Помоги проекту - поделись книгой:
О конце ее мне просигналил огонек в крымской темноте, огонек, значения которого в тот момент я не понял, а осознал лишь в последовавшие за тем дни и месяцы. Он блеснул передо мной всего на несколько секунд, не дольше. Я увидел его через окно автобуса, возвращаясь по горному шоссе из Севастополя в Ялту после долгого дня, проведенного на греческих руинах Херсонеса. Из всех пассажиров я один бодрствовал. Вокруг меня спали итальянские, французские, каталонские и американские ученые, слегка покачиваясь на сиденьях, когда автобус начал карабкаться вверх по туннелю, который насквозь прорезает горную гряду над мысом Сарыч. Луна скрылась. Черное море было невидимо, но белая стена гор по‑прежнему блестела в вышине слева от нас. Где‑то под нами лежал маленький санаторий Форос, где Михаил Сергеевич Горбачев со своей семьей проводил летний отпуск на государственной даче, которую держали исключительно для нужд Генерального секретаря ЦК КПСС.
У съезда на Форос беспорядочно мелькали огни. На перекрестке ждала машина скорой помощи – голубая мигалка на крыше была включена и фары горели. Однако поблизости не было видно никакой аварии – ни разбитых машин, ни пострадавших. Проносясь мимо, я на секунду увидел стоявших в ожидании людей. Когда темнота снова сгустилась, я некоторое время гадал, что произошло. Стояла ночь на 19 августа 1991 года.
То, что я видел, было сигнальным огнем заговорщиков, искрой, которую несли сквозь ночь люди, считавшие, что они оживляют революцию и спасают Советский Союз. Вместо этого они запалили огонь, который уничтожил все, что они почитали. Пятью месяцами позже Коммунистическая партия Советского Союза – “партия Ленина” – была упразднена, Союз Советских Социалистических Республик распался, и даже царская континентальная империя, лежавшая в основе Советского Союза, съежилась до размеров России и сохранила всего несколько километров побережья – маленькие окна на Балтийское и Черное море. Поначалу, после того как заговорщики арестовали Горбачева в Форосе, казалось, что пламя заговора горит высоко и ярко, а перепуганная страна хранила молчание. Но затем какая‑то горстка мужчин и женщин собралась на улицах Москвы и Ленинграда и с голыми руками пошла против танков. Они обратили пламя обратно на заговорщиков, и в конце концов оно пожрало не только путчистов, но и все обветшавшие дворцы, тюрьмы и крепости революции, стоявшие за ними.
На следующее утро в Ялте весь гостиничный персонал, водитель автобуса и украинский переводчик нас избегали. Телевизор в вестибюле гостиницы, еще вчера исправный, теперь не работал.
Мы в замешательстве погрузились в автобус, чтобы съездить в Бахчисарай, древнюю столицу крымских татар, и по дороге, через несколько километров, наши гиды сообщили нам новость. Господин Горбачев внезапно заболел. Его полномочия взял на себя новообразованный Государственный комитет по чрезвычайному положению, в который вошли вице-президент Геннадий Янаев, председатель КГБ Владимир Крючков и министр обороны генерал Дмитрий Язов. Было выпущено официальное обращение, в котором подчеркивались определенные ошибки и искажения, допущенные в ходе перестройки. Гиды считали, что чрезвычайное положение действительно наступило – если не на Украине (которой принадлежал Крым), то по крайней мере в РСФСР.
Тогда‑то я и вспомнил машину скорой помощи, дежурившую на перекрестке в Форосе, и стоявших возле нее людей. Болезнь? Никто из нас в это не верил. Но каждый человек в автобусе и каждый, кого мы позже встречали в тот день, верил в силу произошедшего и почтительно склонялся перед этой силой, независимо от того, какие чувства испытывал по этому поводу сам. Период свободы – эта робкая попытка открытости и демократии под названием “гласность” – закончился. Никто в Крыму – ни чиновники в административном центре Симферополе, ни толпы отпускников в Ялте, отправлявшиеся в свое ежеутреннее паломничество на галечные пляжи, – не предполагал, что государственный переворот может обратиться вспять или встретить сопротивление. Крымские газеты печатали только бессвязные прокламации ГКЧП, без комментариев. В автобусе радио рядом с водителем тоже не работало.
Я уселся поудобнее и задумался. Закроют ли аэропорты? Мы были делегатами Международного конгресса византинистов, который только что прошел в Москве, и теперь завершали экскурсию по историческим достопримечательностям Крыма, устроенную для нас после конгресса. Самую большую группу в автобусе составляли генуэзцы – историки, архивисты и журналисты. Они приехали вместе со своими семьями, чтобы осмотреть стоящие вдоль северного побережья Черного моря руины средневековой торговой империи, некогда принадлежавшей их городу. Теперь они оживились и шумно загалдели. Им казалось, что, переживая настоящий варварский бунт на краю изведанного мира, они на другой лад следуют по стопам своих предков.
Автобус катил через маленький приморский курорт Алушту, а потом повернул вглубь от моря к горному перевалу, ведущему в Симферополь. Я попытался представить себе панику во внешнем мире, отмененные ланчи и экстренные совещания НАТО в Брюсселе, торжественные толпы, которые соберутся в столицах стран Балтии, чтобы с песнями и кольями противостоять возвращающимся советским танкам. Возможно, думал я, будет несколько демонстраций в русских городах; может быть, какие‑нибудь самоотверженные мальчики попробуют устроить самосожжение на Красной площади. Но путч – как применение силы – казался мне бесповоротным. Я видел нечто подобное десятью годами раньше, в 1981‑м, когда военное положение было объявлено в коммунистической Польше. Тот удар оказался непреодолимым, и я был уверен, что этот будет таким же.
В те дни, летом 1991 года, Советский Союз еще отбрасывал тень на всю Северную Евразию, от Тихого океана до Балтийского моря. Внешний мир все еще почти слепо верил в реформаторский гений Михаила Горбачева, и мало кто из иностранцев тогда понимал, или даже хотел понять, что амбициозный горбачевский план структурных преобразований под названием “перестройка” окончился ничем. Они не могли осознать, что личная приверженность ему среди правящей олигархии Советского Союза иссякла за предыдущий год, что Коммунистическая партия – единственный действующий орган исполнительной власти в стране – отказывалась теперь поддерживать дальнейшие политические изменения, которые уничтожали ее собственную монополию на власть, что военное и милицейское руководство перестало подчиняться приказам и начало действовать по собственной инициативе и что русский народ больше не питал к Горбачеву ни любви, ни даже уважения.
Только потому, что я провел предыдущую неделю в разговорах с русскими друзьями и иностранными журналистами в Москве, я начал понимать, насколько серьезен был провал Горбачева. Фаза реформированного, либерального коммунизма закончилась, иллюзия, что либеральную демократию и рыночную экономику можно просто ввести указом Кремля, потерпела крах. Но в то же время я знал, что этот московский путч ничего не решит. Конечно, путь вперед был прегражден. Однако обратный путь, который предлагали Геннадий Янаев и его товарищи-заговорщики – возвращение к милицейскому произволу и имперским завоеваниям – тоже вел в никуда. В долгосрочной перспективе заговорщики только обеспечили даже более резкое погружение Советского государства в хаос и упадок. Но в краткосрочной перспективе, я был убежден, они преуспели и добились всеобщего повиновения.
Во дворце татарских ханов в Бахчисарае – нелюбимом и поблекшем – я поймал взгляд русской женщины, сопровождавшей группу студенток. “Сегодня утром у меня было две мысли, – произнесла она. – Первая о сыне, он у меня в Германии: теперь я, наверное, его больше никогда не увижу. Вторая о том, что в магазинах нету водки, так что даже забыться не получится. Вы из Англии? Пожалуйста, можно мы экспортируем к вам часть наших фашистов, у нас их перебор”.
Рядом с нами фонтан ронял резным мраморным глазом слезы холодной родниковой воды, оплакивая рабыню, которая умерла, прежде чем смогла полюбить татарского хана. Александр Пушкин, тронутый этой легендой, первым бросил розу в чашу фонтана, и свежие розы сих пор плавают там для туристов. Все русские вокруг нас неловко отводили глаза. Они не понимали нашей речи, но в ее интонациях они узнавали опасность. В то утро с выпуском новостей по радио для них закончились каникулы и вернулось время осторожности. Только студентки разглядывали нас своими круглыми голубыми глазами, склонив голову набок, равнодушно, как птицы.
Крым – это большой коричневый бриллиант. Он связан с материком только несколькими нитками перешейка и песчаной косы, земляной насыпью естественного происхождения у Перекопа на западе и заболоченными дорогами через лиманы-солончаки мелководного залива Сиваш на севере и на востоке. Исторически Крым делится на три зоны: разум, тело и душу.
Зона разума – это берег: цепь колониальных поселений и портовых городов по кромке Черного моря. Почти три тысячелетия, прерываемые огнем и невежеством, люди в этих городах вели бухгалтерию, читали и писали книги, с помощью геометрии претворяли в жизнь градостроительные планы, обсуждали литературные и политические новости из далеких мегаполисов, сажали друг друга в тюрьму, выделяли землю под строительство храмов взаимно враждующих культов, вносили авансом платежи за рабов, заказанных на будущий год.
Ионийские греки добрались до этого берега где‑то в VIII веке до н. э. и основали под его крутыми лесистыми мысами торговые поселения, которые очень напоминали европейские фактории, возникшие на Гвинейском побережье Африки двумя тысячелетиями позже, и из которых выросли города с каменными стенами, а затем портовые города. Римская и Византийская империи унаследовали эти прибрежные колонии. Затем, в Средние века, венецианцы и генуэзцы с позволения поздних византийских императоров вдохнули в эту зону разума новую жизнь, расширили черноморскую торговлю и основали новые города.
В начале XIII века Чингисхан объединил монгольские племена Восточной и Центральной Азии и повел их на завоевание мира. Китай пал, и монгольская конница поскакала дальше на запад, чтобы за следующие несколько лет покорить не только города Центральной Азии, но и те земли, на которых сейчас находятся Афганистан, Кашмир и Иран. Только в 1240–1241 годах, спустя десять лет после смерти Чингисхана, монголы под предводительством Батыя достигли России и Восточной Европы (где их ошибочно именовали татарами, смешав с другим, некогда могущественным племенем Центральной Азии, которое Чингисхан истребил). Конница Батыя не предприняла сколько‑нибудь серьезной попытки закрепить свои завоевания и впоследствии ушла из Восточной и Центральной Европы назад и осела на Волге. Там Золотая Орда, как стала называться эта западная часть татаро-монгольской империи, просуществовала три столетия после смерти Батыя в 1255 году. Из своей столицы на Волге Орда контролировала и степи к северу от Черного моря, и Крымский полуостров.
Было время, когда Орда жгла и грабила города на крымском побережье. Однако вместе с тем присутствие монголов принесло этим городам большое богатство. Теперь во всей евразийской степи, от китайской границы на востоке до территории современной Венгрии на западе, царило единоначалие. С установлением стабильности в степях стала возможна торговля на дальние расстояния. Возник торговый (так называемый Великий шелковый) путь, который вел по суше из Китая к Черному морю, а оттуда, по воде, в Средиземноморье. Одна дорога вела на запад по низовьям Волги и заканчивалась у венецианской колонии Тана на Азовском море, а позже, в XV веке, открылся еще один шелковый путь, соединявший персидские провинции татаро-монгольской империи с Трапезундом на Черном море.
Конец всей этой трансконтинентальной коммерции был положен после 1453 года, когда турки, наконец, захватили Константинополь и уничтожили то, что оставалось к этому времени от Византийской империи вокруг Черного моря, закрытого отныне для западных путешественников. Города на побережье были по большей части заброшены, а развалины их покрылись сухой красной землей и поросли лиловыми травами крымской степи. Берег Крыма начал оживать снова только в XVIII веке, когда Российская империя достигла Черного моря, и его возрождение выразилось в появлении новых разнообразных городских образований. Древний Херсонес был отстроен заново как морская база Севастополь, Ялта стала морским курортом, Кафа – хлебным портом Феодосия.
Зона тела в Крыму – это его внутренняя, степная часть, лежащая за прибрежными утесами. Это не равнина, а плоская возвышенность, состоящая из трапециевидных, выветренных серовато-зеленых дюн. Их покрывает сухой дерн, сотканный из пахучих трав, и если его срезать, обнажившуюся землю сдует восточным ветром.
Вдоль побережья ветер дует с моря или внезапно обрушивается шквалами с гор. Но внутри полуострова, за цепями гор, ветер постоянно дует из Азии через пять тысяч километров равнины, некогда поросшей травой и отделявшей Европу от высокогорных пастбищ Центральной Азии, откуда кочевники начинали свои странствия. Древние греки пересекали океан воды, чтобы достигнуть Крыма, и их путешествие от Боспора до Южной России занимало месяц или больше. Но кочевники, приходившие на этот берег, пересекали океан травы, месяцы и годы медленно плывя вперед в своих повозках, гоня перед собой стада коров и табуны лошадей, чтобы, наконец, остановиться на привал у Крымских гор, перед морем.
Скифы уже были там, в крымской степи и на равнинах, когда греки впервые причалили к берегу в VIII веке до н. э. В последовавший за этим период греческой колонизации, продлившийся несколько веков, напор миграции на запад из Центральной Азии был слаб, и прошло еще пятьсот лет, прежде чем скифы продолжили свое путешествие на восток, и на их место пришли сарматы. Затем, в первые столетия нашей эры, натиск кочевых народов, шедших один за другим, стал гораздо более настойчивым. За сарматами пришли готы с севера, потом гунны, разрушающие все на своем пути, а затем хазары, которые в VIII веке основали на черноморском побережье свою недолго просуществовавшую тут степную империю. Тюркоязычные кочевники (называвшиеся по‑разному – кыпчаками, куманами или половцами) захватили степь между XI и XIII веками, после чего их вытеснили или прогнали дальше на запад наступающие татаро-монголы Золотой Орды.
Столица Золотой Орды, Сарай, располагалась далеко от черноморского побережья, в среднем течении Волги. Орда всегда была рыхлым политическим объединением, которое вскоре начало распадаться на части, и в XV веке южная ветвь Орды создала свое собственное независимое государство на внутренних равнинах полуострова Крым, чтобы осесть там, заняться интенсивным земледелием и скотоводством и постепенно забросить прежнюю кочевую жизнь. Это было Крымское ханство, или государство крымских татар. Вслед за этим на несколько столетий в Крыму воцарилось относительное спокойствие, пока Османская империя, захватив Константинополь, не добралась до северного берега Черного моря и самого Крыма. Для крымских татар, которые в XIV веке приняли ислам, власть турок означала скорее просто смену подданства, чем изгнание, и ханство просуществовало до самого 1783 года, когда Екатерина Великая завоевала Крым для Российской империи.
Для того чтобы зоны тела и разума в Крыму могли совместно богатеть, необходимо было два условия: купцы на побережье, имеющие безопасный доступ к внешним рынкам Средиземноморья и за его пределами, и стабильная политическая ситуация в степи. Иногда на великой равнине случались смуты, тогда торговые пути закрывались, выращивать хлеб за пределами городских стен становилось опасно, а сами города-колонии периодически грабили и жгли. Но в течение долгих периодов времени, особенно в скифские времена, там царил мир. Греческие колонисты и скифские вожди на побережье выращивали хлеб на экспорт, на рынки приморских городов, основанных греками, из северных лесов поставлялись меха, воск, мед и рабы, и скифы по большей части беспрепятственно пропускали эти караваны через свои открытые пастбища к морю. И греческие купцы, и скифские князья из внутренних земель исключительно разбогатели на барышах от зерна и рабов, кормя и обеспечивая рабочей силой весь эллинский и римский мир.
Скифы и пришедшие за ними сарматы и готы тратили это богатство с размахом. Они покупали драгоценности и золотые изделия, которые по их личному заказу и прихоти изготовляли в городах-колониях греческие мастера и их местные подмастерья. Они уносили сокровища с собой в могилу, дабы вечно лежать под высокими курганами среди своих жертвенных лошадей, рабов и женщин.
Если ехать через крымскую степь на восток, вы оказываетесь у последней трапециевидной дюны, где земля у ваших ног уходит вниз. В лицо вам непрерывно хлещет жестокий ветер – вы стоите на последнем горном хребте и смотрите через Азовское море на бесконечную палевую равнину, которая начинается здесь и тянется через весь континент – за северную оконечность Каспийского моря и до самого озера Байкал. Линии горизонта нет: только длинная полоса темноты на востоке, означающая приближение ночи.
На этом гребне находится фундамент каменной башни. Когда татаро-монголы Золотой Орды пришли на Крымский полуостров, прошлепав на своих малорослых лошадках через солончаковые болота Азовского моря, они увидели эту башню наверху, вырисовывающуюся на фоне неба, и назвали ее
Зона тела всегда нетерпеливо давила на зону разума. Иногда это давление бывало разрушительным, как, например, в конце XIII века, когда татары прискакали из Эски-Кырыма к морю и разграбили крупный генуэзский город Кафу. Но часто оно меняло свою природу. Незримая стена между “европейскими” колонистами и “туземными” кочевниками постоянно ветшала или обнаруживала широкие бреши.
Скифы, к примеру, были не только странствующими коневодами, жившими в кибитках. Помимо этого, они умели возделывать поля и выращивать зерно в промышленных масштабах, а не просто в количестве, необходимом для собственного пропитания, строить долговечные укрепленные поселения, имевшие в основе что‑то вроде градостроительного плана, изящно и изобретательно обрабатывать металл. Греческие или итальянские жители торговых колоний могли быть не только купцами, но и земледельцами, отваживаясь работать далеко за пределами своих оборонительных стен. Кочевники – тому есть несколько хорошо известных свидетельств – могли вести двойную жизнь: как эллинизированное или итальянизированное мелкое дворянство внутри городских стен и (переодевшись в буквальном смысле слова) как традиционные степные вожди за их пределами. Богатые хазары, говорившие на тюркском языке, но исповедовавшие иудаизм, жили в Судаке как уважаемые горожане. Гораздо раньше, в I веке н. э., Дион Хризостом посетил город Ольвию возле устья Днепра и обнаружил, что тамошние жители цитируют Гомера, но одеты в варварские штаны и мокасины кочевников.
Неизвестно, протекал ли указанный процесс и в обратном направлении: мы не знаем “цивилизованных” индивидов из зоны разума, которых тянуло бы вовне, в “варварскую” зону тела, и которые жили бы в кибитках, пили кобылье молоко и поклонялись лошадиным остовам на кольях, сторожившим царские могилы. Вероятно, были и такие. Такое случалось на американском Диком Западе, где всегда были европейские трапперы, странствующие торговцы и даже жены и дети колонистов, жившие “на индейский лад” по собственному выбору.
Но между телом и разумом, между степью и побережьем, было и третье пространство – горная область духа. На плоских вершинах горной цепи Чатыр-Даг или в пещерах, скрытых в лесу, вдали и от кочевников, и от торговцев жили общины, которые утратили всякую надежду на богатство или завоевания.
От Бахчисарая наш автобус поехал на юг, к нижним склонам приморского кряжа, через маленькое ущелье и остановился на лугу, окруженном горами. Византинисты устроились на траве у озера и развернули бутерброды. Там росли деревья, стояло несколько палаток, родниковая вода текла из трубы в старую железную чашу фонтанчика, в которой мылись и стирали одежду две молодые женщины.
Одна из них, одетая лишь в длинную черную юбку, направилась к нам и наклонилась, чтобы отжать мокрые волосы. “Есть западная сигарета? Наши советские ужасны”.
Один из византинистов протянул ей пачку. “Есть новости?”
Она выпрямилась, откинула волосы за спину и сказала, прикуривая от протянутой спички: “Новостей нет. По радио одно чертово «Лебединое озеро»”.
Два мальчика у нее за спиной пытались дотянуть провод от своей палатки до дерева. Восхождение от луга на дне долины к вершине Мангуп-Кале заняло час: с усилием, обливаясь потом, мы вскарабкались на полкилометра вверх, и наконец между деревьями замаячила разрушенная городская стена. Оттуда дорога была уже легче. Но начиная с этого места лес превратился в кладбище: сотни каменных надгробий, занесенных опавшей листвой, покосившихся, опрокинутых и перевернутых, покрытых глубоко вырезанными еврейскими буквами.
Это могилы караимов. Они принадлежали к иудейской секте, которая возникла в Месопотамии в VIII веке и раcсеялась с повсеместным распространением талмудического иудаизма двумя столетиями позже. Караимы верили, что слово Божье заключено в Ветхом Завете и нигде более и что дополнения к нему, например Талмуд, – это богохульство и разложение (по этой причине христиане-протестанты, особенно немецкие, всегда были очарованы караимами, которых они ошибочно считали предвестниками христианской реформации).
Караимы, изгнанные из Палестины и Египта потрясениями Первого крестового похода, достигли Крыма в XII веке. Они переселились в Византийскую империю и дальше, в Северо-Восточную Европу, где часть караимов осела на землях Речи Посполитой.
Многие сектанты, подобно альбигойцам Южной Франции, чувствовали себя в безопасности только в глухих, хорошо приспособленных для обороны местах, удаленных от густонаселенных центров власти. Тот же экзистенциальный ужас испытывали и караимы, которые бежали на вершины Крымских гор или в Литву, на укрепленные острова города Троки[5], стоявшего на озере, окруженном березовыми лесами. Однако караимы, как раки-отшельники, предпочитали не строить собственные крепости, а селиться в готовых, построенных, но затем покинутых другими. Мангуп-Кале они завладели не раньше, чем город был разграблен и оставлен турками. Древнейшая караимская могила в лесах под этой вершиной датируется 1468 годом, несколькими годами ранее падения Мангупа, но большинство надгробий было вырезано в XVI и XVII веках.
В Крыму караимы держались особняком от окружавших их христианских и мусульманских общин, тщательно оберегая свой образ жизни; они производили и продавали небольшие предметы домашнего обихода, но избегали служить какому бы то ни было правительству. Один историк заметил, что приблизительно с 1200 по 1900 год в их жизни почти ничего не происходило: история крымских караимов представляла собой сплошное бессобытийное пятно долгого мира. Между тем благодаря своему замкнутому существованию караимы приобрели репутацию людей более честных и добродетельных, чем представители других местных сообществ, и вследствие этого, когда в истории караимов кончилось затишье, она приняла любопытный оборот. Гои под впечатлением от их порядочности стали изобретать причины, по которым на караимов не должен был распространяться общий антисемитизм. Высказывалось предположение, что они были обращены в иудаизм подобно хазарам. Абсурдная ирония ситуации состояла в том, что из‑за ревностного стремления караимов следовать более исконному иудаизму, нежели другие иудеи, гои вообще не считали их настоящими евреями.
После аннексии Крыма Россией в конце XVIII века Екатерина II отнеслась к караимам с уважением и интересом. Она прибавила к Российской империи огромные территории: на западе – большую часть старой Речи Посполитой, а на юге – почти все северное побережье Черного моря. Для того чтобы развивать эти территории, она вербовала колонистов – немцев, греков, армян, даже французских поселенцев, и караимы, с их здравомыслием и энергией, годились для этой цели как нельзя лучше. Екатерина переселила часть крымских караимов в Литву, усилив их старые поселения, а на юге, в огромной новой пограничной Новороссийской губернии, гарантировала им все права российских подданных – права, в которых была поражена большая часть еврейского населения. Из Мангупа и другой своей горной цитадели, Чуфут-Кале над Бахчисараем, караимы начали переселяться вниз, в города на крымском побережье, прежде всего в Евпаторию. Когда шотландский путешественник Лоуренс Олифант взобрался на Чуфут-Кале в 1852 году, он обнаружил, что там осталась лишь горстка караимов, присматривавших за древней синагогой. Остальные покинули Мангуп примерно пятьюдесятью годами ранее.
Во время Второй мировой войны нацистское Расовое управление в Берлине постановило (как оказалось, тщетно), что на караимов не должно распространяться “Окончательное решение еврейского вопроса”, на том основании, что биологически и генетически они не евреи, а потомки хазар, обращенных в иудаизм. Это было совершенным вздором, но основные еврейские общины Черного моря, внесенные в список на убой, по всей видимости, поддерживали этот миф, чтобы спасти хотя бы своих братьев, раз уж они не могли спастись сами.
Почти под самой вершиной Мангупа бьет родник с холодной вкусной водой. За ним деревья расступаются – и вы оказываетесь на плато, покрытом коротким дерном и благоухающем чабрецом. Там находятся руины: кое‑где сохранились башни и арки, кое‑где – только каменные опоры стен. Это все, что осталось от базилик, надвратных сооружений, синагог и сторожевых башен. Внизу расстилается мир – море и суша. Люди приходили и селились на Мангупе, когда боялись за свою жизнь или желали остаться наедине с Богом. Или, может быть, то и другое вместе.
В тот день на плоской вершине стоял лагерь: ряд походных палаток, над которыми развевался российский триколор, старая армейская полевая кухня на колесах, закоптевшее ведро с кипящим чаем, клубы сизого древесного дыма. Археологическая экспедиция от Уральского университета в Свердловске (теперь это снова Екатеринбург) вела раскопки на вершине в течение нескольких недель. Здесь, над миром, они не знали последних новостей. Озабоченные студенты сбились в кучку вокруг нас, пока мы пили чай вприкуску с крупным кусковым русским сахаром. Из их радиоприемника лилась только легкая музыка, как затянувшийся смущенный смешок, призванный заполнить молчание России, которое час от часу становилось все более пугающим.
Все человеческие популяции в каком‑то смысле иммигранты. Любая вражда между разными культурами, сосуществующими в одном месте, несет в себе оттенок иммигрантской неприязни к следующей полной шлюпке, приближающейся к берегу. Нам кажется, что у всякого есть право защищать от вторжения свой дом, поля и могилы предков. Но претендовать на единоличное владение, то есть выводить из своего проживания в том или ином ландшафте отвлеченное понятие вечного и непреложного права собственности, просто смешно.
Подобными анекдотами изобилует, однако, каждое столетие в истории Крыма, чья красота возбуждает в каждом, кто там оказывается, почти сексуальный позыв обладать им. Здесь нет коренного населения, нет туземцев. До скифов, до предшествовавших им киммерийцев, до племен бронзового века, которые возвели первые курганы, тут жили люди, которые пришли откуда‑то со стороны. Крым всегда был конечным пунктом назначения: прибрежными утесами в конце морского пути или берегом, на котором кибиткам предстояло окончить свое странствие. Кочевые племена оседали в Крыму (скифы прожили тут почти тысячу лет), но в конце концов рассеивались или двигались дальше. Неизменной в истории Крыма была только определенная трехчленная структура, которую полуостров навязывал всем пришельцам: и хотя зоны разума, тела и духа часто становились почти неразличимыми, но неизменно всегда возникали снова. Эту правду о Крыме – тот факт, что он принадлежит всем и никому, – стали попирать только в новейшие времена. Дважды на нее покушались властители, чьи поползновения были бы просто нелепыми, если бы с ними не было связано так много крови и страданий в прошлом и, очень вероятно, в будущем. В 1783 году Екатерина Великая провозгласила, что Крымский полуостров отныне и навеки принадлежит России. А в 1954 году Никита Хрущев, украинец, пытавшийся отвлечь внимание своего народа от его собственных бедствий, объявил о выведении Крыма из состава России и передаче его Украине.
Мангуп – средоточие всех этих крымских парадоксов. Большая часть развалин на его вершине принадлежит некоему забытому, почти неправдоподобному княжеству Средних веков. Крепость Феодоро на Мангупе заключала в себе независимое греческое княжество, которым правили князья Готские. Но что здесь, наверху, значили определения “греческий” или “готский”?
Готы пришли на Черное море и в Крым с необычной стороны: не с востока, а с северо-запада. Этот протогерманский союз племен из Южной Скандинавии оккупировал Крым в III веке в ходе своего завоевания большей части черноморского побережья. Сто лет спустя черноморские готы были разбиты гуннами. Многие из них направились на запад, вступив в следующую фазу своей миграции, которая ко времени их правнуков приведет их в Италию – это и будет армия короля Теодориха Великого. Но часть осталась в Крымских горах. Они приняли христианство, вошли в состав Византийской империи и по‑прежнему были тут в VI веке, когда император Юстиниан I укрепил Мангуп, который стал одной из опорных точек оборонительной линии, призванной защищать прибрежные города от нападения из степи.
Когда хазары завоевали Крым в VIII веке, остатки готов-христиан ушли в горную область духа. Иоанн, епископ Готский, спустился с Мангупа вниз, чтобы возглавить безуспешное восстание против хазар. Но византийские императоры предали его. Они предпочли прийти к соглашению с иудаизированными хазарами, осознав, что эти могущественные союзники могут создать буферную зону между империей и дикими кочевыми племенами, приближавшимися к Черному морю из степи. Два византийских императора – Юстиниан II и Константин V – женились на хазарских княжнах. Готы вернулись на свою возвышенность и пропали из виду почти на 700 лет.
Большой мир, лежавший под “затерянным миром” этого плато, продолжал меняться, но готы по‑прежнему проводили богослужения в своей огромной бизилике и не обращали внимания на потрясения, происходившие у подножия их утесов, до тех пор, пока в 1475 году не пришли османские турки. Зачистив границы Византийской империи после захвата Константинополя в 1453 году, турки и их союзники – крымские татары – взяли штурмом горное княжество Феодоро и положили конец Готии.
Базилика Константина и Елены, датируемая IX веком, на некоторое время оказалась заброшенной. В 1579 году некий польский аристократ взобрался на вершину, чтобы ее осмотреть. Мартин Броневский (
Сегодня от базилики сохранился только фундамент, и археологам из Уральского университета остается только гадать, о чем могли бы поведать им эти “изображения, представляющие родословную государей”. Область духа теперь почти пуста. Единственные обитатели Мангупа – колония русских хиппи. Дальше плато выдается на северо-восток наводящим ужас бушпритом голого камня, нависающим над провалом в тысячу футов. Хиппи живут в прежних караульных помещениях, высеченных в скале. Они лежат, завернувшись в одеяла, на каменных полах, с урчанием вдыхая наркотический дым и чад костров из зеленых веток и иногда накручивая себя до перебранок. Девушки из университетской экспедиции знали, что лучше не забредать на этот конец плато в одиночку, но группы студентов иногда приходили и оставляли на краю утеса жестянки с чаем или несвежие буханки. Отступив на несколько метров, они могли наблюдать, как хиппи, словно медведи, выбирались из своей норы и набрасывались на еду.
На готском языке, как и на греческом и, вероятно, иврите, продолжали говорить в Крыму и в Новое время. Кроме того, это был письменный язык. Епископ Ульфила перевел часть Библии на западный вестготский язык в IV веке, однако язык просуществовал в Крыму еще долгое время, после того как его западный диалект вымер. В 1562 году австрийский дипломат Ожье Гислен де Бюсбек (более известный как человек, первым пославший луковицы тюльпанов из Турции в Европу) записал 86 готских слов и выражений, которые он узнал от крымчан, встреченных им в Константинополе, а последние носители этого языка, по всей видимости, вымерли в XVII веке.
Море чернил было без толку пролито в спорах о Мангупе и его “проблеме крымских готов”, а на самом деле – в настойчивых, упрямых попытках навязать современные понятия этнической принадлежности древнему обществу, к которому они были неприменимы. Раскопки начались на вершине Мангупа в XIX веке. Любители древностей Уваров, Брун и Лепер[7] в разное время выдвигали свои теории. Немецкие исследователи, увлеченные германской этнической принадлежностью готов, стремились обнаружить в Крыму свидетельства существования некоего древнего Тевтонского государства, которое возводило каменные города и властвовало над соседями. Однако свидетельства были скудны. Эта фантазия о прагерманском Крыме, тевтонской городской цивилизации, которая подхватила факел культуры, упавший из рук ослабевшего Рима, была признана беспочвенной позднейшими учеными.
Однако затем нацистская мысль – этот отстойник несостоятельных, скомпрометированных и протухших идей – снова извлекла ее на свет и пустила в ход как новую версию псевдоистории и собственной политической легитимизации. Крым должен быть отвоеван и готское государство восстановлено. На полуостров, очищенный от татар, евреев и русских, за исключением временной рабочей силы и сельскохозяйственных рабов, отправятся составы, груженные германскими поселенцами. Севастополь будет переименован в Теодорихсхафен. Симферополь станет Готенбергом. Сам Крым получит имя Готланд.
Гитлер в частном порядке проявлял сдержанность в отношении тех департаментов Третьего рейха, которые были заняты изготовлением новой версии истории. По большей части он оставлял подобные увлечения Розенбергу и Гиммлеру, чья одержимость археологией однажды вызвала у Гитлера вопрос: “Почему вы так стремитесь показать миру, что у нас, германцев, нет прошлого?” Однако Крым его будоражил. В апреле 1941 года, за два месяца до вторжения Германии в Советский Союз, было решено, что Крым следует отделить от России и передать марионеточному государству Украина. В июле, когда германские войска уже глубоко внедрились на советскую территорию, Гитлер лично провел стратегическое совещание, посвященное Крыму, на котором был в общих чертах одобрен проект “Готланд/Готенгау”. Что касается крымских татар, они были признаны расово неполноценными, как и евреи, но их депортацию предполагалось отсрочить, чтобы не оскорбить нейтральную Турцию, защищавшую татар на протяжении большей части их истории. Правда, истинная привлекательность готландского плана для Гитлера имела мало отношения к Черному морю: с помощью этого проекта Гитлер видел возможность разрешить дилемму Южного Тироля.
В 1918 году немецкоязычное население горных долин в верхнем течении реки Адидже было извлечено из обломков поверженной империи Габсбургов и преподнесено Италии победоносной Антантой в качестве своего рода взятки, обещанной Италии несколькими годами ранее за поддержку в войне против Центральных держав. Позднее население Южного Тироля поставило щекотливую дипломатическую задачу перед новым нацистским правительством Германии. Нацисты планировали решить проблему германских меньшинств, живших в других странах, или аннексировав их территории (как в случае Судетской области), или переместив их
Этот компромисс не давал Гитлеру покоя, и теперь он нашел ему новое решение. Германцы Южного Тироля должны были переселиться в Готланд. Почему бы и нет? Там тоже были лесистые горы, плодородные долины, вода в изобилии. И там уже были виноградники, насаженные иностранцами – поселенцами Екатерины Великой – или русскими помещиками. Возможно, их продукция по своему качеству не могла сравниться с красным вином из Боцена и Мерана (Больцано и Мерано), обогатившим тирольских крестьян, но немецкое
В конечном счете никакие немцы – ни тирольские, ни иные – в Крыму так и не поселились, однако готландский проект имел ужасные последствия. Когда‑то союз между крымскими татарами и османскими турками уничтожил Готию – теперь же крушение готландского плана обернулось необратимой катастрофой для крымских татар.
Группа армий “Юг” фельдмаршала фон Рундштедта вторглась в Крым в сентябре 1941 года. К ноябрю в руках немцев оказался весь полуостров, кроме Севастополя, который продержался до июля следующего года. Поначалу крымские татары приветствовали немецкую оккупацию – или, скорее, изгнание русской, советской власти – как собственное освобождение, и у них были веские основания для подобных чувств.
К 1854 году, спустя всего полвека после русской колонизации Крыма, татары составляли там не более 60 процентов населения. Это было связано как с сокращением их численности, так и с постоянно увеличивавшимся притоком русских и других европейских поселенцев. К 1905 году крымские татары превратились в меньшинство на своей собственной (как они полагали) земле. В конце XIX века возникло движение татарского “Национального пробуждения”, во главе которого встала интеллигенция; татары приветствовали революции 1905 и 1917 годов – скорее как ниспровержение репрессивной колониальной империи, чем как победу в классовой борьбе. Их ожидало разочарование. Революция 1905 года обнадежила татар, требовавших независимости или автономии, однако победа большевизма между 1917 годом и концом Гражданской войны в 1920‑м положила начало кровавым преступлениям и разорениям, которые не прекращались в Крыму при жизни двух поколений.
За первой расправой над татарскими националистами, учиненной большевистской тайной полицией (ЧК) в 1920 году, последовал голод 1920–1922 годов, который в Крыму был даже хуже, чем в Южной России и на Украине. Почти половина населения Бахчисарая – татарской столицы – вымерла от голода, и к 1923 году татары составляли лишь четверть всего населения Крыма. Сталинские репрессии начались с кулаков (зажиточного крестьянства), но вскоре вылились в уничтожение всей дореволюционной татарской интеллигенции и запрещение татарской культуры. Историк Алан Фишер в своей книге “Крымские татары” подсчитывает, что 150 тысяч татар, половина всей татарской популяции на 1917 год, были убиты, депортированы или высланы из Советского Союза к 1933‑му. Новое массовое уничтожение образованных татар, включая мусульманское духовенство, последовало в ходе Большого террора 1937–1938 годов.
Вследствие этого едва ли приходится удивляться, что в 1941‑м татары с чем‑то вроде ностальгии вспоминали предыдущую германскую оккупацию 1918 года, в конце Первой мировой войны. По сравнению с советским режимом, который за ней последовал, это был период относительной свободы. В тот год татарский политический деятель, лидер национально-освободительного движения Джафер Сейдамет и литовско-татарский генерал Сулькевич создали 1‑й Мусульманский корпус для поддержки германской армии в Крыму. Татарские националисты помнили прежнюю германскую политику, предлагавшую Крыму возможность обрести независимость в обмен на поддержку действий против России, и предполагали, что сделка на тех же условиях может быть возобновлена в 1941 году. Они ошибались. Хаос, царивший в нацистской администрации, – дарвиновская борьба за существование между конкурирующими ведомствами, которую еще можно было удерживать в каких‑то рамках в самом рейхе, но которая неподконтрольно процветала на оккупированных территориях, – быстро срывал попытки проведения в Крыму последовательной политики подобного рода, на которой настаивал Гитлер.
В конечном счете три разных центра власти пытались реализовать три взаимоисключающие стратегии в Крыму. Первую стратегию проводила армия. Фон Манштейн, второе лицо в немецком командовании после генерала Рундштедта, эксплуатируя недовольство татар советской властью, формировал в татарских деревнях военные подразделения и отряды ополченцев, которые взяли на себя часть нагрузки по подавлению сопротивляющихся партизанских отрядов, оставленных после себя отступающей Красной армией. Однако в то же время фон Манштейн осмотрительно воздерживался от намеков, что создание этих сил ополчения может иметь какие‑либо политические последствия. Будучи солдатом, он не хотел раздражать нетатарское большинство, оказывая покровительство татарам как группе населения.
Гораздо более протатарской линии придерживалась немецкая гражданская администрация. Генеральный комиссар Крыма, генерал Фрауенфельд, был захвачен идеей возрождения крымских татар как
Третий политический курс наметился после того, как вслед за боевыми подразделениями в Крым прибыл штаб частей СС, возглавляемый Отто Олендорфом. Отряды особого назначения, а именно расового и политического массового истребления, под командованием СС были прикреплены к каждой группе армий в районах расположения второго эшелона. В Крыму это была айнзатцгруппа
Готландская фантазия захлебнулась в хаосе и крови, не успев родиться на свет. Ее единственным следствием стала месть Сталина крымским татарам, которые были несправедливо обвинены в массовой коллаборации с нацистами. Это обвинение в предательстве России имело давние истоки. Сталин просто внес свою лепту в более чем вековую легенду российской пропаганды, утверждавшую, вопреки доказательствам обратного, что татары – разновидность турок и, следовательно, всегда и превыше всего преданы Османской империи и исламу. Во время Крымской войны 1854–1856 годов, когда британские и французские войска сражались на этом полуострове против России, не было отмечено значительного перехода татар на сторону врагов России. Однако Александру II, вступившему на престол еще в ходе войны, доложили, что татары представляют собой угрозу российской безопасности, и после войны их настоятельно побуждали к эмиграции. Во всех последующих российско-турецких конфликтах большое число татар служило в российской армии, сражаясь против своих собратьев-мусульман, но это свидетельство преданности никак не повлияло на господствовавшую в России “паранойю” в их отношении. Каждая русско-турецкая война снова вызывала у татар чувство безысходности и порождала очередную волну эмиграции.
В действительности большинство нацистских коллаборационистов в Крыму во время Второй мировой войны составляли нетатары. Приблизительно 50 000 татар сражались на всех фронтах в составе советских вооруженных сил. Действительно, примерно 20 000 вступили в сельское ополчение, сформированное фон Манштейном. Большая часть из них хотела просто защитить свои дома от налетов русских и украинских партизан, которые часто напоминали скорее расовые погромы, чем военные операции. Но примерно вдвое большее число поволжских татар служило вместе с немцами в сходных добровольческих отрядах, и они, в отличие от крымских, не понесли коллективного наказания.
В Крыму репрессии начались незамедлительно. Некоторые партизанские отряды к тому времени уже расстреливали татар, которые пытались к ним присоединиться. В течение нескольких дней после того, как советские войска снова заняли полуостров в апреле 1944 года, татар расстреливали целыми деревнями и вешали на симферопольских фонарных столбах. Но все это было только прологом к более продуманной мести Сталина.
Просторы Советского Союза позволяли Сталину разбираться с неугодными ему социальными группами множеством самых разных способов. Он мог, конечно, просто распорядиться убить их, и когда он считал нужным, он так и поступал. Однако, подобно римскому императору или европейскому колониальному наместнику, укрощающему непокорные племена на рубежах империи, он был наделен властью насильственно отправить целый народ в изгнание, сослать за тысячу миль от родного дома.
Крымские татары были первым этническим меньшинством, которое подверглось массовой депортации. Через несколько недель после того, как советская власть снова утвердилась в Крыму, все оставшееся крымско-татарское население было сослано в Среднюю Азию. Татар везли по железной дороге в вагонах для скота, иногда в течение целого месяца, и выбрасывали в пустыне, без пищи, инструментов или укрытия, предоставив выживать самим, если сумеют.
Об этой депортации не объявляли два года. Затем в Москве было выпущено заявление, в котором со ссылкой на статью 58, параграф I (а) УК, касавшийся “измены Родине”, населению сообщалось, что крымские татары, как и чеченцы и ингуши с Северного Кавказа, “были переселены в другие районы СССР, где они были наделены землей с оказанием необходимой государственной помощи по их хозяйственному строительству”.
Одиннадцатью годами позже, в 1956 году, после того как Никита Хрущев особо упомянул и осудил депортацию татар в своем докладе “О преодолении культа личности и его последствий” на XX съезде КПСС, в Москву из Ташкента пошли первые робкие петиции. Татары просили предоставить им возможность вернуться домой. 30 лет после этого продолжались воззвания, демонстрации и делегации, официальная ложь и ничего не значившие “реабилитации”, борьба самих татар и их сторонников из числа советской демократической оппозиции. Например, великий генерал Петр Григоренко, ветеран войны и убежденный противник коммунистического строя, посвятил свою жизнь делу разоблачения несправедливости, учиненной по отношению к крымским татарам, пожертвовав ради этого своей свободой и здоровьем. Все, кто включался в крымско-татарское движение за возвращение – татары, русские или украинцы, – знали, какую цену они заплатят за свою борьбу: угрозы, избиение, массовые аресты, сроки заключения в лагерях или – такова была судьба Григоренко – годы, проведенные в бесчеловечной психиатрической лечебнице по сфальсифицированному диагнозу.
Но сейчас татары наконец‑то возвращаются домой. Они называют это место домом, несмотря на то что за истекшие пятьдесят лет сменилось не одно поколение, и те, кто возвращается, за незначительными исключениями родились в Казахстане или Узбекистане. Они называют это место домом, хотя маленькие белые оштукатуренные, густо увитые виноградной лозой домики, принадлежавшие им, их родителям или родителям их родителей, заняты теперь русскими или украинскими иммигрантами, которые в большинстве своем их ненавидят. Возвратившиеся татары подвергались нападениям со стороны соседей, случались и убийства. Крымская коррумпированная администрация, правящая сейчас в Симферополе, обращается с ними как с пришлыми самовольными поселенцами. Но мужчины и женщины строят дома из самодельных глиняных кирпичей, тростника и рифленого железа в каменистых, никому не нужных низинах, на голых пустошах за пределами крымских городов. Они разбивают на участки и распределяют между семьями бесплодную землю и чудом добывают воду из скал. Сейчас там, где прежде был только пыльный серый дерн, дымкой поднимаются зеленые всходы и раздается стук молотков. Это их Израиль, их земля обетованная, и ничто больше не разлучит их с ней.
На следующее утро после Мангупа мы отбыли в симферопольский аэропорт, откуда у нас был рейс в Москву. На этот раз даже генуэзцы мрачно притихли в автобусе. Но потом бородатый русский ученый рядом со мной, ранее отрекомендовавшийся православным консервативным монархистом, вдруг выпалил своим низким голосом: “Так не могло продолжаться! Царила полная анархия, бандиты и мафиози разваливали страну; кто‑то должен был вмешаться”.
Я уставился на него в изумлении.
Он пробормотал, избегая моего взгляда: “Ну а де Голль? Четвертая республика впала в анархию, разве не так? И когда целостности, самому существованию Франции стал угрожать Алжир, он захватил власть. Ведь когда…” “Вы хотите сказать, что Геннадий Янаев – это де Голль и что Литва или Грузия – что‑то вроде «русского Алжира»?”
Ответом мне был только укоризненный взгляд.
В аэропорту Симферополя продавалась “Крымская правда”, но фактически это был просто сложенный в виде газеты плакат с прокламациями хунты. По сообщениям этой местной “Правды”, все демонстрации были запрещены, в Москве и Ленинграде был введен комендантский час. Никаких новостей в газете не было, равно как и комментариев, зато там было опубликовано нелепое “Воззвание” Янаева и его товарищей-путчистов, написанное языком какого‑нибудь латиноамериканского
В Москве, сумеречно-зеленой под летним дождем, колонны танков застыли в ожидании по обочинам длинного проспекта, ведущего из аэропорта Внуково. Танки Таманской дивизии стояли под мокрыми деревьями вокруг Московского университета вместе с полевыми кухнями и грузовиками командования. Мне это зрелище было не в новинку: точно так же советские танки отдыхали в последних числах августа под деревьями пражских парков 23 годами ранее. Теперь они оккупировали и раздавили еще одну страну – на этот раз свою собственную.
Глядя на них, я внезапно почувствовал, как у меня перехватило дыхание и заколотилось сердце. Что это было – злорадство или благоговение перед сокрушительным возмездием истории, которое очень редко попадает в цель? Как я понял позднее, ни то ни другое; скорее, эти солдаты в желтовато-коричневых гимнастерках и черно-белых тельняшках пробудили во мне сочувствие, которого я никогда не позволял себе ощутить раньше, во все те годы, когда они были тюремщиками половины Европы. Но сейчас я вдруг освободился от того заблуждения, той прочно укоренившейся лжи, из‑за которой мы все отождествляем армию – тысячу или миллион испуганных и покорных молодых людей вместе с их техникой – с чувствами целой нации.
Альфред де Виньи писал: “Армия слепа и бессловесна. Она бьет наугад оттуда, куда ее ставят. Ей ничего не надо, и она действует механически. Это большая машина, которую приводят в движение и которая наносит смерть; но это и нечто такое, что способно страдать…”[10] Все, что произошло со времени путча 1991 года: использование недовольной армии в 1993 году для обстрела противников Бориса Ельцина в здании российского парламента, злоключения русских войск во время последних двух чеченских войн, когда они устраивали резню и грозили восстанием, а потом устраивали новую резню, – иллюстрирует не только эту слепоту, но и эту способность страдать тоже.
Автобус остановился возле гостиницы “Октябрьская”. Я протащил свой чемодан по лужам, мимо проходной у ворот гостиницы и вверх по широким, пологим мраморным ступеням, ведущим в вестибюль. Сотрудники гостиницы сгрудились в углу, откуда раздавался громкий голос, говоривший по‑английски с американским акцентом. Поглядев через их плечи, я увидел телевизор, настроенный на канал
Революция одержала победу в субботу 27 марта 1920 года. В этот день британские, французские и американские военные суда прикрыли эвакуацию Белой армии под командованием генерала Деникина из черноморского порта Новороссийск. Впереди было еще много сражений: барон Врангель еще держался в Крыму с другими частями Белой армии и перешел в последнее контрнаступление перед окончательным поражением, однако настоящий конец Гражданской войне и интервенции союзников был положен в Новороссийске.
Новороссийск, расположенный на северо-восточном побережье Черного моря, и сегодня выглядит во многом так же, как и в 1920 году, когда он был, как и сейчас, портом нефтяных месторождений Северного Кавказа. Он стоит у окончания маленького темно-синего залива, и над ним по‑прежнему возвышаются трубы старого цементного завода, изрыгающие дым над бухтой. Склон горы над городом изрезан огромными светлыми прямоугольниками в тех местах, где из него добывали известняк для изготовления цемента. На черно-белых моментальных снимках, которые сделал мой отец в 1920 году, над гаванью, испещренной мачтами и окутанной дымом, можно различить те же прямоугольники, хотя тогда они были меньше. В лоциях [
В числе побежденных командиров, бежавших в изгнание на Запад, был генерал Петр Николаевич Краснов, казацкий атаман в Белой армии. Он отправился в Берлин, а оттуда – в Париж, где этот суровый старый вояка, к изумлению своих друзей, сделался плодовитым писателем. Его четырехтомный роман “От двуглавого орла к красному знамени” был опубликован и переведен на несколько языков в течение трех лет после его бегства, и это было лишь первое его литературное достижение. Однако Краснов, который, как и все казаки, имел обыкновение ничего не забывать, ничего не прощать и ничему не учиться, скверно кончил.
Гораздо более талантливый писатель Клаудио Магрис в своей книге “Размышления об одной шашке” разыгрывает душераздирающую коду жизни Краснова. В 1938 году немецкие агенты убедили 69‑летнего тогда уже Краснова вернуться из Парижа в Берлин, где руководство СС, воодушевленное донесениями, что его ненависть к советскому коммунизму могла сравниться только с его презрением к иудео-демократическому Западу, льстило ему и манипулировало им. После того как в июне 1941 года вермахт оккупировал степи Украины и Южной России, старик охотно согласился еще раз повести казаков против большевистского врага. Но когда ход войны переломился и немцы начали отступать, Краснов и его люди бежали через Европу вместе с целым табором мужчин, женщин и животных; разбитый легион встал лагерем в горах позади Триеста, родного города Магриса. В апреле 1945 года казаки перешли в Австрию и сдались англичанам. Они ожидали, что с ними будут обращаться как с обычными военнопленными, или, по крайней мере, как с перемещенными лицами, и препроводят на новое место ссылки.
Однако это был уже не Новороссийск 1920 года. После нескольких недель лживых заверений британская армия, применяя силу, заставила их всех: мужчин, женщин и детей – переместиться на границу зоны оккупации, где их уже поджидали советские войска. Некоторых из этих людей, в основном из числа офицеров, англичане спасли от мести большевиков в Новороссийске всего 25 годами ранее.
Многие казаки были расстреляны на месте или в течение года. Большинство было согнано в поезда и сгинуло в лагерях Сибири или Дальнего Востока. Петру Краснову, который был предан суду и приговорен к высшей мере как предатель Родины, отказали в последней военной почести – расстрельной команде. Он был повешен в Москве 16 января 1947 года.
В романе “От двуглавого орла к красному знамени” Краснов так описывал отступление в Новороссийск:
Поделиться книгой: