Утром никто из них ни словом не обмолвился об этом случае, только Ирена, встретившись взглядом с Отто, отвела глаза и покраснела.
Во второй половине дня раздался телефонный звонок.
— У меня сразу две новости, — сказал Штайнгау. — С тобой все в порядке. Документы пришли, ты переведен в СС. Комендант Бартенхауза ждет тебя сегодня в семнадцать ноль-ноль. Вторую новость узнаешь, когда встретимся. Я буду часов в десять.
— Спасибо, дядя Франц.
Концентрационный лагерь Бартенхауз располагался на окраине города. От остановки трамвая «Зоопарк» надо было пройти через лесок по тропинке, которая вела прямо к главным воротам лагеря. Енихе подошел к часовому-эсэсовцу.
— Мне нужен лагерфюрер Шлихте, — сказал он.
— Одну минутку, господин обер-лейтенант.
Часовой зашел в будку, позвонил куда-то по телефону.
— Господин обер-лейтенант, лагерфюрер ждет вас. Пройдете по этой дороге мимо кантине и увидите двухэтажный барак — это и есть комендатура, — сообщил часовой.
Енихе пошел по лагерю. Асфальтированная дорога вела к комендатуре и к аппельплацу. Заключенных еще не пригнали с работы, и в лагере слонялись только эсэсовцы да попалось несколько заключенных — уборщики.
Еще издали Енихе увидел на пороге комендатуры офицера в ярко начищенных высоких сапогах. Лучи заходящего солнца, как от зеркала, отражались от их черных блестящих голенищ. В руке у эсэсовца был стек, которым он время от времени похлопывал по голенищу. Это и был лагерфюрер Шлихте.
Енихе, как и требовалось по уставу, хотел доложить по форме, но Шлихте остановил его:
— Будем без церемоний… Давайте знакомиться, — и протянул руку. — Прошу…
Они вошли в комендатуру, в кабинет лагерфюрера.
— Группенфюрер сказал мне, что вы к нам на время… Но я все равно рад. У нас не так уж плохо… Сами убедитесь. Еды вволю, служба нетяжелая, есть девочки… Мы их держим на специальном пайке…
Шлихте улыбнулся. Улыбка его была неприятна. Она скорее походила на гримасу и придавала лицу злое выражение.
— Единственная трудность в нашей службе, — продолжал Шлихте, — приходится рано вставать. Подъем у нас в пять часов… Вы где будете жить, у нас или на квартире?
— Если вы не возражаете, оберштурмфюрер, я, возможно, буду жить у группенфюрера Штайнгау…
— Да! Да! Группенфюрер говорил мне о вас… Конечно, вы можете жить где вам заблагорассудится.
— Где я могу получить новую форму? — спросил Енихе.
— Я сейчас распоряжусь… Вы, конечно, знаете, что назначаетесь командиром первого отряда и, таким образом, становитесь моим заместителем. Второй отряд сейчас несет охрану завода «Мариине». В первых числах каждого месяца отряды меняются местами. Ваш отряд будет охранять завод, а второй отряд — лагерь. Подробней обо всем поговорим завтра. Утром вы приступите к своим обязанностям. Прошу вас в пять утра быть в лагере…
— Сегодня вечером я свободен?
— Да-да, конечно. Если вы торопитесь, я больше не задерживаю вас.
— Тогда до завтра, — Енихе взял под козырек.
Вечером Штайнгау спросил у Енихе:
— Как ты нашел лагерфюрера?
— Он был на фронте?
— По-моему, нет, а какое это имеет значение?
— Нет, никакого, я спросил просто так.
— Я знаю, о чем ты думаешь: тыловая крыса, отсиживается в тихом местечке, пока мы проливаем кровь. Не так ли? Не возражай, все вы, фронтовики, одинаковы. Но кто-то ведь должен и здесь, в рейхе, нести службу?
— Да, конечно… А какого вы о нем мнения?
— Я думаю, что тебе трудно с ним не будет. Это главное…
— Вы сказали, что у вас есть еще одна новость. Какая же?
— По всей вероятности, Отто, мы на днях расстанемся.
— Вы уезжаете?
— Можно сказать и так. Меня переводят в Главное управление имперской безопасности в Берлин.
— Я очень рад за вас, дядя Франц. Меня всегда удивляло, что вы, при вашем высоком звании и ваших способностях, занимаете такой скромный пост. Отец говорил мне, что у вас… были неприятности…
— Неприятности?.. Просто я считал, что после присоединения Австрии и Судет нам надо было остановиться… И прямо сказал об этом фюреру…
— И что последовало за этим?
— Это длинная история, Отто… Когда-нибудь я тебе расскажу ее… Надеюсь, ты будешь жить у меня? Особенно теперь, когда я должен уехать, мне не хотелось бы оставлять дом на чужого человека…
— Я с радостью останусь у вас, дядя Франц.
— Вот и отлично. А сейчас я распоряжусь, чтобы нам подали шампанского. Ведь надо же как-то отметить то, что произошло в нашей жизни.
Глава пятая
Пять часов утра. С неба сыплет что-то колючее и мокрое. Шлихте и Енихе в черных непромокаемых плащах стоят на аппельплаце. Охранники в четвертый раз пересчитывают заключенных. Где-то рядом повизгивают овчарки.
— Стадо! Свиньи! По четыре! По четыре! — кричат эсэсовцы.
Наконец колонна построена, счет сошелся… Раздается команда. Первые ряды заколыхались, пошли. Громоздкие деревянные колодки стучат об асфальт: та-та-та… та-та-та… При выходе из ворот крайним из четверок дают по кирпичику хлеба. Хлеб из злачных отходов и свеклы, липкий, невыпеченный, сладковатый. Шлихте называет его кухен[5]. Заключенные на ходу делят кирпичик на четыре равные части, и каждый съедает свою порцию. Одни съедают сразу, другие — тянут, медленно пережевывая во рту каждый кусочек.
Колонна выходит из лагеря.
— Счастливо! — Шлихте пожимает руку Енихе, и тот садится на велосипед. Охранники, сопровождающие колонну, все были на велосипедах и с собаками.
— Раз, два, раз, два! Шнель! Шнель!
«Черт побери, на небе никакого просвета! Все сыплет и сыплет». Намокшие куртки, конечно, уже не греют заключенных, им хочется освободиться от этой липкой тяжести, сбросить их. Отто чувствует это всем телом, хотя оно защищено непромокаемым плащом.
Колонна вошла в Старый город. Повсюду видны развалины. Под ногами хрустят битые стекла — пока успели расчистить только дороги. Высокие стены закопчены. В зияющую пустоту окон вставлены куски серого неба.
— Та-та-та… — стучат деревянные колодки, и этот надоедливый перестук несется впереди, обгоняя колонну, как встарь звон колокольчика, предупреждавший о приближении прокаженных.
Наступило первое число, и отряд Отто Енихе был переведен на охрану «Мариине».
Авиационный завод «Мариине» занимал огромную территорию. Цехи его были разбросаны километров на восемь вдоль берега залива. В давно построенной южной части, примыкающей к городу, они располагались гуще, в северной же расстояние между ними достигало полутора-двух километров. Чтобы нанести ощутимый бомбовый удар по заводу, потребовались бы сотни «летающих крепостей», так как американские самолеты, которые производили налеты на Германию днем, шли на большой высоте и бомбили не определенные объекты, а площади, на которых эти объекты находились.
Обо всем этом Отто хорошо знал и, осматривая завод, подивился дальновидности инженеров-проектировщиков, строивших этот завод еще в начале тридцатых годов.
Вся территория завода была огорожена колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения. На «Мариине» работали несколько тысяч заключенных Бартенхауза, а также военнопленные французы и небольшая группа польских офицеров, отказавшихся перейти в цивильные. Те же из военнопленных, которые согласились перейти в цивильные, хотя и жили в лагере, но были расконвоированы, получали заработную плату и улучшенное питание. На левой стороне груди они носили металлический желтый опознавательный знак с латинской буквой «P» — поляк.
Завод «Мариине» как бы в миниатюре представлял собой ту «Новую Европу», тот «новый порядок», который Гитлер собирался установить.
Здесь работали люди пятнадцати национальностей, содержащиеся в различных лагерях. Самым страшным был Бартенхауз. Но в нем, как постоянная угроза каждому заключенному, существовал еще фернихтунгслагерь — лагерь уничтожения, где день и ночь дымили печи крематория.
Лагеря для военнопленных и так называемых «восточных рабочих» тоже были жесткого режима. В аусвайсах — документах, представляющих собой кусок картона с номером заключенного, — было написано: «Не оставлять без надзора полиции даже на работе». За малейшую провинность военнопленных и «восточных рабочих» отправляли в Бартенхауз. Недоволен тобой мастер — Бартенхауз, сказал непочтительное слово немцу — Бартенхауз, нашли у тебя лишнюю картофелину — Бартенхауз. Нередко эти люди попадали прямо в фернихтунгслагерь; как говорили эсэсовцы, «отправлен без пересадки», и все зависело во многом от того, в каком настроении пребывал лагерфюрер Шлихте или дежурный офицер-эсэсовец, принимавший новичка.
Хотя поляки и были расконвоированы и могли ходить в город, но они должны были постоянно носить опознавательный знак «P». Им не разрешалось ездить в трамваях, посещать кинотеатры, заходить в туалеты с надписью: «Только для немцев». Все другие вольнонаемные иностранцы — голландцы, венгры, итальянцы, французы, датчане, бельгийцы — тоже содержались в лагерях, носили опознавательный знак такой же формы, что и поляки, но зеленый, с буквой «A» — ауслендер (иностранец). Они носили его только на заводе. В городе же пользовались общественным транспортом, им разрешалось посещать увеселительные заведения, продукты они получали по карточкам в немецких магазинах, и даже за связь с немками им грозила не смертная казнь, как русским и полякам, а концлагерь.
«Мариине» обслуживали и лагеря, в которых находились немцы: лагерь гитлеровской молодежи (старшие группы) от двенадцати до шестнадцати лет, строительная организация Тодта и лагерь девушек «Арбайтсдинст». Этот лагерь был рядом с «Мариине», и эсэсовцы из охраны завода часто посещали его. Они ходили туда как в публичный дом. Блоклейтеры — руководители блоков-бараков, как правило, уже пожилые женщины, похожие скорее на бандерш, чем на воспитательниц, — внушали своим подопечным, что долг немецкой девушки поскорее стать матерью и подарить фюреру сына-солдата.
На «Мариине» был свой фюрер, партайлейтер Шпандау — руководитель партийной организации завода, плюгавенький лысый человечек, не расстававшийся со своим золотым партийным значком с порядковым номером в пределах первой сотни и очень гордившийся им.
Шпандау можно было видеть во время обеденного перерыва дефилирующим вдоль цехов № 21 и 36, где были расставлены скамьи и девушки из «Арбайтсдинст» рассаживались на них и загорали, задрав с неподражаемым бесстыдством юбки и выставив ноги. Ходили слухи, что Шпандау неполноценный мужчина, и рассказывали о нем печально-смешные истории. В открытую, конечно, над ним могли шутить только директор завода Хейнкель-Мориц и главный конструктор Курт Еккерман, «мозговой центр», как его называли. Они были на равных со Шпандау, и им было наплевать на его доносы в Берлин, потому что оба имели таких высоких покровителей, что засадить их за решетку партайлейтер не мог.
Из этих людей только Курт Еккерман интересовал Енихе, и он искал случая познакомиться с ним, но подходящего момента пока не представилось.
Черный, с коротко стриженными под ежик волосами, Еккерман совсем не был похож на «чистокровного арийца». Его скорее можно было принять за итальянца. В любой стране мира все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к реактивной технике, хорошо знали его имя.
Специальное конструкторское бюро, возглавляемое Еккерманом, занимало левое крыло огромного КБ, которое располагалось на территории завода. Два же цеха, подземные постройки, весь производственный узел, непосредственно связанный с работами по совершенствованию экспериментального реактивного самолета, находились за территорией завода, за аэродромом, в секретном секторе, доступ куда охраняло специальное подразделение службы безопасности.
Немцы, работающие там, жили в отдельном поселке, и только по увольнительным, как солдатам, им разрешалось ходить в город.
Вот все, что сначала удалось Отто узнать об Еккермане и его самолете. Пока же ему приходилось часто просиживать над всевозможными инструкциями и памятками. Енихе должен был руководствоваться ими как командир охранного отряда «Мариине», а также знакомиться с приказами, которые получал комендант концлагеря, так как по положению он был его заместителем.
Инструкций и приказов было множество, и на их чтение уходило немало времени. Для того чтобы быстрее пройти этот «необходимый курс», Шлихте сам разработал систему, по которой Енихе должен был знакомиться с документами. Одолеть их удалось только к концу месяца, и комендант Бартенхауза торжественно объявил об этом, вручив ему «теперь уже последнюю» пачку инструкций и приказов. В основном это были инструкции об отношении к советским военнопленным и «восточным рабочим».
1. Для того чтобы обеспечить необходимую постоянную охрану русских военнопленных, требуется усиленный состав охранных команд.
2. Помещения для русских должны находиться вне населенных пунктов. В тех случаях, когда эти помещения находятся внутри населенных пунктов, охрана должна иметь возможность наблюдения и обстрела.
3. Помещения должны быть обязательно обнесены двумя рядами колючей проволоки высотой не менее двух метров.
4. Уборные должны обязательно находиться в пределах зоны, окруженной колючей проволокой. В противном случае следует считать помещение не подготовленным для размещения русских военнопленных.
5. Размеры продовольственных пайков для находящихся на работе русских военнопленных отличаются от пайков, предоставляемых военнопленным других национальностей (о них будет сообщено дополнительно).
6. Немецкие рабочие не должны работать на одном рабочем месте с русскими военнопленными или в непосредственной близости от них. На эти рабочие места могут допускаться только надежные немецкие гражданские лица, которые сами не работают, а лишь дают указания по работе и наблюдают за их выполнением.
7. Относительно обращения с русскими военнопленными имеются следующие указания. Русские военнопленные прошли школу большевизма, их нужно рассматривать как большевиков и обращаться с ними как с большевиками. Согласно советским инструкциям, они даже в плену должны активно бороться против государства, взявшего их в плен. Поэтому нужно с самого начала обращаться со всеми русскими военнопленными с беспощадной строгостью, если они дают для этого хотя бы малейший повод. Полнейшая изоляция военнопленных от гражданского населения как на работе, так и во время отдыха, должна соблюдаться строжайшим образом. Все гражданские лица, пытающиеся каким-либо путем сблизиться с русскими военнопленными, находящимися на работе, беседовать с ними, передавать им деньги, продукты питания и пр., должны, безусловно, задерживаться, допрашиваться и передаваться полиции.
Ввиду того что советские военнопленные при побегах большей частью снимают с себя опознавательные знаки и не могут быть опознаны как военнопленные, в частности, как советские военнопленные, приказываю: каждому советскому военнопленному нанести ляписом клеймо на внутренней стороне левого предплечья.
1. Одеяла.
Советские военнопленные получают бумажные одеяла, которые они должны изготовить сами по типу стеганых одеял из бумажной дерюги.
2. Погребение советских военнопленных.
Советских военнопленных следует зарывать в землю раздетыми, завернутыми только в оберточную бумагу и без гробов.
Гробами разрешается пользоваться только для перевозки.
«Рабочие, вывезенные с Востока, «восточные рабочие», приравниваются к военнопленным, и обращение с ними должно быть таким же, как и по отношению к советским военнопленным».
1. Руководство концентрационным лагерем и всеми хозяйственными предприятиями его, входящими в сферу организации концлагеря, относится к ведению коменданта лагеря. Поэтому он один ответствен за наибольшую доходность хозяйственных предприятий.
2. Комендант лагеря лично ответствен за использование рабочей силы. Это использование должно проходить в полном смысле до истощения всех сил, с тем, чтобы была достигнута наивысшая производительность.
3. Рабочий день не ограничен. Длительность рабочего дня зависит от производственной структуры лагеря и от характера выполняемой работы и определяется лично комендантом.
4. Вследствие этого комендантам лагерей вменяется в обязанность сократить до предела все мероприятия, влекущие за собой уменьшение рабочего дня (обеденное время, сборы и т. д.).
5. Приказываю отказаться от традиционных форм охраны и постепенно переходить к более гибким формам, учитывая будущие задачи мирного времени.
Необходимо распространять конные посты, использовать сторожевых собак, передвижные сторожевые вышки и подвижные препятствия.
В течение последних нескольких дней мы установили, что люди с каждым днем все более слабеют. Исследования показали, что некоторые русские даже не могут взять в руки кусок металла для того, чтобы положить его на станок, из-за недостатка физических сил.
«В силу военной необходимости, не подлежащей здесь разъяснению, рейхсфюрер СС и начальник Германской полиции приказал, чтобы до конца 1944 года не менее 35000 заключенных, способных к работе, были посланы в концентрационные лагеря».
Глава шестая
Прошло еще полтора месяца службы. Время от времени со стороны аэродрома доносился пронзительный, совсем непохожий на шум поршневых авиационных моторов свист. Однажды Отто увидел самолет в полете, но он пронесся так стремительно, что Енихе даже не успел различить его контуры.
В серийном производстве на «Мариине» находился тяжелый бомбардировщик «Хейнкель-177». Это был самолет с большим радиусом действия, с потолком около 12000 метров и скоростью 550 километров, хорошо вооруженный пушками и пулеметами. Надежной броней были защищены его бензобаки и кабина пилота.
В конце сентября погода установилась тихая, ясная, и редко рабочий день не прерывался гудками сирен. Иногда тревоги случались и вечером.
Однажды Отто дольше обычного задержался на «Мариине». Смеркалось. Он шел по направлению к дому охраны мимо огромного здания заводского конструкторского бюро, когда завыли сирены. Через пять минут на заводе выключили свет, и теперь проемы дверей в цехах, из которых выходили рабочие, спеша укрыться в убежищах, стали темными, едва различимыми. Отто случайно взглянул на здание КБ и заметил, что из одного окна в левом крыле здания сочится свет. Это удивило его, и он пошел выяснить, в чем дело.
У здания, около бетонированной будки с защитным конусным колпаком (такие будки были расставлены во многих местах, во время налетов в них прятались охранники), стоял дежурный эсэсовец.
Енихе отругал его за халатное отношение к службе, пригрозил гауптвахтой, потом быстро поднялся наверх.
Подсвечивая дорогу карманным фонариком, он быстро нашел комнату, где горел свет. Дверь была чуть приоткрыта, он распахнул ее настежь и увидел Курта Еккермана с карандашом в руке, наклонившегося над столом.
— Господин Еккерман, вы нарушаете светомаскировку. — С этими словами Отто подошел к окну и задернул штору.
— Вы полагаете, это имеет какое-то значение? — не поднимая головы, спросил Еккерман. — Если на карте их флагмана не отмечен «Мариине», можете высветить весь завод, все равно сюда не упадет ни одна бомба.
Еккерман сделал какую-то пометку на чертеже и выпрямился. Он достал пачку сигарет и с любопытством взглянул на Енихе. Отто поспешно протянул зажигалку, нажал спуск и поднес трепетный огонек к лицу Еккермана.
— Благодарю вас, Енихе, — Еккерман чуть заметно улыбнулся, раскуривая сигарету.
— Откуда вы знаете мою фамилию? — спросил Отто.
— О вас мне говорил Штайнгау. Вы — бывший летчик, а сейчас живете в его доме, верно?
— Да. Но я не знал, что вы знакомы с группенфюрером.
Гул приближающихся самолетов слышался все явственнее, нарастал с каждой минутой.
— Придется нам пройти в убежище, господин Еккерман.
— Пожалуй.
Еккерман спрятал бумаги в сейф, погасил свет, отсоединив провод от пары авиационных аккумуляторов.
Главный конструктор направился к выходу, за ним — Енихе.
Они вышли на улицу. Самолеты летели над заводом. Еккерман что-то сказал Енихе, но тот не расслышал: гул был такой сильный, что даже выстрелы зенитных орудий доносились как сквозь вату.