В дореволюционной России правящим классом было дворянство, то есть в основе своей помещики, класс феодалов – и дворянство оставалось правящим классом даже после реформ 1860-х годов и даже после Революции 1905 года, когда российская монархия стала быстро эволюционировать в сторону типичной буржуазной монархии.
Да, конечно, существует старая – предложенная еще дворянско-буржуазной историографией – теория надклассового характера государственной власти (и, следовательно, бюрократии) в России – и этой теории отдал дань даже Плеханов. Но эта теория вполне опровергается конкретными знаниями – об откровенно классовой (продворянской) политике царизма, о дворянстве как крупнейшем собственнике средств производства, о преимущественном положении дворянства в бюрократическом аппарате. Собственно, высшая и средняя бюрократии формировались из дворянства – и, как известно, классовая однородность их обеспечивалась по сути автоматическим получением дворянства при достижении определенных классов Табели о рангах. Одновременно дворянство составляло гарантированное большинство офицерского корпуса царской России, несмотря на все возможности продвижения по службе – особенно во время войны – «нижних чинов». По подсчетам П.А. Зайончковского, единственным разрядом вооруженных сил (из семи), где потомственные дворяне в конце XIX века не составляли большинства офицерского корпуса, была регулярная пехота. Но поскольку 46 % офицеров, не являвшихся потомственными дворянами, были детьми личных дворян, суммарно дворянское преобладание в офицерском корпусе оставалось не поколебленным[60]. По данным П. Кенеца, перед I Мировой войной доля потомственных дворян среди офицеров даже статистически ощутимо выросла[61].
Единственным претендентом на роль нового правящего класса была, естественно, буржуазия, формировавшаяся разночинно – но и в рядах буржуазии немалый процент составляли сословные дворяне. Однако российская буржуазия (даже крупная) была исключительно труслива (что показал 1905 год) и в массе своей склонна приспосабливаться к интересам (и диктату) дворянства, а то меньшинство, которое демонстрировало оппозиционность, стремилось всего лишь добиться участия во власти в качестве младшего партнера дворянства (если это – оппозиционность, то, надо признать, очень умеренная). Разумеется, буржуазия, как коллективный денежный мешок, могла оказывать – и оказывала – давление на бюрократию в целом, подкупая ее и заставляя учитывать свои интересы, но все же не в прямой ущерб коренным интересам правящего класса (дворянства) и не до такой степени, чтобы действительно, как это получалось у Покровского, превратить бюрократию в агента торгового капитала[62].
Совсем по-иному выглядит ситуация в современной России. Нынешний правящий класс – бюрократ-буржуазия – формировался с невероятной скоростью (вынужденно, впрочем) в условиях, когда невозможно было опереться на владение средствами производства для реализации претензии на роль правящего класса: средства производства в СССР принадлежали государству. Вместо собственности в качестве аргумента можно было предъявить только власть и силу. Поэтому основу нового правящего класса сформировала советская партгосхозбюрократия (номенклатура), присоединившая к власти собственность (то есть приватизировавшая государственную собственность по выгодным для себя схемам, поскольку она сама же и установила правила приватизации, и осуществляла контроль над их соблюдением). Этим бюрократ-буржуазия отличается от обычной буржуазии, которая сначала долго (иногда столетиями) накапливает собственность (начиная с торгового капитала), а только затем заявляет о своих претензиях на власть[63].
Бюрократ-буржуазия не является исключительно постсоветским феноменом. Это – явление, типичное для постколониальных стран, где такой правящий класс вырос из местной (колониальной) бюрократии, прибравшей к рукам колониальную (государственную) собственность после ухода колонизаторов (а иногда к рукам прибиралась и частная собственность бывших колонизаторов)[64]. Особенно хорошо образование и поведение бюрократ-буржуазии в постколониальных странах описаны на примере Индонезии, где в ходу был термин «кабиры» (капиталистические бюрократы). Мне уже неоднократно приходилось об этом писать[65].
Новый правящий класс складывался из разных социальных групп. Номенклатура была, конечно, крупнейшей, но первоначально второй по численности (до 40 %) группой были уголовники, в первую очередь «теневики»[66]. Собственно, только они и номенклатура сознательно готовились в период «перестройки» к переходу страны к капитализму, надеялись стать «новой элитой» при новом строе и предпринимали для этого практические шаги. Тогда же они нашли друг друга и завели обширные деловые связи, воспроизведя в точности те же самые схемы, которые уже были опробованы уголовным миром и частью бюрократии в период нэпа[67].
Однако в исторически краткие сроки (в течение 10 лет) бывшая номенклатура вытеснила уголовников (так называемых бандитов) на периферию правящего класса, во многих случаях отняв у них собственность и часто вынудив уехать из страны. Эта победа объясняется не только юридической уязвимостью «бандитов», но и куда большим социальным весом номенклатуры, тем, что она раньше всех других социальных групп ощутила себя «классом для себя», и тем, что именно номенклатура имела максимальный опыт хозяйствования, управления реальной экономикой, вне зависимости от формального наименования должности в советский период[68].
Другие социальные группы, пытавшиеся влиться в новый правящий класс, в силу своей аморфности и малочисленности не смогли составить никакой конкуренции бюрократии и либо растворились в ней, либо оказались в рядах «новой буржуазии» – хотя и имущественно привилегированного класса, но зависимого от бюрократ-буржуазии и подвергающегося с ее стороны постоянному давлению (в первую очередь в форме государственного рэкета)[69].
Была еще одна группа, участвовавшая в формировании нового правящего класса и первоначально очень бросавшаяся в глаза: группа научных работников (в первую очередь экономистов, но не только). Самые известные представители этой группы: Бурбулис, Березовский, Гайдар, Чубайс, Авен. Брошенная в раздражении представителем советской номенклатуры Черномырдиным фраза «Правительство завлабов!» создала в обществе преувеличенное представление о размерах и влиянии этой группы в составе «новой элиты». Тем более что такое представление льстило самолюбию российской «демократической интеллигенции». В своих ранних статьях даже наиболее известный исследователь «новой российской элиты» Ольга Крыштановская отдала дань этой иллюзии.
Это естественно. В эпоху «первого издания капитализма» представители научных кругов, вошедшие во власть- и бизнес-элиты, также особенно сильно бросались в глаза современникам. Это зафиксировал даже Некрасов в «Героях времени»:
В каждой группе плутократов – Русских, немцев ли, жидов – Замечаю ренегатов Из семьи профессоров. Их история известна: Скромным тружеником жил И, служа науке честно, Плутократию громил, Был профессором, ученым Лет до тридцати, И, казалось, миллионом Не собьешь его с пути… Вдруг – конец истории – В тридцать лет герой – Прыг с обсерватории В омут биржевой!..[70] Профессором механики был, в частности – до того, как стал членом правлений разных акционерных обществ и министром финансов – неоднократно упоминавшийся выше И.А. Вышнеградский.
Однако в эпоху «первого издания капитализма» быстро выяснилось, что «профессора» – это скорее исключение, чем правило. Точно так же в современной России скоро обнаружилось, что «научные работники» не составили внутри бюрократ-буржуазии отдельную группировку с особыми интересами и вообще удельный вес их в составе «новой элиты» был более чем сильно преувеличен. Не случайно в итоговой книге О. Крыштановской ничего об этой группе уже не говорится. Зато там автор вновь подтверждает преобладание среди «новой элиты» номенклатуры и особо отмечает тот факт, что даже у тех 39 % процентов обследованных представителей «бизнес-элиты», кто не имел номенклатурного прошлого, в массе обнаружились номенклатурные корни: у 36,8 % номенклатурными работниками были отцы, у 18 % – матери[71].
Это, помимо прочего, значит, что как раз правящий класс России в основном уже сформировался и каналы эффективной вертикальной мобильности, позволяющие пополнять ряды этого класса, на глазах закрываются, если уже не закрылись. Это констатирует и Л.Б. Косова, автор исследования «Вертикальная мобильность – неравенство возможностей»[72]: «социальный лифт» работает уже в основном лишь для «социальной элиты».
Бюрократическое происхождение нового правящего класса, помимо прочего, влечет за собой безудержный рост в странесобственно бюрократии: к 2000 году число чиновников в России (если сложить вместе бюрократов верхнего и среднего уровня – обычно этого почему-то не делают, забывая о среднем уровне аппарата) достигло 6 млн 203 тыс. человек![73] Это делает новый правящий класс, прямо связанный и перемешанный с собственно бюрократией, даже более паразитичным, чем класс феодалов (те, во всяком случае, были – или должны были быть – профессиональными воинами)[74].
Конечно, дореволюционная Россия тоже славилась как царство бюрократии. Фраза Николая I о сорока тысячах столоначальников, которые и управляли на самом деле страной, широко известна. Но тогдашнее царство бюрократии и сегодняшнее – это два разных царства. В дореволюционной России правящий класс конструировался по принципу: сначала помещик (владелец средств производства) – потом бюрократ. В современной России наоборот: сначала бюрократ – потом владелец средств производства (капиталист). Это – принципиально противоположные стартовые условия sine quibus non формирования и правящего класса, и бюрократии. Кроме того, индивидуально каждый дворянин был наследником собственности, в то время как каждый бюрократ-буржуа является захватчиком чужой (обычно государственной) собственности. Два указанных фактора диктуют совершенно иное экономическое (политическое, социальное) поведение дореволюционного и современного правящих классов в России (частным случаем чего являются, скажем, размещение средств Стабфонда в западных ценных бумагах, помещение денег А. Усмановым именно в исландский банк или покупка Р. Абрамовичем клуба «Челси»).
В-третьих, абсолютно различаются – и по состоянию, и по тенденциям – положения в двух капиталистических Россиях в сфере образования, науки и культуры.
В дореволюционной капиталистической России образование – хотя и недопустимо медленно – распространялось на все общество, добиваясь новых и новых успехов. Притом реальные сдвиги к лучшему в этой области начались именно с приходом капитализма. Феодальная Россия была царством неграмотности и дикости. «Очаги культуры» были слишком слабы и носили сословный, а то и – в случае со старообрядцами, например – сословно-оппозиционный характер. Из 12 государственных («императорских») университетов (включая Гельсингфорсский, где преподавание шло на шведском), существовавших в царской России накануне Революции 1917 года, четыре (Новороссийский в Одессе, Томский, Саратовский и Пермский) были открыты уже в пореформенное время. После Революции 1905 года были открыты и все три народные университета (им. Шанявского в Москве, Томский и Нижегородский). Высшие женские курсы, политехнические и технологические институты тоже возникли в капиталистической России. Если к концу царствования Александра II неграмотных в России было около 84 %, то к концу царствования Николая II неграмотных старше 9 лет было уже 73 %. Не слишком впечатляющий, но безусловный прогресс, поскольку речь идет о миллионах[75].
Разумеется, рост и развитие образования в России были напрямую связаны с тем, что все усложнявшаяся (в частности, технически) и диверсифицировавшаяся экономическая машина капитализма требовала все большего и большего числа грамотных и образованных кадров. Конечно, культурную революцию в России смогли осуществить уже только большевики; разумеется, отставание России было напрямую связано с реакционной, консервативной позицией «верхов» (вспомним позорную политику Д.А. Толстого, И.Д. Делянова, К.П. Победоносцева, Л.А. Кассо и др.), но тенденция развития очевидна.
«Второе издание капитализма» получило в наследство от советской власти не просто страну всеобщей грамотности, а страну, перешедшую ко всеобщему полному среднему образованию, с огромным количеством учебных заведений, в том числе вузов, значительная часть которых давала образование вполне на мировом уровне.
С самого начала новая, капиталистическая власть занялась разрушением системы образования, именуя это разрушение, разумеется, «реформами». Причина была проста: новый правящий класс не видел, каким образом существовавшая система образования может привести к обогащению бюрократ-буржуазии, а других интересов у нее тогда не было. Но у «реформ» (их было несколько, включая недовоплощенные) была и стратегическая цель: создание двухуровневого образования – качественного и дорогого для немногочисленной «элиты», некачественного (но желательно тоже дорогого) для остальных. Смысл этих действий – закрепить социальную дифференциацию путем отсечения «низов» (то есть основной массы населения) от качественного образования, следовательно, знаний, что лишит их возможности конкурировать (как в профессиональной, так и в общественной сфере, включая политику) с «элитой» (то есть бюрократ-буржуазией и обслуживающими ее интересы группами интеллектуалов)[76].
Результаты этих «реформ» (в сочетании, естественно, с экономическими «реформами» и вызванными ими социальными бедствиями, ударившими в значительной степени по молодежи, такими как взрывной рост наркомании, детских и подростковых алкоголизма, бездомности и проституции) хорошо известны и за последние 15 лет неоднократно описаны: появление большого количества неграмотных (в первую очередь среди бездомных и беспризорных – но далеко не только); впечатляющая деградация средней школы, где чудовищно упало качество образования, вплоть до того, что из 11 класса выходят малограмотные; создание – в рамках концепции коммерциализации образования – огромного числа псевдовузов (обычно филиалов), выдающих дипломы, но не дающих практически никаких знаний; такое изменение содержания образования (в первую очередь в гуманитарных и общественных дисциплинах), когда научные подходы и научные методики оказались подменены антинаучными, мракобесно-мистическими или откровенно шарлатанскими[77].
Разумеется, советская система образования не была идеальной. К 80-м годам она уже откровенным образом перестала удовлетворять потребностям общественного и экономического развития СССР и нуждалась в радикальной перестройке. Это понимало даже геронтократическое советское руководство – отсюда «алиевская» реформа 1984 года. Но система образования в современной капиталистической России не только не выполняет свои задачи (пусть плохо), но даже уже не соответствует своему названию[78].
То есть в дореволюционной капиталистической России образование развивалось (во всяком случае, двигалось от крайне низкой стартовой позиции в сторону прогрессивных тогда мировых образцов), в современной России – деградирует (движется от достаточно благоприятной стартовой позиции к худшим образцам «третьего мира»).
Аналогично выглядит ситуация с наукой. Именно в период дореволюционного капитализма Россия заняла наконец достойное место в мировом научном сообществе. Это объяснялось тем, что в науку (в первую очередь в естественные науки) пришло то же самое поколение материалистически и демократически настроенных разночинцев, радикально-политическое крыло которых в те же годы составило основу революционного движения. Объективные потребности капиталистического развития дали возможность материального обеспечения (пусть в недостаточном объеме) российской науки, в том числе и ее фундаментальной, теоретической составляющей.
Да, конечно, по сравнению с Западом Россия оставалась научной провинцией, но это была крупная и вполне уважаемая провинция. Именно в этот период сложилось такое ценнейшее явление российской науки, как научные школы, просуществовавшие (и развивавшиеся) всю советскую эпоху. Именно в этот период получили образование и/или начали научную деятельность те советские ученые, которые обеспечили превращение науки из университетско-академического заповедника в научный комплекс в 20–30-е годы XX века и (кого не выкосила термидорианская коса сталинского террора) научно-технический прорыв 50–60-х годов. Именно дореволюционная капиталистическая Россия могла похвастаться такими всемирно известными именами, как П.Л. Чебышёв, А.М. Ляпунов, А.Г. Столетов, А.М. Бутлеров, Д.И. Менделеев, В.В. Докучаев, И.М. Сеченов, И.И. Мечников, Н.И. Пирогов, Н.И. Бекетов, И.П. Павлов, В.М. Бехтерев, К.А. Тимирязев, М.М. Ковалевский, В.И. Вернадский, С.В. Ковалевская и другие. Я намеренно практически не упоминаю здесь имен историков и философов, поскольку «достижения» Юркевича, Бердяева и тому подобных персонажей представляются мне крайне сомнительными (откровенно говоря, обычным шарлатанством), а теоретический уровень (способность к анализу, обобщению и построению гипотез) знаменитых историков того периода, таких как С.М. Соловьев и В.О. Ключевский, откровенно не дотягивает до мирового (а уж писания таких «корифеев исторической мысли», как С.Ф. Платонов или В.И. Герье – вообще позорище).
Конечно, дореволюционная наука развивалась не благодаря, а вопреки правящему режиму. Травля прогрессивных ученых, преследования их как «политически неблагонадежных» были в тот период обычным делом. Широко известны травля К.А. Тимирязева (в частности, князем Мещерским), М.М. Ковалевского (вынужденного эмигрировать), И.М. Сеченова, чья работа «Рефлексы головного мозга» вообще считалась (с подачи церкви) «революционной пропагандой», судьба С.В. Ковалевской, вынужденной работать за границей. Менее известны (а сегодня просто забыты) травля А.Г. Столетова, которому не дали реализовать его мечту – Физический институт, чье избрание в академики было заблокировано великим князем Константином Константиновичем, и которого таким образом (а также и «делом 42 профессоров») довели до смерти[79]; или травля Д.И. Менделеева, которого по указанию «сверху» забаллотировали на выборах в Академию наук в 1880 году, что вызвало всероссийский скандал, и который вынужден был покинуть Петербургский университет в результате конфликта с Деляновым из-за студенческих волнений в 1890-м[80]; или отстранение В.В. Докучаева от должности директора Ново-Александровского института сельского хозяйства и лесоведения в 1895 году и запрет властей на создание кафедры почвоведения, что спровоцировало тяжелое нервное заболевание ученого, сведшее его в могилу[81]. Великого химика А.М. Бутлерова реакционеры отстранили в 1863 году от должности ректора Казанского университета и систематически травили в Академии наук, чем спровоцировали его знаменитую статью «Российская или только императорская Академия наук?», а после его смерти министр образования запретил подписку на сооружение памятника Бутлерову в Казани (это как же надо ненавидеть человека!)[82]. Второго русского нобелевского лауреата И.И. Мечникова (состоявшего всю жизнь под надзором полиции!) с помощью изощренной провокации вынудили уйти из Новороссийского университета и уехать за границу[83].
Сегодня – все по-другому. Видного члена вроде бы оппозиционной КПРФ Ж.И. Алфёрова никто не преследовал и до получения им Нобелевской премии. Печатать сегодня ученые могут что угодно – от откровенного бреда до прямой критики режима (но микроскопические тиражи делают эту критику бессильной). Однако финансовая зависимость от государства, крупного капитала или, как вариант, зарубежного грантодателя быстро превратила бóльшую часть гуманитарного научного сообщества в откровенно рептильную. Избрание академиком РАН А.Н. Яковлева, научная ценность трудов которого заведомо равна нулю, и А.И. Солженицына, который не мог отличить (академик филологии!) глагол от прилагательного[84], – яркое доказательство патологичности ситуации. Диссертационный критерий вовсе отпал, диссертации стали предметом престижа чиновников, поставлены на поток и сплошь и рядом пишутся «неграми»[85]. Скандальная история с диссертациями Д.Ф. Аяцкова едва не привела к расправе над саратовским историком с мировой репутацией Н.А. Троицким. Скандал с плагиатом в диссертации В.В. Путина ВАК и прочие инстанции постарались просто не заметить.
Печальному положению научного комплекса страны в последние 15 лет посвящены буквально тысячи статей. Ситуация хорошо описана и проанализирована (статьи эти в основном писали и пишут сами научные работники, которых учили думать и анализировать). Во-первых, за истекший период произошло разрушение большинства научных школ, поскольку значительная часть ученых уехала за рубеж, наука резко постарела и возник «демографический провал» – последним представителям старых советских научных школ просто некому передавать свои знания и опыт (молодежь не идет в науку ввиду нищенских зарплат или же очень скоро эмигрирует). Во-вторых, в условиях хронического недофинансирования замерло развитие большинства перспективных направлений. В-третьих, значительная часть фундаментальных исследований оказалась либо заморожена, либо ликвидирована, либо перенесена за рубеж – так как и чиновники, и капитал требуют быстрой финансовой отдачи и просто не понимают значения теоретических, фундаментальных исследований. В-четвертых, наука стала активно вытесняться (это касается и вопросов финансирования) паранаукой, всевозможными шарлатанскими «академиями торсионных полей», «экстрасенсорного восприятия» и т.д. – что явилось результатом мощной атаки на научные, материалистические позиции (в том числе со стороны церкви) под лозунгом «борьбы с коммунизмом», с одной стороны, воинствующего невежества постсоветского чиновничества – с другой, и моды на постмодернизм – с третьей. Результат воздействия последнего явления хорошо иллюстрирует скандальная история с публикацией в ВАКовском журнале статьи «Корчеватель: алгоритм типичной унификации точек доступа и избыточности», созданной при помощи программы SCIgen, генерирующей псевдонаучные тексты[86].
Вопреки правительственной пропаганде, в путинско-медведевский период, при министре А.А. Фурсенко никаких принципиальных перемен к лучшему не произошло, а просто стихийный процесс деградации науки сменился сознательной и продуманной планомерной политикой. «Стратегия Фурсенко» хорошо проанализирована Е.В. Водопьяновой в статье «Судьбы российской науки»[87]. Водопьянова фиксирует следующее: намерение власти (озвученное Фурсенко) резко сократить объем науки в народном хозяйстве, превратив ее в «компактный комплекс», что позволит серьезно уменьшить финансирование и заставит ученых заниматься тем, что власть именует «инновационной деятельностью», но что на самом деле является приземленными, мелкотемными исследованиями и разработками. Это происходит на фоне все большего попадания российской науки в зависимость от западной (через гранты, зависимость от образования, тематическую и методологическую зависимость), быстрого старения кадров (по оценке Водопьяновой, через 10 лет подавляющее большинство активно работающих ученых подойдет к 70-летнему рубежу, возрастная группа 35–45-летних микроскопична), массового выезда наиболее талантливой молодежи за рубеж (не только по финансовым соображениям), резкого падения качества исследований, настойчивых попыток власти совместить академическую науку с университетской по типу американских «исследовательских университетов» (что в условиях несопоставимых зарплат и преподавательских нагрузок просто убьет всякую научную деятельность преподавателей), катастрофического падения престижа ученого, прекращения популяризации науки и превращения большинства оставшихся от советских времен научно-популярных изданий в паранаучные и полуоккультные. По оценке Водопьяновой, через 15 лет при реализации «стратегии Фурсенко» о большой науке в России можно будет забыть. А это обеспечит гарантированную второразрядность России на мировой арене.
Поскольку «стратегия Фурсенко» разработана не лично Фурсенко (он вообще стал министром исключительно как друг Путина и его сосед-соучредитель по дачному кооперативу «Озеро»[88] – то есть это первый за 150 лет отечественный министр образования и науки, к которому идеально подходят эпиграммы Н.Ф. Щербины на министра А.В. Головнина![89]), а является продуктом социального заказа правящего класса, очевидно, прогноз Е.В. Водопьяновой имеет все шансы воплотиться в жизнь.
Итак, в дореволюционной капиталистической России мы имели пусть медленно, пусть под гнетом церковной и политической цензуры, но развивавшуюся науку, сегодня мы имеем науку стагнирующую и деградирующую – с перспективой возвращения на уровень ниже уровня «первого издания капитализма».
То же самое можно сказать и о культуре. Здесь можно даже не вдаваться в детали. Достаточно, обратившись к литературе, спросить: где современный Лев Толстой? Достоевский? Салтыков-Щедрин? Тургенев? Чернышевский? Некрасов? А.Н. Островский? Лесков? Тютчев? Куприн? Чехов? Глеб Успенский? Короленко? Гаршин? Горький? Вересаев? И т.д., и т.д., и т.д.
Я намеренно не беру авторов (в основном, как известно, поэтов) «серебряного века», поскольку те, кто видел оригинальные книги их стихов («алконостовские» и т.п.), знают, что выходили они микроскопическими тиражами (200–500 экземпляров) и, как следует из рекламных объявлений на последних страницах и обложках, по пять-десять лет не могли разойтись и лежали на складах издательств. А ведь это были книги будущей гордости «серебряного века» – Андрея Белого, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама… Разве что «старшие символисты» – Брюсов, Блок, Бальмонт и Сологуб – избежали такой печальной участи. То есть знаменитая поэзия «серебряного века» по большей части была даже «образованным обществом» не востребована и ему не нужна. Только культурная революция, проведенная большевиками, в результате которой широкие слои были приучены к серьезному чтению и им было навязано серьезное восприятие литературы и в частности поэзии (на основе экстраординарного эмоционального напряжения, порожденного революцией и Гражданской войной)[90], сделала эту поэзию общественно востребованной.
Абсолютно несравнимо и положение толстых литературных журналов в двух капиталистических Россиях. Как известно, литературные журналы в дореволюционной России были властителями дум. И дело лишь отчасти объяснялось качеством беллетристики. В значительной степени, как всем известно, влияние литературных журналов определялось тогда уровнем и качеством литературно-художественной критики и публицистики. Можно сколько угодно говорить, что специфические подцензурные условия царской России взвалили на литературную критику и публицистику не свойственные ей функции философской, социологической и политической литературы, но, во-первых, толстые журналы не утратили своей роли и в период после 1905 года, когда философская, социологическая и политическая литература уже не принуждены были по цензурным соображениям маскироваться под литературную критику и публицистику, а во-вторых, давайте скажем прямо, положа руку на сердце, что среди нелитературных авторов толстых литературных журналов сегодня что-то не видно фигур, по таланту, смелости, виртуозности владения словом и способности влиять на общественное мнение сравнимых с Белинским, Добролюбовым, Чернышевским, Некрасовым, Герценом или хотя бы с Михайловским, Страховым, Варфоломеем Зайцевым или Ивановым-Разумником.
Толстые литературные журналы в современной России влачат жалкое существование, превращены в «междусобойчики» и интересны по большей части только самим авторам, их друзьям (недругам) и родственникам да профессиональным филологам, почти сплошь занудным и скучным до зевоты и неталантливым до отвращения. Это при том, что в дореволюционной капиталистической России литературные журналы подвергались преследованиям и закрывались властями, существуя (финансово) на свой страх и риск, а сегодня они никаким цензурным преследованиям не подвергаются, и значительная часть их поддерживается либо государством, либо крупным капиталом (как журнал «Знамя»). О полном отсутствии сатирических литературных журналов я уж и не говорю. Дореволюционная капиталистическая Россия могла похвастаться Минаевым, Курочкиным, Бурениным, двумя Вейнбергами, Леманом, Потемкиным, Сашей Черным, Lolo (Мунштейном), Амфитеатровым и т.д., сегодняшняя – никем (простите, но Емелин на эту роль не тянет).
Аналогично выглядит и ситуация с театром. Несмотря на все проблемы, с которыми сталкивался театр в дореволюционной капиталистической России, можно смело говорить о выраженных тенденциях демократизации театрального искусства, его усложнения и повышения социальной ответственности, а следовательно, и социальной роли. Вклад в развитие русского и мирового театрального искусства «нового театра» 60-х, Островского, Чехова, Прова Садовского, Стрепетовой, Московского художественного театра, Ермоловой, Комиссаржевской, Таирова, Мейерхольда и Евреинова широко известен и неоспорим. В сегодняшней России, где театр превращен в массе своей в место обслуживания художественных вкусов «новых богатых», театральное искусство деградирует такими темпами, что скоро о собственно искусстве говорить уже будет нельзя. Известно, что актеры в основном неумны (ум актера противодействует воплощению режиссерского замысла), но в отсутствие «советской цензуры» быстро выяснилось, что почти поголовно неумны у нас и театральные режиссеры. Во всяком случае, настойчивое сведение всего богатства жизни к пошлости, скабрезности и примитивной сексуальности прямо говорит об умственном уровне и отечественных театральных режиссеров, и той публики, что «хавает» это «искусство»[91]. Все это сопровождается падением общего исполнительского уровня. Если раньше театральной «звездой» был действительно гениальный актер Смоктуновский, то теперь в «звездах» ходит Безруков, играющих во всех спектаклях (как, впрочем, и фильмах) одну и ту же роль.
Если обратиться к музыке, то можно, по примеру литературы, спросить: где современный Чайковский? Римский-Корсаков? Мусоргский? Балакирев? Бородин? Антон Рубинштейн? Глазунов? Скрябин? Рахманинов? Об исполнителях я не говорю. Русские музыкальные исполнительские школы сформировались в начале XX века и благополучно просуществовали весь советский период. Активному разрушению они подверглись уже в новый, капиталистический период, при том что все лучшие исполнители, сформировавшиеся еще в советской школе, разумеется, уехали за рубеж.
Еще забавнее говорить об изобразительном искусстве. Дореволюционная капиталистическая Россия дала пример преодоления рептильного академизма и явила богатейший урожай талантов – от передвижников до «мирискусников», «Бубнового валета» и супрематизма. Современная Россия может похвастаться только убогим (хотя и претенциозным), но совершенно ненужным и неинтересным обществу (и потому не влияющим на общественную жизнь) «актуальным искусством».
Возможно, единственная область культуры, которая сегодня находится примерно в таком же состоянии, как и в дореволюционной капиталистической России, – это балет. Бóльшую часть эпохи «первого издания капитализма» в России отечественный балет пребывал в кризисе и застое, будучи чем-то вроде придворной игрушки и поставщика содержанок для членов императорской семьи и «высшего света» вообще. Редкие прорывы, связанные с возникновением симфонического балета, деятельностью Горского или Фокина (последнего – в результате оглушительного успеха дягилевских «Русских сезонов» в Париже), были немногими счастливыми исключениями.
Но тогда русский балет двигался по восходящей – пусть и очень медленно, и неуверенно, и с отступлениями – от совершенно позорных «Конька-Горбунка» и «Золотой рыбки» Сен-Леона. Сегодняшний российский балет движется по нисходящей от позднего советского периода, где законсервированная виртуозная классика, «драмбалет» и помпезность Григоровича все-таки дополнялись новаторскими поисками Эйфмана и других. Конечно, это далеко, как небо от земли, от блистательной ситуации 20-х, когда фактически одновременно на отечественной балетной сцене соревновались экспериментальные линии Горского, Голейзовского, Баланчивадзе (будущего Баланчина), Федора Лопухова, Айседоры Дункан, Греминой, Майя, Фореггера, но все-таки это достаточно высокая стартовая позиция. И наблюдаемая тенденция, как ни крути – это тенденция к потере кадров (в связи с отъездом за границу) и потере качества. И Волочкова здесь – симптом.
Можно, конечно, сказать, что с далеких дореволюционных времен развились многие новые виды искусств, такие как киноискусство, телеискусство или рок, но это уже будет демагогия. «Русский рок» у нас на глазах деградировал от позднесоветской «музыки бунта» до откровенной попсы (сохранившись как рок только в контркультурно-субкультурных гетто), а попса, по определению, не искусство. Отечественное телевидение как раз в конце 60-х – 70-е годы только-только смогло подойти к уровню искусства – но эти попытки были заморожены Сергеем Лапиным и окончательно похоронены в капиталистической России, где телевидению сразу же была придана функция «массового развлекателя» и «массового одурачивателя».
С кино сложнее. Та зачаточная стадия, на которой находился кинематограф в дореволюционной России, разумеется, не оставляла ему никакой другой роли, кроме роли масскульта. Это хорошо показала в свое время Нея Зоркая[92]. Но с тех пор прошло много времени – и в Советском Союзе, как и во всех ведущих кинематографических державах, кино развилось до подлинного искусства, оказалось способно решать сложные философские, социальные, моральные, политические и даже познавательные задачи посредством специфического эстетического языка (языков). В постсоветской России кинематограф тотально деградировал вновь до уровня «массовой культуры» – и очень скоро деградация приняла злокачественный характер, поскольку в дополнение к классической функции масскульта – развлекать массы и отвлекать их от социально-политических проблем – отечественному кино навязали (прямо как во времена Сталина) еще одну: промывать мозги, внедрять нужную правящему классу и режиму идеологию[93].
Эта тотальная деградация российской культуры в значительной степени связана с культурным примитивизмом нового правящего класса. В отличие от дворянства, в большинстве своем получившего классическое образование и воспитание и выдрессированного на образцах феодального «хорошего вкуса», новая «элита» еще не выучила, что для «элиты» считается приличным, а что нет, и в массе своей прямо и без оглядки демонстрирует неразвитый вкус (или полное отсутствие вкуса). Этот социальный заказ и открыто, и скрыто транслируется «мастерам культуры», а те, как профессиональные проститутки, чутко воспринимают заказ и воплощают его в жизнь. Это касается и самых верхов. Николай II, как «венчанная (на царство. – А.Т.) пошлость», по меткому определению С. Любоша[94], тоже, положим, ничего не понимал ни в опере, ни в балете (балет для него был в первую очередь местом, где подвизалась его «официальная» любовница Матильда Кшесинская; того, что Кшесинская действительно была выдающейся для своего времени танцовщицей, Николай, которому ее навязала в любовницы семья, чтобы отвадить молодого наследника престола от рукоблудия[95], просто не понимал). Но как хорошо воспитанный человек (хорошее воспитание Николая II отмечали все мемуаристы), он знал, что посещать оперу и балет (и поощрять их) прилично, а кафе-шантан – нет. И зная о своей эстетической неразвитости, прибегал (хотя и далеко не всегда) к услугам экспертов. В современной же России любой лужков считает себя специалистом и в живописи, и в архитектуре, и в театре – и поэтому мы можем наблюдать такие позорные явления, как устраивавшиеся при Путине официальные кремлевские торжественные концерты на День Победы 9 мая, где в декорациях, словно изготовленных солдатами срочной службы богом забытой части, совершенно безголосые и лишенные музыкального слуха «певцы» исполняли песни Великой Отечественной в манере «русского шансона» – а президент Российской Федерации с семьей, всем правительством и патриархом РПЦ восседали в первых рядах и наслаждались этим действом!
Конечно, и в дореволюционной капиталистической России толстосумы (разбогатевшие купцы и капиталисты из «простонародья») могли «чудачить» и всенародно демонстрировать отсутствие вкуса (вспомним хотя бы историю с особняком А.А. Морозова), но как раз большинство представителей правящего класса – дворянства – все-таки отличало высокое искусство от «низких жанров» и хорошее качество исполнения от плохого – и демонстрировало это публично (даже те из них, кто на концертах классической музыки засыпал и втайне предпочитал публичный дом опере). Сегодня представители правящего класса, даже купив графские титулы у самозваных руководителей «дворянских обществ» и понимая, что они по положению должны поддерживать искусство, не догадываются, что нужно консультироваться с экспертами в тех вопросах, в которых они сами не разбираются. В качестве типичного примера приведу состоявшийся 6 октября 2005 года в Большом зале Московской консерватории концерт альтиста Ивана Нумерова. Спонсором концерта выступал холдинг «Объединенные кондитеры», каковые «объединенные кондитеры» потратили немалые деньги еще и на рекламу означенного Нумерова через «Российскую газету», «Труд», «Время новостей» и другие СМИ. И никто из кондитеров не догадался обратиться к экспертам и узнать от них, что такое издевательство над альтом, какое устраивает Нумеров, не во всякой музыкальной школе услышишь! Разумеется, все нормальные люди (самыми первыми – студенты консерватории) с концерта в ужасе сбежали. Но кондитеры, судя по всему, остались довольны. В точности как г-н Журден.
Эта культурная политика (в соединении с экономической политикой неолибералов) привела к тому, что в области взаимодействия широких масс населения с культурой современная Россия движется в направлении, обратном дореволюционному. В дореволюционной России частные лица, нелегальные (реально – полулегальные) студенческие землячества, земства, а после 1905 года – профсоюзы и общественные организации создавали библиотеки-читальни, народные театры, певческие кружки и общества и т.д., и т.п. В крупных городах строились «народные дома» (конечно, для отвлечения рабочих от «крамолы», но все-таки). Дело доходило до того, что на крупнейших мануфактурах создавались театры, где рабочие на удивительно высоком профессиональном уровне, как отмечали современники, давали драматические и даже оперные спектакли и куда к ним приезжали с гастролями артисты Большого, Малого и Художественного театров, как это было, например, на Никольской мануфактуре в Орехове[96].
Сегодня в России, как это зафиксировано специальным исследованием «Духовная культура современного российского общества: состояние и тенденции формирования», проведенным Социологическим центром РАГС в декабре 2004 года в 25 регионах[97], наблюдается исчезновение традиционных для советского периода форм массовой (коллективной) культурной деятельности и замена их типичными для атомизированного общества пассивными, индивидуализированными, домашними формами досуга: просмотром телевидения и видео, сном, выпивкой и просто «бездельем» и «убиванием свободного времени». Исследование зафиксировало также массовый отказ от чтения книг (среди причин этого называется, помимо «появления людей, воспитанных на комиксах и видеофильмах» и «понижения образования части населения», также и то, что «сегодня образование человека не влияет на достижение им успеха в жизни», что «хорошая книга многим не по карману» и что «в продаже недостаток хороших книг»). Одновременно происходят изменения в структуре чтения: серьезная печатная продукция вытесняется «желтой», примитивной, ориентированной на скандалы, сенсации, развлечения – в пределе наблюдается тенденция к чтению одних только кроссвордов и телепрограмм. Интересно, что значительная часть населения и экспертов оскудение культурной жизни прямо связывает с падением уровня доходов населения, а также с политикой навязывания со стороны властных институций определенных культурных продуктов и образцов. Подавляющее большинство и населения, и экспертов (в отдельных случаях – до 75,5 % и 89,4 % соответственно) резко отрицательно относится к тем культурным продуктам и образцам, которые им предлагают власть и рынок, и требуют более высоких, сложных и качественных. Очевидно, резкое падение «потребления» предлагаемых культурных продуктов можно квалифицировать как сознательное уклонение значительной части населения от навязываемой ей «культуры».
Хотя очевидно, что заметный процент населения в отсутствие альтернатив перешел на «потребление» дешевых образцов и «низких жанров». И не только из-за отсутствия денег, но и под воздействием исходящей «сверху» (в том числе и через рекламу) пропаганды. В частности, исследование зафиксировало, что более или менее регулярное посещение фитнес-центров и боулингов вышло среди опрошенных на первое место, далеко обогнав и театры, и концертные залы, и музеи с выставками, и даже клубы с дискотеками, и вплотную приблизившись к посещению кинотеатров. Одновременно чтение отодвинулось на седьмое место среди форм проведения досуга и использования свободного времени. Авторы исследования делают такой вывод: «Адаптация к новым условиям в духовной и масскоммуникативной сферах идет сегодня преимущественно по понижающему варианту. Это выражается в усреднении качества культурных образцов, снижении уровня аналитических материалов и передач, “пожелтении” и деинтеллектуализации большинства СМИ, сужении разнообразия запросов людей, обеднении их жизненных горизонтов в целом. Рынок духовной продукции, работающий в категориях рейтингов, популярных форматов, брэндов, подстраиваясь под насаждаемый им же спрос, без высокой планки и самодеятельного, взыскательного индивида, функционирует сегодня как некий квазицивилизационный процесс. Он движим не творчеством, не созиданием нового в культуре, а тиражированием привычного и рутинного, приносящего, впрочем, хороший доход»[98].
В-четвертых, принципиально различаются – несмотря на модные сейчас сравнения – дореволюционный и современный российские империализмы. Дореволюционная капиталистическая Россия была империалистической державой первого калибра. Ее империализм простирался – через систему блоков – на всю Европу (главное поле империалистической борьбы в то время), а сфера «непосредственных жизненных интересов» охватывала Среднюю и Восточную Европу и Средиземноморье. За пределами Европы российский империализм был активен на всем Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке, пытаясь дотянуться даже до Бирмы. Сегодня российский империализм – это региональный империализм. Правящий класс современной России не претендует на сферы влияния за пределами бывшего Советского Союза, то есть, строго говоря, в границах меньших, чем границы Российской империи. Всякие символические жесты, вроде посылки самолетов и кораблей с «дружественными визитами» в Венесуэлу – это действительно не более чем символические и пропагандистские жесты и, говоря языком Остапа Бендера, надувание щек. Таким образом, Россия как империалистическая держава «упала» на уровень Австралии, Индии, маоистского Китая, расистской ЮАР или Бразилии времен империи и военных диктатур, то есть перешла в категорию второразрядных империалистических держав. Можно смело предполагать, что, несмотря на всю воинственную риторику обеих сторон, между Москвой и Вашингтоном существует негласное соглашение на этот счет (хотя, возможно, каждая из сторон трактует это соглашение по-своему).
Я мог бы привести еще много таких примеров, но полагаю это излишним. Как любил говорить в таких случаях Ленин, qui prouve trop, ne prouve rien.
* * *Теперь – некоторые выводы.
1. Современный российский капитализм не имеет никакого отношения к российскому капитализму конца XIX – начала XX века и не может считаться возвращением («реставрацией») к существовавшему тогда капитализму. Он является продуктом эволюции (если угодно – деградации) советского строя (суперэтатизма). Поэтому наши знания о дореволюционном капитализме могут оказать нам лишь опосредованную помощь и ни в коем случае не способны заменить изучение, анализ и теоретическое осмысление современного российского капитализма. Более того, в ряде случаев они, наоборот, могут лишь помешать такой работе, навязывая ложные аналогии, в то время как гораздо бóльшую пользу здесь может принести изучение и анализ опыта стран «третьего мира» (капиталистической периферии) и процессов глобализации вообще.
2. Совершенно несостоятельны модные сейчас (в соответствии с идеологической конъюнктурой) расчеты значительной части отечественных интеллектуалов (выполняющих идеологический заказ определенных отрядов правящего класса) на то, что современная Россия вернется к своему дореволюционному виду (условно говоря, к патриархальной православной империалистической монархии). Этому препятствует, в первую очередь, происхождение современной капиталистической России из суперэтатизма (решившего все основные задачи капитализма – индустриализацию, урбанизацию и культурную революцию), то есть уже окончательная укорененность России в индустриальном способе производства и формирование соответствующей индустриализму структуры общества. Это – объективный фактор. Во вторую очередь, в этом не заинтересовано подавляющее большинство правящего класса, чей имущественный статус (права собственности) такой поворот событий неизбежно поставит под вопрос. А среди остальных общественных классов и слоев современной России тем более нет заинтересованных в таком «возвращении к истокам». Это – субъективный фактор.
3. Еще более несостоятельны расчеты традиционной левой оппозиции на то, что «второе издание капитализма» неизбежно повлечет за собой такое общественно-политическое развитие страны, которое в итоге приведет к новому «Октябрю 17-го», в результате чего эта оппозиция вдруг окажется востребована обществом, вознесена стихийным политическим процессом на гребень новой революционной волны – со столь заманчивой для лидеров нынешней традиционной левой оппозиции перспективой оказаться на башне броневика на Финляндском вокзале, балконе дворца Кшесинской, а далее – в Смольном и/или в Кремле. Принципиальное отличие современной капиталистической России от дореволюционной (объективный фактор) и абсолютная неадекватность традиционной левой оппозиции, отставшей от жизни на сто лет (субъективный фактор), превращают эти расчеты в чистой воды иллюзию.
4. Современный российский капитализм требует специального кропотливого и строго научного изучения – как феномен уникальный, не имеющий аналогов в истории. Это изучение невозможно заменить ни заучиванием и воспроизведением готовых схем (неважно каких – социалистических, либеральных или консервативных), ни механическим переносом на Россию выводов, полученных в результате анализа иного исторического и экономико-социального опыта, ни тем более бездумным повторением политических лозунгов прошлого (вне зависимости от их происхождения – сегодня равно неадекватны столыпинское «Нам нужна великая Россия!», черносотенное «Бей жидов!» и большевистское «Вся власть Советам!»).
«Второе издание капитализма» в России является настолько своеобразным, настолько интересным и настолько неизученным социально-экономическим явлением, что требует не просто ответственного, максимально серьезного и максимально научного подхода, но и, подозреваю, в большинстве своем совсем других исследователей – не тех, что мы имеем сегодня.
16 мая – 4 декабря 2008
