Международный вагон

А самая верующая из прихожанок раздирающим душу голосом требовала, чтоб он немедленно помолился о новом чуде для всего собранья, и хотела, чтоб публика расступилась. Напрасно пастор Питер Вурф клеймил все такие выпады корыстными и богомерзкими, напрасно сторож Крац запустил пятерню в шевелюру, публика бесновалась и требовала немедленного чуда для проверки. Неизвестно, что произошло бы дальше, если б человек в черной шляпе не залился снова своим скрипучим хохотом и не сунул пастору Питеру Вурфу ту самую газету с тою самою отметиной, которую уже совал без особенного успеха сторожу Крацу.

— Прошу слова! — заскрипел он таким пронзительным голосом, что в клубе тотчас же водворилась тишина: — я тоже имею сказать слово о чуде! Пусть пастор Питер Вурф почитает в газете про Порт Ковейт!

Пастор ровным голосом и не без скорби об иноверцах прочел вышеупомянутую заметку.

— Все слышали, ха-ха-ха?! — воскликнул человек в черной шляпе.

— Все, — хором ответило собранье.

— Слышали про священные останки?

— Слышали!

— Про талисманы?

— Ну да!

— Что их зароют в святую могилу и будут целить ими больных и раненых?

— Да в чем дело-то?

— Ну, а коли я вам так-таки и не скажу в чем дело? — игриво ответил человек в шляпе, натягивая ее чуть ли не по самый рот: — слышали и намотайте себе на смекалку, что, дескать, открыты святые мощи! Молчание! Гробовое молчание! Дескать, стал бы господь бог исцелять людей костями первого пьяницы на селе? А если б стал, так не значит ли это, судари мои, что господу богу можно подсунуть какую ни на есть бумажку, а он, сердяга, подмахнет, по самому что ни есть доверию? Вот оно каково мое мнение, господин пастор и потаенные братья! Хе-хе-хе! Молчание! Могильщик Брекер не из таковских, чтоб болтать, чего не следует! Адье!

И странный человек выбежал из залы клуба, прежде чем пастор Вурф и его паства могли опомниться от удивления.

Глава девятая

ВСТРЕЧА ЛЮДЕЙ, УМЕЮЩИХ ХРАНИТЬ ТАЙНЫ

Гробовщик Брекер выбежал не один. Вслед за ним поднялся пожилой человек, до сих пор скромненько сидевший в углу и сосавший трубку. Он заложил руки за спину, догнал гробовщика и, идя рядом с ним, одобрительно пробурчал:

— Ге! Хорошо вы, сударь, отбрили их!

Брекер подозрительно оглянулся.

— Я говорю, сударь, ловко вы их отбрили! Я сам люблю морочить публику. Четыре года тому назад… Э, да куда вы?

Брекер шмыгнул в переулок. Но человек с трубкой поворотил вслед за ним, ничуть не смущаясь.

— Четыре года назад, сударь, со мной случилась точь в точь такая история. Покупка чужого тела. Подмен. Небольшая операция с покойником. Жаль, что я связан клятвой, а не то рассказал бы вам премиленькую историю. Ведь я могильщик из города Ганау.

— Как, вы тоже могильщик? — вырвалось у Брекера.

— А то как же, сударь, — хвастливо ответил человек с трубкой. — Стану я разговаривать с первым встречным, тоже подумаешь! Я, сударь, известен как самый молчаливый мужчина в округе. Про меня так и говорят: «гроб проболтается, а могильщик нет». Можете спросить в Ганау, кого хотите.

— Я тоже не из болтливых, — хмуро ответил Брекер.

— Не спорю, сударь, не спорю. Видать по лицу, что вы не любитель тратить слова по пустякам. Но я, сударь, чемпион молчания.

— Чемпион! А почему вы так о себе воображаете?

Человек с трубкой снисходительно улыбнулся.

— Зачем воображать? Разве вы не знаете, сударь, что у нас в Ганау была комиссия? Ну, разумеется, выбрали жюри. А жюри приходит ко мне поздно вечером, стучит в окошко и протягивает золотой жетон, — дескать, тому, кто умеет хранить тайны. С тех самых пор я чемпион.

— У нас в Гаммельштадте комиссии еще не было, — кисло ответил Брекер: — но ко мне, сударь, и без того обращаются по всяким делам, где нужно привесить на рот замочек. Сознаюсь вам, этаких дел у меня больше, чем покойников.

— Вот и у меня тоже! — подтвердил человек с трубкой: — покойник — он что? Лежит себе и лежит без процентов капитала. А секрет для умного человека и чемпиона не что иное, как оборот! Вы не продешевили ль, сударь, на этом деле с Кавендишем?

Брекер вздрогнул, оглянулся и понизил голос:

— Какое такое дело? С какой стати вы спрашиваете?

— Странно, право! — обидчиво отозвался человек с трубкой: — если я с вами говорю, как могильщик и чемпион молчания, можете как будто не беспокоиться за последствия. Конечно, если вы себя не считаете достоверным, сударь, это дело другое. Я сам против разговора, в котором нет достоверности.

— Ха-ха-ха! — неожиданно расхохотался Брекер: — достоверность! Да я, ежели захочу, могу получить десять таких жетонов! У вас в Ганау такие дела и во сне не приснятся. Достоверность! А что вы можете возразить, сударь, на смерть пьяницы Бертеля, у которого, кроме бутылки, не было ни одного близкого сосуда? Я вас спрашиваю, что вы сможете возразить на факт?

— Гм! — задумчиво ответил человек с трубкой.

— И, сударь, стали бы вы держать пари, копая для пьяницы Бертеля яму, ибо его похоронить не пришел даже трактирщик, которому Бертель пропил, можно сказать, всю свою наружность и внутренность, что этот самый забулдыга Бертель наполнит ваши карманы золотом, а сам начнет творить чудеса под видом святых мощей, о чем даже пропечатают в газетах, не в обиду будь сказано дураку нашему пастору, с чего только зазнавшемуся, неизвестно, когда его собственная жена готовит ему во чреве восьмое чудо ни от кого иного, как от пономаря Франца?

— Гм! — опять ответил человек с трубкой.

— Какая же вам еще достоверность, сударь, ежели среди темной ночи вас хватают за плечо и говорят, что студентам нужен покойник для ихней анафемы, а платят-то не четыре марки, а сто марок золотом — за Бертеля! Что ж я дурак, что ли, по-вашему, не проследить этих самых студентов и не намотать себе на ус, когда вдруг весь Гаммельштадт заговорил об убийстве Кавендиша, а ночью стали обшаривать Гаммельштадтскую трясину, точно искали иголку, и притом нанимая всех, кого попало, ну и меня в том числе, — что ж я дурак, что ли, сударь, не разнюхать-то тело несчастного майора, когда его подобрали, как котлетку, хоть и разнесенное на мелкий фарш, однакоже проспиртованное запахом, который я, можно сказать, узнал бы с завязанными глазами, потому как начихался над пьяницей Бертелем еще в его грешном виде?

Выпалив эту речь, как с полбутылки пивной пены, взвившейся к небу вслед за выскочившей пробкой, могильщик Брекер доверчиво подтолкнул локтем в бок своего коллегу и добавил:

— Так вы, сударь, того уж… коли увидите эту самую комиссию, шепните ей насчет моего адреса. Гаммельштадтское кладбище святого Бонифация… могильщик Брекер. Нем хуже могилы!

— Ладно! — мрачно ответил человек с трубкой: — я буду не я, если вас не сделают чемпионом! Идите себе спокойно домой и ждите жетона!

Глава десятая

НЕОБЫЧАЙНЫЕ СОБЫТИЯ В ЛОНДОНСКОМ МОРГЕ

Останки вероотступника Кавендиша были затребованы из Гаммельштадта Англией и выставлены в лондонском морге. Но в ту же ночь толпа лондонских мусульман ворвалась в морг. Сторожа были избиты и позорно изгнаны, останки майора заключены в хрустальный ларец, и многотысячная толпа арабов, турок, персов, афганцев, индусов и всех цветных, кто только исповедывал магометанство, в пестрых национальных костюмах (взятых, по словам коммунистической газеты, из Бритиш-Музеума) устроила грандиозную демонстрацию, повергшую в трепет весь Лондон. Хрустальный ларец водрузили на катафалк. Волоокий джентльмен цвета жареного каштана выступил с пламенной речью, не предусмотренной ни властями, ни полицией. Может быть, именно вследствие этого волоокий джентльмен успел от начала и до конца сказать все, что намеревался, в то время как двадцать два сыщика и взвод полисменов, разинув рты, глядели на подобную наглость.

— Джентльмены, синие, красные, желтые, померанцевые, фиолетовые джентльмены! — произнес он на чистейшем арабском языке: — не верьте хищникам империализма, не верьте, что наш святой, наш ага, наш голос пророка, новое воплощение Будды, заступник, магометово око, наш незабвенный майор Кавендиш убит своей женой. Кто такая его жена? Ее никто не знает, не видел и не собирается разыскивать! Она была наемным агентом капиталистов и империалистов!

При этом выводе даже старый, почтенный индус, лежавший у самых ног проповедника, до такой степени вздрогнул, что у него оторвалась седая борода. По словам той же коммунистической газеты, под ней обнаружился острый подбородок Фрэда Пинта, молодого студента-арабиста. Но кощунственные догадки коммунистической газеты не дошли до публики в виду того, что газету запретили в тот же день и на все последующие дни..

— Джентльмены, — продолжал волоокий проповедник, рыдая навзрыд, — я имею тут на груди доказательства, что наш мученик пострадал за проект свободы. Он намеревался освободить все колонии — французские, голландские, японские, испанские и американские! Он намеревался объединить их с великобританскими колониями в великий союз народностей, чья свобода, честь, слава и имущество охранялись бы дружественными жерлами великобританских пушек и стальными грудями наших броненосцев. Но чудовищные интриги правительства помешали ему. Майор Кавендиш убит, уничтожен, но дух его жив, дело его…

Рыдания помешали проповеднику докончить. Он сунул руку за пазуху, вырвал оттуда пачку бумаг и бросил их прямо в толпу цветнокожих, распорядившихся тотчас же духовным наследством майора по-своему: они разорвали его на тысячу клочков, и каждый спрятал драгоценный амулет у себя на груди.

Не прошло и получаса, как речь была повторена неистовыми цветными людьми на всех языках, какие существуют под тропиками и над тропиками. Только после этого спохватившиеся полисмены бросились на проповедника, как тигры. Они схватили его за плечи, тряхнули несколько раз за шиворот, уперли ему под нос револьверные дула и вообще подогрели возмущение и негодование толпы до такой степени, что, когда волоокий джентльмен был, наконец, сунут в полицейскую карету, вся многотысячная толпа, стеная и охая, отправилась вслед за ним.

У катафалка с хрустальным ларцом остались лишь сторожа да немногие любопытные, с удивлением следившие за странным белым человеком, ведшим себя ничуть не хуже цветных. Это был круглолицый, заспанный парень с глазами, сонными, как у рыбы, с покрасневшими от слез веками. Он беспрерывно всхлипывал, моргал, икал и бил себя в грудь с таким отчаянием, что один из сторожей не вытерпел и подошел к нему вплотную.

— Чего это вы разрываетесь, парень? — спросил он с состраданьем: — видать, будто вы не из полосатой породы.

— О-ох! — простонал круглолицый, положительно давясь от собственной жидкости, заливавшей ему все шлюзы: — несчастный я человек! Погибший я человек! Ведь я наследник побочной линии!

Сторожа расхохотались.

— Так тебе, брат, нечего делать в Лондоне. Езжай-ка прямехонько в Ульстер, в родовой замок Кавендишей. Там тебе может что и перепадет, если только, — здесь сторожа переглянулись, — если только министерству колоний не понадобятся все старые Майоровы брюки.

— Эй, ты, помалкивай! — грозно вмешался полисмен, на которого политическая разговорчивость сторожа произвела очень неприятное впечатление. Круглолицый парень принял, по-видимому, совет сторожей прямо к сердцу. Он круто повернулся и зашагал прочь, пробормотав себе под нос:

— Ну, здесь нечего больше делать! Проедемся в Ульстер.

И в самом деле, миновав несколько лондонских улиц, уже успевших завернуться в густой туман, он дошел до вокзала, взял билет в Ульстер, сел в вагон третьего класса и немедленно заснул, предварительно убедившись, что у него нет соседей ни в этом, ни в смежном отделении.

Маленький городок Ульстер в вечернем сумраке производил самое умиротворяющее впечатление. Несколько кэбов с дремлющими кучерами стояло у вокзала. Что касается вокзальных часов, то они тоже стояли, по причине тихой дремоты вокзального коменданта. Дремали даже четыре чистильщика сапог, после того как вычистили друг другу сапоги до самого верху. Надо сказать, что город Ульстер мирно отдыхал от предвыборной кампании, только что давшей английскому парламенту двух пивных заводчиков и одного бутылочного фабриканта.

Но, когда круглолицый парень вышел на улицу и сказал кэбмену: «Замок Кавендиш!» — мир этот был тотчас же нарушен.

Кэбмен вздрогнул, точно наступил на змею. Соседи его повскакали с козел и окружили круглолицого парня, глядя на него во все глаза. Чистильщики сапог разинули рты и выронили щетки.

— Кав… кав… ввендиш! — пробормотал извозчик, побледнев, как от желудочной колики: — да вы, молодчик, христианин или нет? Кавендиш! Найдите смельчака, который свезет вас туда, хотя бы за десять фунтов.

— А за двадцать? — миролюбиво ответил парень.

Извозчики переглянулись и почесали за ухом.

— Дело-то, видите ли, не чисто, — промямлил одни, — если бы еще утречком, а то к ночи…

— Да говорите вы толком! Я плачу двадцать фунтов. Кто везет меня в замок Кавендиш за двадцать фунтов?

Тут самый тощий из кэбменов, безмолвно стоявший со своей клячонкой в глухом углу площади, внезапно хлопнув бичом, загромыхал к вокзалу и так пронзительно заорал: «Садитесь! Везу!», что все остальные извозчики, на страхе божием воспитанные, так бы и своротили ему скулы, нос, челюсти и прочие части тела, если бы, разумеется, успели это проделать. Но круглолицый парень быстро вскочил в кэб, а тощий возница быстро помчался вперед, и намерение это осталось бушевать на чисто теоретической почве в душах восьми остальных кэбменов, обмеривавших друг друга поистине фракционными взглядами.

— Что они болтали? — спросил тем временем парень, ударив тощего возницу по плечу: — разве в замке Кавендиш кто-нибудь живет после смерти майора?

— Никто не живет, кроме старухи-экономки, — угрюмо ответил возница, — все его слуги разбежались… Поговаривают, что каждую ночь…

Здесь он вздрогнул, неистово ударил свою клячу и замолчал.

— Ну, что же такое каждую ночь?

Но возница остался безмолвным, несмотря ни на какие подвертки круглолицого, пустившего в ход все свое красноречие, помноженное на кошелек и возведенное в куб при помощи вместительного кубического сосуда с приятной на вкус жидкостью. Видя, что никакая дипломатия не помогает, парень оставил в покое кэбмена и занялся обзором окрестностей.

Они ехали по мрачной холмистой местности, почти лишенной растительности. Слева тянулись зыбучие пески, справа — невысокие холмики. Сумерки начинали падать быстро. Птицы уже не пели, ветер стих. Вдруг неподалеку, из песчаных рытвин, лишенных какой бы то ни было растительности, раздался протяжный совиный крик, заставивший вздрогнуть не только возницу, но и самого круглолицого парня.

— Чорт побери, подержите-ка лошадь, — шепнул он, хватая извозчика, — я что-то не слышал, чтобы совы кричали среди песков!

С этими словами он выскочил из кэба и, прежде чем возница мог придти в себя от ужаса, быстро исчез за рытвинами. Прошло десять минут, еще десять минут, еще пять минут. Кучер весь вымок от холодного пота. Кляча его, тщетно пошарив по песчаной дороге губами, задремала, изжевав собственный свой язык. Было уже совсем темно, когда седок возвратился. Он был молчалив, сгорблен, и шапка его была так низко надвинута на нос, что кучер не смог различить не только выражения его лица, но и самого лица.

— В Ульстер, — шепнул он хрипло, изменившимся голосом.

Если бы не радость от поворота в город, кэбмен уж наверное задумался бы над странным изменением этого голоса. Но тут он крепко хлестнул лошадь, возблагодарил судьбу и помчался со всех четырех пар колес и лошадиных ног в добрый старый Ульстер, подальше от чертовщины, привидений, криков совы и прочих ужасов, окружавших замок майора Кавендиша.

«Интересно, сколько он заплатит» — подумал извозчик, уже въехав в город и приостанавливая лошадь.

— Эй, сэр…

Но все прочие слова замерли у несчастного на языке. Поворотившись к седоку, он увидел, что кэб был пуст. Там не было ни круглолицого парня, ни его кошелька, ни обещанных двадцати фунтов.

Глава одиннадцатая

В ЗЫБУЧИХ ПЕСКАХ УЛЬСТЕРА

Между тем круглолицый парень, побежавший на крик совы, не успел завернуть за первую насыпь и нащупать в кармане револьвер, как чей-то кулак пришелся ему прямехонько по темени и вышиб у него из глаз целый дождь падающих звезд.

— Готово, — пробормотал кто-то, срывая с него шляпу, куртку и брюки, — нечего тебе выспрашивать да вынюхивать, да разъезжать. Наше дело, брат, нехитрое: за каждую шапку — денег охапку. Понял! Передай-ка все это на допросе у господа бога, да кланяйся от меня покойным сродственникам!

С этой в высшей степени радушной речью оглушенного парня легонько приподняли, проволокли и сбросили сверху вниз во что-то холодное, вязкое и дрожащее, как сто тысяч новорожденных лягушек.

— Погиб! — пронеслось в оглушенном мозгу, и парень тотчас же пришел в себя. Он был брошен в зыбучие пески Ульстера, засасывающие человека, словно спичку. Ноги его медленно уходили вниз плавным движением, точно он скользил по паркету или раскланивался на льду. Перед ним, на песчаной насыпи, стоял коренастый человек, занятый стаскиванием с себя рубахи и штанов. Стащив их, он сорвал с головы шляпу, сунул ее в узел, связал все вместе и бросил в пески. Потом натянул одежду, снятую с парня, нахлобучил его шляпу по самые брови, сделал прощальный жест и повернулся к нему спиной.

— Семь минут, любезный, — хихикнул он зловещим голосом, — через семь минут трясина дойдет тебе до макушки. Ты можешь утешаться, что подъехал к собственной своей кончине прямо на извозчике, да еще вдобавок не заплатив ему ни гроша.

С этими словами он сгорбился, раскорячил ноги и пошел по направлению к проезжей дороге, подражая походке своей жертвы.

Парень меланхолически поглядел на небо. Известно, что небеса устроены именно таким образом, что в затруднительных случаях ждешь оттуда какой-нибудь подходящей оказии, хотя каждая гусеница знает, что свыше не дается ничего, кроме птичьего помета.

— Неужели крышка? — думал парень: — мамаша, Мик Тингсмастер, прощайте: Менд-месс, ребята! Боб Друк погиб, втяпался, опростово… Эге, это что такое?

Небеса отозвались на усиленную декламацию весьма интересной точкой. Не было никакого сомнения, что точка эта снижалась с быстротой, какая только доступна хорошему пилоту. Боб Друк молниеносно оглядел местность. Возле него торчал узелок, еще не всосанный песками. Друк вытянул руку, вырвал из узелка шляпу и посадил ее на собственную голову с такой силой, что она покрыла ему глава и нос. Шляпа была огромная пробковая с соломенными полями, прелюбопытной формы. Теперь надо было вопить и махать руками. Если кто-нибудь когда-нибудь спасется из ульстерской трясины, так это он!

С аэроплана глядели в бинокль. Механик, сидевший с пилотом, внезапно опустил бинокль и пробормотал в ужасе:

— Ник Кенворти попал в трясину! Несчастный машет руками!

Тотчас же длинный канат с деревянной перекладиной, шипя, полетел в пустоту, раскачался и заходил, как цирковые качели, над каждым квадратным метром ульстерской трясины, покуда не пролетел над головой несчастного парня. Он был уже в песке по самый пояс. Тем не менее перекладина попала ему в руки, и через секунду грязный, вываленный в трясине, похожий на вяленую воблу, Боб Друк был вырван у смерти и поднят в кабинку, где потребовалось всего десять минут, чтобы залепить тиной глаза механику, а пилота, набоксировав ему спину боковым ударом, уложить под лавку.

Боб Друк не умел управлять аэропланом и не желал делать вид, что умеет. Он добросовестно перепробовал все рычаги и ручки как раз для того, чтобы честно потерпеть аварию на самом берегу трясины и разбить аэроплан вдребезги. Выскочив из-под обломков, он возблагодарил ульстерскую тину, сделавшую его положительно непроницаемым ни для каких ударов, и первым долгом сунул руку к себе за пазуху. Тина не тронула его жилетки. Друк нащупал во внутреннем кармане то, что ему было нужно.

— Везет мне, — пробормотал он облегченно, — экспедиция запоздает, но не будет отложена. Хорошо, что этот прощалыга, которого, по-видимому, зовут Кенворти, как написано на его шляпе, — хорошо, что он не содрал с меня и жилетку.

Боб бросил шляпу в тину, убедился, что механик и пилот не нуждаются больше ни в чьей помощи, кроме той породы лошадей, что ходят шагом и носят на голове страусовые перья, — и быстро побежал к проезжей дороге. Найти ее было нетрудно. Вечерний мрак уже давно озарялся такой крупной лунищей, что можно было бы не только читать, но, при желании, собирать на песчаных холмах местную флору для гербария. Боб поглядел по сторонам в бинокль, уцелевший от аварии аэроплана, и радостно вздрогнул.

Перед ним, в небольшой лощине, озаренной полным лунным светом, лежал мрачный маленький замок Кавендиш.

Он был построен в форме небольшого треугольника. Передний фасад выступал ребром, вдоль которого шли две гладких каменных стены с двумя рядами окон, образуя острый угол. Наверху по обе стороны возвышались две башенки, украшенные старинной лепной работой. Фруктовый сад и парк лежали в стороне, вокруг крохотного искусственного озерца. Все место казалось таким деланным, неуютным, нелепым, что только дворянский каприз мог заставить Кавендишей из поколения в поколение сохранять подобный ублюдок.

Друк поискал глазами теневое место и осторожно пошел к замку. Через два километра песчаные россыпи заменились меловыми, ослепительно белевшими в лунном свете. Здесь ему пришлось выйти из тени. Он пересек белую дорогу, белые холмы, белый двор, не слыша ни единого звука. Собаки не было. Ворота не заперты. Никто не тявкнул, не крикнул, не выстрелил, не выступил. Он позабыл всякий страх и решительными шагами направился к дверям, сверкавшим медными украшениями. Схватив молоточек, по старинному обычаю еще подвешенный к английским джентльменским дверям, несмотря на то, что прочие нации давно уже употребляют гораздо более удобные «английские замки», — Боб Друк только что хотел нарушить тишину смелым стуком, как внезапно замер и покрылся холодным потом.

Из-за угловой стены, медленно волоча ноги, выступило нечто до такой степени страшное, что волосы Боба Друка зашевелились.

Огромный голый человек протащился мимо него. От человека пахло трупным запахом. Глазницы его были пусты и сверкали фосфорическим блеском. Между ребрами зелеными кусками висело отстающее мясо. Шатаясь и охая, чудовище переползло за угол, добралось до маленькой боковой двери и здесь упало, так сильно трясясь и лязгая зубами, что, казалось, весь дворик наполнился зубным скрежетом.

— Не могу! Ни за какие денежки не могу больше! — простонало привидение надрывающим душу голосом, несомненно, принадлежащим существу деликатного пола: — хорошо еще, что я сама его не вижу собственными глазами со стороны. Но Полли из Обершира так его описала, так описала, проклятая, что уж лучше б мне подавиться всеми денежками, чем еще разок влезть в эту проклятую шкуру…

Тут привидение охнуло и завопило, ломая страшные костлявые руки: