Помоги проекту - поделись книгой:
– …Такие вот дела, друг мой. И я скажу: им еще повезло, учитывая бурную фантазию молодого лорда. Мог бы и тигра приобрести. Или же притащить на кафедру юриспруденции полную шляпу ядовитых змей.
Вот это, братец, высокий стиль! Ни единого лишнего выстрела! Каждая монета – в цель! Многим такому следовало бы поучиться.
– Но ведь это все лишь потому, что англичане привыкли играть по правилам! – вступился за жителей Туманного Альбиона несколько опешивший корнет.
– Да ну? – широко улыбнулся Ржевский, лукаво глядя на собеседника. – Впрочем, англичане и вправду всегда играют по правилам, только частенько меняют правила во время игры. Вспомнилась мне тут одна история о британском короле по прозвищу Генрих Медный Нос. Слышал про такого?
– Не доводилось.
– А зря! Ведь это же знаменитый Генрих Восьмой! Тот самый, у которого треть жен безо всяких фигур речи голову потеряли. Но не о том речь. Всякому благонамеренному человеку известно, что если государь чеканит монету, то эта монета есть единственно верная в стране. Так ведь?
– Как же иначе? – удивился корнет Синичкин.
– А если кто другой или же из другого металла государевы монеты делает, то, стало быть, он фальшивомонетчик и место ему на каторге, а то и на эшафоте.
– Так и есть, – подтвердил Платон.
– Вот и штамповал себе Генрих Восьмой серебряные шиллинги. Да только экая беда – серебра у него имелось мало, а монет нужно было много. Но британский король – не дурак, быстро выход нашел. Хотя и заработал при этом прозвище – Медный Нос.
Как полагаешь, что выдумал этот прохвост?
Ответ смотрите на с. 183.
Но тому королю все же повезло куда больше, чем его французскому собрату, Людовику Шестнадцатому. Последний хоть и не искал в лиходействе прибытка, но золотыми своими луидорами только что из пушек не палил – все на ветер спустил! Так что парижский люд оголодал да озлобился, а вслед за тем неразумного монарха с супругой его мятежная чернь голов-то и лишила. И шутка ли, ему собственная его же звонкая монета жизни стоила! По сути, эта самая голова его и предала.
И знаешь как?
Ответ смотрите на с. 184.
Гусарский пир
Глава 6
Из песни строчку не выкинешь
– Вольно им нынче хороводы водить – мир вокруг да тишина. Ишь как выпевают «Во поле береза стояла»! Сказывают, что песню эту не природный русак, а татарин написал. Я тому не больно верю, однако же, что нам в том дела-то? Издревле повелось на Руси: «коли с добром пришел, то и садись за стол»! Всякому человеку у нас рады, не спрашивая рода и племени. Россия – она в душе, а не в крови.
И до смешного порой доходит! Вот, скажем, когда в двенадцатом году дрались мы под Смоленском, такая история приключилась, что, услышь от кого, сам бы усомнился. Ан нет, своими глазами видел и вот этими ушами слышал.
– Весь в нетерпении, жду рассказа! – корнет Синичкин поудобнее устроился в старом ампирном кресле, выставленном на веранду.
– Я тогда как раз в штаб с донесением примчался, доложить, что мы с казаками пехоту французскую посекли и в бегство обратили. А там командир второй армии, потомок грузинских царей князь Петр Иванович Багратион, руками машет да на потомка шотландских голоногих лордов Михаила Богдановича Барклая де Толли, командовавшего в ту пору Первой армией, орет – ну просто страх! Прислушался – от пушечных залпов вокруг и за пять шагов голоса не слыхать, – а суворовский любимец кроет во все тяжкие, что Барклай, мол, недостаточно русский и потому здешней души не понимает.
– А разве не так? Барклай де Толли полководец был преотменнейший, однако происхождение его и впрямь чужеземное.
– Пустое, мой друг, пустое. Род Барклая хоть и вправду происходит еще от сподвижника Вильгельма Завоевателя, но в российском подданстве поболее, чем Багратионы, состоит. Так что душой Михаил Богданович уж никак не менее князя Петра русский был. Разве только разумом похолоднее. Такие-то вот дела. Да и что мудрить, вот, скажем, друг закадычный, Денис Давыдов, Чингисхана потомок. А сородич мой, Пушкин Александр Сергеевич, и вовсе от эфиопского царевича Ганнибала происходит. А что это ты так удивленно смотришь? По бабке своей, Марии Алексеевне Ржевской, Пушкин и впрямь мне родня. Да и сами Ржевские хоть и издревле род наш в русских землях прижился, а все корня от Рюрикова! Стало быть, тоже варяги заморские.
Ну да отвлеклись мы. О песнях русских говорили. Сила в них мне чуется необычайная. От земли нашей сила. Рассказывал ли я тебе о кульмском сражении? Когда графу Остерману-Толстому ядром руку раздробило? Нет? Стало быть, еще расскажу. Теперича о другом речь.
– Как пожелаете. Хотя и о сражении послушать будет интересно.
– В другой раз. Сейчас лишь об одном его эпизоде речь, так сказать о песенном. Граф Остерман-Толстой в ту пору русскими войсками командовал. В ходе боя ядро в руку ему угодило, однако напрочь ее не оторвало. Тогда доблестный Александр Иванович посмотрел на эскулапов, его обступивших, ткнул в одного и говорит: «Ты резать будешь. Рожа твоя мне понравилась». А пока сей лекарь руку ампутировал, Остерман-Толстой велел песельникам русские песни тянуть, да так под их распевы всю муку-мученическую и стерпел. Вот такая в тех песнях сила, что даже самую лютую боль помогает превозмочь!
– А я вот слышал, – осмелился вставить слово корнет Синичкин, – что еще до восшествия на трон Наполеона некий французский генерал требовал себе либо десять тысяч свежих войск, либо же десять тысяч отпечатанных текстов «Марсельезы»…
– Ну ты сравнил наше с французским! А впрочем, славная песня! Помню, в Париже пела мне ее одна прелестная француженка… – взор Ржевского затуманился давним воспоминанием. – Но не о ней сейчас речь.
Мне русская песня как-то и вовсе жизнь спасла. Аккурат после Бородинского сражения дело было. Как решил фельдмаршал наш, Михайло Илларионович, бой на Воробьевых горах не давать и Москву оставить, такая меня тоска взяла, что ни словом высказать, ни пером описать, – белый свет в овчинку показался! Я ж в подмосковной деревне дядюшки моего все детство провел! Родич мой в прошлые годы обер-комендантом Первопрестольной служил! Семь поколений моих предков в той земле схоронено. Как же теперь все это бросить и супостатам на поток и разграбление отдать?!
Недолго думая, испросил я в полку разрешение с партией охотников к генералу Милорадовичу в подкрепление отправиться, дабы отступление наше прикрывать. Там, в арьергардной перестрелке с гусарами Мюрата, и подранили меня. Не то чтобы сильно, так, пуля по боку чиркнула, но какая ни есть – все же рана. И ведь что особо дивно: в день Бородина в атаки шесть раз ходил – ментик в дырах от пуль, султан с кивера снесли, этишкет[2] прямо у щеки отрубили, коней двух потерял – сам целехонек! А тут и боя-то не было, можно сказать, только сошлись, залп дали, приветствиями обменялись, и на тебе – пулю словил. Ну, да нет худа без добра: выхлопотал себе, как положено, отпуск для излечения. Командир отпускать не хотел, видать, понимал, что с такой царапиной в другой раз я бы и оповещать его не стал. А раз вдруг дозволения на отлучку прошу, знать, что-то задумал. Однако я его убедил. Мол, пуля-то пулей, а главное, когда мы на багратионовых флешах отбивали французов, я с убитых коней так преизрядно кувыркался, что голову напрочь отшиб. На деле-то бог миловал, но тут уж дело принципа: раз заведено, что надлежит мне лечиться, на перинах валяться и микстуры пить – стало быть, вынь да положь! Как не ярился полковник, в конце концов рукой махнул да отпустил для излечения ран. И помчался я в имение сроком на два месяца…
– Да могло ли такое статься, чтобы вся Россия воевала, а рубака и храбрец Ржевский в имении на перинах отлеживался?!
– Зря ты сейчас усмехаешься, я врать не буду. Только вот лежать, мух считать мне там не довелось. Сам посуди. Ржевские-то от смоленских князей родословие ведут, так что неподалеку в старой крепости у меня деревенька в пятнадцать дворов имелась. А что враг там стоял, так ему же хуже! В свой час мы туда нагрянули да и спросили с француза за постой самой полной мерой. Никто не ушел.
Но я вперед забежал… Возвращаюсь к тому часу, когда покинул я полк, взял Прошку да и уехал поправлять здоровье. По большей мере, душевное. Посты обошел без труда: места лесистые, глухие. Вот еду себе, ищу: куда это дружок закадычный, Денис Васильевич Давыдов, без меня воевать отправился? Он же мне за обед с маршалом Даву еще червонец задолжал. Я такого, брат, не забываю. В общем, еду, встречных-поперечных расспрашиваю. От смоленского тракта стараюсь в стороне держаться, дабы на солдат вражьих не нарваться. Но и сам не слишком прячусь, пусть знают люди русские, что армия где-то здесь, поблизости.
И вот на одном проселке вроде и тихо все: птички безмятежно заливаются, где-то вдали жабы квакают, и вдруг слышу из кустов: «Апчхи!» И шорох сразу пошел, бормотание какое-то. Я враз сообразил: засада! Схватился было за пистоль. Ан нет, думаю, ежели по кустам прячутся, то, стало быть, не французы, но с другой стороны, и на дорогу не идут, видать, меня за француза приняли. Стрельни я на звук – тотчас пуля в ответ прилетит. Не для того, чай, в чаще схоронились, чтобы проселком без дела любоваться.
Быстро себе в голове тумкаю, что предпринять, а то ведь смекнули небось лесовики, что западня их раскрыта, а значит, валом навалятся. И тут грянули мы с Прокофием Камаринскую во весь голос, аж пичуги с перепугу заткнулись. У засадников сразу от сердца отлегло, вывалили на дорогу полторы дюжины мужиков. В армяках, в лаптях, кто с чем: у кого топор с вилами, у иных сабли да пистоли. Многие и с ружьями. Окружили, спрашивают: «Что ж это вы, ваше благородие, здесь в этаком виде-то средь леса делаете?» Я и сам, в общем-то, понял уже, в чем незадача: для местных хлебопашцев что синий мундир нашего Мариупольского гусарского полка, что подобный ему мундир французского Первого гусарского – на одно лицо. Поди им объясни, что у нас шнуры золотые, у тех – серебряные, что выпушки иные, – им до шнуров и выпушек дела нет. Бей всех, Господь своих отличит. Ну, как видишь, обошлось.
Кстати, о партизанах. Когда супостат бежал из Москвы к Березине, Прошка захватил в плен настоящего кирасирского полковника. Тот весь продрог, хотя и кутался в краденую барскую шубу. А Прокофий мой в одной штопаной да латаной шинельке был румян и весел. Когда полковника брусничным чаем отпоили, тот и спросил, мол, как же так. Он в лисьей шубе замерз, а Прошка в худой шинельке не унывает? Ну Прокофий, как есть русский солдат, ус по-гусарски подкрутил и ответил, что полковник бы тоже не замерз, кабы надел на себя…
Вот как думаешь: что посоветовал надеть мой лихой остроумец?
Ответ смотрите на с. 184.
– Итак, отвели храбрые партизаны меня к барыне своей. Верст пять по лесной тропе, в стороне от большака. Приехали, спешились, отрекомендовался я доброй хозяйке, испросил разрешения передохнуть, воды испить. На том и познакомились. Славная, я тебе скажу, барыня. Приветлива и собой хороша, как маков цвет, а главное, без крепкого мужского плеча ей в имении одной боязно. Мужики, конечно, гарнизон, да все ж не регулярная армия. То ли дело ваш покорный слуга. Ну да не о том речь…
Настроился я ввечеру ей под гитару петь, а она мне говорит: «Ой, Дмитрий, а мне эту песню как раз Давыдов пел!» Я глаза выпучил: «Помилосердствуйте, сударыня, как же это Денис вам петь-то мог, когда он ее за день до Бородинской сечи на спор при мне сочинил?» А она в ответ: «Что с того? Вот в нонешнее воскресенье и пел».
У меня аж дух перехватило. «Так, стало быть, он здесь где-то?» Прелестница в ответ кивает: «Ну да. Этак раз в неделю отряд его в моем поместье столуется». Я даже руками всплеснул от неожиданности – экая удача! И впрямь, получилось все наилучшим образом. Спустя три ночи примчался сам Денис и с ним полсотни молодцов. Так что, дальше я с ним отправился супостата бить. Уж как хозяйка ни рыдала, как ни уговаривала, как ни твердила, что после раны я еще не совсем в силу вошел, а все же не остался. Ибо долг воинский превыше всего!
А в полк я, как и положено исправному офицеру, аккурат через два месяца и прибыл, вместе со всем честным воинством Дениса Васильевича. Еще и на Березине успел ворога потрепать. Там-то и узнал, что старое забыто и возвращен я в лейб-гвардии гусарский полк штаб-ротмист ром. Такие вот песенные дела случаются, брат.
– Вот оно, истинное партизанское геройство! – восхитился корнет Синичкин, втайне представляя себя заступающим дорогу французской старой гвардии.
– Ну, геройство, не геройство, а Отечеству послужили славно, чего уж тут прибедняться. Я даже Пушкину как-то эту историю рассказывал, думал, может, он ее куда приспособит, да, видать, к слову не пришлась. А я на него не в обиде. Пушкин, я тебе скажу, талантище был неимоверного размера: навскидку в туза бил! И фехтовал отменно. Пошел бы в гусары – кто б меня сейчас вспомнил? Все б о нем только истории рассказывали. Был бы истинный «слуга царю, отец солдатам».
– Так ведь о великом пиите нашем сказывают, что государя он весьма не жаловал, – понижая голос до шепота, заговорщицки подмигнул корнет.
– А, пустое, враки все это! Да и с чего бы государю поэтов российских враждовать с нашим императором? Так, ерничал, фрондировал, ну так кто в молодые года не таков?
…А ныне – как слышу гимн наш, российский, всякий раз о Пушкине вспоминаю! Аж слеза наворачивается!
Отчего бы это?
Ответ смотрите на с. 184.
Глава 7
Золотое железо
А вот угощайся, замечательная ветчинка. Попробуй-ка ее положить на ломтик дыни. Название у нее презабавное – канталупа. Ежели вдруг пожелаешь в дамском обществе крепкое словцо приложить, да боишься осрамиться, то можно этак: «канталупой тебе промеж глаз!» И по сути верно, и на душе легче, и в миру от столь мудреного словца не шиканье, а почтение. А всего-навсего – название имения какого-то из римских пап! Даже не спрашивай, не упомню, какого по имени и нумеру. Ему, видишь ли, во времена Крестовых походов именно эту дыню привезли из Армении. И видать, так она ему по вкусу пришлась, что велел он семена в имение отвезти да вырастить. Ну а я нешто хуже того самого понтифика – после замирения чеченов, возвращаясь с Кавказа, семян прихватил. Отменная дыня, а с ветчинкой – и того лучше. Пальчики оближешь! Каюсь, друг мой, грешен, люблю себя вкусненьким побаловать, – мечтательно вздохнул Ржевский, понимая, что даже шведский стол не в силах выдержать всех изысков русского хлебосолия. – А с другой-то стороны, отчего ж не баловать? За годы войн и походов столько постился да всякой дряни сожрал, что иному святоше и во сне не приснится. Хотя гадюка на шомполе, я тебе скажу, при умелом приготовлении весьма недурственно идет…
– Да разве ж можно такое есть?! – поразился корнет Синичкин.
– Как говаривал один знакомый английский капитан: «иногда вы едите акулу, иногда акула ест вас». Так что пользуйся случаем – ешь. Голод не тетка, наследства ждать не стоит.
Или вот, к примеру, Марс наш во плоти, граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский, князь италийский, уж как он прост в еде был, аж до смешного…
…Дядя мой, бригадир, сказывал, а он с Суворовым близко дружен был, что как-то на пиру Александр Васильевич даже государыню-матушку Екатерину оконфузил. У нее в Царскосельском дворце особый стол был. Стоял он на втором этаже, а под ним, аккурат, кухня, и ежели кто из гостей чего желал, то на особой карточке писал и оставлял на своем месте. После этого стол опускался и вновь поднимался, уже заказанными яствами уставленный. Так и Суворов поступил, да только на его заказ выставить нечего оказалось.
Как ты думаешь, чего такого необычайного заказал великий наш любимец Победы?
Ответ смотрите на с. 184.
– Я, к слову сказать, и сам его высокопревосходительство в имении дяди моего в детские мои годы видывал. Как заметил он меня верхом на деревянной лошадке да с такой же сабелькой в руке, кудри мне потрепал и говорит: «Вижу, молодец растет, чудо-богатырь, и будет от него неприятелю большой урон, девицам ущерб, а народу прибавление». Что сказать, как в воду глядел! А еще дядя рассказывал мне, что коли желал Суворов какой-нибудь полк перед иными отличить, то запросто брал миску да ложку и объявлял, к примеру: «Нынче обедаю с молодцами-фанагорийцами». И уж как Суворовские орлы меж собой всякий день состязались, чтобы любимый отец-командир вдругорядь за их столом обедал!
Еще бы им не радоваться – ведь генералиссимус наш с самого нижнего солдатского чина до высот армейской службы поднялся единственно умом, доблестью и честной службой, без подпорок и высокого покровительства.
Вот знаешь ли ты, что первую награду Александр Васильевич получил, еще будучи простым мушкетером? А нет, так слушай. Было то еще в годы царствования дщери Петра Великого, государыни Елизаветы. Стоял нижний чин Суворов на посту в Петергофском парке, а в ту самую пору мимо шествовала императрица со свитой. Увидев ее, будущий наш великий полководец так лихо отсалютовал, что царица решила его наградить рублем. А сам-то Александр Васильевич вида и сложения был совсем не геркулесового – худ, ростом не велик, голосом не силен, а вот настолько был лих да удал, что Елизавета восхитилась. Что ж ты думаешь: принял ли Суворов награду из монарших рук?
– Да как же не принять-то?! – удивился корнет, представляя себя на месте караульного и государыню, которая протягивает ему червонец. – Вестимо, принял.
– Ан нет, брат! Шалишь! Как стоял лейб-гвардии Семеновского полка рядовой мушкетер Суворов во фрунт с ружьем на караул, так и продолжил стоять. А на вопрос «с чего вдруг такое непокорство?» ответил, что уставом часовому запрещено на посту деньги принимать от кого бы то ни было. Государыня снова восхитилась, потрепала Александра Васильевича по щеке, сказала с улыбкой: «Молодежь!», положила монету у ног часового и велела: «Как сменишься, возьми». А на следующий день произвела Суворова в капралы.
Но не в званиях и не в титулах сила. В каких бы чинах ни ходил Александр Васильевич, всегда был прост и ко всякому солдату внимателен. Как он говаривал: «Мне солдат себя дороже!»
И даже когда повелитель Сардинии Карл-Эммануил Второй его принцем королевской крови Савойского дома сделал, и кузеном короля наименовал, и в маршалы Пьемонта возвел, все равно простота его была воистину беспримерной…
…Даже умирая, на могильном камне своем Суворов завещал высечь всего лишь три слова. Ну да ты, поди, знаешь, какие. А если и не знаешь, то догадаться несложно.
Ответ смотрите на с. 184.
– А вот еще, коль заговорили мы о капралах, занятный пример. Речь пойдет о Наполеоне, именуемом во французской старой гвардии «маленьким капралом». Порою забавно подумать, что сей узурпатор, самочинно короновавший себя императором, мог бы стать исправным русским офицером, и служить под началом Суворова, и, верно, при удачном положении звезд, дослужиться до генерала.
– Как же такое было возможно?
– Да как в картах – иногда туза прикупишь, а порой мелочь прет. И не всегда угадаешь, что лучше. Могло сие решиться в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году, когда матушка-государыня Екатерина Вторая набирала христианских воинов для сражений с турками. В ту пору Бонапарт как раз имел чин поручика артиллерии и готов был поступить на службу под российские знамена. Но тут вышла некая закавыка. Екатерина Великая незадолго до этого приказала иностранных офицеров принимать на службу на чин ниже, чем у них был на родине. Бравому выпускнику Парижской военной школы сие пришлось не по нраву, и в гневе он воскликнул: «Король Пруссии даст мне чин капитана!» Жаль, что пруссаки его капитанскими эполетами так и не облагодетельствовали. Все бы могло по-иному сложиться. И для самого Бонапарта более счастливо, и для Европы благоприятнее. Но, как бы то ни было, от простого корня растет сильная крона, и как верно сказывал все тот же император французов: «В ранце любого из моих солдат лежит маршальский жезл!» Иное дело, что не каждому судьба его оттуда достать. Почитай, всем больше вакса да щетка попадаются.
Так-то вот, друг мой, простота в военном деле – да и не только в военном – едва ли не всегда превыше мишурного блеска. Хоть, вероятно, и чудно такие слова из уст гусара слышать, а все же так оно и есть.
Вот, скажем, видел ты у меня на парадном мундире простенький такой черный крест с белым ободком… Эй,
Поделиться книгой: