хорошо отшлифованной стеклянной пластины. А это уже масштаб, по которому можно вычислять, мерить. Явление интерференции, известное еще со времен Ньютона, подчинилось в руках современной физики задачам точного измерения.
Физикам удалось сравнить длину метра с длиной световой волны и выразить соотношение между ними точным числом. И в наиболее чистом, убедительном виде сумела произвести это сравнение советский ученый-оптик Мария Федоровна Романова со своими сотрудниками. Красный цвет паров металла кадмия служил в этих опытах источником волн - красная заря новой метрологии. Более полутора миллионов этих крошечных волн уложилось в одном метре. А если говорить точнее, то 1 553 164,13. Число это постоянно. Длина световой волны всюду оказывается одинаковой. По желанию ее всегда можно получить, не выходя из лаборатории. И ошибка между двумя результатами будет меньше даже одной двухмиллионной - степень точности, о которой говорят, что «точнее и не нужно».
Так над метром-прототипом, с его условными штриховыми отметками, появился контролер - световой эталон. Незыблемый, непогрешимый.
Но как же передать от него меру длины по всей бесконечно разветвленной цепи средств измерения - всем инструментам, приборам, рабочим калибрам? От метра-прототипа передача размера происходит по принципу «от штриха до штриха». Сначала это длина между двумя штрихами на стержне прототипа, и на стержнях государственных эталонов, и на стержнях-свидетелях. А потом на образцовых мерах эта длина делится также штрихами на более мелкие промежутки - на сантиметры, миллиметры. И от них передается всем шкалам и линейкам, по которым отсчет также ведут от штриха до штриха. Потому и меры эти названы штриховыми.
Совсем иначе передается размер от световой волны. В том же Всесоюзном институте метрологии, где покоится «метр 28», в соседней лаборатории, вам покажут хорошенькую аккуратную шкатулку: «Вот здесь хранятся передатчики светового эталона». Вы открываете крышку- и что же! Там, в шкатулке, в бархатных гнездышках, лежат такие же плитки, какие мы только что видели в цехе московского завода «Калибр».
Плитки - так говорят на заводе ради простоты. У плиток есть и свое высокоученое название: плоско-параллельные концевые меры длины. В этом несколько громоздком термине запечатлен как бы сгусток их замечательных свойств.
Плитки - плоские. Каждая их сторона безукоризненно плоская. Настолько плоская, насколько вообще при современных средствах возможно приблизиться к идеальной. геометрической плоскости. А противоположные стороны между собой строго параллельны. Хорошая плитка не может отклониться от этого условия даже на десятую долю микрона. Именно эта плоско-параллельность и делает плитку той превосходной пластиной, которую можно измерить с помощью интерференции световых волн. Плоско-параллельность позволяет плитке стать передатчиком светового эталона. И эта же плоско-параллельность держит строго приданный плитке размер.
Каждая плитка имеет свой определенный размер. Он заключен между ее противоположными, параллельными плоскостями, от одной стороны до другой, от конца до конца. Поэтому плитки и называются концевыми мерами длины. Ими мерят так же, как и концевым инструментом. Ну, скажем, как калибром-пробкой, вставляя ее в отверстие изделия, или как калибром-скобой, обнимая ее концами вал. От конца до конца. Этим они и отличаются от мер штриховых, от шкал и линеек, где размер заключен от штриха до штриха.
А говоря попросту, размер плитки - это ее толщина. Бывают плитки размером всего в полмиллиметра: совсем тоненькая пластинка. Другие плитки - всё толще и толще. Есть плитки и в сто миллиметров и даже больше - этакий маленький стальной кирпичик. Здесь уж толщина становится такой большой, что хочется назвать ее высотой, хотя по геометрии это одно и то же.
Одна плитка отличается от другой на целый миллиметр, другая - на половину, третья - на сотую долю миллиметра. А есть плитки, размер которых выражен в тысячных долях миллиметра, в микронах. Так плитки ведут наши измерения к микронной точности.
Разумеется, плиток в микрон или в несколько микронов не делают. Да это и невозможно. Стальная пластинка такой толщины перестает практически существовать. Микронные размеры прибавляют к более крупным плиткам. Скажем, плитка в один миллиметр и плюс еще один микрон. Или плюс еще два микрона… Микроны тут едут сверх, как добавочные пассажиры.
Рассказывая о плитках, мы все время будем иметь дело с подобной величиной: микрон, доли микрона.
Микрон! Как его представить? Вероятно, все знают, что микрон - тысячная часть миллиметра. Но пока это только голое математическое понятие. А что реальное стоит за ним для наших ощущений, для людей, которым в работе с плитками приходится непрестанно следить за микронами?
Микрон нельзя увидеть. Попробуйте мысленно разделить расстояние между самыми малыми черточками на линейке, обозначающими миллиметр, еще на тысячу частей. Это даже нельзя вообразить.
Микрон нельзя нащупать. Даже самые чувствительные пальцы не могут обнаружить возвышение в несколько микронов.
Тончайшая паутинка - это уже более десятка микронов. Кусок золота, расплющенный до толщины одного микрона, становится прозрачным, как стекло.
Так будем помнить об этой неуловимости микронов, как бы часто ни мелькали они в нашем рассказе. Пусть не примелькаются! Недаром старший мастер Виктор Иванович Дунец с такой откровенной гордостью назвал плитки «инструментом высшей точности».
Но как же мерить, если каждая плитка имеет только один свой размер? Мерить-то приходится самые разные величины. Сколько же понадобится плиток, если держать их на любой случай! Но этого и не нужно. Плитки можно складывать одну с другой, как две арифметические величины. Плитку на плитку, словно кирпичики. Так и получается богатейшая гамма всевозможных размеров.
Один инженер произвел кропотливый математический подсчет: он вывел, что из набора в сотню плиток можно составить до двухсот тысяч различных размеров. И не забудем опять: с микронной точностью!
Тогда - другой вопрос. Хорошо сказать - «складывать, как кирпичики». Но это же неудобно. Чтобы верно измерять, надо орудовать инструментом свободно. Стопку плиток надо передвигать, поднимать, наклонять… Все же рассыплется. Что же это за инструмент?
Вот тут-то мы и встречаемся с одной из самых любопытных загадок маленькой плитки.
Виктор Иванович выбирает из ящичка несколько плиток и легким, скользящим движением накладывает, надвигает одну на другую. Их уже целый столбик.
- Тридцать четыре миллиметра семнадцать сотых и плюс еще пять тысячных - пять микронов, - говорит он, протягивая мне столбик. - Можете пользоваться. Хотите, наберем другую величину, по заказу.
Принимая плитки, я боюсь сделать лишнее движение, чтобы не поколебать их хрупкую пирамиду. Но Виктор Иванович вдруг хватает меня за кисть и резко поворачивает ее вниз. Мгновенный ужас охватывает меня: сейчас все полетит, рухнет на пол…
Но нет, все остается на месте. Столбик в целости, и плитки спокойно висят «вверх ногами», как будто их что-то с силой притянуло друг к другу.
- Они магнитные?
Старший мастер смотрит на меня с сожалением.
- Но как же они держатся?
…Еще недавно наука сама стояла в тупике перед этим вопросом. В самом деле, что заставляет плитки тесно притираться друг к другу, словно склеиваться?
Пытались дать такое объяснение: будто плитки скрепляет между собой сила атмосферного давления. Они, мол, такие плоские, такие гладкие, что при соприкосновении между ними не остается воздуха, и окружающая атмосфера прижимает их друг к другу, как знаменитые «магдебургские полушария».
Но когда удалось произвести опытную проверку, оказалось, что сила сцепления плиток намного превосходит то, что могло бы дать атмосферное давление…
- Попробуйте разнять, - предложил мне Виктор Иванович.
Я долго возился, прежде чем сумел случайно сдвинуть верхнюю плиточку. Не оторвать, а сдвинуть!
Надо, оказывается, приложить усилие до пятидесяти килограммов на каждый квадратный сантиметр, чтобы преодолеть взаимную связь между плитками. Ясно, что атмосфера с ее килограммовым давлением на квадратный сантиметр тут ни при чем.
Но что же все-таки держит?
Возникло другое объяснение, более тонкое. Плоские поверхности плиток входят в такой тесный, совершенный контакт, что молекулы металла одной плитки сцепляются с молекулами металла другой, образуя как бы общую структуру. Но и эта гипотеза оказалась несостоятельной.
Опять простой опыт опроверг самые хитрые рассуждения. Плитки попробовали протереть кусочком ваты, смоченной в эфире. И вдруг произошло превращение: плитки потеряли способность сцепляться. Они перестали испытывать взаимную симпатию. Малейший наклон - и плитки, скользя, рассыпались.
Но стоило только подержать плитки на воздухе или провести по ним ладонью, как вновь к ним возвращалось прежнее свойство. Они опять притирались, склеивались. Сущий фокус!
Но этот фокус все объяснил. На поверхность плиток обычно оседают частицы влаги или жира - из воздуха, от рук, от полотенца, которым эти плитки протирают, даже от простой гигроскопической ваты. Частицы эти образуют поверхностный молекулярный слой, тончайшую пленку, И тут вступают в действие скрытые могучие силы внутреннего сцепления между молекулами металлической поверхности и молекулами жидкой пленки. Эта прослойка, как своеобразный «молекулярный клей», схватывает, крепко связывает плитки между собой.
Ваткой, смоченной в эфире, мы снимаем этот слой, и сцепление разрушается. А проводя, скажем, ладонью, мы опять смазываем плитки жиром, который всегда имеется на нашей коже. И плитки вновь обретают дар сцепления.
Дар этот редкий и дается не просто. Есть, например, американские плитки Хока. В них посередине сделана дырочка. И чтобы составить из таких плиток единый блок, приходится насаживать их одну за другой на тонкий стержень. Совсем как шашлык!
Только самая тщательная, строгая отделка, безукоризненная плоскостность рождают это изумительное свойство плиток, при котором они могут сами собой прочно слипаться друг с другом.
Но опять вопрос. Нам предлагают складывать плитки по кирпичикам, чтобы набирать нужный размер. А разве такой способ складывания не вступает в прямое противоречие с той высокой микронной точностью, ради которой и придуманы эти плитки? Ведь как тесно их ни прижимай, все равно между ними должны оставаться какие-то просветы, щелочки.
Да, казалось бы, противоречие. Но дело выручается качеством плиток: их строжайше плоской, гладкой поверхностью. Между такими поверхностями промежуточная пленка становится невообразимо тонкой. Выражаясь ученым языком, она «порядка двойного радиуса сферы действия молекулярных сил». Это значит, что толщина пленки не превышает пяти миллимикрон. Пять тысячных микрона! Надо оценить все «великое ничтожество» такой щелочки. Даже в самых точных измерениях с помощью плиток она не может играть никакой практической роли. Любой их столбик можно вполне считать как бы сделанным из одного куска стали. Так они себя и ведут каждый раз, как цельный, неразрывный инструмент.
Складывая плитки друг с другом, как кирпичики (на каждой указан ее размер), можно составить любую величину. Каждый такой столбик слипшихся плиток представляет нужный отрезок длины. Его можно рассыпать и составить столбик другой длины. Не надо ничего ни отмеривать, ни отсчитывать на глазок, как это делается по штриховым мерам, по линейкам. В каждой плитке, в каждом столбике нужная длина заключена строго от конца до конца, ничего лишнего. Это очень удобно. Столбик плиток можно поставить, например, под щупалец измерительного прибора и установить таким образом совершенно точно показания его стрелки. Столбик плиток можно заложить в установочное приспособление станка и настроить его работу на очень высокую точность. Столбик можно зажать между губками или плоскостями любого измерительного инструмента и проверить его точность. Со столбиком можно сравнивать и длину разных изделий… Самое широкое применение.
Вот почему этим маленьким плиткам доверяется нести непогрешимость светового эталона, осуществлять передачу единой меры длины по всей цепочке нашей работы. Плитки несут эту меру и в науку, и в промышленность, и на стол исследователя, и на станок рабочего. Современный точный контроль множества изделий невозможен без измерительных плиток. Почти все измерения на производстве, в науке ведут свое начало от этих блестящих, зеркальных пластинок.
Плитки, плитки… Без них невозможно даже представить сейчас работу передового производства. На предприятиях образцовый набор плиток хранится как особая ценность, ибо плитки эти связывают измерения в цехах одного предприятия с измерениями в цехах других предприятий. Плитки позволяют соблюдать единую для всех систему измерений во всех звеньях работы - от высших научных учреждений до любого рабочего места в цехе. Они кладут основу той великолепной согласованности в работе миллионов людей, какая открывается нам за техническим термином «стандартизация и взаимозаменяемость деталей». Ведь только при соблюдении всюду необходимой точности возможно изготовлять в тысячах и миллионах одинаковые детали. И так изготовлять, чтобы они подходили друг к другу в совершенном согласии.
А точность эту несут измерительные плитки. «Ключи точности», как их называют.
Вот почему об этих плитках даже здесь, на заводе «Калибр», говорят с таким уважением. И, вступая на участок, защищенный двойными стенами, мы уже подготовлены, чтобы посмотреть заинтересованным взглядом на то, что там происходит.
Стальные пластинки закладываются рядами в станок между двумя толстыми чугунными плитами, и осторожный механизм мягко водит их туда и обратно, туда и обратно… Побывав в одном станке, пластинки переходят на другой, затем на третий… Передаются со станков на стол контролера и опять на станок, подвергаясь всякий раз доскональному осмотру. Цепочка последовательных операций.
Поделиться книгой: