Помоги проекту - поделись книгой:
Фрэнк Партной
Подожди! Как отложить решение до последнего момента и… победить
Frank Partnoy
Wait! The Art and Science of Delay
© Перевод. А. А. Курышева, 2014
© Издание на русском языке AST Publishers, 2015
Введение
Собака на обложке этой книги – назовем ее Мэгги – отличный пример для тех из нас, кто хочет научиться принимать правильные решения. Мэгги могла бы в мгновение ока слопать сухарик, который лежит у нее на морде. Однако она медлит, показывая нам, что способна держать свои инстинкты и эмоции под контролем, оттягивать удовольствие, запах которого струится ей прямо в ноздри. Хоть речь в этой книге идет в основном о людях, а не о животных, основная ее мысль именно в том, что мы можем многому поучиться у Мэгги.
В определенном смысле Мэгги думает о будущем. Она ведет себя примерно так же, как мой собственный пес, четырнадцатилетний лабрадор Флетч, которого я еще щенком научил не набрасываться на угощение сразу же. Флетч едва ли способен продумывать будущее больше чем на пару минут вперед, однако даже его ограниченная способность предсказывать последствия и откладывать удовольствие неизменно служит ему хорошую службу. После семейного ужина, если на одной из тарелок остается еда, Флетч не кидается на нее, пока есть вероятность, что мы его поймаем. Вместо этого он тихонько идет за нами в гостиную и ложится у моих ног. Проходит какое-то время, и мы даже не замечаем, что он пропал, пока из кухни не раздается грохот посуды.
Проведенные недавно эксперименты подтверждают, что Флетч и Мэгги – не исключения из правил. В 2012 году ученые из Шотландии и Франции опубликовали результаты исследований, доказывающие то, что владельцам собак и так известно: когда дело касается еды, собаки разных пород могут принимать решения, ориентированные на будущее[1]. Большинство собак способны научиться подавлять мгновенные реакции как минимум на протяжении десяти-двадцати секунд, если такое поведение дает им шанс на более вкусное или обильное вознаграждение. У многих этот период значительно длиннее. Одна овчарка дольше десяти минут держала во рту кусочек курицы, ожидая возможности поменять его на порцию в восемь раз больше[2].
В последние годы наука сильно продвинулась в понимании механизмов принятия решений. Психологи полагают, что у нас есть две системы мышления – интуитивная и аналитическая, и обе способны привести к серьезным ошибкам в суждениях. Теоретики поведенческой экономики утверждают: наша реакция на стимулы часто иррациональна и неадекватна, причем в некоторых случаях этот сбой можно предсказать. Нейробиологи сканируют мозг, чтобы выявить, какие именно участки реагируют на конкретные раздражители[3].
И все же нам до сих пор неясно, какую роль играют в наших решениях время и промедление и почему мы продолжаем ошибаться в выборе правильного момента, реагировать то слишком быстро, то слишком медленно. Промедление уже само по себе способно превратить хорошее решение в плохое или наоборот. Большая часть новых исследований в области принятия решений помогает понять, что делать или как делать, но, за редким исключением, не говорит – когда. Порой нужно доверять своему нутру и реагировать мгновенно. В иных же случаях действия и решения лучше отложить. Иногда стоит довериться интуиции. Но в остальных ситуациях требуются анализ и план действий.
Хотя исследования механизмов принятия решений и не отводят сколько-нибудь значимой роли ни времени, ни промедлению, эти понятия маячат где-то за кулисами – особенно в дискуссиях на тему человеческой природы. Многие ученые уверены, что ключевым умением, отличающим людей от животных, является как раз наша высокоразвитая способность думать о будущем[4]. И все же думать о будущем и предвидеть будущее – это разные вещи.
В должности преподавателя я изучаю право и финансы уже более пятнадцати лет. В 2008 году, когда случился финансовый кризис, мне хотелось разобраться, почему наши ведущие банкиры, органы государственного регулирования и прочие оказались настолько близоруки и повергли экономику в такой хаос; почему их решения оказались неверными, а ожидания – катастрофически далекими от реальности. А еще я из чисто эгоистических соображений хотел понять, так ли уж пагубна моя склонность к прокрастинации (единственная лампочка в моем платяном шкафу перегорела уже лет пять назад).
Я опросил более сотни специалистов различного профиля и проанализировал самые свежие данные нескольких сотен экспериментальных и теоретических исследований (многие из которых еще даже не опубликованы) в самых разнообразных областях. Мне бросилось в глаза, что работы о механизмах принятия решений не особенно часто пересекаются[5]. Нередко ученые, чьи методы разнятся, даже не слышали друг о друге. Эти исследования так далеко продвинулись в разных направлениях, что эксперты в одной узкой сфере часто не подозревают о существовании других экспертов, даже если работают над одним и тем же вопросом.
Пару лет поразмыслив над связью между процессом принятия решений и временем, я решил, что для полного понимания не следует обращаться к одной только области, будь то психология, поведенческая экономика, нейробиология, право, финансы или история, – нужно изучать их все одновременно. Подобно хорошему адвокату, я попытался собрать все свидетельства, чтобы осветить и прояснить аргументы каждой из дисциплин, которые могут остаться незамеченными, если смотреть только с какой-то одной позиции.
Суть дела, по моему мнению, такова: из-за бешеного темпа современной жизни большинство людей привыкли реагировать слишком быстро. Сознательно или вынужденно, мы не оставляем себе времени подумать о все более сложных и тонких задачах, которые ставит перед нами время. Технический прогресс окружает и подгоняет нас. Каждый день, дома и на работе, мы чувствуем его давление. А ведь те, кому лучше всего удается распоряжаться доступным временем, спокойно выжидают перед активными действиями и медлят, сколько необходимо, даже перед принятием самых неотложных решений. Кажется, они способны затормозить ход времени. В руках мастеров принятия решений оно податливее метронома или атомных часов.
Даже в случае сверхбыстрых реакций профессионалы с лучшими результатами инстинктивно знают, когда нужно помедлить – хотя бы долю секунды. То же самое и с более длинными временными отрезками: некоторые из нас чувствуют, когда нужно, рассказывая анекдот, оттянуть концовку на пару секунд или когда стоит прождать целый час, прежде чем судить о человеке. Иногда это умение совершенно инстинктивно, иногда к нему приходят аналитически. Оно вырабатывается путем проб и ошибок, наблюдения за специалистами, но учиться можно и у маленьких детей, и даже у животных. Как будет показано далее, промедление – это и наука, и искусство.
На протяжении всей книги мы будем снова и снова возвращаться к двум вопросам, от которых коренным образом зависит принятие успешных решений в личной жизни и карьере. Прежде всего – как долго можно оттягивать решение или действие в конкретной ситуации? Затем, когда мы точно определили интервал, на что потратить время до момента принятия решения? Мы начнем с того, что рассмотрим эти вопросы в контексте сверхбыстрого реагирования, когда реакция следует всего через долю секунды, и постепенно, с каждой новой главой, будем переходить к более долгосрочным решениям.
Как мы неоднократно убедимся, в большинстве ситуаций выжидать нужно дольше, чем мы привыкли. Чем больше мы медлим, тем лучше. А как только становится понятно, сколько времени должно занять само решение, следует отложить его, в общем-то, до самого последнего момента. Если у нас есть час, перед реакцией нужно подождать пятьдесят девять минут. Если есть год, подождать триста шестьдесят четыре дня. Даже если нам дано всего полсекунды, ждать нужно как можно дольше. Каждая миллисекунда имеет значение.
1. Сердца и умы
Стивен Порджес, нейробиолог и преподаватель психиатрии Иллинойского университета, штат Чикаго[6], полагает, что ключ к пониманию психологического развития человека нужно искать не столько в головном мозге, сколько в расположенном ниже нерве, который служит двухполосным гоночным треком для сигналов, несущихся туда-сюда между мозгом и остальным телом. Он сосредоточил свое внимание на десятой паре черепных нервов, известной под названием вагальных, или блуждающих, нервов, – дороге, которая начинается в продолговатом мозге (части ствола мозга) и, разветвляясь, обвивает самые главные участки тела – от головы и глотки до легких, сердца и пищеварительной системы[7]. Это что-то вроде крошечной автомагистрали, проходящей по всем жизненно важным органам. Немногие понимают ключевую роль, которую этот нерв играет в процессе принятия решений.
Порджес начал исследования нервных импульсов в конце шестидесятых годов прошлого века – как раз в это время психологи разделились на тех, кто оправдывал применение психотропных препаратов, и тех, кого захватила тема смерти. Он вступил в Общество психофизиологических исследований, относительно неприметную группу ученых с практическим складом ума, которые хотели объединить психологию и физиологию. Эти ученые, как и Порджес, мечтали лучше понять поведение человека с помощью наблюдений за телом в реальном времени. Они были недовольны растущей популярностью субъективных опросов и психологических тестов, и им не особенно хотелось три раза в неделю укладывать пациентов на диван и говорить с ними об их детстве.
Вместо того чтобы доверять словам пациентов, члены общества хотели сосредоточиться на изменениях в их телах. Как объяснил мне Порджес, «целью было – понять психологическое состояние пациента, не разговаривая с ним».
Порджес решил изучать сердце, посчитав, что высокоскоростные нервные связи между мозгом и сердцем имеют первостепенную важность для понимания человеческих эмоций. Он хотел доказать, что может оценить психологическое здоровье пациента путем определения изменений в сердечном ритме с точностью до миллисекунды. Ему представлялось, что в будущем психологи смогут диагностировать и даже предсказывать психические расстройства по одному лишь сердцебиению.
Как часто случается с гениальными идеями, предположения Порджеса поначалу казались всем откровенным безумием. С чего вдруг почти неуловимые изменения сердечного ритма должны быть связаны с психическим здоровьем? Да, когда мы возбуждены, сердце бьется быстрее, а когда спокойны – медленнее, но мы это едва замечаем; разница измеряется в крошечных долях секунды. Да, любопытно, что сердечный ритм ускоряется при вдохе и замедляется при выдохе, но это никак не влияет на вменяемость и психическое здоровье. Изменение ритма не влечет за собой внезапных вспышек безумия. Проверьте сами: вдохните и выдохните. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вы же не чувствуете, чтобы сердце билось быстрее на вдохе и медленнее на выдохе, хотя именно так и происходит. Точно так же вы не ощущаете никаких колебаний по шкале маниакальности-депрессивности, потому что их и нет. Так что же имел в виду Порджес? Докторская диссертация Порджеса, посвященная вариабельности сердечного ритма и скорости реакции, была самым крупным исследованием на эту тему с тех пор, как более ста лет назад Чарльз Дарвин, основываясь на ранних трудах французского физиолога Клода Бернара, предположил, что смена эмоциональных состояний у человека обусловлена скоростными циклами связи между мозгом и сердцем. Дарвин, предвосхитивший множество открытий в разных областях науки, высказал мысль, что блуждающий нерв (пневмогастральный, как тогда говорили) – это дорога, по которой проходят сигналы от мозга к сердцу и обратно. В 1872 году он писал:
Мы всегда можем ожидать, что сильное душевное возбуждение мгновенно и непосредственно отразится на сердце; это всем хорошо известно ‹…› возбужденное сердце оказывает влияние на мозг, а состояние мозга в свою очередь воздействует через блуждающий нерв на сердце; таким образом, всякое возбуждение сопровождается взаимодействием этих двух наиболее важных органов тела[8].[9]
Еще целое столетие ученым не хватало знаний, чтобы подтвердить или опровергнуть теорию Дарвина. В 1969 году, когда Порджес впервые посетил собрание Общества психофизиологических исследований, рассуждения о механизме обратной связи между мозгом и сердцем по-прежнему оставались на уровне гипотез. Требовалось меньше теории и больше практики.
Порджес разработал новые тесты сердечного ритма[10]. Он записывал, как менялась частота биения сердца у испытуемых, когда они сосредоточивались на каком-либо задании. Набрал студентов, подключил их к кардиотахометрам, рассчитал надежный способ измерения вариабельности сердечного ритма, а затем протестировал его с учетом разнообразных психологических факторов, уделив особое внимание младенцам. Он изучал сердечную ритмику самых разных живых существ, от крыс до маленьких детей. Более сотни лабораторий по всему миру использовали его метод для исчисления вариаций сердечного ритма.
В ходе одного из исследований Порджес и его коллеги протестировали группу детей сначала в возрасте девяти месяцев, а потом в возрасте трех лет[11]. На первой стадии эксперимента младенцы спокойно сидели на коленях у матерей в течение трех минут, после чего им давали куклы, кубики и фигуры из стандартного набора для тестирования детского развития по методу Бейли. Одновременно Порджес измерял реакции сердца, округляя результаты до миллисекунды. В заключение матери заполняли несколько стандартных опросников о поведении своих детей. Через два с лишним года Порджес вновь протестировал этих детей, собрал данные об их поведении и, наконец, сравнил полученные результаты.
Обнаружилось, что отметки родителей о поведении ребенка в девять месяцев никак не связаны с поведением того же ребенка в три года. Невозможно определить, будет ли трехлетний малыш страдать депрессией или вести себя агрессивно и деструктивно, если ограничиться расспросами родителей о его поведенческих проблемах в возрасте девяти месяцев. Младенцы, которые отказывались играть, могли вырасти совершенно нормальными, а девятимесячные ангелочки могли к трем годам обернуться чудовищами.
А вот анализ структуры сердечных ритмов рассказал о многом. Согласно результатам исследования, «самым точным предвестником поведенческих проблем у трехлетних оказалось снижение кардиовагального тонуса во время теста Бейли»[12]. Другими словами, младенцы с наиболее гибким сердечным ритмом – те, кто мог быстро ускорять и тормозить моментальную реакцию на куклу, кубик или фигуру, – позже имели меньше проблем с поведением. Младенцы, которые быстро усмиряли сердцебиение, испытывали меньше трудностей, связанных с социальным отчуждением, депрессией и агрессией. Умение справляться с повышением частоты сердечного ритма за несколько сотен миллисекунд в возрасте девяти месяцев помогло детям стать менее конфликтными в три года. Порджес хотел знать, можно ли оценивать психологическое состояние пациента, не опираясь на его суждения. Конечно, девятимесячные дети не особенно разговорчивы, поэтому слушать их в любом случае было бы не слишком продуктивно. Но Порджес выяснил, что ответы их матерей тоже не особенно помогают, как и наблюдение за поведением младенцев в течение нескольких секунд или минут. Действительно важную информацию сообщало лишь тело ребенка, в котором миллисекунда за миллисекундой переключалась передача крошечного сердечка[13].
В течение двух десятков лет Порджес, к изумлению многих психологов, снова и снова доказывал, что
Маленькие дети, у которых в спокойном состоянии пульс не превышает сотни ударов в минуту, будут легче переносить эмоциональные стрессы в более старшем возрасте, если в состоянии удивления или страха частота их сердцебиения варьируется от девяноста до ста десяти, а не, например, от девяноста пяти до ста пяти. Важно не состояние покоя, а то, насколько изменяются показатели в ответ на различные стимулы. Дети с более широким диапазоном реакции обладают более эффективной системой обратной связи, и это помогает им регулировать эмоции: их сердцебиение учащается при возбуждении и замедляется в состоянии покоя.
Представьте себе, что сердце – это двигатель и тормоза автомобиля. Если вы поедете по извилистой двухполосной дороге, не будучи уверены, что машина в нужный момент исправно прибавит скорость или затормозит, путешествие выйдет неприятным и изматывающим. Если испортится погода или стемнеет, от напряжения вы вообще можете отреагировать неадекватно. Но если вы не сомневаетесь, что всегда сумеете прибавить или сбросить скорость, минуя опасный поворот, то и маневрировать будете увереннее. У вас не будет соблазна все время жать на газ и тормоз. Однако порой вам требуется нечто большее: резкий скачок скорости, а потом несколько минут спокойного плавного хода. Чем больше умеет машина, тем более комфортной будет поездка.
Поначалу, прочитав, что сверхбыстрые изменения в сердечном ритме влияют на долгосрочные реакции мозга, то есть, по сути, на то, как мы принимаем решения, я отнесся к этой идее скептически. Эксперименты Порджеса не упоминались в ведущих трудах, посвященных механизмам принятия решений. Ученые, с которыми я разговаривал, светила в этой области, даже не слышали о нем. Но многочисленные исследования, проведенные Порджесом и другими, подтверждают преимущества высокой изменчивости сердечного ритма, особенно у детей. А низкая изменчивость – это изъян, с которым связаны вспыльчивость, враждебность, тревожность и слабая стрессоустойчивость[16]. Как это ни парадоксально, быстрая реакция сердца помогает дождаться отложенного вознаграждения, устоять перед сильным искушением и спокойно глядеть в лицо опасности. Торопливое сердце дает мозгу возможность не торопиться.
Знаменитый ученый Джон Готтман, который, если верить книге Малкольма Гладуэлла «Озарение», может оценить крепость брака, понаблюдав за супругами несколько минут, узнал о теории Порджеса и решил выяснить, как детское сердце реагирует на критику со стороны родителей. Вместе с коллегой Линн Катц они, естественно, обнаружили, что если в четыре-пять лет ребенок во время напряженного разговора с родителями быстро (и бессознательно) регулирует скорость сердцебиения, то в восемь лет он умеет лучше управлять своими эмоциями. Готтман и Катц совершенно не интересовались сознательными реакциями и поведением детей. Они наблюдали лишь за тем, что происходило в организме, и выяснили, что дети вырастают более здоровыми в эмоциональном плане, если умеют подстраивать сердечный ритм под родительскую критику[17].
Другая группа исследователей усадила на диван шестьдесят восемь гетеросексуальных пар и попросила их рассказать о своих отношениях (примерно как в фильме «Когда Гарри встретил Салли», вот только к ним прикрепили электроды, ведущие к четырехканальному биоусилителю, который непрерывно фиксировал изменения их сердечного ритма)[18]. Они говорили о характере, поведении партнера, о том, каково было переносить разлуку с ним или с ней, а компьютеры отмечали миллисекундные изменения в их сердцебиении. Потом в течение трех недель партнеры вели записи, где подробно рассказывали о том, как они общаются и что чувствуют по отношению друг к другу.
Хотя результаты оказались неоднозначными и зависели от пола участника, общая картина была такова: и женщины, и мужчины реагировали более позитивно и отмечали более приятное взаимодействие с
Опыты Стивена Порджеса дали начало новой серии исследований, связывающих изменчивость сердечного ритма с крепостью эмоционального здоровья. Но в сентябре 1992 года – вскоре после выхода статьи Порджеса, в которой он доказывал, что доношенные младенцы обладают более широким диапазоном сердечного ритма, чем недоношенные, – ученый получил письмо от врача-неонатолога, и это заставило его пересмотреть все ранее обнаруженные закономерности. Статья Порджеса любопытна и полезна, писал неонатолог. Однако изложенные в ней результаты противоречат практическим наблюдениям: быстрота реакций центральной нервной системы может быть крайне опасна. Высокая чувствительность сердечного ритма к раздражителям способна навредить новорожденным и может их даже убить.
Неонатолог имел в виду брадикардию – внезапное резкое замедление сердцебиения, при котором в мозг перестает поступать кислород. Он утверждал, что причина брадикардии кроется в блуждающем нерве. Другими словами, природная магистраль, которую изучал Порджес, доставляла к сердцу младенца два разных вида сигналов – с противоположными последствиями. Одни сигналы, полезные, укрепляли и закаляли сердце, но были и другие, которые могли замедлить его до такой степени, что возникал риск внезапной смерти младенца. Порджес рассказывал: «В течение определенного периода я расширял свои знания и был уверен, что докопался до сути. Я решил очень важную задачу. Добытые мною данные показывали, что высокая изменчивость сердечного ритма – всегда плюс. Но письмо их опровергало. Я оказался побежден, мне пришлось пересмотреть все свои выводы».
Порджес спрятал письмо в портфель, где оно пролежало два года.
В 1994 году его пригласили выступить с президентской речью на собрании Общества психофизиологических исследований. Для Порджеса это было что-то вроде научной встречи выпускников, огромная честь и возможность показать, что он эти двадцать лет рос в профессиональном плане вместе с коллегами. К 8 октября, когда должно было состояться собрание, он уже понял, как следует ответить на доводы неонатолога, и готовился предложить новую всеобъемлющую теорию, которая учитывала бы и позитивные, и негативные аспекты высокой чувствительности сердечного ритма.
В своей речи Порджес заявил, что блуждающий нерв, который берет начало в стволовой части головного мозга и пронизывает весь организм, на самом деле представляет собой две переплетенные дорожки из нервных волокон: одну из них, низшего порядка, мы унаследовали от общих с рептилиями предков, а другая, более сложная, развилась уже в млекопитающих[19]. Обе работают на высоких скоростях – и там, и там речь о миллисекундах, – но действуют очень по-разному. Та, что досталась от пресмыкающихся, контролирует пищеварительную и репродуктивную системы, а более современная – жевательные и мимические мышцы плюс сердечно-сосудистую систему. Грубо говоря, старая заведует потрохами, новая – всем, что выше[20]. Однако, как особо отметил Порджес, обе системы связаны с сердцем.
«Наследие» рептилий имеет богатую эволюционную историю. Представьте себе, как по этой части нерва путешествуют короткие черепахоподобные сигналы. Часть, общая с млекопитающими, развилась позже. Тут представьте себе зайцеподобные сигнальчики. И те, и другие движутся по двум переплетенным путям. И те, и другие невероятно быстры. Удивительно то, кто в этой гонке побеждает и по какой причине.
Порджес утверждает, что при наличии стимула – когда мы испытываем страх или волнение – обе нити воздействуют на сердце, но по-разному. «Черепаха» немедленно посылает сигнал к отступлению и отключению, как аварийный стоп-кран. Порджес приводит в пример игуан, у которых в момент испуга сердцебиение резко замедляется, и свиноносую змею, у которой сердце еле бьется, так что ее можно принять за мертвую. Хотя рептилии относятся к числу самых медлительных животных в мире, на испуг они реагируют очень быстро. Многие ученые называют реакцию на страх – «борись или беги», но Порджес добавляет: «Борись, беги или замри».
А вот «заячья» часть блуждающего нерва реагирует на стимулы более гибко, подхлестывая или удерживая хозяина в зависимости от ситуации. Также она помогает «отжать» рудиментарный тормоз, который в противном случае грозит полностью отключить организм. Выходит, «пресмыкающаяся» часть сковывает, а новая, «млекопитающая», мобилизует. Один рефлекс – застыть в панике, другой – обострить чувства, быть предельно бдительным и максимально готовым к любой стрессовой ситуации. Мы унаследовали оба этих механизма, поэтому блуждающий нерв ведет себя двояко. По мнению Порджеса, старая часть нерва, если новая не окажет ей сопротивления, либо понизит скорость сердцебиения настолько, что мы потеряем сознание, либо пошлет кишечнику сигнал испражниться – не слишком полезный рефлекс, что в младенчестве, что в зрелости.
С помощью этой новой теории Порджес сумел ответить на возражение неонатолога. Чаще всего хорошим здоровьем могут похвастаться младенцы с большим диапазоном частоты сердечных сокращений – с более активными сигналами «млекопитающей» системы. Но если доминируют сигналы пресмыкающихся, младенец в опасности. Они вовсе не отличаются неторопливостью – наоборот, это точно такие же сверхбыстрые защитные рефлексы, и они велят сердцу «выключиться», почуяв опасность. Вот почему при дистрессе плода у ребенка почти не наблюдается изменений в сердечном ритме. Древние зачатки нервной системы, почуяв опасность, «щелкают выключателем»[21].
Пусть эти реакции и длятся всего несколько миллисекунд, но они могут объяснять самые разные физические и эмоциональные проблемы, особенно связанные со стрессом. Взять, например, астму. Рептилия, обладающая относительно примитивным стволом мозга, подвергнувшись атаке, вынуждена радикально ограничить циркуляцию кислорода. Но для жадного до кислорода млекопитающего это смертельно опасно. Приступ астмы, возможно, является защитным механизмом пресмыкающейся части нервной системы, которая в опасной ситуации чувствует, что сердечно-сосудистая система перегружена[22].
Или вот аутизм. Эта гипотеза противоречива, но некоторые исследования предполагают, что дети, больные аутизмом, отличаются менее гибкой динамикой частоты сердечных сокращений и сильнее подвержены реакции «выключения». По всей видимости, доминирующая «пресмыкающаяся» часть блуждающего нерва не обязательно полностью отключает сердце, но может отключать «млекопитающую» реакцию. Как утверждает Порджес, стимулирование новой части нервной системы – усиление динамики сердечного ритма – способно ослабить проявления аутизма у некоторых пациентов[23]. Аутизм – это то, что бывает, когда гонку выигрывает черепаха, выключая все эмоциональные и социальные реакции, которые иначе были бы доступны ребенку[24].
Или, к примеру, пограничное расстройство личности. Ученые нашли связь между ним и динамикой сердечного ритма. В ходе одного из экспериментов контрольная группа смотрела очень эмоциональные видеоролики. Частота их сердечных сокращений заметно возросла. Но когда те же ролики смотрели люди с ПРЛ, их сердцебиение было более стабильным, чем до того. Почему? Опять же, причиной, видимо, была «пресмыкающаяся» часть блуждающего нерва: она блокировала другую часть, не давая сердцу биться быстрее во время страшной сцены и медленнее во время спокойной[25]. Порджес утверждает, что в каждом из этих примеров наблюдалось снижение регуляции сердечного ритма «млекопитающей» частью нерва.
Измерение диапазона сердечных колебаний в наши дни является несложным процессом: оно занимает лишь несколько минут, а оборудование практически исключает ошибку. Если широта диапазона действительно окажется важным показателем, как полагают исследователи, его можно будет использовать в тестах для новорожденных, таких как шкала Апгар (ее критерии – окраска кожного покрова, частота сердечных сокращений, рефлекторная возбудимость, мышечный тонус, дыхание). Также эти измерения помогут оценить, насколько ребенок подвержен психическим заболеваниям. Что касается взрослых, то измерение вариабельности сердечного ритма – повышения и понижения частоты сердечных сокращений в ответ на стимулы – можно было бы включить в стандартный перечень медицинских обследований, таких как проверка давления и уровня холестерина. Психологи и врачи могли бы учитывать этот показатель при постановке диагноза, и, возможно, мы и сами со временем научимся чувствовать, когда наш диапазон сужается или когда колебания сердечного ритма начинают влиять на других людей, особенно на наших близких.
Поскольку исследования в этой области начались недавно, не следует делать слишком уж решительных выводов. И паниковать, если у ребенка относительно стабильный сердечный ритм, тоже не стоит. Нет никакой необходимости измерять диапазон сердечных сокращений потенциального спутника жизни (пока что, во всяком случае). Важной областью практического применения этих исследований является терапия психологических травм. Люди, которые подвергались насилию в детском возрасте, обладают менее вариабельным сердечным ритмом. Это говорит о том, что травмирующее событие не только «заморозило» их тогда, но осталось в памяти и продолжает заглушать чувствительность сердца[26]. Заезженная идиома «разбитое сердце», возможно, имеет анатомическое обоснование.
Наиболее успешные современные методы лечения психологических травм направлены на регуляцию сердечной активности: от йоги, которая учит контролировать дыхание, до социальных проектов, например театральных студий, где травмированных подростков обучают ритмичным движениям и звукам. Хотя медленное дыхание, медитация и физические упражнения помогают увеличить диапазон сердечных сокращений, пока еще неизвестно, до какой степени эти техники способны возместить ущерб от травмы. Во всяком случае эти новые исследования в области психического здоровья служат дополнительным стимулом для укрепления здоровья физического – на случай, если вам нужна еще одна причина заняться йогой или отправиться на пробежку.
Я спросил Порджеса, к каким выводам по части воспитания детей он пришел в результате исследований. Неудивительно, что ученый, который предпочитает наблюдать за физическими реакциями, а не слушать вербальные сигналы, сосредоточил внимание на физической стороне дела. Он рассказал о среде, в которой должен расти ребенок, особенно маленький, пока еще слабо осознающий реальность и неспособный рационально оценивать происходящее: «Избегайте громких звуков и травмирующих ситуаций. Обращайте внимание на детали обстановки. Почаще думайте о том, что ваши действия могут спровоцировать „выключение“. Будьте предельно внимательны к физическому состоянию ребенка, а также ваших родных и близких, да и к своему собственному. Следите за физическими рефлексами ребенка».
Всем нам хотелось бы думать, что мы знаем значение слова «безопасность». Но «угроза» в понимании взрослого может отличаться от того, что тело ребенка распознает как угрозу. Даже ощущения опасности для ребенка достаточно – она не обязательно может быть реальной[27]. Нам уже известно, что многие психические расстройства связаны с травмирующими событиями раннего детства, например сексуальным насилием или неблагополучием в семье. Но дети реагируют и на менее ужасные вещи – достаточно сердитого окрика или страшного маскарада на Хеллоуин, чтобы ребенок «выключился», хотя мы не собирались его пугать. Нам кажется нормальным крикнуть «Нет!», увидев, как ребенок тянется к горячей плите или острому ножу. Или мы вообще об этом не задумаемся. Но подобная реакция способна серьезно нарушить эмоциональное равновесие ребенка[28]. Суть, по мнению Порджеса, в том, чтобы подарить ребенку безопасность, среду, в которой спокойно могла бы развиваться способность центральной нервной системы быстро реагировать, не отключаясь.
Открытия Порджеса были обнародованы как раз тогда, когда появился интерес к детским механизмам самоконтроля и принятия решений. Во многом этот интерес подогрела широко известная серия экспериментов в детском саду имени Бинга при Стэнфордском университете. Исследователи раздали четырехлетним детям по кусочку зефира и предложили выбрать: съесть зефир сразу или подождать пятнадцать минут и получить второй кусочек. Позже этих детей протестировали, и оказалось, что те, кто смог отложить удовольствие, впоследствии лучше сдавали тесты в старших классах школы, были менее импульсивны, а став взрослыми, легче приспосабливались к социальной жизни[29].
С тех пор исследователи не раз еще убеждались, что дети, способные откладывать на потом, вырастают более счастливыми и успешными, чем их порывистые товарищи: у них лучше развиваются навыки общения, разрешения конфликтов, эмпатия, познавательные способности[30]. Дети, которые умеют сдерживать свои рефлексы, вырастают более уверенными в себе, лучше справляются со стрессом, менее подвержены риску наркотической зависимости и ожирения.[31] Дети, умеющие ждать, вырастают более успешными.
Учителям и родителям результаты этих исследований хорошо известны, порой даже слишком хорошо. Многие школы считают обучение самоконтролю частью программы. Филадельфийская академия
И все же заключение, что отсроченное вознаграждение окупается, не объясняет нам, почему одним ждать легче, чем другим. Опыты с зефиром, быть может, и известны всем, но их результаты полностью понять затруднительно. Хоть мы и знаем кое-что об участках мозга, которые реагируют на подобные тесты, нам, по сути, неизвестно, от природы ли дано некоторым четырехлеткам это умение ждать, чтобы получить второй кусочек зефира – и в конечном итоге больше преуспевать в жизни, – или мы еще можем спасти нетерпеливых детей, научив их откладывать удовольствие на несколько лишних минут. Это новый виток старого спора о роли природы и воспитания.
Кроме того, мы не знаем точно, как долго должны уметь ждать дети. Предположительно, ребенку, который не может утерпеть больше пары секунд и тут же хватает угощение, придется туго, потому что вероятность эмоциональных проблем у детей, не контролирующих порывы, очень высока. Логично, что ребенок, который может подождать несколько минут и добиться второго кусочка, имеет преимущество, потому что такая пауза демонстрирует похвальное наличие силы воли и самоконтроля. Но у нас нет наглядного представления о том, какой отрезок времени – слишком маленький, а какой – слишком большой, из каких факторов складывается идеальная по продолжительности пауза. Наверное, стоит больше беспокоиться не о нетерпеливом ребенке, который схватил зефир сразу же, а о том, который по прошествии нескольких часов все еще пялится на него, упрямо отказываясь сдаться. Можно заключить, что настолько упертый экземпляр скорее закончит в тюрьме, чем в престижном университете.
По мнению специалистов, чтобы судить о душевном здоровье ребенка, нужно наблюдать реакцию хотя бы несколько секунд. При диагностике первазивных расстройств развития и нарушений внимания – включая аутизм, синдром Аспергера, синдром дефицита внимания и гиперактивности – рассматриваются реакции ребенка примерно за такой период. Психологи, которые диагностируют подобные расстройства, наблюдают за тем, как дети играют, говорят, суетятся, ерзают, начинают скучать; все это требует как минимум нескольких секунд, часто больше[33].
Исследования мозга концентрируются на таких же интервалах. С помощью функциональных магнитно-резонансных изображений ученые составляют карту реакций мозга, показывая, как при разной реакции «загораются» разные его участки[34]. Но изменения в циркуляции крови и кислорода, которые регистрируют томографы, появляются лишь через несколько секунд после реакции нейронов мозга. Хотя есть много способов отследить изменения быстрее, до недавнего времени самые быстрые томографы не умели делать сканы чаще, чем раз в секунду[35].
Все это значит, что, размышляя об умении откладывать на потом и о детском развитии, мы обычно фокусируемся на отрезках времени, составляющих как минимум несколько секунд. И не видим области исследований Порджеса – миллисекундных сигналов, пробегающих по блуждающему нерву. Но что, если секрет эмоционального развития и душевного здоровья ребенка – как раз в умении откладывать реакцию всего на долю секунды?
Ни дети, ни родители, ни учителя даже не подозревают о подобном неосознанном управлении временем. Никто не носит футболки с надписью «Не реагируй в первую миллисекунду». Ультрабыстрые реакции кажутся свойственными скорее животным, чем людям и их эмоциям. За полсекунды у нас в голове успевает промелькнуть мыслей не больше, чем у моего пса Флетча, когда я кидаю ему кусок мяса. На такой огромной скорости любая реакция кажется механической и неосознанной, или, как выразился философ Уильям Джеймс, «пассивно-непроизвольной».
И все же есть рефлексы куда более быстрые, чем «зефирное время», и они имеют самое непосредственное отношение к решению, съесть зефир сразу или нет. Наше понимание того, как мы принимаем решения, будет неполным, если проигнорировать важный физиологический аспект – реакцию нашего организма в те предсознательные миллисекунды, когда угроза или соблазн только появляется перед нами. При принятии решений сердце может играть такую же важную роль в умении ждать, как и разум.
Время – понятие скользкое, и мы частенько насчет него ошибаемся. Если сосредоточиться лишь на том, как наш мозг реагирует за секунды и минуты, мы не увидим более быстрых реакций. Вот общая проблема рассуждений о механизмах принятия решений – идет ли речь о детях или о взрослых. Слишком часто мы оказываемся в нужном месте, но упускаем нужное время.
Исследования блуждающего нерва показали, что внутри нас существует сверхскоростной мир, такой быстрый, что мы неспособны сознательно управлять им. И все же, когда нас просят принять решение, например съесть зефир сразу же или нет, именно эти мгновенные реакции помогают определить, какое решение мы примем. Быстрая реакция сердца поможет отложить торопливую реакцию мозга и тела. Это звучит странно, но спешка в самом начале может помочь дальнейшему неторопливому продвижению.
Вариабельность сердечного ритма – инструмент, который помогает управлять отсрочками и ожиданием на очень большой скорости. Это подсознательный навык, который мы используем и в детстве, и в зрелости, когда нужно проявить терпение. Медицина не знает точно, как оптимизировать миллисекундные изменения сердечного ритма, – пока что не знает. Нельзя просто дать четырехлетнему ребенку таблетку или провести процедуру, чтобы расширить диапазон сердечных сокращений и помочь дождаться второго куска зефира. У нас нет инструментов изменения сверхбыстрых реакций. Такая беспомощность может показаться печальной.
И все же некоторые люди прекрасно умеют откладывать быстрые реакции даже на предсознательной скорости. Их организм инстинктивно реагирует в нужное время, даже если у них есть лишь доля секунды. Благодаря их умению этими людьми восхищаются, за ними наблюдает весь мир.
2. Сверхбыстрые виды спорта
В 1974 году Джимми Коннорс стал победителем Уимблдона в мужском одиночном разряде, Крис Эверт – в женском. Ему был двадцать один год, ей – девятнадцать. Оба выросли в семьях игроков в теннис и занимались с профессиональными тренерами. Они познакомились, сыграли в паре, начали встречаться и обручились. Всего он завоевал 148 титулов, она – 157. Оба более пяти лет считались первыми в мире. Но самым главным, что у них было общего, даже после расторжения помолвки, оказалось невероятное умение принимать подачи.
Длина теннисного корта от линии до линии составляет семьдесят восемь футов. И мужчины, и женщины подают мяч на скорости более сотни миль в час. У противника на то, чтобы отбить, есть лишь четыре-пять сотен миллисекунд с того момента, как мяч касается ракетки подающего. Максимум – полсекунды.
Дэвид Фостер Уоллес, романист, эссеист и – в школьные годы – один из лучших юниоров на региональном уровне, был экспертом по приему подачи. Он понимал, что прием подачи отличается от любых других ударов в теннисе, кроме быстрых ударов с лета, потому что решение о том, как и где принять мяч, нужно принять за такой короткий промежуток времени, что всякая возможность обдумывания исключена: «Если говорить о времени, то мы рассматриваем диапазон, присущий скорее рефлексам, чисто физическим реакциям, которые предшествуют осознанной мысли. И все же удачный прием подачи зависит от огромного количества решений и физических корректировок, на которые требуется куда больше внимания и сосредоточенности, чем на то, чтобы моргнуть, вздрогнуть от испуга и т. д.»[36].
Уоллес отмечал, что прием подачи – явление парадоксальное. С одной стороны, это физический рефлекс, по большей части бессознательный. С учетом скорости полета мяча по-иному и быть не может. Некогда вычислять углы и особенности вращения. Сознательный анализ займет как минимум полсекунды, так что любому, кто всего лишь попробует задуматься над тем, как отбить подачу, останется лишь проводить взглядом мяч, который тем временем пролетит мимо.
С другой стороны, прием подачи требует ряда сложных и нестандартных реакций. В идеале игрок должен принять во внимание и местонахождение, и траекторию мяча. Позиция и движения подающего также крайне важны. Принимающие-профессионалы справляются с этой лавиной информации так успешно, будто успевают сознательно всю ее обработать, хотя мы и знаем, что это невозможно.
Коннорс и Эверт точно знали, где мяч ударится о землю и как будет вращаться. Они обрабатывали огромные объемы информации и отбивали – очень часто – идеально. Наймите хоть десяток физиков и тренеров и заставьте проанализировать движения Коннорса и Эверт в замедленной съемке, и все равно не выйдет придумать более удачные решения. (Создатели спортивных компьютерных игр это понимают и поэтому все больше и больше опираются в своих разработках на видеозаписи великих игроков, а не на математические алгоритмы.)
Как они это делали? Чтобы разобраться, почему у них все получалось, можно разделить доступное для приема подачи время на две части. Первая – время, за которое мозг реагирует, увидев поданный мяч, то есть скорость чисто зрительной реакции. Его можно измерить, просто попросив теннисиста нажать на кнопку, как только он увидит, что мяч оторвался от ракетки.
Скорость зрительной реакции у всех нас примерно одинаковая. Большинство людей реагирует на визуальный раздражитель за две сотни миллисекунд, не меньше, и шкала скорости реакции примерно одна и та же у самых разных людей (независимо от рода деятельности)[37]. Подросток за рулем автомобиля видит красный свет тормозных фар. Биржевой маклер средних лет видит понижение цены. Профессиональный спортсмен видит приближающийся мяч. Они, как и все мы, реагируют максимум за две десятые секунды – это примерно вдвое меньше времени, чем нужно на то, чтобы моргнуть. Это означает, что практически любой человек, которому зрение позволяет разглядеть предмет на расстоянии семидесяти восьми футов, способен зарегистрировать визуальный стимул в виде подаваемого мяча, даже если подает Энди Роддик или Винус Уильямс.
За оставшееся время – скажем, три сотни миллисекунд – нам нужно отреагировать
Увидеть (200 мс) – Ударить (300 мс)
Как может подтвердить даже самый медлительный любитель видеоигр, если бы нужно было только «увидеть» и нажать кнопку «удар» (не вставая с дивана), то даже профессионально поданный мяч смог бы отбить любой. В настоящем теннисе вся трудность лежит во второй стадии реакции.
«Ударить» – для большинства из нас дело очень непростое. Времени, доступного при профессиональной подаче на то, чтобы отбить, нам едва хватит на то, чтобы сдвинуть ракетку на несколько дюймов. Любителю не под силу за три сотни миллисекунд оказаться в нужном месте и ударить точно и мощно. Да и многие закаленные профессионалы на это не способны. Энди Роддик, которому одно время принадлежал рекорд на самую быструю подачу в профессиональном теннисе, 155 миль в час (в марте 2011 его побил Иво Карлович, подавший со скоростью 156 миль в час), говорит, что на медленном корте, «если ударишь 140, и ударишь верно, то его не отобьют»[38].
Даже Коннорсу и Эверт не всегда удавалось отбить подачу. Но в большинстве случаев времени у них было полно. Их таланта и опытности с лихвой хватало на то, чтобы произвести почти что мгновенные сокращения мышц, принять позицию и отбить примерно за сотню миллисекунд. Для них физическая часть задачи была почти так же проста, как нажатие на кнопку.
Чтобы разобраться, как некоторым профессиональным теннисистам удается столь мастерски отбивать подачу, я договорился о встрече с Анхелем Лопесом, одним из самых востребованных тренеров по теннису в мире и настоящим гуру в вопросах приема подачи. Лопес тренировал множество профессионалов. Он современник Джимми Коннорса, они занимались у одного инструктора и тренировали команды противников для командного теннисного турнира
По словам Лопеса, скорость и сила концентрации Коннорса перевернули представления о приеме подачи: «Коннорс изматывал подающего. Его целью были быстрота и агрессивность. Снова и снова он тренировался на высокой скорости. Ты начинаешь чувствовать, куда полетит мяч, только после долгих тренировок. Потому и говорят: научиться принимать подачу можно, лишь принимая подачу. Он сосредоточивался на моменте, когда мяч отскакивает от ракетки. Не думал о том, как движется подающий. Его взгляд был прикован к точке соприкосновения мяча и ракетки. И глаза у него в этот момент были круглые, точно у маньяка Чарльза Мэнсона. Отбивая подачу, Коннорс выглядел как безумный».
Ключевое понятие, используемое Лопесом, это «распознавание мяча» – подготовительная фаза, сразу после которой нужно решить, как именно отбивать. Он приказал мне следить за его глазами: они пометались туда-сюда, а потом замерли. «Большинство игроков тренируют руки и ноги. Но для скоростной реакции нужны три вещи: руки, ноги и глаза. „Скорость“ относится и к зрению тоже, суть не только в том, чтобы быстро добраться до мяча, это не видеоигра. Нужно сфокусироваться на мяче, а потом перевести эту сосредоточенность в атаку».
Лопес утверждает, что распознавание мяча приобретает все большую важность по мере того, как развиваются техника и мастерство подачи. «В матчах самого высокого уровня до того, как мяч ударяется о ракетку, из подающего невозможно извлечь никакой информации. Ничего. Мы вместе с другими тренерами анализировали подачи Пита Сампраса, внимательно, в максимально замедленной съемке. Ничего не видно. Он скрывает подачу, как профессиональный бейсболист. Все всегда выглядит совершенно одинаково, куда бы в итоге ни полетел мяч. Так что приходится сосредоточиться на моменте удара. Раньше теория была такая: отбивать нужно как можно скорее. Но со временем игроки стали более быстрыми, инвентарь – более совершенным, они научились оттягивать момент и отбивать сильнее. Больше времени уходит на распознавание мяча, но, как только им удается „прочитать“ траекторию, они готовы отбить так, как нужно».
У Коннорса и Эверт не было особенного преимущества в скорости зрительной реакции – ее ни у кого нет. А вот физически они реагировали быстрее многих. Эта скорость и позволяла потратить больше времени на подготовку в той самой фазе, которую Лопес называет «распознаванием мяча». Именно за этот отрезок времени они воспринимали поток информации, создаваемый соприкосновением мяча с ракеткой подающего. Они делили доступное время на периоды, и их скорость давала им возможность потратить больше времени на сбор и обработку данных. Наконец, в самый последний момент, они делали выбор и отбивали. Между «увидеть» и «ударить» им удавалось втиснуть немалый интервал на то, чтобы «подготовиться».
Увидеть (200 мс) – Подготовиться (200 мс) – Ударить (100 мс)
Поскольку Коннорсу и Эверт требовалось меньше времени на собственно удар по мячу, у них оставалось время на сбор и осмысление информации. Они видели, готовились и наконец, только после как можно более всестороннего учета деталей, отбивали. Их предсознательное мастерство управления временем – то, что их мозг делал во время фазы «подготовки», – имело ключевое значение для успеха. Талант позволял им растянуть мгновение и засунуть в него цикл «интерпретация – действие», на который почти любому из нас потребовалось бы куда больше времени.
Роберт Ливайн, психолог, написавший множество работ о человеческом восприятии времени, сравнивает опыт спортсмена во время этой подготовительной фазы с дзен-буддистской техникой «освобождения от времени». По мнению Ливайна, Джимми Коннорс иллюстрировал именно такое состояние дзен. Говоря о Коннорсе, Ливайн описывает «исключительные ситуации, когда игра выходила на такой уровень, что он чувствовал себя в „трансе“. В такие минуты, по его воспоминаниям, мяч, перелетая через сетку, казался огромным и словно застывшим в замедленной съемке. Коннорсу казалось, что прошла вечность, а на самом деле – всего лишь доля секунды»[39]. И однако он чувствовал, что у него было сколько угодно времени на то, чтобы решить, как, когда и куда отбить мяч.
Коннорс и Эверт умели растягивать время и пользоваться преимуществом, откладывая действие на самый последний момент. Они натренировались отбивать так быстро, как только можно. Иногда они использовали эту скорость, чтобы отбить сразу же и таким образом застать противника врасплох. Но чаще всего она позволяла им отбивать как можно неторопливее. Пришлось сначала довести до совершенства скорость, чтобы иметь возможность не спешить.
Поделиться книгой: