Творчество и революция – строго по Камю. Постсоветская левая молодёжь в поисках новой культуры и новой идеологии

Александр Тарасов

Творчество и революция – строго по Камю

Постсоветская левая молодёжь в поисках новой культуры и новой идеологии

Бунт в искусстве продолжается и завершается в истинном творчестве… Революция, со своей стороны, утверждается только в создании цивилизации… Таким образом, оба вопроса, которые ставит наше время перед зашедшим в тупик обществом, - возможно ли творчество и возможна ли революция - сливаются в одну проблему, касающуюся возрождения цивилизации.

Альбер Камю, "Бунтующий человек", глава "Творчество и революция".

Среди отечественной «левой интеллигенции» (всяких советских профессоров, тяготеющих к Зюганову, Селезневу и т.п.) традиционными стали сетования на аполитичность молодежи вообще и особенно на то, что молодежь не идет в левые партии и организации, не интересуется левыми взглядами, идеями, литературой – в частности, и теми статьями и книгами, которые написали сами представители этой «левой интеллигенции». Хотя, по правде говоря, в последнем случае, наверное, надо бы предъявлять претензии себе самим: может быть, это не молодежь легкомысленна и ленива, а статьи и книги архаичны, бездарны, скучны и неинтересны?

Есть ведь примеры того, что некоторые произведения левой литературы пользуются среди молодежи огромным успехом. Четырежды за последние три года была у нас переиздана «Партизанская война» Эрнесто Че Гевары (трижды – в сборниках) – и все четыре раза книги были распроданы моментально и покупались в основном молодежью. Изданные несколько лет назад книги Герберта Маркузе были распроданы менее чем за полгода, хотя изданные одновременно с ними труды самых известных буржуазных ученых и религиозных мыслителей продаются в магазинах до сих пор (так что издательство «АСТ» даже принялось переиздавать Маркузе). «Диалектика просвещения» Хоркхаймера и Адорно вообще была распродана в одночасье.

Меньше чем за полтора года вышли в свет целых три книги выдающегося американского лингвиста и известного левацкого (анархистского) теоретика Ноама Хомского – и эти книги «на ура» раскупаются молодежью. Так же, как и книга другого анархистского теоретика – Хаким-Бея. А книга лидера мексиканских партизан-сапатистов и одного из основателей «антиглобализма» субкоманданте Маркоса собрала большую прессу (свыше 30 рецензий, включая интернетовские) и пользуется среди образованной молодежи бешеной популярностью.

Есть, наконец, первый (и пока единственный) пример книги, написанной молодым для молодых и пользующейся в молодежной аудитории большим успехом. Книга называется «Анархия non stop» и издана неким никому до того не известным московским издательством «Анархитс». Автор этих строк лично наблюдал, как совсем молодые ребята вполне интеллигентного вида часами ждали в магазине «Гилея» автора книги – Алексея Цветкова, чтобы получить у него автограф.

* * *

Но сначала о самом Алексее Цветкове. Цветков – в самом прямом смысле слова «продукт перестройки». Ему всего 28 лет и за свои 28 лет он успел удивительно много. Еще школьником, в 15-летнем возрасте, он вошел в состав руководства «Политического Лицея» – всесоюзного школьного политического клуба, созданного «Комсомольской правдой» с целью формирования будущих кадров политических лидеров «демократической ориентации». Но уже весной 1991 года, в 16-летнем возрасте, Цветков ушел из «Политического Лицея» и основал левую молодежную организацию «Комитет культурной революции» (ККР), которая, вопреки названию, ориентировалась вовсе не на Мао, а на Маркузе. Отделения ККР существовали в Москве, Днепропетровске, Иванове и Луганской области. Многие политико-артистические акции, проводившиеся ККР под руководством Цветкова, носили демонстративно вызывающий характер. Одна такая акция закончилась ожесточенной схваткой с советской милицией, в результате чего 16-летний Цветков получил тяжелое сотрясение мозга и приобрел рефлекторную ненависть к полицейскому насилию.

В 1992-м Цветков основал другую молодежную организацию – Фиолетовый Интернационал. Это была первая в России организация «новых левых». Московская организация Фиолетового Интернационала (имелись также отделения в Иванове, Санкт-Петербурге, Самаре, Днепропетровске и подмосковных Чехове и Калининграде) активно участвовала в событиях сентября-октября 1993 года, сам Цветков состоял под следствием по делу об октябрьских событиях, ему инкриминировались «организация массовых беспорядков и участие в заговоре с целью захвата власти».

12 апреля 1993 года Цветков шел во главе колонны протестующих студентов, пытавшихся прорваться от «Белого дома» к Кремлю, и в столкновении с ОМОНом получил второе тяжелое сотрясение мозга. Через несколько дней Цветков стал одним из лидеров новосозданного радикального студенческого профсоюза «Студенческая защита», возглавил в Исполкоме «Студенческой защиты» Агитационно-массовый отдел. Спустя год, 12 апреля 1995 года Цветков вновь оказался одним из организаторов массовых студенческих беспорядков в центре Москвы, вновь вел студенческую колонну от «Белого дома» на Кремль, вновь дрался с ОМОНом и вновь получил тяжелое сотрясение мозга.

Помимо того, Цветков в 1994 году высылался с территории «нэзалежной Украйны» в связи с «антиукраинской деятельностью экологического характера» (то есть за участие в пикетировании строительства Одесского нефтеналивного терминала). Кроме того, Цветков побывал в 1996–1998 годах сначала выпускающим редактором, а затем и ответственным секретарем газеты «Лимонка» – и ему удалось радикально изменить лицо газеты, сделать ее популярной у молодежи и поднять тираж с 5 до 11 тысяч. Затем Цветков преподавал в созданном известным теоретиком «новых правых» А. Дугиным «Евразийском университете», где читал лекции о современной революционной теории и практике и о методах манипуляции сознанием посредством СМИ. Кроме того, Цветков вел программу на «Народном радио» (впрочем, программу Цветкова быстро закрыли – как утверждают сами работники радио, по требованию администрации президента).

Одновременно Цветкову удалось окончить Литературный институт (его дважды пытались оттуда выгнать за «политический экстремизм», но почему-то не получилось), опубликовать в периодике большое количество рассказов, поучаствовать в качестве художника в ряде выставок, выпустить три книги прозы – «THE», «Сидиромов и другая проза» и «TV для террористов», обратить на себя внимание литературной критики, резко разойтись во взглядах с Лимоновым и Дугиным, распустить Фиолетовый Интернационал и т.д. Возможно, не всё в биографии этого молодого человека понравится «старшим товарищам». Но это – реальная биография реального представителя молодого – первого постсоветского – поколения. Кстати сказать, Цветкову и его друзьям и единомышленникам очень многое не нравится в биографиях «старших товарищей».

* * *

Книга «Анархия non stop» – это сборник сильно переработанных автором теоретических статей, написанных Цветковым за период с 1995 по 1999 год. Часть этих статей является редчайшим не только у нас, но и вообще в мировой практике примером соединения теоретического текста с художественным произведением, к тому же, как правило – пародией и (чаще) самопародией. Некоторые тексты «старшим товарищам» читать не рекомендуется, особенно тем, у кого плохо с чувством юмора. У молодежи эти тексты, напротив, вызывают дикий восторг. Чтобы было понятно, в чем дело, ограничусь двумя краткими иллюстрациями. Текст «Последний Интернационал – враг бледнолицых» начинается словами: «В середине сцены – бессмертный вождь краснокожих Ленин, окруженных вражескими скальпами в своем гранитном вигваме» (А. Цветков. Анархия non stop. М., 1999, стр. 207). А текст «Последняя речь Буратино» – словами «Год назад расстреляли Карабаса. Трибунал отлучил от театра и выслал Алису, Дуремару успешно отшибают память о мрачном прошлом в исправительной мастерской и не разрешают ловить пиявок. Базилио взят продавцом билетов, хотя всем известно, что он мухлюет и подготавливает новый путч, склоняя на свою сторону Пьеро…» (там же, стр. 212).

Многие замшелые поклонники Зюганова из «старшего поколения», сталкиваясь с подобными текстами, раздражаются, не понимая (и даже не пытаясь понять), что это – лишь литературное отражение нового социального опыта, такого, какого у них самих просто не было. Вот зарисовка этого опыта их книги Цветкова: «Ты впервые пробуешь кислоту. Впервые демонстративно уходишь с лекции, где тебе втирают про преимущества рыночной системы, и читаешь в парке Бакунина, потому что Хаким Бея трудно достать. Впервые выбриваешь виски и идешь на никем не разрешенный митинг, где метко кидаешь недопитую бутылку в милицейскую цепь и кричишь в мегафон: «Капитализм – дерьмо!» Ты уходишь из дома, чтобы жить с друзьями общиной в приговоренном к сносу доме. Ты оставляешь институт, потому что там всеми движет страх, вызывающий у тебя брезгливость. Их страх как запах их гниения. «Не хочешь ли ты назад в СССР?» – на дурацкий вопрос холеной журналистки из блядской американской газеты ты гордо отвечаешь: «Я анархист» – и даришь ей неприличную листовку» (там же, стр. 122–123).

Старшее поколение за 1980-е – 1990-е годы полностью дискредитировало себя в глазах Цветкова и близкой ему левой молодежи. Цветков предпочитает ориентироваться на собственный социальный опыт и теорию и практику революционеров, не имеющих отношения к дискредитированному советскому и постсоветскому опыту последних десятилетий. Среди упоминаемых им в позитивном смысле имен и организаций Мао Цзе-дун и Жан-Люк Годар, Махно, Дуррути, «Земля и воля», Бакунин, Кропоткин, Эмилио Аранго, Грамши, «Франкфуртская школа», ситуационисты, сюрреалисты, «уэзермены», йиппи, «провос», автономы, «хаоты», Пол Гудмен, Рауль Ванейгем, Ги Дебор, Тони Негри, Сартр, Берроуз, Уэлш, Че Гевара, Маригелла, Маркс, Эрнст Юнгер, Адам Парфри, Ноам Хомский, Троцкий, Энгельс, Фромм, Кастро, Альенде. Ни одного отечественного имени начиная с эпохи сталинизма. Для Цветкова это – «годы, потерянные для революции». Для молодых читателей и почитателей Цветкова – тоже.

Если «старшее поколение» до сих пор предпочитает спорить о причинах провала советского эксперимента, то сознание молодых занято совершенно иными темами. Они нацелены на практическое и теоретическое противостояние победившему либерализму, рассматривая его как единственного серьезного противника. Критика Цветковым канонов либерализма, буржуазной демократии совершенно неожиданна для самих либералов (и, насколько я понимаю, у либералов пока нет никаких аргументов в опровержение Цветкова): «Идеальный демократический гражданин, абсолютный представитель – это лояльность, принявшая антропоморфные черты. Идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, потому что существуя, даже лежа в гробу, он всегда занимает чье-то место, нарушает чьи-то «неотъемлемые» права, а это не очень-то демократично. Стоя на ступеньке эскалатора или просто вдыхая кислород и выделяя углекислый газ, тем более обнимая кого-нибудь, он предает демократию, отнимая эти возможности у других, не исключено – более достойных граждан. Что может быть опаснее лояльности для любых проявлений жизни как действия? Любая лояльность – это всегда лояльность к смерти, обучая вас «быть лояльным», вас обучают изображать условного покойника, не покойника даже, а еще не зачатого, безопасного, т.е. бессубъектного субъекта, который вряд ли когда-нибудь нарушит планы уже живущих и, следовательно, менее корректных» (там же, стр. 87–88).

В период, когда многие отечественные гуманитарии, традиционно считающиеся представителями «социалистической мысли», капитулировали перед либерализмом и изобретают для успокоения своей совести различные явно нежизнеспособные гибриды социализма и либерализма (см., например, статьи Вадима Межуева в журнале «Альтернативы», 1999, № 2 и в журнале «Свободная мысль- XXI», 2001, № 2), Цветков, напротив, квалифицирует как фальшивые попытки либералов вторгнуться на идеологическую территорию, традиционную для социалистов, и оперировать темами, изначально присущими социалистической мысли, – такими как «справедливость», «коллективность», «доверие»: «Фукуяма в своей « Social Virtues and the Creation of Prosperity» нарочно смешивает такие понятия, как «уровень доверия» и «уровень корпоративности», заминая бескорыстную, иррациональную основу доверия в отличие от корпоративности, исходящей из обязательного, заранее оговоренного наказания для нарушителей соглашения. Доверие не предполагает никакой внешней ответственности, кроме ответственности перед самим собой, и степень этой ответственности в нас и есть градус доверия. Корпоративность, описанная Фукуямой, выгодна капитализму как основа его плановости. Плановость современного капиталистического хозяйства должна держаться на чем-то пародирующем доверие, ведь буржуазность – синоним паразитарности и у нее нет никаких собственных оснований для самосохранения, кроме симулякров, т.е. украденных в небуржуазном прошлом и спародированных. От чтения Фукуямы возникает впечатление, что он внимательно изучал работы Ленина об империализме как высшей, планетарной стадии власти капитала, когда само сознание конвертируется в капитал при помощи информационного террора системы. Изучал и пересказывал их с обратным моральным знаком» (А. Цветков, стр. 63–64).

Попытки вытеснить социалистов с их идейной территории, подменить «в либеральном ключе» значение традиционных политических символов и идеологем Цветков рассматривает ни мало ни много как идеологическое наступление классового врага эпохи постмодернизма. Политическая задача постмодернизма, с его точки зрения – лишить слово всякой ценности и, таким образом, сделать всякую революционную пропаганду безвредной: «Постмодернизм: неуправляемые воды хлещут из телевизионных колодцев, поглощая определенное и растворяя осмысленное. Наводнение ест острова, превращая все сигналы и знаки в ничего не означающие шумы и пятна. Потоп как стиль. Потоп как плата за рыночное отношение к «водам». Анархия, купленная менеджерами зрелищ, использованная ими в целях шоу-общества и переставшая быть анархией» (там же, стр. 121–122).

Цветков четко отделяет постмодернистскую культуру, «призванную обслуживать классовые запросы буржуазии», от «революционного искусства», которое он называет освобождающим искусством: «Культура в мировом супермаркете играет роль презерватива, напяливая который, буржуа страхуются от всего нежелательного, т.е. от вторжения. Культура на рынке – это всего лишь средство ограничения желаний, условия тотальной эксплуатации человечества капиталом. Коммунизм для жителей планетарного супермаркета подобен лунной изнанке – никто ее не видел, только избранные случаем знают ее, для остальных в продаже неубедительные лунные глобусы и малодостоверные фотографии с явной ретушью, которые модно вставлять в видеоклипы обслуживающих рок-групп. Большинство людей, занятых изготовлением обслуживающего искусства, боятся понять, что художник, чтобы победить, должен сделать искусство освобождающее. Художник должен отказаться от навигации в мире арт-мире, он сам будет полюсом, организующим навигацию. Такой художник становится Сталиным в Кремле вызванных им образов.

Освобождающее искусство холодное, острое и зеркальное, как штык. Но главное в освобождающем искусстве: оно направленное, готовое к поражению цели, а не к рыночной инновации. Неизбежная в наступающем веке планетарная гражданская война требует от искусства стать опасным, а по-настоящему опасным оно становится, когда автор осознает встречу, пересечение радикального арта с антисистемной политикой» (там же, стр. 125).

С нарочитой брезгливостью Цветков спрашивает: «Разберитесь, какое меню вам подают на тарелках спутниковых антенн и есть ли разница между этими тарелками, установленными на ваших балконах, и тюремными мисками, прикованными к столам?» (там же, стр. 128).

Цветков, сам в первую очередь художник, провозглашает примат действительности: революционная практика, говорит он, выше искусства – искусства вообще, а не только постмодернистского псевдоискусства: «Искусство не так уж ценно, как хотелось бы кураторам Архива, оно – набор паролей, которые нужно запомнить, но еще важнее забыть, иначе вы застрянете на границе, как нерастаможенный груз» (там же, стр. 112). Цветков так мотивирует приоритет революции перед искусством: «Искусство намекает человеку, что он может прикоснуться. Революция настаивает на необходимости этого опыта, делает иррациональное из возможного – обязательным. Искусство – взгляд. Революция – шаг» (там же, стр. 16). Буржуазное «искусство», «искусство» постмодернистского «общества зрелища», по Цветкову, это не более чем официально одобряемый наркотик, отвлекающий людей от реальности и подменяющий реальность миром иллюзий – для того, чтобы эксплуатируемые и ограбляемые не восставали против тех, кто их эксплуатирует и грабит: «Зрелище это капитал, концентрированный до такого состояния, что он уже становится наглядным, видимым и вовсе не обязательно массовым образом. У каждого есть шанс отказаться от зрелища ради действительности. Опасно путать естественность и действительность. Зрелище держится за счет естественности, лишь иногда нарушая это правило ради обнажения приема и одновременно ради его усложнения. Революция обращается к действительности. Революция сегодня единственное доказательство существования действительности, но доказательство, не оставленное нам как данность, как благотворительность, а предложенное как возможный шанс» (там же, стр. 18).

Освобождающее же искусство, с точки зрения Цветкова – это уже не искусство в собственном смысле слова, это – социальная практика, революционное действие: «Сегодняшний авангардный художник не запирается в сквоте, он направляется в замолчавшие из-за бессрочной стачки цеха какого-нибудь гиганта и вместе с рабочими ставит там мистерию «Государство и революция», разработанную режиссером Ульяновым на озере в шалаше. Вход бесплатный. Не явившихся просим не обижаться. Никакой игры. Все настоящее» (там же, стр. 128).

Цветков открыто прокламирует свою классовую позицию. Он не собирается убеждать всех, зная, что это невозможно. Он обращается к тем, кто находится с ним по одну сторону баррикады, и к тем, кто должен логикой событий быть с ним по одну сторону: «У рабочих украли речь. Они не распоряжаются знаком, хотя и изменяют означаемое. Пролетарий не в состоянии сам сделать свою спецовку, свою манеру, свою терминологию модной, не в состоянии выразить непобедимую метафизику забастовки, придать статус артефакта и классового символа обыкновенной отвертке, при помощи которой стильно, например, выколупывать булыжник из Красной площади и посылать его властям как декларацию о намерениях. Работающему некогда. Необходим художник, способный преодолеть отчуждение, т.е. способный увидеть в себе такого же пролетария, необходим до тех пор, пока пролетарий не бросит работать на классового врага и не протянет пролетарскому художнику руку, чтобы вместе творить восстание» (там же, стр. 127). Цветков откровенно презирает трусость и конформизм обывателя, мелкого буржуа – и пишет об этом очень ярко: «Когда пылает ваш дом, у вас есть две возможности – бежать из дома или сгореть вместе с ним, но большинство людей, известных мне, пытаются убежать из огня, оставаясь в доме. Их «жизнь» есть отчаянное метание по огненным комнатам в надежде убежать, не убегая. Они хотят остаться, но не погибнуть. Поэтому их и забирает отсюда смерть, когда надежд на то, что они выберут одно из двух, более не остается. Смерть тушит пожар» (там же, стр. 108). Обывателя он называет «рабом», бойца будущей социальной революции – «партизаном». Именно так, по Цветкову, будет выглядеть завтрашнее противостояние: раб – партизан: «Кто такой раб? Тот, чьи самые яркие впечатления связаны с деньгами и сновидениями» (там же, стр. 109); «Если вы сделали что-то только ради денег или безопасности, значит, вам не за чем было рождаться. Если вы партизан, значит, вы фальшивая купюра в их кассе, несущая невидимый знак, сводящий их с ума, фальшивая купюра из тех, которые обанкротят все их благополучие, однажды дружно обнаружившись во всех карманах и на всех счетах» (там же, стр. 102).

При этом Цветков не собирается вступать в какую бы то ни было теоретическую полемику с «классовым врагом», считая это заведомой потерей времени: «Если такие советы кажутся вам хулиганскими, идиотскими и подрывными, значит, вы ездите на «джипе», в кармане у вас кредитная карта, а в холодильнике ананасы с рябчиками. Извините, я не к вам обращаюсь. Для остальных: стоит ли чего-нибудь жалеть, ведь это все давно уже не ваше, а кем-то приватизированное, и назад вам без боя никто ничего не отдаст» (там же, стр. 73). Пока вы занимаетесь бесконечными словопрениями с классовым врагом, убежден Цветков – вы безопасны, и классовый враг вас не только не боится, но и не уважает. И лишь когда вы переходите к действиям, угрожающим доходам, социальному статусу, самой жизни классового врага – вы вырываетесь в реальность из навязанной вам противником игры: «Либеральные журналисты предпочитают видеть в анархистах нечто вроде уличных обезьянок до тех пор, пока речь не идет о похищении их детей, разоблачении их доходов и отстреле их весьма не либеральных хозяев» (там же, стр. 120).

По мнению Цветкова, буржуазное общество предлагает наемному работнику заведомо невыгодную и унизительную социальную роль, монотонную отупляющую «жизнь» в обмен на призрачные гарантии минимальной стабильности. Партизан – это тот, кто отказался играть по чужим правилам и жить такой псевдожизнью: «лучше стрелять из автомата и падать на ходу из машины, чем стоять у станка или сидеть у клавиатуры» (там же, стр. 121); «Государство насильно удерживает в живых большинство населения, но не всех. Государство занимает у большинства их жизни, чтобы «обезопасить» их. Попробуйте изъять у государства свою жизнь обратно. Этот банк никогда не возвращает вкладов, ограничиваясь символическими процентами. Партизан – тот, кто выкрал свою жизнь из банка. Этого можно добиться только с помощью взлома, нападения, штурма. Никогда при помощи махинаций» (там же, стр. 118). Цветков констатирует: реальность, увы, именно такова: либо ты живешь в псевдомире – и работаешь на буржуа, либо ты из наркотического дурмана вырываешься в реальность – и тогда у тебя нет иного пути, кроме пути вооруженного сопротивления, социальной революции: «В негативных категориях талант к революции можно определить как отсутствие жалости к себе и другим. В позитивных – возможность взглянуть на реальность снаружи» (там же, стр. 109).

Цветков настаивает на необходимости новых революционных практик, на радикальном разрыве с тред-юнионистско-социал-демократическо-коммунистической традицией легальной массовой деятельности как традицией, откровенно себя не оправдавшей: «Революционер – это субъект, переживший разрыв общественного договора, тем самым он становится аморальным с точки зрения институтов современного общества, т.е. революционер имеет санкционированное новым коллективом и осуждаемое старым коллективом право на любые формы социальной мимикрии ради необратимого уничтожения таковой как явления» (там же, стр. 14); «Голосовать глупо. Если бы выборы что-то меняли, их бы на всякий случай запретили. Ходить на оппозиционные митинги, слушать там чужих взрослых людей, мечтающих рулить историей и купаться в шампанском, – глупо. Их преобразования отличаются от революции тем же, чем «секс по телефону» отличается от ночи, проведенной с любимой.

Купить пистолет и распылитель. Пистолет для самообороны, а распылитель для превращения скучных городских стен в наглядные пособия» (там же, стр. 23).

Новые революционные технологии, говорит Цветков, дезорганизуют врага: «Протест – это когда ты, не стесняясь, называешь врага его именем. Никакие соображения «стратегии» больше не мешают. Сопротивление – это когда враг не может знать, не может назвать твоего имени, потому что такого имени в его лексиконе нет, когда ты не оставляешь врагу шанса» (там же, стр. 114). У буржуазного государства эпохи постмодернизма просто нет методов отличить партизана от не-партизана – пока тот жив (или социально жив, то есть активен в подполье): «Разрушение есть созидание. Созидание есть восстание. Атака и исчезновение. «Социальный камикадзе» – определят партизана специалисты, ответственные за порядок на кладбище. У него всегда найдется алмазно-чистой ультралевой кислоты брызнуть в глаза фарисеям от социологии, фарисеям от экономики, фарисеям от психиатрии. Фарисей это и есть специалист, т.е. персонаж, для которого метод изучения дороже предмета изучения» (там же, стр. 118). Партизан навязывает буржуазному государству свои правила игры и свою логику: «Антигерой настаивает на вечных методах ведения поединка. Против него не действуют референдумы и импичменты. Он нелегитимен. Героя выбирают. Антигерой приходит сам» (там же, стр. 135).

Цветков настаивает на том, что только путем эксперимента, путем проб и ошибок, совершаемых активным революционным субъектом, можно выяснить, какие методы сегодня действенны, а какие – нет: «Восстание не нуждается ни в каких внутренних причинах, можно назвать сотни “революционных ситуаций”, не разрешившихся ничем, и десятки восстаний, начавшихся без всяких для того “условий”» (там же, стр. 111). Цветков убежден также в педагогической, воспитательной и образовательной роли революции: «Революция – высшая и единственная сегодня форма образования, ибо только она позволяет пережить любому из нас тот истинный (бессловесный, наднациональный и сверхиндувидуальный) опыт, который ранее был доступен человеку в результате инициации» (там же, стр. 7).

Поэтому в книге Цветкова много по сути практических рекомендаций (в конце концов такая книга без практических революционных рекомендаций, в соответствии с логикой Цветкова, была бы именно «искусством», то есть иллюзорной формой деятельности, мусором, просто текстом, то есть чем-то, противостоящим реальности, практике, революции: «Там, где кончается текст, начинается Революция» (там же, стр. 15), – говорит Цветков).

«Как достойно ответить агентам либерализма на столь милом им языке экономических цифр?» – спрашивает Цветков. И отвечает: «До тех пор пока терпеть ваши пикеты, протесты, митинги будет выгоднее, чем выполнять ваши требования, экономические животные вас не услышат и не поймут. Переходите на их язык.

Что может стать источником ущерба? Представьте себе, после вашей демонстрации остаются выпотрошенные ларьки и супермаркеты, персонал этих заведений, как только перепуганная охрана сбежит, с удовольствием поучаствует в вашем праздничном погроме витрин капиталистического изобилия, недоступного «неудачникам». Перевернутые машины «сильных мира сего», разгромленные редакции «четвертой власти», стихийная конфискация банковских хранилищ плюс затраты на лечение милиционеров, секьюрити и прочих псов закона, у которых не хватит солидарности, чтобы держаться подальше от коллективного гнева, которые посмеют преградить вам дорогу со своим жалким оружием» (там же, стр. 67).

Практические рекомендации, конечно, учитывают формальный статус борца. Рабочим Цветков советует активно использовать европейский опыт 60-х – 70-х годов: «Ничто так не отрезвляет лакеев капитала, как ущерб их частной собственности. В Милане составляли списки их имен и клеили на автобусных остановках листовки с описанием сексуальных и финансовых афер своих боссов. Во Франции начала 70-х директоров модно было запирать в их кабинетах, кормить, но не очень – из расчета средней зарплаты, заставлять слушать записи революционных песен по тысяче раз в день, чтоб слова остались у большого человека в подсознании. В Мане трудящиеся выкрасили владельца-директора в красный цвет тушью и водили по городу с неприличным плакатом на шее – «он трахал не только своих секретарш, но и сто тысяч своих рабочих». В специальных случаях тупого классового упрямства коллективу приходится вывозить виноватого в лес и на некоторое время прикапывать, дабы хозяин вернулся к основам, ощутил тяжесть и реальность почвы и принял сторону прикопавших его рабочих» (там же, стр. 71). У студентов и школьников, естественно, другие возможности: «Если вы студент, т.е. человек, мнящий себя образованным, вам не составит труда адаптировать «шантажистский» тип поведения в своих условиях. Вспомните школьную пору. Вымазанные говном ручки дверей и двери, вовремя снятые с петель, взрывы коллективного кашля и насморка, встречающие наиболее реакционных преподавателей, заткнутые тряпкой раковины, телефонные угрозы, паутина из ниток на тропе врага, зажигалка, поднесенная к чувствительному сенсору противопожарной безопасности, и наконец самое действенное – сидячие забастовки в коридорах и оккупация университетов» (там же, стр. 70–71). Рекомендация, обращенная к любому желающему услышать: «Продать телевизор. Это не метафора, а реальные деньги, на которые можно купить баллончик с настенной краской или обойму-другую патронов. Зачем вам эротические программы, отвлекающие от секса, или фильмы о войне, не оставляющие времени на войну? Не стоит продолжать шоу» (там же, стр. 21). Наконец, обобщение:

«Практическая революционная работа сегодня может иметь много неклассических форм – информационный заговор группы журналистов, создающих в сознании читателей необходимую для Революции популярную мифологию; к такому информационному заговору могут быть привлечены и совсем далекие от Революции репортеры и аналитики, воспринимающие подрывную фальсификацию как «утечку» из «конфиденциальных» источников. Возможны действия в плохо контролируемых правительством регионах – дикие диггеры под землей, телефонные хулиганы, способные обзвонить за день несколько сотен учреждений, хакеры – взломщики и авторы компьютерных вирусов, выводящих из строя оперативные программы и целые базы данных в редакциях, банках и правоохранительных органах. Уличные дестроеры, способные превратить мирную демонстрацию в столкновения с властями и погромы в магазинах. Все эти провокаторы – клетки будущего «нового коллектива». Революция требует личного и ежедневного творчества на основе текущих событий, хлам типа «Поваренной книги анархиста» хорош лишь как пример провокационного бестселлера, но не в качестве пособия. Представьте себе, чем может кончиться в огромном мегаполисе регулярное исчезновение электричества в целых районах и на предприятиях в никому не понятном ритме в течение целых недель (за ритм можно принять переложенный на азбуку Морзе текст какого-нибудь из декретов Ленина или текст песни про «Анархию в Соединенном королевстве», чтобы потом они бессознательно узнавались)» (там же, стр. 11).

Цветков настаивает на глобальном видении революции: «Революция перманентна. Русская попытка октября 17-го закончилась именно потому, что остановилась в неких «исторических» и «географических» границах, т.е. Революция подчинилась истории и потому постепенно исчезла. Если бы, как кое-кто и предлагал, Революция двигалась бесконечно от центра к периферии, то она длилась бы много дольше, и, когда периферия была бы исчерпана, Революция начала бы обратное, гораздо более продуктивное движение – от периферии к центру (время Утопии)» (там же, стр. 15). Он исходит из того, что глобальная революция, провоцируемая самόй неолиберальной глобализацией, уже дает о себе знать в разных точках планеты, просто большинство не хочет пока этого признавать: «Завтрашний ад пока сосредоточен в отдельных аквариумах-гетто, полигонах третьих стран – Курдистане, Сомали, Сербии, Боснии, Чьяпасе, а также в частных обиталищах тех, кому «не повезло». Завтра «не повезет» всем, кто связывал свои надежды с социализированным (кастрированным) большинством, всем, кто планировал что-то, кроме крушения системы. Инфернальные фрагменты «социального ада», трудно поддающиеся коммерческой ретуши, сообщают нам о системе больше, нежели остальные павильоны цивилизации. Демократия скрывает от клиента цену предлагаемых выгод и удобств. Это лекарство, побочный эффект которого гораздо сильнее основного, это – смерть. Военно-промышленная индустрия смерти требует заказа, диктатура закона требует жертв, временные промежутки между конфликтами делаются все незаметней, а число беспокойных зон растет» (там же, стр. 188). Интересно, что тут анализ Цветкова совпадает с анализом многих вроде бы куда более умеренных авторов (ср., например, следующий абзац из статьи Бориса Кагарлицкого в журнале «Знамя», 1999, № 11, стр. 177–178: «…варварство торжествует. Оно проявляется пока на окраинах системы, в России и в Африке, в бывшей Югославии и в Колумбии. Сначала появляются лишь очаги хаоса. Мир всеобщей конкуренции становится миром неуправляемого насилия – в точности в соответствии с представлениями Томаса Гоббса о «войне всех против всех». Любые правила – условны. Желание победить (или отомстить тому, кто обошел тебя) – абсолютно. Оно предопределено логикой самой системы, точно так же как стихия агрессивности является ее неизбежным порождением на психологическом уровне. Выводы психоанализа, сделанные еще в 20-е годы (в преддверии фашизма), подтверждаются опытом последних лет. Бессмысленные региональные и этнические конфликты, распространение оружия массового поражения, рост коррупции, мафии, наркобизнеса – все это пока характерно для периферии. Взрыв национализма – закономерный результат капиталистической глобализации. Масштабы человеческих жертв в Руанде, Сьерра-Леоне и Конго уже вполне сопоставимы с истреблением людей в ГУЛАГе или во время Второй мировой войны, с той лишь разницей, что тогда резня происходила на фоне великих исторических битв, а сейчас – просто так. Курдистан, Чечня, Таджикистан, бывшая Югославия, Колумбия – география насилия постоянно расширяется. Этот всплеск насилия – естественная реакция периферийного общества, лишенного перспектив приобщиться к рыночному процветанию и не видящего ясных перспектив для того, чтобы преобразовать себя на иной основе»).

Но, в отличие от других авторов, настроенных панически, упаднически или эскапистски, Цветков приветствует грядущую социальную катастрофу, зная, что реальное развитие – со сменой систем – возможно только через катастрофы. Поэтому книга Цветкова завершается гимном будущей революции, гимном партизану, гибнущему ради этой революции в бою: «Ворота открыты. Тебя уже ждут первые три участника операции и еще те, чьи портреты висели у вас на стене, и другие, незнакомые пока бессмертные братья. У всех бессмертных есть оружие. Они ходят в солнечной форме, такой же, как теперь у тебя, и руководят отсюда самым серьезным ПОКУШЕНИЕМ. Ты входишь, и светловолосая богиня подает тебе чашу с вином вечной жизни» (А. Цветков, стр. 216).

Чем же вызвана такая популярность книги Цветкова у молодежи? Полагаю, не только ярким, образным литературным языком, каким она написана, но и тем, что она сознательно написана на понятном молодежи языке, зачастую – просто на молодежном сленге, а также и тем, что Цветков фактически переработал, переплавил и адаптировал значительную группу практически неизвестных у нас в стране западных леворадикальных идей и теорий, сделав их таким образом доступными (пусть пока в адаптированном виде) для современного молодого читателя (часто подростка), как правило, не имеющего доступа к источникам на языке оригинала и в то же время изначально не верящего в заранее оплаченную «критику» этих идей советскими профессорами в советское время – критику неумную, некомпетентную и часто основанную на подтасовках, передергиваниях, а то и откровенной клевете. А еще книга Цветкова привлекает молодежь пафосом освобождения, воспеванием подвига самопожертвования, с одной стороны, и трезвым взглядом на мир – жестокий, грязный, несовершенный, заслуживающий уничтожения и, через уничтожение – изменения – с другой.

Думающая и ищущая молодежь за истекшие 10 лет окончательно устала от статей и книг разных профессоров и доцентов, написанных то заумным постструктуралистским языком, то невнятным канцеляритом, и, главное – ни о чем. Да и обращается Цветков не ко всем, а только к тем, кто почувствует толчок в сердце, взяв в руки его книгу и прочитав на обороте обложки:

«Я приветствую всех, кто ворует в магазинах. Я приветствую всех, кто говорит на непонятном для большинства языке. Я приветствую всех, кто словом и делом оскорбляет представителей закона при задержании и просто так, ради лишней порции адреналина в кровь. Я приветствую всех, кто ненавидит финансового дьявола и всех его слуг вне зависимости от их формальной «ориентации». Я приветствую всех, кто верит только внутреннему голосу и смеется в лицо говорящим от имени «здравого смысла». Я один из вас. Homo Homini Daemon. Если у вас нет денег, чтобы купить мою книгу, попробуйте ее украсть».

* * *

Некоторые могут сказать: а стоит ли вообще об этом писать – это же какое-то маргинальное явление!

Но, во-первых, в эпоху постмодернизма маргиналами стали все: в реальность воплотилась предсказанная еще Абрамом Молем в его знаменитой «Социодинамике культуры» ситуация «мозаичной культуры», когда общество распалось на сеть плохо связанных друг с другом маленьких ячеек, в каждой из которых – собственные культурные образцы, эстетические и этические установки и предпочтения. Поэтому сегодня аудитория Цветкова и аудитория, допустим, Льва Рубинштейна вполне сопоставимы (и почти не пересекаются – и от этого не страдают). Более того, можно смело утверждать, что Цветкова читают больше и глубже, чем, допустим, Пригова и Рубинштейна – поскольку известно, что в «Гилею» постоянно приходят по электронной почте отчаянные письма из провинции, авторы которых умоляют выслать им книгу Цветкова (как, впрочем, и субкоманданте Маркоса, Хомского и т.д.). А в магазин «Гилея» регулярно являются из провинции «ходоки» – сплошь очень молодые – с заранее подготовленным списком леворадикальной литературы, которую просили закупить их товарищи (почти всегда – студенты и аспиранты).

А во-вторых, в той же нише, что и Цветков, работает, например, большое число рок- и рэп-групп («Запрещенные барабанщики», «Зимовье зверей», «Навь», «Зона сумерек», «Sixtynine», «Теплая трасса», «Красные пантеры», «Mental Depression», «Эшелон», «Адаптация», «28 панфиловцев» и др.) – и слушателей и почитателей у них немало. В отличие от «официального рока», полностью утратившего свою рóковую сущность и социальный заряд и превратившегося в «попсу» (есть даже специальные термины, описывающие это явление: «рокапоп» и «поп-рок»), эти группы продолжают традицию «музыки бунта» – и потому важнейшим в их творчестве является содержание текстов. А поскольку качество текстов часто очень высокое и сложность их тоже явно «выше среднего», то слушателем выступает именно интеллектуально развитая часть молодежи.

Это социокультурная среда стала складываться – преимущественно из студентов и аспирантов гуманитарных и творческих вузов – только с конца 90-х годов. Какая-то (очень небольшая) часть этой молодежи имела опыт членства (или сотрудничества) с предыдущим поколением левых молодежных групп и организаций (начиная с разнообразных комсомолов и кончая анархистами и экологистами). Какая-то (совсем уже небольшая) часть до сих пор состоит в разных комсомолах (даже в зюгановском СКМ), троцкистских, анархистских и «новых левых» организациях – но практически поголовно с крайним скептицизмом и даже презрением смотрит на эти организации, фактически паразитируя на их материально-технических возможностях. В целом же эта левая молодежь почти брезгливо относится к своим прямым предшественникам – как к проигравшим в борьбе с Системой, интегрированным в Систему в качестве «легальной оппозиции», «оппозиции ее величества» – и (что немаловажно) недостаточно интеллектуальным, откровенно архаичным, устаревшим и недостаточно серьезным, бутафорским.

Это предыдущее поколение левых замечательно охарактеризовал в своей песне «Контркультурный блюз» бард-рок певец Александр Непомнящий, широко известный в среде новой левой интеллектуальной молодежи и оказавший на формирование ее культуры заметное влияние:

Контркультура как стиль – например, плевок на стене; Революция как модный прикол – лозунги дискотек. Капля крови на лезвии мылит шею петле – Жаль, не домылила: стало бы меньше соплей да гнилых телег. Весь мир – дерьмо, цель – гастроном, а по роже: чисто Курт Кобейн, Ручки чешутся у твари пострелять прохожих Ульрикой – Знать, дрожащая попалась: помечтала – обломалась. Жри портвейн, С «мам-анархией» на пару сублимируй, «Панки, хой!» <…> Здесь есть ассортимент на любой тонкий вкус: Есть спрос на анархистов в «косухах», на любителей Джа, На поп-корновых наци, сатанизм и далай-лам а-ля рюсс; На полке рядом «На-На» – лишь другая цена. <…> Че Геваре на майке А настоящий бы начал с расстрела господ «леваков», Играющих в песочнице в «герилью», в «68-й год».

Предыдущее поколение левой молодежи, порожденное «перестройкой» и отчасти «постперестройкой», тяготело либо ко «взрослым» левым партиям, либо к западным «интернационалам» (троцкистским и анархистским), существуя часто на их деньги и фактически втягиваясь в их полит-бюрократическую деятельность. Такие молодежные группы есть, конечно, и сегодня (это в первую очередь комсомолы). Но новая волна, волна читателей Цветкова и субкоманданте Маркоса, склонна уже все делать сама. Эти ребята и девушки поняли, что никто, кроме них, не создаст новую революционную культуру. И вот на свои собственные деньги они печатают бюллетени, газеты и журналы – политические, литературные, музыкальные: в Москве – «Скепсис», в Петербурге – «Арт-город», в Альметьевске – «Крамола», во Владивостоке – «Зима будет долгой», в Ярославле – «Ультиматум» и «Тротиловый эквивалент», в Чите – «Час Ноль», в Тюмени – «Мертвый город», в Смоленске – «Духовщина» и т.д.

Эта молодежь все меньше нуждается в «официальной» культуре, все меньше зависит от нее и, следовательно, все меньше контролируется культурно и ментально властью и большим бизнесом. TV эти ребята часто принципиально не смотрят вообще (в одной из песен группы «Навь» ситуация постоянно выключенного телевизора – что само собой разумеется, – который воспринимается как просто дополнительное зеркало, фиксируется (между делом) в строках «С моим отражением в телеэкране сегодня что-то не то»). Между тем, телевидение сегодня – основной канал идеологической пропаганды со стороны власти. В то же время эта молодежь очень много читает и очень много пишет сама. Замечательно и то, что именно в этой среде процент поэтов, музыкантов и художников заметно превышает средние показатели.

Говоря иначе, незаметно складывается новая субкультура, не являющаяся типичной молодежной субкультурой (подобной хиппи, панкам или скинхедам), а скорее являющаяся новой революционной контркультурой наподобие революционной контркультуры 60-х – 70-х годов XIX века в России (протонароднической и народнической). Ситуация в молодежном мире, действительно, все больше напоминает именно предшествовавший «Народной воле» период российской истории: с одной стороны, отброшенные – в результате общественных, экономических и культурных деградационных процессов – на уровень середины XIX века «широкие слои» молодежи, с другой – небольшие островки «элиты» (детей «высшего общества»), с третьей – формирующаяся разночинная революционная контркультура, в интеллектуальном и творческом отношении не только не уступающая, но и откровенно превосходящая уровень молодежи из «высших слоев».

То есть в стране – впервые после Революции 1917 года – начинает формироваться контрэлита, которая сможет в будущем вполне обоснованно предъявить свои права на власть – и которая уже сейчас воспринимает социальное, политическое, экономическое и культурное устройство России как убогое, отсталое и не соответствующее по уровню развития ни требованиям XXI века, ни ее, контрэлиты, запросам и предпочтениям.

Причем сами представители этой контрэлиты (контркультуры) прекрасно видят, что существующее общественное устройство не нуждается в них, в их талантах и способностях, не собирается предоставлять им не только такое место в обществе, которое они заслуживает, но даже просто возможности самореализации. Предлагаемая «сверху» культура, с их точки зрения, настолько убога, примитивна, вторична и откровенным образом рассчитана на удовлетворение вкусов обывателя (и на воспитание из молодежи именно обывателя), что они просто не представляют, где в этой «культуре» им может найтись место: «…нас либо держат за быдло, либо хотят, чтобы мы стали быдлом. Я что, затем учился 10 лет играть на двух музыкальных инструментах и затем годы, как фанатик, собирал информацию, чем театр Стрелера отличается от театра Паоло Грасси, чтобы слушать фанеру каких-нибудь откровенно дебильных «Руки вверх», которые не то что чистую приму от большой септимы не отличают, но и свято уверены, что группето – это разновидность секса <…> или кормиться пошло-манерными гомосексуальными «спектаклями» а-ля Виктюк?

Нужно быть умственно отсталым, чтобы всерьез воспринимать (и тратить на это время) их убогие и пошлые телешоу, их, с позволения сказать, художественные фильмы. <…> Видеопрокат – на каждом углу. И сплошь – дерьмо: боевики да порно, порно да боевики. Пойдите-ка найдите в прокате «Альфавиль» Годара. Или «Кулаки в кармане» Белоккио. Или «Профессия: репортер» Антониони (а ведь говорят, в советское время фильм у нас даже на большом экране шел!). Ну, на худой конец, «Пролетая над гнездом кукушки»! Хрен вам. Культурный выбор, который нам предложен – выбор разных сортов дерьма. Они нас хотят всех превратить в извращенцев. То есть в таких, как они. <…>

А у нас в универе кто-то не в меру умный распорядился списать (как «устаревшие») все книги из серии «Научно-атеистическая библиотека». Все. И Вольтера, и Ульриха фон Гуттена, и Уриеля д’Акосту… Вольтера вам? Хрен: читайте архимандрита Софрония да митрополита Антония. Тоннами в библиотеку завозят. Я попробовал. Почерпнул у архимандрита Софрония, что в 1905 году лично Господь Бог поведал Эйнштейну формулу E=mc2 (чтобы было чем уничтожить мир). А на следующий же год тот же Господь Бог опять же лично поведал какому-то старцу Силуану формулу нейтрализации предыдущей формулы (видимо, Бог раскаялся в содеянном). Я почувствовал, что надо мной издеваются. <…> Ну, понятно: мы же – быдло, мы же не владельцы заводов, газет, пароходов, нам – Пугачева, Шуфутинский, Виктюк, лако-красочный Шилов, наркотический Пелевин, фашистский «Брат-2» (который вообще не кино, потому что просто непрофессионально сделано!) – а сверху всё отполировано идейной загрузкой архимандрита Софрония. <…> А если кого тянет в бунт, есть готовые рецепты: две дурочки «Тату», по приказу своего продюсера изображающие лесбиянок и раздевающиеся на сцене (ах, какой бунт, просто Пугачевщина!!!), группа «Ленинград» с матерными попевками <…> да Сорокин с его копрофагией и описанием мужеложества Сталина с Хрущевым (ой, какой смелый бунтарь: оба персонажа давно умерли, бояться их нечего, а вот про Путина с Касьяновым, небось, слабό!) <…> Это их «культура» – пусть они в ней живут. Так нет же – они и мне ее навязывают. Это, говорят, демократия. А Маяковский, говорят, с Максимом Горьким (а заодно и Чезаре Павезе с Пазолини) – это ужасные люди, это коммунисты, это тоталитаризм. И Бретон с Элюаром. И Пикассо с Сикейросом. <…> «культура» с «духовным возрождением» вперемежку: послушал Шнура – пошел в церковь помолился – поглазел на голых «татушек»-поблядушек – пошел перед ликом президента свечку поставил – поглядел на фашистскую балабановскую «Войну» – архимандрита Софрония почитал. Чем не культура, чем не духовность?» («Час Ноль», № 4).

Над таким же – официальным – пониманием «духовности» издевается и группа «Навь»:

духовность – ол’райт, духовность – ол’райт, моя духовность – где же ты, где? ду-ду-ду-ду дуба дала ду-ду-ду-ду дуба дала… («Духовно-буги»)

Рэп-группа «Sixtynine» с запредельным презрением поет об этой официальной «культуре»:

…есть еще мир «современных» и «модных», Где все согласны на все, что угодно, Где главное правило – деньги не пахнут, Где совесть и вкус не важнее контракта. Пиши по заказу, пой то, что им надо, Башляй за эфир, торгуй своим задом, Бухай с козлами по блядским саунам, Продай талант свой за модный саунд – Тебя будут слушать торговки и бляди, Тебя будут ставить на «Русском радио», Ты станешь любимчиком дур и дебилов, Вокзальных ларьков, продавщиц и бомбил… <…> … в этом мире круче всех Пугачева, Поющие педики с гладкими мордами – У них схвачено все, они ходят гордые. Да, мэн, меня не услышишь по радио – Там пухлые бляди и сытые дяди там… («Война все спишет»)

А Михаил Борзыкин, лидер известной еще с «доперестроечных» времен группы «Телевизор», человек, хорошо знающий, как выглядит эта «культура» изнутри, констатирует: «Век лохотрона <…> Люди ломаются очень быстро. Я смотрю на политику московских клубов: они готовы не развиваться и даже тихо умирать, то есть вести полумертвое существование, только бы не делать экспериментов в творческой части. <…> Чтобы не рисковать. Эта идея «не рисковать» сейчас в том бизнесе, где не крутятся большие деньги, очень популярна. Клуб организовывается, но выясняется, что без горячего питания и без стриптиза содержать его рискованно. Рисковать никто не хочет. Посмотреть чуть-чуть вперед тоже никто не хочет. <…> Та же ситуация в музыкальном бизнесе, занимающемся выпуском пластинок. Везде сидят люди одного типа <…> Все как-то местечково, никто не пытается смотреть в будущее. Все охвачены каким-то тревожным сознанием <…> Всем кажется, что если он сегодня не украдет, то не украдет никогда» («Арт-город», № 18, стр. 13).

Псевдобунт à la «Тату» и «Ленинград» вызывает у Борзыкина откровенную брезгливость: «Существуют продуманные варианты типа группы «Ленинград»: «Нас не возьмут в ротацию, потому что мы поем матом!». Это четко просчитанная схема собственного PR. Они нашли ячейку между блатной музыкой, куда их не возьмут, потому что они поют матом, а в тюрьме матом не ругаются. И в рок их не возьмут, потому что музыки нет. Шнуров нашел ячейку «запретного плода». Для эстетов. А эстетами сейчас зачастую является молодежь с богатыми родителями (в частности, московская), для которой пощекотать нервишки, посмотреть на ругающуюся матом обезьянку, так как дома никто матом не ругается, – очень приятное занятие» (там же).

Группа «Зимовье зверей» отзывается на эту ситуацию издевательским комментарием:

Где-то слева жаждут мата, Эпигоны неформата. Где-то справа ждут прокола Ренегаты рок-н-ролла… («Посередине»)

А Вис Виталис, лидер и автор текстов «Sixtynine», в песне «Деньги 2001» прямо связывает успех в бизнесе (и в частности коммерческий успех в шоу-бизнесе) с безнравственностью и уголовным мышлением и образом жизни, но никак не со знаниями и талантом:

Да, делать деньги – наука из наук. Для этого не хватит только головы и рук. Своими аттестатами – вон туалет обклей. Здесь надо быть бессовестнее, злее и подлей. Здесь надо иметь имидж, наводящий страх. Здесь надо бить по роже, в горло, в почки, в пах. Здесь надо воровать, торговать, пугать, Крутиться, деловиться и наваривать. Вы скажете – я циник, может, это так и есть, Но деньги-то иначе и не делаются здесь.

И читатели Цветкова и Хомского не только четко фиксируют социальное и классовое расслоение – причем не в пользу самых лучших, самых талантливых, а, напротив, в пользу самых безнравственных, самых беспринципных, но и делают (в своих текстах) четкие классовые выводы. Еще во второй половине 90-х годов это было исключением – например, в песнях уже упоминавшегося Александра Непомнящего:

А когда вы побежите с утра на работу – Прочь от страха да во имя трех кусочков хлеба, Вы споткнетесь об уснувшего в собственной рвоте, Но глаза его открыты будут в сторону неба. («Стикс») Когда ты идешь по своей земле, Кто имеет право бить тебя по лицу? Кто может обозвать «волосатой свиньей» И попытаться облапать твою герлу? Кто увешан с головы до ног заморским тряпьем – И после этого учит, что тебе одевать? Кто рубил твой лес для дачи с гаражом? – Неужели же ты не умеешь стрелять? Мы мирные люди, в городе весна, Но наш бронепоезд – там, где наша земля. Так что если жлоб избивает тебя – Ты можешь убить жлоба. («По своей земле»)

Теперь же это стало общим местом. Самый известный хит «Sixtynine» (с которым группа умудрилась даже попасть в телепрограмму Леонида Парфенова – случай удивительный: Непомнящего, например, за 15 лет активной концертной деятельности не показали по телевидению ни разу) – «В белом гетто» – так фиксирует социальную действительность:

Нашу страну у нас же украли. Ты хочешь знать, где настоящее гетто? Рядом, чувак, не в Америке где-то. Вся разница только в оттенках кожи, А наши гетто, как ножи, похожи. Здесь тоже рожи прохожим бьют, Здесь тоже, тоже в подъездах ссут, Здесь тоже бандит – уважаем и крут, Здесь пьют, пьют, пьют. Твой стрёмный район, твой подъезд вонючий, На улице мочат кого-то кучей, Дороги разбиты, стены исписаны, В мусоре с писком грызутся крысы… <…> Голимые телки – за пару сотка, В кавказских ларьках – паленая водка… <…> Белые ниггеры в белом гетто.

А вот строки поэта Дмитрия Чёрного, автора текстов леворадикальной рок-группы «Эшелон»:

их легко отличить по взглядам лениво плавающим в жирках дорогих кож животных по цвету лиц мягко розоватому депутатодельцовомуправленческому (а мы зеленеем дыша выхлопами их удовольствий) по белому цвету рам ПВХ вдолбленных в наши дома они крепкокостны статны стейтсовы мы же изящны и в цвет улиц хмуры секьюритины чувствуют себя актуально охраняя услады зарЫвы хозяев таким и объяснять не стоит ваши рокынрольные песенки про любофь заупокойны по переходам нашего метрополитена не время любить ненавидеть это время <…> товарищ смелей чтоб навсегда не смело пошло не смели деньги смелИ капитализм смелИ перемалывай только почве оставь их принцип удобренья ими же раздобрь землю брей урожай

То же самое видит – и говорит (с учетом индивидуальных стилевых отличий, конечно) – поэт Иван Трофимов, основной автор текстов группы «Запрещенные барабанщики»:

За окном чуть свет начинается бред, А денег нет – и не предвидится. И счастья тоже нет. И сразу ясно и понятно: я попал, я попал. Сразу ясно, кто в кармане ночевал. А вокруг, а вокруг: Кебаб, чебуреки, Хачапури, ачма, Хот-доги, биг-мак, Шашлыки, шаурма. <…> А в брюхе холодильника опять ни черта, Он журчит, паскуда: «Нищета, нищета». И опять телевизор смеется и глумится: «Девочки по вызову! Горячая пицца!» А детишки во дворе жуют какую-то муру, А потом целый день воют: му-му, А потом умирают по одному. Настало время разобраться – почему. («Шаурма»)

Еще жестче – как и полагается «гангста-рэпу» – «Sixtynine»:

Эй, сколько твоих друзей – на игле, В тюрьме или уже в земле? Мы втираемся черным, мы нюхаем клей, Мы день ото дня все циничней и злей… Дешевое пойло, бодун с утра, В тусовке – бляди и фраера, Кок, гера, морфа, гэш, трава, таблетки, Истертые дурочки-малолетки. А сытые гопы рулят «шестисотыми», Их жирные жопы обвешаны сотовыми, Цветные с башенками дома – Для тех, по кому рыдает тюрьма, Они живут в центре, у них – «белая кость», Они оставили нам только безысходность и злость. Это их менты, это их закон, Жизнь – «только для белых», А я, ты и он – В белом гетто.

А с берегов Невы группе «Sixtynine» с издевкой отвечает группа «Зимовье зверей»:

От обмана до обмана Сверху льется только манна. От сиесты до сиесты Кормят только манифесты…

И «Sixtynine» – в своей рэпперской манере – подтверждает:

В ящике сытые гладкие морды, У них все в порядке, они ходят гордые. И я могу петь, я могу орать, но Ты меня не услышать по радио – Они затыкают нам пасть, гондоны, У них против нас есть свои ОМОНы, Они нас просто держат за быдло, Они нам толкают говно за повидло. Они не считают тебя за равного, Они отвлекают тебя от главного. («В белом гетто», ч. 2)

А «Зимовье зверей» делает вывод:

В городских кораблях – Только пустопорожние трюмы, На далекой земле – Лишь подвалы, цинга и решетки… Что я могу отдать? – Только тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы… («Тюрьмы»)

На первый взгляд кажется, что это – безысходность, пессимизм, обреченность. Но только на первый. Куда более обреченно мыслил в 90-х постоянно призывавший к сопротивлению и бунту и певший «про победу павших и радость обреченных» А. Непомнящий:

На последней баррикаде армии любви, Когда Зверь поведет стальные корпуса, Сожги на костре заповедь «не убий» – И спали весь мир – пускай сгорит дотла. А когда они окружат – забей последний патрон, Впереди тебя – Вечность, позади – Москва. Все, что строили себе – начиналось с виселиц, Свобода всегда начиналась с тебя!

Новое поколение начинает с констатации несовместимости своей культуры с «их» культурой – и понимания, по какую сторону баррикады находится подлинная культура и, следовательно, за кем будущее:

Вряд ли это искусством у них называется, Вряд ли религией и уж конечно не песнею. («Духовно-буги», группа «Навь») Твои баллады пока никому не слышны, Твое искусство еще не смущает века, Но эти стены уже не имеют цены – И дом твой скоро пойдет с молотка. («Дом на заказ», группа «Зимовье зверей»)

То есть они обрели ту же уверенность в своей правоте и своей ценности, что и их предшественники – представители «второй культуры» времен «застоя» (кстати, победившие «застой»), – уверенность, отраженную в песне Галича «Мы не хуже Горация»:

Их имен с эстрад не рассиропили, В супер их не тискают облаточно, «Эрика» берет четыре копии. Вот и всё. И этого достаточно! <…> Что ни день – фанфарное безмолвие Славит многодумное безмыслие. Бродит Кривда с полосы на полосу, Делится с соседской Кривдой опытом… Прогремит напетое вполголоса, Прогудит прочитанное шепотом! <…> Есть магнитофон системы «Яуза» – Этого достаточно!

Повторение ситуации, кстати, заставляет задуматься о повторении времен.

Эта уверенность позволяет представителям новой революционной контркультуры не утрачивать чувства собственного достоинства, не идти на компромисс:

лучше я с «МК-бульваром» на бульваре у помоечки меж бутиком и церковью на скамейке свежекрашеной буду тупо наблюдать, как набухают почки у рахитного деревца – больного, да не вашего! (группа «Навь»)

Помните Маяковского? –

Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!

Отсюда – уже один шаг к вере в неизбежность новой революции и неизбежность своего в ней участия:

Закусив дымком «Авроры» Да Казанским кренделем, Молча выйдем на просторы И – продолжим, и – начнем… («Город-стол», группа «Зимовье зверей») Дух царскосельских пустырей Я ощущаю наяву: Я пережил пяток царей – И шестерых переживу. («Цари», группа «Зимовье зверей»)

Как квинтэссенция темы выглядит написанный хорошим литературным языком текст «К детям буржуазии!» из ярославского «боевого листка» «Тротиловый эквивалент» (№ 10, январь-февраль 2003 года): «Юные буржуа, дети буржуа! Наследники мелкого и крупного бизнеса!

Вы, кто смотрит на мир сквозь тонированные стекла отцовских иномарок! Вы, кого люмпенизированная безработная молодежь зовет мажорами! Вы, кто пресытился оргиями, вы, кто имеет блестящие карьерные перспективы!

Вглядитесь внимательно в лик горгоны-медузы, именуемой Действительность!

Вы: учитесь в престижных вузах: МУБиНТе, МГИМО; элитных школах и колледжах.

Мы: прозябаем в нетопленых и обшарпанных институтах, получая – в лучшем случае – по 200–250 рублей в качестве «стипендии»; вынуждены работать на стройках, в канцеляриях и сторожках, только бы не сдохнуть от голода и скуки.

Ваш дом – шикарный особняк или многокомнатная квартира в дорогом районе.