Правда о Бебе Донж

Луч солнца на секретере стал темнее, словно разжирел.

— Но нет же, мама, она не безумная… Наверное, есть что-то такое, чего мы не знаем… Бебе всегда была скрытой.

— У нее никогда не было хорошего здоровья.

— Это не причина. Если бы ее так не баловали…

— Замолчи, Жанна. Сегодня не тот день, когда нужно…Ты и впрямь думаешь, что она… Но тогда…

И мадам д’Онневиль собрала все свои силы, чтобы встать и посмотреть на открытые белые ворота.

— Ее теперь арестуют. Это невозможно. Подумай, какой стыд.

— Успокойся, мама. Ну что я могу?

— Невозможно поверить, что сейчас, здесь, в моем присутствии, моя дочь…

— Ну да, мама…

— Ты что, тоже против нее?

— Нет, мама.

— Но ведь ты тоже вышла замуж за одного из Донжей! Что касается меня, то я не осмелюсь показаться людям на глаза… Завтра об этом напишут газеты.

— Послезавтра, мама, ведь сегодня воскресенье и…

Также впечатляюще, как и появление машины скорой помощи, было увидеть как из города приехало такси. Сначала машина проехала за ворота. Находящийся в ней доктор Пино наклонился, чтобы предупредить шофера. Тот не счел нужным въезжать в чужое владение, немного отъехал назад и остановился.

Больница размещалась в красивом здании XVI века с высокой заостренной крышей, покрытой черепицей, которую время сделало разноцветной, белыми стенами, широкими окнами с рамами, разделенными на квадраты, и просторным двором, обсаженным платанами. Старики в голубоватой больничной одежде медленно бродили от скамейки к скамейке, кто с повязкой на ноге и с тростью в руке, кто с перевязанной головой, кто, поддерживаемый сестрами в чепцах.

Франсуа повезли в операционную. Вызванный по телефону доктор Левер, был уже там, в резиновых перчатках. Все было готово и для других процедур.

Франсуа поклялся не стонать. Ему сделали два укола морфия, которые не лишили его сознания, и он испытывал чувство стыда, лежа обнаженным, как труп, перед молодой медсестрой. Ему хотелось ободрить, сходившего с ума Феликса, которого врач грозился выставить.

Он закрыл глаза и увидел кусочек бумаги. Он его обнаружил. Он не был больше в больнице Сент-Жан, у канала, а в парке Шатеньрэ, и красный цвет аллеи превратился в огромную, освещенную солнцем лужу. На её фоне ножки садового стола вырисовывались тенью. И там, между двух этих теней находился совсем маленький кусочек смятой бумаги. ОН ЕГО ВИДЕЛ. Вот и доказательство, он его вновь видел, а он не бредил. Куда его дела Бебе, после того, как высыпала яд в чашку? На её платье не было карманов. Тогда у неё не было сумки. В своей влажной руке она скатала бумажку в шарик, а потом уронила, уверив себя, что в саду его никто не заметит.

Была ли бумажка еще там? Или она потом подобрала ее и сожгла?

— Попытайтесь минуточку полежать неподвижно.

Он сжал губы, но не смог сдержать крик.

И в то же время Феликс вздохнул.

— Мадам Донж у себя?

Он был очень высокий, очень худой, одет в серый костюм из шерсти, плохого покроя, который был, очевидно, куплен в магазине готовой одежды. В руке он держал шляпу, тогда как у доктора шляпа была на голове.

— Вы хотите видеть мою сестру? Она в своей комнате. Если желаете, я скажу ей…

— Скажите, что пришел инспектор Жанвье из дежурной бригады.

Было воскресенье. Комиссар в соседнем городе участвовал в чемпионате по бильярду. Его, находившийся под боком у жены заместитель то и дело отвечал на звонки.

— Ты закрылась?

— Да нет, поверни ручку.

Это была правда. В горячке Жанна повернула ручку в противоположную сторону. Бебе Донж цо-прежнему сидела на своем месте и перечитывала то, что написала.

— Сколько их?

— Всего один.

— Он сейчас меня увезет?

— Не знаю…

— Пригласи ко мне Марту.

— Сестра спустится через минуту…

Доктор тихо разговаривал с инспектором, на которого, казалось, произвел глубокое впечатление хорошо натертый паркет в столовой. На его обуви Жанна заметила небольшую заплату.

— Возьмите мой чемодан из свиной кожи, Марта. Нет, лучше тот, с которым я совершаю авиапутешествия, он более легкий. Положите в него запас белья на месяц, два халата, мои… Ну что вы плачете?

— Ничего, мадам.

— А из платьев…

Она открыла шкаф, чтобы показать, какие платья ей нужны.

— Что касается всего остального, я вам оставила инструкции. Через день пишите мне, чтобы я была в курсе всего, что здесь происходит. Не стесняйтесь писать о малейших подробностях. Где вы оставили мосье Жака?

— Он со своим кузеном и кузиной.

— Что вы ему сказали?

— Что с мосье произошел несчастный случай, но ничего серьезного.

— Что они сейчас делают?

— Жак показывает им, как сегодня утром поймал рыбу.

— Я спускаюсь. Как только соберете чемодан, принесите его мне.

Вид постели вызвал желание броситься на нее, хотя бы на несколько минут.

— Марта… Кстати… Я чуть не забыла… Если мосье вернется раньше, чем я…

Горничная зарыдала.

— Вам что, нельзя и слова сказать? Следите за тем, чтобы здесь все оставалось по-прежнему. Следуйте моим указаниям. Понимаете? Есть вещи, которым мосье не придает никакого значения.

— Извините, что заставила вас ждать, господин комиссар…

— Инспектор. Я приехал на время, пока мы не сможем связаться с Парке.

Он вытащил из кармана серебряные часы.

— Они больше не опаздывают? А пока, если позволите, я мог бы приступить к первому допросу…

— Я подожду во дворе? — спросил доктор, который все еще был в костюме, надетом для рыбалки, а его туфли все еще оставляли следы на паркете.

— Как хотите. Ваши свидетельские показания понадобятся и другим тоже.

Инспектор достал из кармана маленькую забавного вида записную книжечку, с которой не знал, что делать.

— Вам будет удобнее в кабинете моего мужа. Извольте пройти за мной.

Разве не мог внезапно остановиться весь этот механизм и тогда она упала бы бездыханная на пол. Но в этом случае, конечно, уже не было бы Бебе Донж.

III

После мерзких страхов, стонов, процедур, ночного пота, после зловонного беспорядка и первых тяжелых часов дня, в больнице стало так спокойно и можно было вытянуться на чистом белье, где вокруг все блистало чистотой: свежайшие простыни, безукоризненно чистый пол, стройные ряды пузырьков на стеклянном столике.

Хождение санитарок, крики больных, которым обрабатывали раны, сменились мягкими шагами монахинь и клацанием их четок.

Франсуа ощущал в себе такую пустоту, которой еще не было в его жизни; он чувствовал себя таким пустым и чистым, как животное, которому мясник выпотрошил все внутренности, а кожу тщательно вымыли и выскоблили.

— Можно войти? Я только что видела доктора Левера, он сказал, что вы спасены.

Это была сестра Адони, которая улыбаясь пришла справиться о состоянии здоровья своего больного. В речи этой маленькой толстушки, насколько Донж мог об этом судить, чувствовался кантальский акцент. Он посмотрел на нее так, как смотрел на любую другую вещь, не чувствуя нужды улыбаться, и сестра Адони, должно быть, обманывалась в этом, как впрочем и другие.

Она, конечно, думала, что он в отчаянии от поступка своей жены или же не любит монахинь. Сестра Адони стремилась его приручить.

— Хотите, я приоткрою окно? С вашего места вы увидите уголок сада. Вас положили в самую лучшую палату, номер шесть. Так что для нас вы мосье Шесть. Потому что мы никогда не называем наших больных по фамилиям. Знаете, в третьей палате несколько месяцев лежал один больной, он вчера выписался, и я вообще не знала его фамилии…

Бравая сестра Адони! Она сделала все, что могла и не сомневалась в том, что если он так на неё смотрел, то потому что видел её без этого серого одеяния Ордена Сент-Жозеф.

И он думал это не нарочно. С того момента как она вошла, он действительно спросил себя, как бы она выглядела без этого платья, которое её в какой-то степени идеализировало, без чепчика, без этого розового и отдохнувшего лица: была бы она этакой коротышкой крестьянкой с редкими волосами, собранными в пучок, с выпуклым животом под фартуком из голубого холста, в слишком короткой юбке с видневшимися из-под неё черными шерстяными чулками…

Он представлял ее стоящей среди кур и гусей, на пороге крестьянской хибары, руки на бедрах.

Сестра Адони, видя, что он так безразлично относится к её присутствию, все больше и больше заблуждалась на этот счет.

— Бедный мой мосье… Не слишком торопитесь ее судить… Не нужно на нее сердиться. Если бы вы знали, что творится в головах женщин! Знаете, у нас была тут одна, в соседней палате… Она пыталась покончить жизнь самоубийством, выбросившись из окна. Она утверждала, что она преступница, что ночью задушила своего ребенка, когда он кричал. В это можно было бы и поверить… Но ее ребенок умер во время родов. Она его вообще не видела. И уже спустя много месяцев, во время которых она всем казалась нормальной, проснувшись однажды утром, вообразила, что совершила преступление.

— Она выздоровела? — спокойно поинтересовался он.

— У нее родился другой ребенок. Она часто приходит, когда гуляет с малышом в нашем квартале. Тс!.. Кажется, я слышу шаги… Кажется, к вам идут…

— Это мой брат — подтвердил он.

— Бедняга! Он всю ночь просидел в коридоре. Вообще-то это запрещено, но доктор сжалился над ним. Он ушел только в шесть часов, когда его уверили, что вы в безопасности. Дайте-ка мне ваше запястье.

Она пощупала пульс и, казалось, была довольна.

— Я впущу вашего брата, но он должен здесь пробыть лишь несколько минут, и хочу, чтобы вы пообещали мне быть умницей.

— Это я вам обещаю, — наконец улыбнувшись, сказал он.

Феликс не спал ни минуты. В шесть утра его почти вынудили уйти из больницы, и он ушел, чтобы принять ванну, побриться, сменить костюм. И вот уже прибежал обратно.

И стоял в коридоре, с нетерпением дожидаясь разрешения, как будто он был чужой, увидеть своего брата Франсуа.

— Входите… Пять минут, не больше! И не говорите ни о чем, что могло бы его взволновать.

— Он спокоен?

— Не знаю… Это не такой больной, как другие.

Братья не пожали друг другу руки. Между ними это было не принято.

— Как ты себя чувствуешь?

Он опустил веки, чтобы дать понять, что все хорошо. Потом наконец задал вопрос, который ожидал Феликс.

— Ее арестовали?

— Вчера вечером… Фашо приходил в Шатеньрэ… Я боялся, что это будет затруднительно… Но она держалась хорошо.

Заместитель комиссара Фашо был из круга их друзей и почти каждую неделю они встречались за бриджем.

— Хуже всех было ему. Он что-то бормотал. Ты же знаешь какой он, вечно стесняется своих больших рук, не знает, куда деть шляпу.

— Жак?

— Его увели. Жанна осталась в Шатеньрэ с детьми…

Феликс лгал. Франсуа это чувствовал. Но он был милосерден и притворился, что ничего не замечает. Что же от него скрывали?