Помоги проекту - поделись книгой:
— Наука — это интересно, — кивнул Володя, — но нам только кажется, что учёные меняют мир. А на самом деле мир меняют совсем другие люди — например, те, кто принимают решения о том, как будут использованы те или иные открытия, те или иные изобретения.
— Ты имеешь в виду… руководителей? — спросила Женя, все больше входя в роль игривой дурочки и от этого забыв слово «политики».
— Можно и так назвать, — ответил Володя, — названия не важны, важно, что это люди, которые готовы принимать на себя ответственность за других людей. Люди, которые строят новый мир.
— И ты хотел быть таким человеком?
Тут толпа ещё плотнее прижала её к Володе, и сердце, как когда–то в Тушине, отрывисто стукнуло в груди.
— Ну, поначалу да.
— А потом? — спросила Женя прерывающимся голосом.
— А потом перестал, — ответил Володя и попытался отодвинуться, всем телом поворачиваясь к пробивавшейся им навстречу Оленьке.
Его движение было мягким и вместе с тем решительным, и Женя подумала, что это вовсе не была тревога, а просто Володя боялся, что Оленька потеряется, а теперь они снова все вместе, Володя обхватывает Оленьку за плечи, и они начинают выбираться из толпы, и, глядя на него, Женя думает, что Володе всё–таки удалось стать человеком, который отвечает за других, пусть даже сегодня «другие люди» — это только они с Оленькой, и все время, пока они пробираются сквозь толпу, Володя крепко держит Женю за руку, и ей даже кажется, что он незаметно пожимает её ладонь, она тоже отвечает слабым пожатием и думает: в этом ведь нет ничего плохого, мы же просто даём понять друг другу, что все в порядке, вот и всё.
Так и есть, когда через несколько минут они выбираются из толпы, Володя отпускает Женину руку.
— Уф! — смеётся Оленька. — Я чуть тебя не потеряла!
— Что ты! — отвечает Володя. — Я никогда не дам тебе потеряться!
Они целуются — впервые так открыто, на глазах у всех. У Жени внезапно портится настроение.
— Давайте пойдём домой, — говорит она, — а то я устала.
Хватит себя обманывать, думает Женя, лёжа на сундуке, который с каждым годом кажется ей все более неудобным, все более маленьким и жёстким. Не говори этого никому, но скажи себе самой: я люблю Володю. Это глупо, неприлично и, может быть, даже подло, потому что он любит Оленьку и Оленька любит его. А Оленька мне сестра и даже, наверное, подруга. Они с тётей Машей приютили меня. Они все эти годы заботились обо мне, кормили и одевали — как же я могу влюбляться в Оленькиного жениха? Ведь на самом деле Володя — Оленькин жених. Я сама слышала, как они говорили, что если бы им было где жить, то они сразу бы пошли и расписались — значит, жених. А я в него влюбилась.
Женя прислушивается к ровному дыханию спящей Оленьки. Представляет её лицо с широкими скулами, резко очерченными губами, светлыми волосами, разметавшимися во сне по подушке. Представляет Оленькино тело, утопающее в мягкой перине, по–кошачьи ленивое, представляет крепкие, как у Марики Рёкк, ноги и бедра, полные (как сказал бы Лев Толстой, «роскошные») плечи, пышную грудь, которую подчёркивает любое платье. Как можно не влюбиться в такую девушку? — думает Женя. Вот Володя и влюбился. Все справедливо.
Она повторяет «все справедливо», словно пытаясь заглушить тихий, почти неслышный голос, который где–то глубоко всхлипывает, плачет, жалуется… какая же справедливость? У Оленьки есть свой дом, своя постель, да, у неё тоже нет отца, но она хотя бы помнит его! И мама её жива, и Оленька живёт со своей мамой, а не с чужими людьми, взявшими её к себе из жалости, без любви. Почему же Оленьке достаётся все? Почему Володя — такой красивый и умный — выбирает её? Ведь Оленька не умна, совсем не умна. Она и школу–то закончила с трудом, а в институт — в институт она никогда не поступит (теперь голос звучит злорадно). Никогда! А я закончила школу на одни четвёрки и пятёрки, я поступила, и не просто — а поступила туда, куда хотела, поступила в Первый мёд! И почему Володя не видит этого? Почему не понимает, что ему не нужна Оленька, а нужна я, только я!
Что ты говоришь! — одёргивает себя Женя. Володя — взрослый, умный мужчина. Он сам знает, кто нужен ему, и уж точно не мне это решать. И, если честно, мне ведь не много и надо: я не хочу обниматься с ним, не хочу целоваться… думаю, если бы Володя поцеловал меня, я бы просто умерла на месте. От ужаса или от счастья, но умерла бы. А Оленька — ничего, Оленька жива, значит, он правильно её выбрал. И она такая красивая, такая счастливая. А я… я просто могу быть рядом, вот и всё. Будем друзьями — мы же уже и так друзья, вот и будем дружить дальше, пока не состаримся и не умрём.
Женя улыбается и переворачивается на другой бок. Просто будем всегда вместе, повторяет она, и тут же все тело пронзает ледяной холод — словно той зимой, в деревне, когда хоронили маму.
Мы не будем всегда вместе, понимает Женя. Рано или поздно Володя получит жильё от своего завода и они поженятся. Не в этом году, так в следующем. Не сейчас, так через пять лет. Он хороший инженер, ему быстро дадут хотя бы комнату в коммуналке, а если будет жена и ребёнок, то, может, даже и две. А я останусь здесь, и мы будем видеться по праздникам — 1 Мая, 7 Ноября, день рождения, все такое.
Только я так не хочу, думает Женя. Не хочу.
Но что я могу поделать? Любовь — это не экзамен, к ней не подготовишься, её не пересдашь.
14 декабря объявили: отменены карточки. Теперь все продукты нужно покупать в обычном магазине. Володя и Оленька, обнявшись, сидели на кухне, слушали радио и обсуждали, что будет с ценами.
— Понятно, что ниже, чем в Особторге, — сказал Володя, — но выше, чем были по карточкам. Так что многим придётся туго.
— А я довольна, — сказала Оленька, теснее прижимаясь к нему, — я всегда боялась, что мы карточки потеряем или их у нас украдут.
— Ну, так хотя бы у всех был гарантированный минимум, — пожал плечами Володя, — а теперь, если нет денег, то что же — с голоду подыхать, как при царе?
— Ладно тебе, — ответила Оленька, — вон у тебя есть деньги, у мамы есть… я вообще никогда не слышала, чтобы у человека совсем не было денег.
— Ты, наверно, и про голод этой зимой не слышала, — сказал Володя, — а мне один парень на заводе такое про Молдавию рассказал — вспоминать не хочется. Говорит, даже хуже, чем в войну. Трупы ели и все такое.
Оленька сморщила носик. Это была одна из тех гримасок, которые она специально разучивала перед зеркалом, так что теперь она получалась у неё почти рефлекторно, мило и непосредственно — вот и Володя сразу прекратил говорить про голод и поцеловал её в переносицу.
Хлопнула входная дверь — вернулась с работы Оленькина мама.
— Я на самом деле и раньше знала, что дело к этому идёт, — объявила она, входя на кухню, — меня Роман Иванович предупредил. Ещё спросил, сколько у меня денег на сберкнижке, потому что там будут один к одному менять, а наличные — один к десяти. У нас–то ничего в сберкассе давно не осталось, так что я даже предложила ему положить своих денег на мой счёт.
Недовольная гримаска пробежала по Оленькиному лицу: мамин ухажёр был ей неприятен, хотя она и не видела его ни разу. Какой–то спекулянт, говорила она Володе, что мама в нем нашла? Хотела добавить «особенно после папы», но промолчала: что уж тут говорить? Жаль, что Володя с папой не был знаком.
Конечно, Оленька никогда не заговорила бы так при маме — Марии Михайловне было достаточно одной её гримаски, чтобы прикрикнуть в ответ: «Это ещё что такое? Я к тебе по поводу твоих кавалеров не пристаю. Хотя могла бы!»
Она метнула недовольный взгляд на Володю. Он вздохнул и посмотрел на
Спускаясь, он встретил на лестнице Женю: теперь, поступив в мёд, она приходила домой совсем поздно, а уходила ни свет ни заря.
— Как дела у наследников Галена? — спросил Володя.
Женя устало улыбнулась в ответ. Совсем девчонку замучили, подумал Володя и, поравнявшись, похлопал её по плечу:
— Ты держись, Женька. Первый курс — всегда самый трудный.
— Спасибо! — ответила она и побежала вверх.
Хорошая девушка, подумал Володя, только застенчивая очень. Трудно ей будет найти себе парня. Познакомить её, что ли, с кем–нибудь подходящим?
Но, выйдя из подъезда, он привычно задумался о подборе катализаторов для синтеза полимеров и тут же забыл про Женю. Даже продолжая вертеть в голове формулы, в глубине сознания — а может, в глубине тела — Володя помнил тепло Оленькиных кошачьих объятий, и оно согревало его морозным декабрьским вечером.
Володя открывает бутылку: пенная струя фонтаном бьёт в зенит, женщины с весёлым визгом отскакивают, спасая праздничные платья, пробка стукается о потолок и откатывается за диван, на долгие годы затерявшись овеществлённым воспоминанием об этой ночи.
— Ну, с Новым годом! — кричит Володя, разливая шампанское.
Они все знают: этот Новый год особенный. Впервые с 1930 года 1 января снова объявлено выходным. Вот так и вышло, что целое поколение — поколение Жени и Оли — прожило детство без зимних праздников: у них не было ни Рождества, ни Нового года. Теперь праздник вернулся, а детство прошло. Так что же? Раз они взрослые, значит, можно налить им шампанского! Эх, жалко, удалось достать всего одну бутылку!
Следом за шампанским приходит черёд водки, девушки отодвигают рюмки, Володя и тётя Маша опрокидывают стопку за стопкой. Олина мама пьянеет быстро, наверно, потому, что злится на Романа Ивановича, который ни разу так и не позвонил, после того как забрал из сберкассы свои десять тысяч, удачно обменённые по курсу два к трём вместо один к десяти.
— Он же на этом тысяч пять заработал, — говорил Володя, — по совести, должен был поделиться!
Женя всегда считала, что совести у спекулянтов не бывает, поэтому, услышав про сберкассу, сразу подумала, что ухажёра тётя Маша больше не увидит: наверняка он раскидал свои деньги по нескольким доверчивым женщинам, а когда собрал урожай, то посчитал бессмысленным продолжение отношений. Конечно, Женя не стала говорить об этом тёте Маше — рассказала только Оленьке. Та привычно сморщила носик — мол, я так и знала! — но Володи рядом не было, гримаска пропала зря, а Женя вернулась к своим бесконечным конспектам и учебникам, впрочем, она была уверена, что, сколько бы она ни учила, сессию все равно провалит и из мёда вылетит.
После очередной стопки тётя Маша обхватывает Володю за шею и говорит ему, не обращая внимания на двух девушек:
— Володь, я ведь дура, правда? Надо было украсть у него эти деньги, и всё! В милицию он бы все равно не пошёл, верно?
— Вы все правильно сделали, Мария Михайловна, — отвечает Володя, осторожно освобождаясь от объятий.
— А знаешь, когда тебе сорок, а денег нет, то ты вообще никому не нужна! — продолжает тётя Маша. — Вообще! Вот скажи сам: ты умный, красивый, перспективный — правильно? И кого ты выбираешь? Мою дочку! Ещё бы! Ей же восемнадцать лет! А восемнадцать — это тебе не сорок! А ты посмотри на меня, разве я хуже?
Тётя Маша встаёт и, расправив плечи, пытается выставить вперёд грудь в разрезе декольте. Она плохо держится на ногах — не схвати её Женя за локоть, упала бы.
— Спасибо, деточка, — говорит тётя Маша, — спасибо.
Тётя Маша снова плюхается на диван рядом с Володей, не обращая внимания на Оленьку, которая прижалась к нему с другого бока.
— Гони её, Володь, — говорит тётя Маша, — в конце концов, сегодня наш праздник. Эти–то даже и не знают толком, что такое Новый год!
Женя видит, как Оленька, схватив Володину стопку, резко её опрокидывает. На этот раз она морщится всем лицом — не только нос, но лоб, щеки, даже губы.
— Перестань, — говорит Володя, и Женя даже не понимает: это он Оленьке или тёте Маше.
— Ничего я не перестану. — Тётя Маша снова пытается обнять Володю, и тут Оленька вскакивает и со слезами убегает к себе.
— Что? Не нравится? — кричит ей вслед тётя Маша, пытаясь подняться. — А ведь из–за тебя вся моя жизнь, вся моя жизнь прошла впустую! Всё из–за вас, из–за двух потаскушек! — Она тычет ярко накрашенным ногтем в Женю, и Женя смотрит с удивлением: мол, меня–то за что? я‑то тут при чем? — а тётя Маша продолжает: — Как Аркаша на фронт ушёл, так и жизни никакой нет! Сначала одну расти, потом вторая припёрлась на мою голову! Думала, вырастут, свалят куда–нибудь! Так ведь нет! Ты зачем, дура, в мёд поступала, если тебе там даже общежития не дали? Шла бы куда–нибудь ещё, уехала бы в другой город, хоть на край света — лишь бы от меня подальше! И этих двух с собой забери, чтобы я не видела их больше! Ненавижу, ненавижу вас всех, — шепчет тётя Маша и внезапно заходится в судорожных пьяных рыданиях.
— Надо отвести её в ванную, — говорит Володя.
Но Женя уже ничего не слышит, в ушах её стоит истошный крик:
Как только Женя подходит к окну, Володя кричит из ванной:
Сессию Женя всё–таки сдала: хоть и с тройками, но с первого раза. В первый день каникул она стоит напротив витрины продуктового: сколько же всего появилось! Но по каким ценам! Кило сахара — пятнадцать рублей, кило кофе — семьдесят пять рублей, кило гречки — двадцать один рубль. Может быть, и дешевле, чем было в Особторге, но все равно — страшно дорого.
Вот так и выглядит моя жизнь, думает Женя, поворачивая прочь от магазина, все, что мне хотелось бы, — рядом, но недоступно. Либо за стеклом, либо по той цене, которую я не могу уплатить. А что бы мне хотелось? Свой угол, свою семью, любимого. А мне все это показывают только на витрине: вот квартира, но не твоя, вот любимый, но не твой, вот мама — ну какая–никакая, но мама, живая мама! — и та не твоя!
С тётей Машей после новогодней ночи Женя не обмолвилась и тремя словами; да, впрочем, и раньше Оленькина мама не слишком была разговорчива с племянницей, а тут ещё сессия, так что Женя была рада бывать дома поменьше и сидеть в библиотеке допоздна.
Зря я не выбросилась тогда из окна, думает она, но сегодня эта новогодняя мысль кажется ей глупой и детской.
Женя открывает дверь, из кухни доносится громкий Володин голос, и сердце в нарушение всех законов анатомии сразу куда–то проваливается у Жени в груди, потому что она слышит, как Володя говорит:
— Мария Михайловна, я официально прошу у вас руки вашей дочери.
Кухни в конструктивистских домах плохо приспособлены для бесед вчетвером, поэтому Женя так и осталась стоять в двери, пока Володя объяснял, что два месяца назад он написал в несколько разных мест и вчера ему пришёл ответ из Куйбышевского авиационного института, где работал кто–то из его однокурсников и где, конечно, тоже нужны химики, потому что какие же самолёты без топлива и сплавов, а это все та самая химия, хотя и не совсем его, Володи, специальность, но, видимо, однокурсник расхвалил его так, что его готовы взять на работу прямо со следующего семестра и даже выделить служебную квартиру для него и — внимание! — его молодой жены. И поэтому Володя хотел бы как можно быстрее покончить с формальностями и вместе с Оленькой переехать по новому месту работы.
— А ты, Оленька, ты–то хочешь за него замуж? — спрашивает Мария Михайловна, и Оленька отвечает: «Да, конечно» — как–то даже непривычно сухо, без гримас и без смешков, и тогда её мама начинает плакать — не как тогда, в новогоднюю ночь, с подвыванием и криками, а тихими, беззвучными слезами.
Пока она плачет, все молчат, а потом Мария Михайловна достаёт носовой платок, вытирает мокрое лицо и говорит:
— Оль, ты прости меня, дуру, за все, что я тут наговорила. Может, останетесь лучше? Как–нибудь все вместе… в тесноте, да не в обиде?
И Женя тоже хочет сказать: «Оставайся», но знает, что это бесполезно, и к тому же в горле застрял ком, так что она вообще ничего не может произнести и только молча смотрит, как Оленька качает головой:
— Нет, мама, мы поедем. Не хотим тебе мешать.
Тётя Маша переводит взгляд на племянницу:
— Выходит, Женя, мы с тобой вдвоём останемся?
И Женя отвечает:
— Нет, Мария Михайловна, я тоже уезжаю. Переведусь в Куйбышевский мёд. Вроде вполне неплохой. — Говорит и сама не верит своим ушам, потому что ещё минуту назад у неё не было даже идеи о Куйбышевском мёде, но теперь как–то очевидно, что, каким бы неплохим он ни был, перевестись из Москвы в Куйбышев должно быть не так уж сложно. В крайнем случае, потеряет год. Но зато… зато они будут вместе.
— Ой, Женька, как здорово! — Оленька, подбежав, целует сестру в щёку. — А я‑то ещё думала: как я там без тебя буду?
Женя улыбается в ответ и вдруг понимает: пока мы живём в такой большой стране, у нас не может быть безвыходных ситуаций. Из любой можно найти выход, уехать в другое место, унести свою ситуацию с собой и там, на новом месте, найти выход, которого не было здесь.
Впервые за много лет она вспоминает, как плакала на маминой могиле, навсегда затерянной на чужом деревенском погосте. Ей было тринадцать, она была круглой сиротой, и деревенские, стоявшие рядом с ней, вряд ли могли ей помочь, хотя бы потому, что им не хватало еды для своих детей. Женя проплакала всю ночь, а потом, собрав все, что у неё осталось, в фанерный чемодан, отправилась в Москву, к маминой сестре тёте Маше, которую всегда побаивалась и никогда не любила. Женя позвонила в её дверь — и осталась здесь на пять лет, а теперь ей снова пора уходить, и она подходит к немолодой женщине, неподвижно сидящей, поставив локти на кухонный стол, целует в щёку, говорит:
Оформить документы и собрать вещи заняло чуть больше недели. Сумрачным февральским днём они прощались в просторной прихожей. Володя шутил, что у них с Оленькой — настоящий медовый месяц, даже с путешествием. Молодая жена была непривычно молчалива — как–никак, в этой квартире прошла вся её жизнь. Тётя Маша выплакала все слезы в первые два дня и к моменту прощания сумела убедить себя, что только выиграла, избавившись от двух девиц, сковывающих её по рукам и ногам.
Она обманывала себя: разлука с дочерью и племянницей сделает её ещё более одинокой. Впрочем, популярностью у мужчин она будет пользоваться много лет, куда дольше, чем рассчитывала. Никто из
Женя попрощалась с тётей Машей и, перед тем как уйти, ещё раз заглянула на кухню. На этот раз небо за окном было затянуто тучами, и Женя подумала, что больше никогда сюда не вернётся, никогда не замрёт на пороге, глядя на холодный свет зимнего солнца.
В тот день Жене не было восемнадцати.
Сегодня Евгении Александровне восемьдесят с лишним, жизнь близится к концу, но вот зимнее солнце… оно все так же светит в окно той самой кухни. Старая женщина садится напротив Андрея, опустившего коротко стриженную голову, и со вздохом спрашивает:
— Ну, рассказывай… что там у тебя случилось?
2
За всеми предотъездными хлопотами Оленька не забывала главное. Пакуя свои туфли и перешитые мамины платья в довоенный чемодан, купленный ещё отцом, уговаривая Женьку не брать с собой так много книг, всплакнув над своими детскими куклами, последний раз засыпая в своей детской кровати, тайком целуя папину фотографию в маминой комнате и прощаясь с мамой в прихожей их квартиры, Оленька помнила: она уезжает из Москвы, чтобы стать ещё счастливей. Ведь она теперь жена, она вышла замуж за самого лучшего на свете мужчину, за человека, который любит её и которого любит она! Во всех фильмах именно в этом и заключался счастливый конец: любимые соединялись, сюжет прекращался, впереди их ждало только безоблачное счастье, бесконечное, как вечность после финального титра. Вот и сейчас зачарованная принцесса дождалась своего принца, ещё немного, и он посадит её на коня и увезёт в своё далёкое королевство.
Оленька ехала навстречу счастью, но, когда они сели в плацкартный вагон, она впервые заподозрила, что сбилась с пути: ведь в мечтах она представляла, что они будут путешествовать в таком же купе, в каком она когда–то ездила с родителями в Крым. Оленька давно уже забыла дорогу в эвакуацию, как всегда старалась забывать то, что мешало ей быть счастливой, и потому путешествие в поезде так и осталось для неё детским ожиданием каникул, предчувствием лета, моря и солнца, и плацкартный вагон, пахнущий застарелым потом, грязной одеждой и немытой чужой плотью, заставил померкнуть те картины безоблачной жизни, которые Оленька рисовала себе последние недели.
Тогда она ещё не знала, что в Куйбышеве ей предстоит полтора месяца унизительных скитаний по общежитиям с их запахами забившейся канализации, сырости, плесени и неуюта, ей, никогда не жившей в коммуналках, придётся слушать ночные крики пьяных соседей, узнать, как выглядит утренняя очередь в душ и туалет, и открыть для себя общую кухню, пахнущую прокисшей едой и медленно тлеющей сварой.
Желание быть счастливой, которым Оленька так дорожила, не выдержало встречи с тем, что было повседневной реальностью для миллионов её сограждан, ей показалось, что она спустилась в ад, где её тоска и отчаяние только усиливались при мысли, что именно сейчас, во время своего медового месяца, она и должна быть счастлива, что именно этого счастья она и ждала всю свою жизнь.
Оказалось, что все Олино счастье осталось в Москве, для него не нужны были туфли и платья, для него не нужна была даже любовь — оно возникало просто от того, что утром можно было, толком не проснувшись, брести в одной ночнушке в ванную, плеснуть в лицо тёплой водой, зевнуть и потом, никого не стесняясь, пойти на кухню — на свою собственную кухню! — на кухню в отдельной квартире, где у неё есть своя собственная комната, где есть своя ванная и свой туалет, куда не ходят чужие! Только это и было настоящим счастьем, настоящей жизнью, той, которой ей, Оле, и было предназначено жить.
Когда–то, давным–давно, она обещала погибшему папе, что будет такой, какой он хотел её видеть, — умной и красивой, но главное — счастливой. Шесть лет она держала слово, но теперь, в самый неожиданный момент, ей было стыдно сознаться, что силы оставили её. Но я ведь не виновата в этом, шептала она себе, затыкая пальцами уши, чтобы не слышать ругань и скрип кровати за стеной, я не виновата, я по–прежнему хочу быть счастливой, но я не могу, я никогда не смогу быть счастлива здесь.
Как же так получилось? — спрашивала себя Оленька и снова и снова вспоминала тот Новый год, когда в своей комнате она так же затыкала уши, чтобы не слышать маминых пьяных криков и этих страшных слов — хоть
Так был разрушен кукольный домик её детства, так мама, её собственная мама, изгнала Оленьку из её волшебного двухкомнатного дворца, где она только и могла быть счастлива. И вот, давясь рыданиями, Оленька клялась себе, что больше никогда, никогда не вернётся в Москву, не переступит порог дома, где её так предали!
Оленька впервые жила в общежитии, и вместе с тем она впервые оказалась совсем одна: Женя устраивалась в Куйбышевский мёд, а Володя, прибыв на место, выяснил, что для преподавания химии в авиационном институте нет даже самого необходимого. С утра до ночи он пропадал на работе: выбивал в бухгалтерии деньги на оплату реактивов, объяснял стекольщикам, какая химическая посуда нужна ему для лабораторных, требовал от хозчасти обеспечить нормальную работу вытяжки, а вернувшись домой, садился готовиться к лекциям, с каждым днём нервничая все больше.
Согласившись в своё время на предложение КуАИ, Володя даже не подумал, что все его представления о работе преподавателя были получены из глубины студенческой аудитории: он не знал, как спланировать лекцию, как распределить материал по семестру, не знал даже, как принимать зачёты или экзамены.
В ночь перед своим преподавательским дебютом он долго не мог уснуть. Выйдя покурить в коридор (Оленька запрещала дымить в комнате), он напряжённо замер у тёмного окна и вдруг вспомнил свою первую атаку, предательскую дрожь перед рассветом, внезапное опьянение многоголосого «ура!», то волшебное и страшное чувство, когда твои ноги словно сами бегут по чавкающей глине, рот сам разевается в крике, а руки… руки сами делают важное дело убийства себе подобных. Памятью о мелком осколке, встреченном где–то в Польше, заныла левая нога, и Володя, прихрамывая, вернулся в комнату.
Он совершенно успокоился: он как будто уже знал, что будет завтра.
Поделиться книгой: